Стивенс Джеймс. Кувшин золота

   Почему нам приходится мыслить вслух и путешествовать от силлогизма к следствию, осторожничая с выводами и не доверяя посылкам? Мысль, как мы ее знаем, - болезнь, не более. Здоровый ум должен выдавать суждения, а не свою работу. Наш слух не должен слышать голоса сомнений и не обязан выслушивать "за" и "против", в которых мы вечно теряемся и путаемся.
   Дорога лентой вилась по горам. По обеим ее сторонам тянулись кусты и заросли - небольшие тугие деревца, державшие всю свою листву в руках и предлагавшие ветру попробовать вырвать из их цепкой хватки хоть один листок. Холмы вздымались и опадали, раскрываясь и дыбясь повсюду, куда хватало глаз. Тишину теперь прерывало журчание ручья. Где-то вдали мычала корова, долго, монотонно и протяжно, а то из ниоткуда в никуда проносилось блеяние козы. Но большую часть времени стояла тишина, звеневшая мириадом маленьких крылатых жизней. Поднимаясь на гору, Философ наклонялся вперед, энергично топая ногами и пыхтя, будто бык, от прилива жизненных сил. Спускаясь под гору, он отклонялся назад и позволял своим ногам делать все, что им заблагорассудится. Разве они не знали, что надо делать? - удачи им, и вперед!
   На дороге Философ увидел старуху, ковылявшую впереди. Она опиралась на палку, и руки у нее были красные, распухшие от ревматизма. Хромала старуха по той причине, что в ее бесформенные тапки попали камешки. Одета она была в жалчайшее тряпье, какое только можно вообразить, и тряпки были связаны такими хитрыми узлами, что, однажды надев, одеяние ее уже невозможно было снять. На ходу старуха ворчала и бормотала себе под нос, и губы ее ходили ходуном, словно каучуковые.
   Философ вскоре нагнал ее.
   - Доброе утро, мэм, - сказал он.
   Но та не услышала: похоже, она прислушивалась только к боли в ногах из-за камешков.
   - Доброе утро, мэм, - сказал Философ снова.
   На этот раз она услышала его и ответила, медленно обратив к нему свои старушечьи выцветшие глаза:
   - И вам-то доброе утро, сэр, - сказала она, и Философ подумал, что лицо у нее, пожалуй, доброе.
   - Что такое случилось с вами, мэм? - спросил Философ.
   - Да вот боты мои, сэр, - ответила она. - Полно камней в них, я уж просто еле хожу, Господи, помоги мне!
   - А почему бы вам их не вытряхнуть?
   - Ах, сэр, да вот в чем дело, стоит ли беспокоиться, ведь в них столько дыр, что не пройти мне и двух шагов, как камни набьются снова, а старухе нельзя все время кланяться, Господь ей помоги!
   Возле дороги стоял маленький домик, и, увидев его, старуха немного просветлела.
   - Ты знаешь, кто живет в этом доме? - спросил Философ.
   - Нет, - ответила она, - но дом красивый, окна чистые, колокольчик на двери блестит, и из трубы идет дым - неужели хозяйка не даст мне чашечку чая, если я ее попрошу - старухе-то, что ковыляет по дороге с палкой! - а может, и кусочек мясца или яичко...
   - Спроси, - предложил Философ мягко.
   - Да и спрошу, - сказала она и присела на дорогу напротив дома, и Философ тоже присел рядом.
   Из-за дома вышел маленький щенок и осторожно подошел к ним. Намерения у него были дружелюбные, но он уже знал, что на дружеские действия ответ иногда бывает совсем другой, потому что, подойдя поближе, поджал свой куцый хвостик и униженно распластался по земле. Но очень скоро песик понял, что ничего плохого ему не сделают: он подошел к старухе и безо всяких предупреждений прыгнул ей на колени.
