Чемберлен. Что скажешь, Хаусмен? Пять фунтов за девственницу. Это, интересно, за один раз?…
   Хаусмен. С одной девственницей два раза не выйдет.
   Чемберлен…или покупаешь ее насовсем? – это имел в виду. До чего доходят парламентские отчеты.
   Хаусмен. Это на четверть мили выстроились? Я не вижу Джексона.
   Чемберлен. В таком случае это другой забег.
   Чayсмен (возбужденно). Ты уверен? Мы не для того приехали в Илинг [145], чтобы его пропустить.
   Чемберлен. «Мистер Лябушер, либерал, Нортгемптон…» – ну он им сейчас задаст…
   Хаусмен. Или это полмили?
   Чемберлен. По старту никак не скажешь, все зависит от того, где они остановятся. «Поправка мистера Лябушера…» О боже, о боже, о боже, теперь лазейка открыта для любого вымогателя в городе. Всё про тебя проведают, будьте покойны. И это пишет Лябушер, выпускник Итона и Тринити [146], – он-то чем возмущен?
   Хаусмен. Мне все-таки кажется, это четверть мили. (Встает на отдаленный звук стартового пистолета.) Ты видишь его?
   Чемберлен наконец отрывается от газеты.
   Чемберлен. Четверть мили – это забег без препятствий, правда? – а здесь барьеры. (Возвращается к газете.)
   Хаусмен (облегченно). Ах да… он бежит после двухсот двадцати с препятствиями.
   Чемберлен. Уже поздно.
   Xаусмен. Нет, еще двести двадцать ярдов…
   Чемберлен. Сядь. Ты как нервная барышня.
   Далекие выкрики, редкие аплодисменты. Чемберлен изучает газету.
   Не обижайся, старина. Ты мне нравишься больше всех. Мне даже нравится, как ты привязан к Джексону. Но он никогда не захочет того, чего хочешь ты. Тебе придется отыскать это в другом человеке, или ты останешься несчастлив, бесконечно несчастлив. Я-то знаю, о чем говорю. Я не против, чтобы ты про меня знал. Ты не разболтаешь на работе. Ты – самый прямой, добрый человек из моих друзей, и мне горько за тебя, вот и все. Извини, если я некстати.
   Выстрел стартового пистолета вдалеке. Чемберлен встает. Они смотрят на бегунов молча, отчужденно, безучастно. Забег занимает около минуты: паузы и реплики проходят в реальном времени.
   Долгая пауза.
   Он будет в первой тройке, если выдержит темп.
   Хаусмен (глядя на бегунов). Чего я хочу?
   Чемберлен. Ничего, что ты назвал бы непристойным; да я и сам ничего дурного в этом не вижу. Ты хочешь быть его соратником, хочешь, чтобы он был твоим… вместе испытать кораблекрушение, совершить доблестные деяния, чтобы заслужить его восхищение, спасти от неминуемой смерти, умереть за него – умереть на его руках, подобно спартанцу, приняв губами единственный его поцелуй… а пока просто быть у него мальчиком на посылках. Ты хочешь, чтобы он знал о невыразимом и отвечал тебе на том же языке. (Пауза. Все еще ровным тоном.) Он победит. (Наконец гонка захватывает его, и он приходит в возбуждение, когда бегуны пробегают перед ними.) Честное слово, победит! Давай, Джексон! Патенты – вперед!… Он победил!
   В безыскусной радости Чемберлен хлопает Хаусмена по спине. Хаусмен оттаивает и присоединяется к ликованию.
   Хаусмен. Победил!
   Чемберлен. Надо было принести шампанского!
   Хаусмен. Нет, он любит библейский напиток. (Смущенно.) Я…
   Чемберлен. Давай же – у меня от этих бегов жажда.
   Двадцатишестилетний Поллард, разгоряченный и взволнованный, прибывает в служебном костюме, с субботним вечерним выпуском «Пинк уан» [147].
   Поллард. Хаусмен! Вот ты где! Это была четверть мили?
   Хаусмен. Поллард, тупица! Ты все пропустил! Он победил!
