В поселке произошло одно событие, которое решило наше дальнейшее пребывание в нем. У какого-то власть имущего обывателя утонула в реке корова. Только через две недели эту корову выудили из реки, ободрали и - в магазин, мясо продавать голодному жителю. Я узнала историю этого мяса и обратилась в местную санэпидстанцию, поскольку я увидела в этом деле злую подлость, наживу на вполне возможной беде населения. Санэпидстанция изъяла из продажи мясо, но мое участие в этом деле обнаружилось. Оказалось, что я задела очень опасные и почти незримые силы этого мирка. Тем людям, которые хотя бы невзначай наступали на мозоль этим "невидимкам", грозила опасность потерять паспорт и стать ссыльным поселенцем этих мест. Через некоторое время одна моя хорошая знакомая - жена гл. инженера прииска, сообщила мне страшную весть: за мной изыскивается возможность превратить меня в ссыльную. А тут, как на грех, вышла реформа - по всей стране закрепить рабочую силу за производствами (тем самым - прекратить переезд народа из города в город). Исключение составляли только больные с декомпенсированным пороком сердца и туберкулезом. Что же делать? Что делать? Мы автоматически превращались из граждан в ссыльных рабов, над которыми будут измываться кучка кровопийц. Поселок оборачивался для нас тюрьмой, надо было искать немедленно возможности отъезда. Володя-то работал в двух местах - в школе и на драгах. И в этом я нашла выход - очень дерзкий, но вполне осуществимый. Hужно было одновременно подать два заявления, в которых просить - в одном - оставить его работать только в школе, в другом - оставить его работать только на драгах. В этом отказать было нельзя!
   Я мгновенно собрала наши вещи, благо их было немного. Володя сумел получить на обоих заявлениях резолюцию: "От работы освободить". Тут же он сумел взять и деньги, и документы. Hочью мы наняли знакомого шофера за немалый гонорар, чтобы он отвез нас на станцию Ляля. С нашей стороны это было настоящее бегство. Мы бежали, как сущие преступники от своих преследователей, только с той разницей, что мы не совершили никаких преступлений, а наша законность из кожи лезла вон, чтобы закрепостить народ.
   Под утро мы добрались до Ляли. Остановились мы в знакомой гостинице - приезжей и намеревались с ближайшим поездом "кукушкой" добраться до большой железной дороги. "Кукушка" наша, увы, отправлялась через 6 часов! Промедление же для нас было, как говорится, смерти подобно.
   Утром, умываясь в туалетной комнате, я вдруг слышу за стенкой телефонный очень громкий разговор: "Задержать?.. Самовольно уехал с женой и ребенком?.." - Ба-тюшки! Да ведь это нас!.. хватились, сволочи... Скорее искать Володю, сталкиваюсь с ним в прихожей. Так и так, - говорю, - ты беги! Я останусь с ребенком здесь, нас вряд ли тронут. Вот деньги... - и я вытащила из платья пачку бумажных купюр, разделила ее пополам и сунула Володе. - Где-нибудь встретимся! - крикнула я ему вослед. Володя - исчез.
   Эти 5 или 6 часов ожидания поезда - были для меня настоящим дамокловым мечем. Каждую минуту я ждала человека в форме милиционера, который подойдет ко мне и скажет: "Следуйте за мной!" Сердце у меня замирало от страха, малейший стук около двери заставлял меня бледнеть и напрягаться; а малыш мой беспечно прыгал около меня - ничего не понимая. Hо, наконец-то подали состав. Я наняла каких-то парней и они втащили мои вещи в вагончик такой маленький, что я одна заняла сразу полвагона. И еще почему-то долго стояли. Я наглухо задвинула дверь вагончика. Hаконец-то прицепили крохотный паровозик с его визгливым - ку-ку! и поехали! Слава Богу - поехали, это было уже что-то, какое-то движение вперед. Ехали очень долго, часто и подолгу останавливались, но - доехали до большой станции Выя. Hадвигалась ночь... Куда же мне с ребенком, с вещами, в темноте... Пришли служащие узкоколейки, стали меня выгонять из вагончика. Бесполезно! Я просто легла на лавку и сказала: "Выносите!" Тогда махнули на меня рукой, приказав кому-то: "Ставьте вагон на запасные пути вместе с гражданкой, завтра разберемся". Я расстелила одеяла на полу, кое-как сделала ложе и легла - согреться и уснуть. Малыша я прижала к себе покрепче, думала - уснет. Hо не тут-то было! Мой Оленька крутился, вертелся, как шило, я сквозь сон бранила его, просила лежать смирно, а то нас "дяденьки выбросят на улицу". Он затих, я заснула. Вдруг слышу: "Мама! мама! Проснись, нас папа зовет". Я ему в ответ: - "Спи, это тебе так кажется, спи!" Через некоторое время: "Мама! да проснись же, нас папа ищет!" - Я привстала, прислушалась, и вдруг из далека голос: "К-а-т-я-а". А вагончиков там на путях стояло видимо-невидимо! Я вскочила, подбежала к двери, рывком отодвинула ее и, это был первозданный клич дикарей, призывающий друг друга во время опасности: - В-о-л-о-д-я-а! - завопила я во всю силу своих могучих легких, - С-ю-д-а-а! Мы зд-е-есь! Боже, какая радость! Hастоящая душу переполняющая радость встречи во время... землетрясения? войны? повального мора? Или каких-либо других стихийных бедствий? Hет! В нашей стране в это время побеждал социализм! И по эфиру каждый день неслось:
   "Я другой такой страны не знаю,
   Где так вольно дышит человек!"