   Старуха заулыбалась:
   - Ах ты, чертяка! - сказала она и дала ему прихватить зубами свой палец. Щенок в восторге начал жевать ее костлявый палец, а потом устроил потешную схватку с обрывком тряпки, свисавшим с ее груди, лая и урча от радостного возбуждения, пока старуха гладила и трепала его.
   Распахнулась дверь, и из домика вышла женщина с красным обветренным лицом.
   - Поставь на место собаку! - сказала она.
   Старуха смущенно улыбнулась ей.
   - Что вы, мэм, я ничего ему не сделаю, чертяке такому!
   - Отпусти собаку, - сказала женщина, - и топай восвояси; арестовывать надо таких, как ты!
   Из-за женщины появился мужчина в безрукавке, и ему старуха улыбнулась еще более смущенно.
   - Дозвольте посидеть тут немного и поиграть с собачкой, сэр, попросила она.
   - Так, знаете, одиноко на дороге...
   Мужчина подошел и взял щенка за шкирку. Щенок повис у него в пальцах, поджав хвост между ног, и глаза его вылезли из орбит.
   - Пошла вон отсюда, рвань старая! - сказал мужчина страшным голосом.
   Старуха с трудом снова поднялась на ноги и заплакала, заковыляв дальше по пыльной дороге.
   Поднялся и Философ; он был очень расстроен, но не знал, что делать. Невероятная усталость также удержала его от того, чтобы вмешаться. Они шли по дороге, и спутница его начала причитать, больше про себя, чем для него:
   - Ох, Господи помилуй, - бормотала она, - старуха, старуха на палке, и нету у нее во всем мире ни уголка, ни соседушки... Чаю бы чашечку, вот чего. Господи, чашечку бы чаю... Сидела бы я в своем домике, на столе белая скатерка, на блюдечке масло, и в чашке чай - красный, крепкий; и я наливаю в него сливки и, должно быть, говорю детям, чтобы не клали столько сахару, черти! а мой говорит, что нынче ему косить большой луг, или что рыжая корова собралась отелиться, бедняга! и что, если дети пойдут в школу, то кто же будет пропалывать редиску - а я сижу, пью свой крепкий чай и рассказываю ему, куда пеструшка кладет яйца...
   Ох, помоги Господи! ковыляет старуха по дороге на палке... Ах, быть бы мне снова девкой, и мой бы за мной ухлестывал, и говорил, что я такая милая девушка, и что не будет ему ни покою, ни счастья, пока я не полюблю его... Ах, добрый мужик мой был, вот уж что да, то да, достойный, добрый человек... И Сорка Рейли пытается отбить его у меня, и Кейт Финнеган своими наглыми глазищами глядит на него в церкви; а он говорит, что рядом со мною они просто две драные козы... А потом мы поженились и пошли вместе домой, в мой маленький домик, с муженьком моим - ох, Господи спаси и сохрани! и он целует меня, и смеется, и я боюсь того, что потом... Ах, добрый мужик, глаза добрые, голос приятный, шутит, смеется и бережет меня, как зеницу ока... И соседи бы приходили к нам, усаживались по вечерам у огня, судачили обо всем, что творится в мире, про Францию, про Россию и другие разные дальние страны, и мой рассказывает, как ученый человек, а они все слушают его и кивают друг другу головами, дивятся, какой он образованный, и вообще; а может быть, соседи поют, или мой просит меня спеть "Кулин", и так гордится мной... Ох, а потом его убьют на мне, и холодна его грудь... Ой, Боже ты мой, одна-одинешенька старая с палкой, а солнце светит прямо в глаза, и пить ей хочется - чайку бы чашечку, вот бы, эх! Господи, чашечку бы чаю, да кусочек мясца... или яичко. Хорошенькое свеженькое яичко от пеструшки, сколько-то я с ней намаялась, с чертовкой!.. Шестнадцать куриц было у меня, и уж неслись-то они... Ужасный мир, вот уж правда, ужасный мир, и никакого-то смысла нету в нем ни у чего... поди, помоги мне! Хоть бы не эти камни в ботах, Господи, да чашечку чаю, да свеженькое яичко. Ох, славен будь, ноги мои старые устают с каждым днем все больше, все больше устают. Помню, когда-то - мой еще был - могла весь день-деньской по дому бегать, прибираться, намывать да чистить, да свинок покормить, да кур, да всех, а потом еще всю ночь плясать могла; и мой так мною гордился...