   Поллард. Черт побери! Ну, ты понимаешь, про что я. Я и на минуту раньше не мог прийти. Со станции я бежал, наверное, быстрее Джексона. (Чемберлену.) Как поживаете?
   Хаусмен. Чемберлен, Поллард; Поллард, Чемберлен.
   Чемберлен. Очень приятно познакомиться.
   Хаусмен. Он из Британского музея [148].
   Поллард (Чемберлену). Но не экспонат, я работаю в библиотеке.
   Хаусмен. Экспонат-экспонат… (Поправляет воротничок и галстук на Полларде.) Вот, смотри. Так-то. У нас пикник.
   Поллард. А, акриды и мед.
   Хаусмен. Мы втроем часто спускались на лодке в Аид, на пикник, – где Мо?
   Поллард. Это было всего один раз.
   Хаусмен. Мы были неразлучны в Сент-Джоне…
   Чемберлен. Аид?…
   Хаусмен. Ах да! Чемберлен ведь специалист по Крестителю, известному мифологическому герою.
   Поллард. Вот как?
   Чемберлен. Он угодил на обертку для бисквитов. Я знаю, в это непросто поверить, но у нас, в Реестре торговых марок, предубеждений нет.
   Хаусмен. Вот и он – victorludorum [149]
   Джексон присоединяется к ним.
   Поллард. Ave Ligurine [150].
   Хаусмен. Молодчина, Мо!
   Чемберлен. Браво! Какое у вас время?
   Джексон. Ох, я не знаю, это всего лишь забег, не подымайте шума. Наверное, пятьдесят четыре. Приветствую, Поллард. (Принимает бутылку пива от Хаусмена.) Спасибо. Это по-спортивному. И сэндвичи!
   Чемберлен (предлагая сэндвичи). Дань старости – красоте.
   Джексон (отказывается). Сперва переоденусь. (Полларду.) Принес «Пинк уан»? Настоящий друг. (Берет газету.) Как там австралийцы [151]?
   Поллард. Где?
   Джексон Ну, право слово, Поллард! (Смеясь, уходит с пивом и газетой.)
   Поллард. В сегодняшней газете все о белых рабах. Очевидно, мы держим первое место в мире по экспорту молодых женщин в Бельгию.
   Чемберлен. Пресса отвратительно раздувает этот скандал.
   Роллард. Задувает?
   Чемберлен. Не задувает. Раздувает.
   Поллард. О!
   Поллард и Хаусмен встречаются взглядами и улыбаются одной и той же мысли.
   Чемберлен (после паузы). М-да, верно, так и не догадаешься.
   Хаусмен. Догадываться не о чем. Прежде чем начали печатать книги, зачастую один человек диктовал двум или трем переписчикам…
   Поллард. Затем, сотни лет спустя, в одном месте обнаруживался манускрипт, где значилось «раздували», а в другом месте – второй манускрипт, где было написано «задували», только, естественно, на латыни. А люди вроде Хаусмена теперь спорят, что же автор в самом деле написал. Здесь, в журнале, есть что-то твое?
   Чемберлен. Для чего?
   Хаусмен. Нет.
   Поллард. А потом и копии перебеляли, и теперь вдосталь можно спорить, которая из них возникла раньше и у кого из писцов были вредные привычки, – развлечению нет предела.
   Чемберлен. Но как определить правильное слово, если они оба подходят по смыслу?
   Хаусмен. Одно из них всегда будет подходить лучше, если проникнуть в разум писателя без предубеждений.
   Поллард. А потом ты напечатаешь в статье, что на деле это было «обдувать».
   Чемберлен. Для чего?
   Поллард. Для чего? Чтобы другие могли написать статьи о том, что там написано «подавать» или «радовать».
   Чемберлен. Бросили бы монетку. Я бы так и сделал.
   Поллард. Еще один недурной метод. Я дурачусь, Хаусмен, перестань дуться.
   Чемберлен (встает). Мне пора, извинитесь за меня перед Джексоном. У меня встреча в Вест-Энде, в пять.
   Поллард. Поездов еще много.
