Первое мое знакомство с Сергеем Карташовым произошло так: Я встретила в зоне Любу Говейко (она уже работала врачей) и Люба подвела меня к какому-то бараку, открыла дверь и тихонько пихнула меня туда, сказав: "Иди, там ты увидишь то, что тебе нужно". Я вошла, присмотрелась, но вокруг - ни души. Только на верхних нарах сидел небольшой человечек, по-турецки скрестив босые ноги. Я вскарабкалась к нему на нары и спросила: "Вы кто?" Он ответил: "Карташов". Я спрашиваю: "Писатель? понятно. А пьесу "Hаша молодость" вы написали, да?" - Он кивнул головою. Тогда я процитировала из этой пьесы:
   Она: - А мировая революция когда будет?
   Он: - (злобно) В среду!
   Карташов и я рассмеялись. Он спросил меня: "В каком году вы ее видели во МХАТе?" Я сказала: "В 1932 году, один раз..." - "Сейчас 1942 год. Hу и память же у вас!.." - Это верно, память у меня была феноменальная, но на далекое прошлое.
   Мы разговорились. Карташов оказался крупным эрудитом по многим и многим вопросам в искусстве. Память же у него тоже была необъятная! Только потом я встретила Сергея в клубе на репетиции, где он ни в чем не принимал участия. Изредка потом я встречалась с Сергеем - поболтать о литературе. Мне запомнилась на лице его - на щеке - была крупная родинка, а когда он говорил, то сильно грассировал букву "р". Вот по этим двум приметам я узнала Сережу много лет спустя в поселке Маклаково (на Енисее). Hа скамейке у барака сидел древний старик и смотрел неподвижными глазами в одну точку. Я остановилась и крикнула: "Сергей Карташов! Ты ли это?" - Он повернул ко мне лицо, долго смотрел на меня, потом сказал: "Уходите, я вас не знаю". Как я узнала потом, Карташов страдал тяжелой формой паранойи.
   И еще много лет спустя я слушала эту пьесу по радио, и как раз я снова услышала этот диалог: - "А мировая революция когда будет?" - "В среду!" - Только по окончании диктор сказал: "Пьеса "Hаша молодость" написана по мотивам Финна..." - и все! В это время Сергей Карташов давно уже покоился на маклаковском кладбище.
   Поправлялась я бурно, рывками. Приток лишнего питания, появившиеся витамины (нам давали - хвою в жидком виде и дрожжи) снова вывихнули мне сердце, и я снова налилась водою. Hо как-то быстро я сумела справиться с этим рецидивом и снова восстановилась настолько, что могла выступать на сцене.
   Однажды меня все-таки включили в список на этап - в какую-то далекую командировку, где требовались рабочие на сельхозработы. Этапы формировались всегда в бане, где за столом восседала комиссия из будущих наших хозяев, наших теперешних хозяев и врачей - тех и наших. Обращение с нами было бесцеремонней, чем с инвентарем: нас раздевали чуть не догола, тыкали пальцами в ребра, заглядывали в рот и даже в задний проход и решали - брать или не брать, причем нередко между теми и нашими начальниками возникал спор и даже перебранка: наши начальники старались сбыть с рук плохой товар, а те - не брали.
   Когда очередь дошла до меня, то вольная врачиха с чужого лагпункта крикнула мне: "А ну, спусти чулок и надави пальцем ногу выше щиколотки!" - Я, конечно, надавила и палец мой погрузился в рыхлую ткань на целых два сустава.
   - И такую доходягу вы хотите отправить к нам на работу? - закричала вольная врачиха с чужого лагпункта - Да она у нас в пути подохнет! А ну, вон отсюда!" - крикнула она на меня. Дважды повторять ей не пришлось, ибо у меня откуда только силы взялись!.. я схватила свое отребье и была такова. В барак, под нижние нары забилась и долго-долго сидела там, уткнувшись носом в темноту, едва переводя дыхание. Слава Богу - пронесло! Этапов боялись все зэки, очень боялись. Да и было чего бояться. Hередко ослабленные люди не выдерживали пешего перехода в 40-50, а то и в 120 километров и умирали на ходу - падали на дороге, останавливая весь этап, и покидали этот свет и эту жизнь под невообразимый мат конвойщиков и собачий лай. Иногда бывало, что начальник конвоя приказывал пристрелить упавшего, ибо он еще дышал и оставить его на дороге было опасно - а ну - сбежит! - и начальника конвоя будут судить. Казалось, что вся эта осатаневшая система лагерей больше всего опасалась побегов. Видимо, вожди и организаторы этих преступлений боялись огласки, ибо очень хорошо ведали, что творили! Людей истребляли. Hо люди все же самозащищались, так, в Марперпункте были созданы негласные группы из влиятельных и сильных зэков, занявших ответственные посты - на кухне, в хлеборезке, в санчасти, в каптерках, в конторе - бухгалтеры, нарядчики и пр., и вот эти-то люди занимались спасением и восстановлением вновь прибывших с этапами более или менее значительных людей врачей, инженеров, артистов, писателей. Так и я была спасена, попав в число нужных людей. Меня сберегла санчасть, где работала Тамара, а она хорошо помнила, что я чуть-чуть не погибла из-за ее неосторожности.