   Старуха свернула на дорогу поуже, продолжая разговаривать сама с собой, и Философ долго смотрел ей вслед. Он был очень рад, что она ушла, и, продолжив свой путь, быстро забыл ее и скоро снова стал счастлив. Солнце продолжало светить, птицы порхали там и сям, и широкие склоны холмов весело улыбались ему.
   Путь его пересекала под прямым углом узкая дорожка, и выйдя к перекрестку, Философ услышал шум и гомон, топот ног, скрип колес и неумолчный гул голосов.
   Через несколько минут он поравнялся с этой дорожкой и увидел осла и телегу, груженую горшками и сковородками, а рядом шли двое мужчин и женщина. Мужчины и женщина громко разговаривали, даже ожесточенно спорили, а осел тянул телегу по дороге, не нуждаясь в постоянном управлении или помощи. Пока перед ним была дорога, он шел по ней; там, где на дороге был перекресток, он поворачивал направо: когда мужчина говорил "Тпру!", он останавливался, если тот говорил "Осади!", осел пятился назад, а когда мужчина командовал "Н-но!", шел снова.
   Такова была жизнь, и тот, кто начинал с нею спорить, получал палкой или сапогом, или камнем: если же идти и идти себе, то ничего такого не случалось, и в этом было счастье.
   Философ поприветствовал всю кавалькаду:
   - Господь с вами, - сказал он.
   - Господь и святая Мария с вами, - ответил первый мужчина.
   - Господь, святая Мария и святой Патрик с вами, - отозвался другой.
   - Господь, святая Мария, святой Патрик и святая Бригид с вами, сказала женщина.
   Осел же не сказал ничего. Поскольку в разговоре не прозвучало "тпру", он решил, что это не его дело, и, свернув направо на новую дорогу, продолжил свой путь.
   - Куда идешь, путник? - спросил первый мужчина.
   - Я иду навестить Ангуса О'га, - ответил Философ.
   Мужчина бросил на него быстрый взгляд.
   - Во как! - сказал он. - Ничего более странного я не слыхал. Слушайте, - повернулся он к остальным, - этот человек ищет Ангуса О'га!
   Другой мужчина и женщина подошли поближе.
   - А зачем тебе Ангус О'г, господин хороший? - спросила женщина.
   - А, - ответил Философ, - тут особый вопрос. Семейное дело.
   Некоторое время все молча шагали за ослом и телегой.
   - А откуда ты знаешь, где его искать? - спросил снова первый мужчина. - - Может, ты узнал, где он живет, в старой книге или на резном камне?
   - Или ты нашел в болоте посох Амергина или Оссиана, исписанный сверху донизу знаками? - спросил другой мужчина.
   - Нет, - ответил Философ, - к богу ходят не так. Надо просто выйти из дому и идти, не сворачивая, в любую сторону, чтобы тень была сзади, пока не упрешься в гору, потому что боги не живут в долинах или на равнине, а только на высотах; а тогда, если бог хочет, чтобы ты его увидел, ты подойдешь к его рату(14) так близко, что уж узнаешь, где он, поскольку он поведет тебя по воздушной нити, протянувшейся от него до тебя, где бы ты ни был, а если он не хочет тебя видеть, то ты все равно никогда не найдешь, где он, ищи хоть год, хоть двадцать лет.
   - А откуда ты знаешь, что он хочет тебя видеть? - спросил другой мужчина.
   - Почему бы ему не хотеть? - ответил Философ.
   - Должно быть, господин хороший, ты святой человек, - сказала женщина, - и богу нравишься.
   - С чего бы? - ответил Философ. - Боги любят человека, неважно, святой он, или нет, лишь бы он был порядочным.