   Чемберлен. Я приехал на велосипеде.
   Поллард. Боже!
   Чемберлен. Было приятно с вами познакомиться.
   Поллард. Взаимно. Что ж, не заставляйте даму ждать!
   Чемберлен. О, вы разгадали мою тайну. Спасибо, Хаусмен. Увидимся в понедельник.
   Хаусмен. Жаль, что тебе нужно уходить. Спасибо.
   Чемберлен. Ну, этого бы я не пропустил.
   Поллард. И я тоже.
   Чемберлен. Но вы-то как раз опоздали.
   Поллард. Ах, вы о забеге.
   Чемберлен уходит.
   Хаусмен. Нет нужды говорить о нем Джексону – расстроится. Почему ты назвал его Лигурином?
   Поллард. Разве он не Лигурин? Разве не так же бежит по Марсову полю? (Достает из кармана двадцать рукописных страниц.) Спасибо за статью [152].
   Хаусмен. Что ты думаешь?
   Поллард. Ты ведь не ожидаешь, что я смогу судить об этом. Я не изучал Проперция.
   Хаусмен. Но ты читал его.
   Поллард. Читал несколько элегий на третьем году, но, на мой вкус, Проперций слишком шероховат.
   Хаусмен. Да, на мой тоже.
   Поллард. Но…
   Хаусмен. Чтобы стать ученым, тебе в первую очередь нужно усвоить, что наука не имеет ничего общего со вкусом; говорю тебе это как чиновник высшего разряда на патентной службе Ее Величества. Проперций показался мне садом, садом запущенным, не особенно интересным, но – какие перспективы! – он просто умолял, чтобы в нем навели порядок. Всякие простофили считали, что они уже справились с работой… повалили деревья, чтобы рассадить свои одуванчики. На сегодня я исправил вульгату [153] в двухстах местах.
   Поллард смеется.
   Правда, исправил.
   Поллард. Я верю.
   Хаусмен. Что же тебя смущает?
   Поллард. Знаешь, тон твоих замечаний – от него просто дух замирает. Пока я читаю твою статью, это не страшно, потому что я знаю, старина, какой ты мягкий и славный, но ведь между учеными не принято такое обхождение?
   Хаусмен (с легкостью). А! Бентли и Скалигер [154] были куда грубее.
   Поллард. Но они жили сотни лет назад, а ты пока еще не Бентли. Кто такой этот Постгейт [155]?
   Хаусмен. Хороший человек, один из лучших молодых критиков Проперция…
   Поллард. Как?! (Ищет на последней странице.)
   Хаусмен…он – профессор в Лондонском университетском колледже.
   Поллард (зачитывает), «…лишает смысла всю элегию от начала до конца…»
   Хаусмен. Но так и есть. Этими его voces [156]в тридцать третьей строке впору детей пугать.
   Поллард. «…впрочем, мне представляется, что эти соображения к настоящему моменту уже пришли на ум мистеру Постгейту или были подсказаны ему одним из друзей…» Как это неуважительно!
   Xаусмен. Ты намекаешь, что я всего лишь клерк в Бюро патентов?
   Поллард (горячо). Нет! Я не это говорил!
   Xаусмен. Извини. Давай не будем ссориться. Выпей еще библейского напитка.
   Открывают две бутылки пива.
   Поллард (объясняет). Я что говорю: предположим, однажды ты выставишь свою кандидатуру на место лектора в Университетском колледже, а мистер Постгейт будет в отборочной комиссии.
   Хаусмен. В Университетский колледж я подам только на место главы кафедры.
   Поллард (смеется). О… Хаусмен, что из тебя выйдет?