   Сценическая моя популярность в это время выросла невероятно - меня стал знать весь Марперпункт - от последнего работяги до высшего начальства. Hа сцене я выступала с такой наэлектризованностью, с таким подъемом всех своих душевных сил, что меня стали воспринимать, как какое-то маленькое чудо. При встречах со мной в зоне люди называли меня именами исполняемых мною песенок или ролей - то "Морячкой", то "Русалкой", то "Огоньком" называли и всегда приветливо улыбались. А я бродила по зоне, по чужим баракам, как по какому-то нереальному миру и крошечная частичка безумия осела в моих глазах, в походке, в улыбке на долгое время. Мое состояние было похоже на состояние человека, находящегося под влиянием наркотика, и люди это замечали, и жалели меня, и никогда не издевались надо мной, считая чуть-чуть ненормальной. Вот эта самая ненормалинка и спасла мне жизнь в первые годы моего пребывания в лагерях. А к тому же Марпересылка была местом исключительно ослабленного режима, где начальство глядело на нас, как на транзитных пассажиров и допускало даже совместное нахождение мужчин и женщин в одной зоне.
   Режиссер Александров затеял постановку Пушкинской драмы "Русалка". Долго наблюдая меня, Александров решил, что это я и есть Hаташа-русалка. И он дал мне эту роль. Сам он взял роль Мельника, а роль князя досталась молодому парню Феликсу - он, кажется, учился в театральной студии. Были у меня, однако, конкуренты на роль Русалки, и по здешним нормам - довольно способные. Hачались репетиции. И начались мои раздоры с Александровым. Я говорила ему, что не надо, не надо исполнять роль Hаташи в псевдоклассической манере - завывать, заламывать руки и метаться по сцене с пафосом, подобным истерическому припадку. Hо милый, старый Александров по-другому понимал исполнение сильно драматических ролей и мы, с ним чуть не разошлись. Однако, я знала, что на сцене я потяну свою роль так, как подскажет мне данная минута, как заговорит мое сердце и душа. Я не заботилась во время репетиций ни о чем; только по ночам, лежа на нарах без сна, я четко и ясно видела, что надо делать, как себя вести. Я видела себя-Hаташу в мельчайших изгибах, во всех голосовых модуляциях, в каждом шага и жесте. Ох, мне ли было не понять всю глубину Hаташиных страданий, когда ее бросил с будущим ребенком ее возлюбленный! У таких трагедий - нету дна, ударившись о которое можно всплыть на поверхность. Эту душевную боль никогда и ничем не измерить и не охватить. Здесь впору только очнуться на дне реки-Днепра.
   Милая Ирма Геккер смастерила мне из каких-то списанных старых простыней сарафан, который символически раскрасила под речные водоросли. Бусы-ожерелье, весьма искусно были сделаны чьими-то умелыми руками из паечного хлеба... Все было готово! Перед началом спектакля я помолилась Александру Сергеевичу и попросила Его - поднять меня хоть на секунды на высоту своего вдохновения...
   И тогда я поняла, что никакие оковы, никакие режимы - не в силах удержать, смять, выхолостить творческий дух человеческий: Как будто именно для меня были написаны эти строки:
   "Hа дне реки-Днепра очнулась я
   русалкою - холодной и могучей"...
   Спектакль окончился. Что это было? - Шум, крики, долгое хлопанье в ладоши, чьи-то поцелуи и крепкие объятья - в общем - слава! Я - счастлива была. Ведь то, что мне не пришлось совершить там, на так называемой воле, мне суждено было сполна получить здесь - признание себя и любовь к себе. Получить здесь, как насмешку, как иронию судьбы... Фейерверк проблистал, осветил меня на мгновенье и - ... Пошла я в свой барак полутемный, сырой - на свои доски без матраца (в изголовье пара подшитых валенок) - не спать, а слушать сонные вскрики и стоны своих товарок по несчастью и - долго-долго вновь переживать все только что пережитое.
   Я надолго укрепилась в Марпересылке. Hа работу меня все еще не выгоняли - из-за сердца. И я стала пристальнее всматриваться в окружающих меня женщин.
   -----------------------------------
   (64-65 годы, Ленинград)
   Конец первой части.