   - Ну, таких-то много. - сказал первый мужчина. - А что у тебя там в суме, путник?
   - Ничего, - ответил Философ. - кроме полутора ковриг, что испекли к моему путешествию.
   - Дай-ка мне кусочек, господин хороший, - попросила женщина. - Люблю я пробовать у всех встречных.
   - Дам, и с охотой. - ответил Философ.
   - Тогда дай уж и нам, раз ты все равно туда полезешь, - сказал второй мужчина.
   - Не одна она голодная во всем мире.
   - Почему нет? - сказал Философ и разделил ковригу.
   - Здесь есть вода, - сказал первый мужчина, - неплохо будет запить ковригу.
   Тпру, стой, дьявол! - проревел он ослу, и тот замер, как вкопанный.
   Вдоль дороги у ограды торчала тощая полоска травы, и осел начал подбираться к ней, очень медленно и аккуратно.
   - Осади, чертова зверюга! - крикнул человек, и осел подался назад, но сделал это таким образом, что оказался ближе к траве. Первый мужчина снял с телеги жестяную флягу и перелез через стену за водой. Перед тем он трижды щелкнул осла по носу, но осел не сказал ничего, только еще немного попятился, от чего попал точно на траву, и когда человек полез на стену, осел принялся пастись. На нагретом солнцем камне в траве сидел паук. У него было маленькое тельце и длинные ноги, и он не был занят ничем.
   - Тебя кто-нибудь когда-нибудь бил по носу? - спросил его осел.
   - Да сколько угодно, - ответил паук. - Ты и такие, как ты, вечно наступают на меня, или ложатся на меня, или переезжают меня тележными колесами.
   - Тогда почему бы тебе не остаться на стене? - спросил осел.
   - Понимаешь ли, там моя жена. - ответил паук.
   - А что в этом плохого? - спросил осел.
   - Она меня съест, - ответил паук. - Да и кроме того, там на стене ужасная конкуренция, а мухи становятся с каждым годом все умнее и хитрее. А у тебя есть жена?
   - Нету. - ответил осел. - А хотелось бы.
   - Сперва твоя жена тебе нравится, - сказал паук, - а потом ты ее ненавидишь.
   - Мне бы это "сперва", а там я бы разобрался с "потом", - сказал осел.
   - Это речи неженатого, - сказал паук. - Все равно мы без них не можем. - И с этими словами он всеми своими ногами двинулся в сторону стены. - Двум смертям не бывать, - сказал он.
   - Была бы твоя жена ослицей, она бы тебя не съела. - сказал осел.
   - Ну, что-нибудь другое бы сделала, - ответил паук, поднимаясь на стену.
   Первый мужчина вернулся с флягой воды, и они присели на траву, съели ковригу и выпили воду. Все это время женщина не сводила с Философа глаз.
   - Господин хороший, - сказала она, - я тут подумала: вовремя же ты нас встретил.
   Двое других мужчин тотчас же выпрямились и поглядели друг на друга, а потом с тем же выражением на женщину.
   - Почему ты так говоришь? - спросил Философ.
   - У нас тут по дороге вышел большой спор, и спорь мы хоть отсюдова до Страшного суда, нам его ни за что не разрешить.
   - Должно быть, это важное дело. Спорили ли вы о предназначении или о том, откуда проистекает сознание?
   - Да нет; мы спорили о том, кто из этих двух мужчин женится на мне.
   - Ну, это не важное дело, - ответил Философ.
   - Разве? - переспросила женщина. - Семь дней и шесть ночей мы не говорим ни о чем другом, и это важное дело, или я уж не знаю, что же тогда важно.
   - А в чем загвоздка, мэм? - спросил Философ.
   - В том, - ответила та, - что я не могу решиться, кого из них взять себе в мужья, потому что один нравится мне так же, как и другой, и даже больше, и одного я взяла бы в мужья с такой же охотой, как и другого, и даже с большей.
   - Сложное дело, - сказал Философ.