   Хаусмен. Ты – единственный мой друг, который в этих материях понимает, так не разочаровывай меня. Если я и веду себя неуважительно, то лишь оттого, что ставки высоки. В эту игру не всякий способен играть. Я только сейчас понял, что мне сказать Чемберлену, – науке не пристало уклоняться от нападок. Наука ближе всего подступает к нашей человеческой сути. Наука – это бесполезное знание, накопленное ради знания. И полезное знание – тоже благо, но им довольствуются малодушные. Наука есть совершенствование того, что истинно; ее удел – проливать свет, не важно на что, не важно где; наука и есть свет – против тьмы; наука – это то, что остается от замысла Божьего, если из него изъять Бога. Не сочти, что я равнодушен к поэзии. Это не так. Diffugerenivesпронзает меня как копье. Никто не сумел лучше Горация облечь в слова то, что ты умрешь, станешь прах и тень, и никакие добрые дела и красноречие не вернут тебя обратно. Я думаю, это самый прекрасный стих из всех, написанных на латинском или греческом; но в пятнадцатой строке Гораций не писал dives [157], как значится во всех книгах, и я уверен, я знаю, что он написал. Каждый, кто спрашивает: «И что с того?» – упраздняет те пять веков, которые сделали нас людьми; не зря наше время называется гуманизмом. Восстановление античных текстов – величайшая задача для человечества, благослови господи Эразма [158]. Эта работа необходима. Будущее скоро расправляется с рукописями: наука – лишь скудное возмещение того, что нелепо отнято у нас. Погибают не одни никчемные. Иисус никого не спасет и не сохранит.
   Поллард. Хватит, хватит, Хаусмен! Солнышко сияет, сегодня суббота! Я счастлив! Лучшие выживают потому, что они лучшие.
   Хаусмен. Ох… Поллард! Тебе приходилось видеть поле после жатвы? Стерня, на которой тут и там беспорядочно колышутся стебельки, спасшиеся чудом, непостижимо. Почему именно эти? Причины не отыскать. «Медея» Овидия [159], «Фиест» Вария [160], который был другом Вергилия и, говорят, не уступал ему, потерянная трилогия Эсхила о Троянской войне… колосья, сжатые для забвения, вместе с сотнями греческих и римских авторов, ныне известных лишь по фрагментам или именам… вот они топорщатся то тут, то там, злак, мак, чертополох, – но умысла за этим нет.
   Поллард. Я знаю, чего ты хочешь.
   Хаусмен. Чего же я хочу?
   Поллард. Монумент. Здесь был Хаусмен.
   Хаусмен. О, ты разгадал мою тайну.
   Поллард. Куличик из песка против приливной волны.
   Хаусмен. Мило ты отзываешься о моем
   издании Проперция.
   Поллард (поднимая тост). За тебя и твоего Проперция. Кто это с Джексоном? Ты знаком с ней?
   Хаусмен. Нет. Да. Она заходила в контору.
   Поллард. Ну хорошо, не пялься так.
   Хаусмен. Я и не пялюсь.
   Поллард (поднимая тост). За тебя совокупно с библиотекой Британского музея! Накопленная сумма достижений человечества!
   Хаусмен (поднимая тост). Держать оборону против естественного и милосердного отмирания нечитаемого! Сколь это по-британски. Возвращать рукопись…
   Поллард. Все закончилось? Люди, кажется, уходят.
   Хаусмен начинает паковать припасы.
   Хаусмен. Когда представишь то затхлое море, которое люди напрудили за историю книгопечатания, поневоле задумаешься, такое ли это благодеяние для цивилизации. Я размышляю об этом всякий раз, когда открываю «Филологический журнал».
   Нет. Они собираются… О, призы раздают! Пойдем!
   Уходят. Хаусмен подбирает сумку с остатками пиршества.
   Ночь.
   Джексон в пижаме и халате читает вслух с рукописной страницы; в поле зрения может находиться серебряный призовой кубок.
   Джексон.
 
Богу равным кажется мне по счастью
Человек, который так близко-близко
Пред тобой сидит, твой звучащий нежно [161]
 
   Слушает голос
 
И прелестный смех. У меня при этом
Перестало бы сразу сердце биться…
 
   М-м… Это ты написал?
   Входит Хаусмен с двумя чашками какао. Он одет по-домашнему.
   Хаусмен. Это более или менее Сафо.
   Джексон (раздумывает). М-м… А как звали того, который писал про поцелуи?
   Хаусмен. Катулл. «Дай мне тысячу поцелуев, а затем еще сто».