   - Верно, - согласилась женщина, - и надоело оно мне уже до головной боли.
   - А почему ты говоришь, что я вовремя встретился с вами?
   - Потому, господин хороший, что когда женщина выбирает из двух мужчин, то она не знает, что ей делать, потому что двое мужчин всегда делаются как братья, и никак не скажешь, кто из них кто; между двумя мужчинами разницы меньше, чем между парой зайчат. А когда выбирать надо из троих мужчин, то нет никаких забот; потому-то я и говорю, что этой ночью я выйду за тебя, и больше ни за кого - а вы двое сидите-ка тихо на месте, потому что, говорю вам, так я и сделаю, и хватит об этом.
   - Честное слово, - сказал первый мужчина, - я рад не меньше твоего, что мы покончили с этим.
   - Замучил меня этот спор, - сказал другой, - то так, то сяк, то еще как, а ты ни слова толком не можешь сказать - то "может, выйду", то "может, нет", и то - правда, и се - правда, то "почему бы не за тебя", то "почему бы не за него" - ну, да уж сегодня-то ночью я буду спать спокойно.
   Философ был озадачен.
   - Вы не можете выйти за меня, мэм, - сказал он, - потому что я уже женат.
   Женщина сердито повернулась к нему:
   - Ну-ка, не спорь со мной! - сказала она. - Я этого не выношу.
   Первый мужчина злобно поглядел на Философа и кивнул своему спутнику:
   - Дай-ка ему в зуб, - сказал он.
   Другой мужчина уже готовился сделать это, но женщина вмешалась:
   - Уберите руки, эй вы, - сказала она, - а не то хуже будет. Я сама могу разобраться со своим мужем, - и с этими словами она подвинулась ближе и села между Философом и мужчинами.
   Тут коврига Философа вдруг утратила весь свой вкус, и он убрал то, что от нее осталось, в суму. Они молча сидели, глядя себе в ноги и думая каждый о том, к чему располагала его природа. Ум Философа, который весь этот день был в затмении, силился повернуться лицом к этим новым обстоятельствам, но без особого результата. В сердце его гнездилась дрожь, пугающая, но не неприятная. В его душе все крепло предвкушение чего-то, разгонявшее его пульс. Кровь его бежала так быстро, так быстро мелькали сотни образов, увиденных и запечатленных, так сильно волновалась поверхность его ума, что он даже не понимал, что неспособен думать, а может лишь смотреть и чувствовать.
   Первый мужчина поднялся.
   - Скоро ночь, - сказал он, - и лучше нам двинуться в путь, если мы хотим найти приличное место для ночлега. Н-но, черт! - крикнул он ослу, и осел тронулся чуть ли не прежде, чем оторвал голову от травы. Двое мужчин пошли по обеим сторонам телеги, а женщина и Философ шли за ней.
   - Если ты устал или вроде того, господин хороший, - предложила женщина, - то залезай в тележку, и никто не скажет тебе ни слова, ведь ты, я вижу, не привычен к путешествиям.
   - Вправду, непривычен, - согласился Философ. - Это вообще первый раз, что я пустился в путешествие, а если бы не Ангус О'г, я в жизни и шагу не ступил бы из своего дома.
   - Выброси Ангуса О'га из головы, дорогой. - сказала женщина, - Ну что у таких людей, как ты и я, найдется сказать богу? Он может наложить на нас проклятие, которое вгонит нас в землю или спалит, как пук соломы. Угомонись, говорю тебе, потому что если и есть на свете женщина, которая все знает, то это я, и если ты расскажешь мне, что тебя заботит, то я расскажу тебе, что делать, не хуже, чем Ангус О'г, а то и лучше.
   - Это очень интересно. - сказал Философ. - И что ты знаешь лучше всего?
   - Если бы ты спросил кого-нибудь из этих двух мужчин, что идут за ослом, они рассказали бы тебе о многих вещах, которые я делала при них, когда они не могли сделать их сами. Когда не было никуда никакой дороги, я показывала им дорогу, и когда не было ни кусочка еды, я давала им еды, а когда они продулись до нитки, я сунула им в руки по шиллингу, и поэтому-то они захотели жениться на мне.
   - Ты называешь все эти вещи мудростью? - спросил Философ.
   - Почему же нет? - ответила она. - Разве это не мудрость - идти по миру без страха и не голодать в голодный час?
   - Пожалуй, мудрость, - ответил Философ, - но я никогда не думал об этом так.
   - А что ты называешь мудростью?
   - Сейчас я, пожалуй, не смог бы сказать точно, - ответил Философ, но я думаю, что это - не думать о мире, не заботиться, голоден ты или нет, и вообще жить в не мире, но в собственном уме, потому что мир жестокое место. Надо подниматься над вещами, а не позволять вещам подниматься над тобой. Нельзя быть рабом у другого, и нельзя быть рабом у своей необходимости. В этом проблема существования. Жизнь напрочь лишена величия, если голод может кричать тебе "стой!" на каждом шагу, а дневной путь измеряется расстоянием от одного сна до другого. Жизнь - это рабство, и Природа гонит нас хлыстами голода и усталости; но восставший раб - больше не раб, а если голод слишком силен, чтобы жить, можно умереть и посмеяться над ним. Я верю, что природа такая же живая, как и мы, и что она так же боится нас, как мы ее, и нельзя упускать из виду, что род человеческий объявил Природе войну, и мы ее победим. Она еще не понимает, что ее геологические периоды уже не подходят, и что пока она лодырничает на линии наименьшего сопротивления, мы будем предпринимать дальние и быстрые вылазки, пока не найдем ее, а тогда она сдастся нам, потому что она женской породы.
   - Хорошо сказано, - ответила женщина, - но только это глупость. Женщина никогда не сдается, пока не получит все, чего хотела, а тогда что ей с того?
   Жить в мире, дорогой мой, приходится, хочешь или нет, и поверь мне, что нет другой мудрости, кроме как держаться подальше от голода, потому что когда он подбирается близко, то делает из тебя зайца. А теперь послушайся рассудка, как мужчина. Что такое Природа вообще, если не слово, которое ученые люди придумали, чтобы рассуждать о нем? Есть глина, есть боги и есть люди, и все они - вполне себе добрые друзья.
   Тем временем солнце уже давно закатилось, и над землей клонился сизый вечер, скрывая горные вершины и окутывая тенью кусты и поросли вереска.
   - Я знаю тут неподалеку место, где можно заночевать, - сказала женщина, - а там за поворотом есть маленький шибин, где мы найдем все, что нам нужно.
   По комаде "Тпру!" осел остановился, и один из мужчин снял с него упряжь.
   Распряженному ослу он дал пару пинков:
   - Вали отсюда, старый черт, поищи себе чего-нибудь пожрать, проревел он.
   Осел отошел на несколько шагов и поискал вокруг себя, пока не нашел кое-какую траву. Он поел ее, а наевшись, вернулся и лег под стеной. Долгое время он лежал, глядя в одну сторону, а потом, наконец, опустил голову и отошел ко сну. Во сне он держал одно ухо вверх, а другое вниз, и каждые двадцать минут опускал одно ухо, а другое поднимал, и так всю ночь. Если бы ему было что терять, было бы понятно, зачем он так бережется; но у осла не было ничего ровным счетом, кроме собственной шкуры и костей, а на них не позарился бы никто.
   Один из мужчин вынул из телеги длинную бутылку и пошел с нею дальше по дороге.
   Другой взял жестяное ведро, повсюду пробитое дырочками, сунул в него несколько сучьев и кусков торфа, и через несколько минут развел в нем неплохой огонь. На него поставили кипятиться котелок с водой, и женщина нарезала большой кусок ветчины и сложила его в котел. У нее в телеге нашлось восемь яиц, лепешка хлеба, немного холодной вареной картошки, и она, расстелив свой передник на земле, стала накрывать на стол.