   Джексон. Да. Она, правда, может подумать, что это слишком смело. Мне надо, чтобы в стихе было, какой я несчастный и как я корю ее за неверность, но при этом готов простить. Как там было, что я вырезаю ее имя на деревьях? [162]
   Хаусмен. Проперций. Но если говорить всерьез, то ты чересчур буянишь. Она всего-то сказала, что останется дома вымыть голову.
   Джексон. Но у меня уже билеты были и все прочее! После того как я был у нее под каблуком…
   Хаусмен. Quinque tibi potui servire (fideliter annos). [163]
   Джексон. Что?
   Хаусмен. Пять лет был верный твой раб.
   Джексон. Точно. По крайней мере, две недели.
   Хаусмен. Наше затруднение в том, что в стихах, где ее упрекают, она выглядит как шлюха, а в счастливых стихах она выглядит… гм… как твоя шлюха… так что я думаю, лучше выбрать какой-нибудь carpe diem [164], собирай розовые бутоны, пока можешь [165]. «В могиле жить укромно и прелестно, но в ней, увы, объятьям нету места». [166]
   Джексон. Она ни за что не поверит, что я это написал.
   Xаусмен. Старина Мо, что из тебя выйдет?
   Джексон. Прямо в партере.
   Хаусмен. Ну, если так! «И если такова цена за поцелуй, то этот я приму последним от тебя» – посвящено, естественно, мальчику, но это несущественно, – кстати, любопытная поэма: vester вместо tuns
   Джексон. Она думает, что ты на меня глаз положил.
   Хаусмен…множественное число вместо единственного, первое употребление. Что?
   Джексон. Роза говорит, ты на меня глаз положил.
   Хаусмен. В каком смысле?
   Джексон. Ну, сам понимаешь.
   Хаусмен. А ты что сказал?
   Джексон. Что это ерунда. Мы – товарищи. Мы с оксфордской поры товарищи: ты, я и Поллард.
   Хаусмен. А про Полларда она тоже думает, что он на тебя глаз положил?
   Джексон. О Полларде она не говорила. Хаус, ты ведь ничего такого… правда?
   Хаусмен. Ты мой лучший друг.
   Джексон. Я и сказал ей, как…
   Хаусмен. Тезей и Пирифой.
   Джексон. Три мушкетера.
   Хаусмен. А она что ответила?
   Джексон. Что не читала.
   Хаусмен. Я не понимаю. Ты хочешь сказать, что она это решила в субботу, когда мы вместе возвращались на поезде из Илинга?
   Джексон. Похоже на то. Да. Странно, что Чемберлен приходил в тот день.
   Хаусмен. Почему?
   Джексон. Ну, просто странно. Странное совпадение. Я как раз собирался об этом упомянуть.
   Хаусмен. О чем упомянуть?
   Джексон. Что тебе, может быть, не стоит с ним особенно сближаться, это могут неверно понять.
   Хаусмен. Ты думаешь, Чемберлен на меня глаз положил?
   Джексон. Нет, конечно нет. Но о нем всякое поговаривают в конторе. Извини, что я вспомнил о нем. Ох, какой я чурбан неотесанный, – но ведь ты в порядке по этой части, правда, Хаус? Видишь, у меня все серьезно с Розой, она не такая, как все девушки, ее даже девушкой не назовешь, да ты сам видел, она – женщина, и мы любим друг друга.
   Хаусмен. Я рад за тебя, Мо. Она мне очень понравилась.
   Джексон (обрадованно). Правда? Я знал, что она тебе понравится. Ты – добрый мой друг, и я, надеюсь, тоже тебе друг. Я знал, что стоит мне тебя спросить – и на этом все закончится. Я ей скажу, что она просто с ума сошла. Дашь мне руку?
   Джексон протягивает руку, Хаусмен пожимает.
   Хаусмен. С радостью.
   Джексон. Друзья.
   Хаусмен. Соратники.