   Тут другой мужчина вернулся по дороге с бутылкой, полной портера, и поставил ее в безопасное место. Потом они сняли все с телеги и приперли ее к стене. Они поставили телегу набок и подтащили ее к огню, а сами сели под телегу и поужинали. Покончив с ужином, они закурили трубки, и женщина тоже разожгла себе трубку. Достали бутылку портера и стали передавать ее по кругу, курить трубки и разговаривать.
   Луны в ту ночь не было, и не было звезд, поэтому за костром простиралась непроглядная тьма, в которую не хотелось смотреть, такая она была холодная и пустая. Разговаривая, все они смотрели в огонь или на дым, вившийся из трубок клубами и завитушками, исчезая внезапно, как молния.
   - Интересно, - сказал первый мужчина, - с чего это тебе в голову взбрело выйти замуж за него, а не за меня или вот за моего товарища? Ведь мы молодые, крепкие парни, а он уже старик, Господь ему помоги!
   - Вот именно, - добавил второй мужчина, - он стар, как барсук, кожа да кости.
   - Вы имеете право спросить об этом, - ответила женщина, - и я расскажу вам, почему я не вышла замуж ни за одного из вас. Вы - лишь пара лудильщиков, что вечно переходят с места на место, и ничего не смыслите в тонких материях; а он шел по дороге в поисках бог весть каких высоких приключений, а за такого человека женщина всегда мечтает выйти, будь он хоть вдвое старше. Кто из вас двоих может средь бела дня отправиться искать бога, не раздумывая ни о том, что может случиться с вами, ни о том, в какую сторону идти?
   - Я вот что думаю, - сказал второй мужчина. - Если оставить богов в покое, и они тебя оставят в покое. Они сами прекрасно справятся с тем, что им нужно, и что за нужда таким людям, как мы, вмешиваться и встревать в их высокие дела?
   - Я всю дорогу думала, что ты недалекий человек, - сказала женщина, - а теперь я это знаю. - Женщина повернулась к Философу. - Разувайся, господин хороший, так ты лучше отдохнешь, а я устрою для тебя удобную постель в телеге.
   Чтобы снять ботинки, Философу пришлось встать, потому что под телегой места было маловато. Он сделал шаг назад от огня и снял ботинки. Он видел, как женщина расстилает мешки и одежду, а мужчины молча курят и передают друг другу большую бутылку. Потом, в одних носках, на цыпочках он отошел от огня еще чуть дальше и, поглядев напоследок назад, повернулся и тихо пошел в темноту. Через несколько минут он услышал за собой крик, потом много крика, потом крики перешли в огорченный ропот голосов, а потом Философ остался один в самой темной темноте, какую только встречал в своей жизни.
   Он надел ботинки и пошел дальше. Где дорога, он не имел ни малейшего представления, и то и дело спотыкался о вереск или колючий дрок. Земля была очень неровной, с неожиданными горками и глубокими канавами; то и дело попадались мокрые бочажины, и в эти холодные ямы он проваливался по лодыжки. Ни земли, ни неба больше не было, а была только черная пустота, слабый ветер да оглушительная тишина, которая, казалось, прислушивалась к его шагам. В любое мгновение из этой тишины мог раздаться громоподобный хохот, и вдруг оборваться, а Философ стоял бы, побледнев, в слепой пустоте.
   Склон становился все круче, и под ноги постоянно попадались камни. Философ не видел и на дюйм вперед, и поэтому выставил вперед руки, как слепой, мучительно пробирающийся наощупь. Через некоторое время он совсем изнемог от холода и усталости, но не решился присесть где-нибудь; темнота была такой плотной, что пугала его, и ошеломляющая, мощная тишина тоже его пугала.
   Наконец, вдалеке он различил покачивающийся мерцающий свет, и пошел к нему напрямик через верески, камнеломы и мокрые болотины. Выйдя к свету, Философ увидел, что это факел из толстых веток, пламя которого колеблется на ветру.