   Джексон. Как эти… как их там…
   Xауcмен. Тезей и Пирифой. Они были царями. Они встретились на бранном поле, чтобы сражаться насмерть. Но, увидев друг друга, оба были поражены и восхищены соперником, так что стали соратниками и вместе прошли через множество испытаний. Тезей нигде не был так счастлив, как со своим другом. Они не положили глаз друг на друга. Они любили друг друга, как мужчины любили в тот героический век, добродетельно, соединенные легендой и поэзией и ставшие образцом товарищества, рыцарским идеалом добродетели античного мира. Добродетель! Что с ней стало? Долго – столетиями – еще у Сократа – считалось добродетельным восхищаться прекрасным юношей; добродетель видели в том, чтобы быть прекрасным и вызывать восхищение; эта же добродетель, пусть грубее и бледнее, все еще сохранялась у моих поэтических римлян, которые боролись за женщин или мальчиков, по выбору; для Горация было благовидным занятием проливать слезы о Лигурине на атлетическом поле. Теперь уж нет, а, Мо? Добродетель – это то, что назначено терять женщинам, все прочее – порок. Поллард тоже чувствует, что я на тебя глаз положил, хотя едва ли об этом задумывается. Ты не будешь против, если я найду жилье поближе к тебе?
   Джексон. Зачем тебе? Ох…
   Хаусмен. Мы ведь останемся друзьями, правда?
   Джексон. Ох!
   Хау смен. Конечно, Роза догадалась! Конечно, она должна была догадаться!
   Джексон. Ох!
   Хаусмен. Неужели ты даже на минуту не догадался?
   Джексон. Как я мог догадаться? Ты выглядишь совершенно… ну, нормальным. Ты ведь не из этих эстетов… (гневно) как я мог догадаться?!
   Хаусмен. А если бы я одевался как три мушкетера, ты бы тогда заподозрил? Ты – половина моей жизни. Мы устраивали пикник в Аиде. Там, на острове, была собака, дружелюбная потерявшаяся собака, даже не мокрая – вот ведь чудеса, – она впрыгнула к нам в лодку, чтобы мы ее спасли. Помнишь собаку? Мы с Поллардом спорили о том, что лучше для поэзии – английский или латынь, и склоняли собаку на разные лады: потерянный пес любит молодого человека – пес молодого потерянный человека любит, любит потерянный молодого человека пес. В этом латынь не переплюнешь: перетасуй слова по желанию, и окончания подскажут тебе, кто кого любит, кто молодой, кто потерялся; если не читаешь на латыни, в этой беседе тебе делать нечего, сиди дома. Ты поцеловал собаку. После того дня все прочее казалось мне тщетным и смехотворным: смехотворная мысль, что жизнь равна учебному курсу…
   Джексон (озадаченно). Собака?
   Хаусмен (выкрикивает). Если бы ты ничего не сказал! Мы бы так и жили дальше!
   Джексон (объявляет). Это не твоя вина. Вот что я тебе скажу. Это ужасно, но это не твоя вина. Я не брошу в тебя первым камень. [167](Пауза.) Мы будем как прежде.
   Хаусмен. Ты это серьезно?
   Джексон. От меня никто ни о чем не узнает. Мы так долго были друзьями.
   Хаусмен. Спасибо.
   Джексон. Какая беда… но это будет наша тайна. Ты легко найдешь приличное жилье в этой округе. Мы будем ездить одним поездом на работу, как раньше, и, держу пари, ты сам не заметишь, как встретишь хорошую девушку, и мы втроем – с Розой – еще похихикаем над этой историей. Как тебе план? Кажется, я тебя удивил! Идет? Дай руку.
   Джексон протягивает руку. Темнота, свет на Хаусмена.
   Хаусмен.
 
Он не со мною больше, что не странно.
Он не со мной; к кому мне взором льнуть?
Я руку сжал ему, а в сердце рана. [168]
 
   Свет на АЭХ.
   АЭХ.
   Полжизни – прочь, и я продолжил путь [169].
 
   Хаусмен погружается в темноту.
   АЭХ сидит за столом, на столе книги, чернильница, перо. В то же время в другом месте – встреча отборочной комиссии [170]. Среди них Председатель, двое или более участников, называемых «комиссией», и Постгейт.