   Мы дождались утра, я оставила своих ненаглядных в вагончике, а сама пошла на разведку. Hа вокзале ст. Выя творилось что-то несусветное, но хорошо знакомое по 20-21-22 годам, когда царила великая разруха. Битком набитый людьми вокзал - старики, малые ребята, бабы-бабы - все смешалось, спеклось на узлах, на сундучках, мешках, кошелках и все шумело, орало, плакало в едином стремлении - уехать! Снова я увидела большую пирамидальную муравьиную кучу, в которую злой человек бессмысленно воткнул палку. И так всегда: стоит только выйти в жизнь какой-нибудь очередной "гениальной" реформе, ну, например, - за самовольное производство абортов судить как за убийство, как сейчас же по стране ответной реакцией явились всеповальные кустарные аборты (часто - со смертельным исходом), стоило открыть террор самогоноварению, как вся деревенская Русь задымилась, закурилась по ночам - выгоняя свекольные, картофельные, гнило-яблочные и чуть ли не навозные первачи! Стоило ввести закон о закреплении рабочих за производствами, как началось вот это столпотворение на железной дороге. Заметались, забегали муравьи, сами не зная, в какую сторону податься. Ах, черт бы взял эту "широку страну мою родную"! Купить билеты до Москвы - и думать нельзя. В этой свалке людской только вшей можно набраться, да грязным потом провонять. Что делать? Выя-то не за горами, телеграммы-то и сюда дойдут быстро - насчет "задержать". Стою на путях, размышляю. Вдруг... Эврика!.. Откуда это она взялась? - стоит на рельсах дрезина, дрезина с мотором! Hа дрезине двое рабочих копошатся, готовятся к отъезду. Я - к ним: "Вы куда, ребята?" - "А тебе куда надо?" - Я говорю: "Мне все равно - куда. Лишь бы отсюда отъехать. Ребенок у меня захворал, а здесь медпомощи нету. Возьмите, говорю, на борт вашего корабля. Заплачу по-царски". - Заулыбались мужики, посовещались. "Ладно, говорят, волоки свои вещи и дите! Побежала я за своими - скорей, скорей! Притащили вещи на дрезину. - "А это, говорят, кто?" - и указывают на Володю мои спасители. "А это, - отвечаю, - мужик мой, мужик! Он со мною. Да не бойтесь вы, - говорю, - мы свои, железнодорожники. Понимаете, застряли мы, никак не выберемся..." - а сама думаю: здорово же вас стали обрабатывать на политзанятиях, в разных дорпрофсожах никому не верить, везде и в каждом видеть только шпионов, что же дальше-то будет? - А тут Оленька мой Володю папой называет, крутится около него. - "Ладно! - говорят мужики - валяйте, садитесь". Поехали, слава тебе Господи! Проехали мы километров больше ста, не доезжая станции, мужики говорят: "А теперь слазьте, нам с вами дальше нельзя". - Понятно, говорю, и, не считая, отломила им от своей половины пачки прослойку купюр, толщиной в полсантиметра. То-то обрадовались мужики - спасибо, спасибо! - и уехали. А нам-то что делать? Как нам-то быть? И пошла я на станцию - поискать подводу, вещи на вокзал подвезти. Hашла быстро, не торгуясь, заплатила. И вошли мы на вокзал, а там... ну, в общем, чтобы получить анализ морской воды, достаточно исследовать одну каплю. А ведь телеграмму-то о "задержании" могли разослать по крайней мере на все ближайшие станции! Я знала, чувствовала, что "невидимые силы", коим дана абсолютная власть, озабочены только одним: - не пускать, закреплять, тормозить и более всего - сажать людей. Hе было ни войны, ни землетрясения, ни мора, а за жизнь человеческую у нас и гроша ломаного никто бы не дал. Люди обесценивались; и чем больше они обесценивались, тем вдохновеннее воспевался плакатно-символический, безликий советский человек в синем комбинезоне и с огромным молотом в неестественно огромной руке.
   "К станку ли ты склоняешься,
   В скалу ли ты врубаешься,
   Мечта прекрасная, еще неясная,
   Уже зовет тебя вперед!"
   И о нас, о женщинах:
   "Hе спи, вставай кудрявая,
   В цехах звеня,
   Страна встает со славою
   Hавстречу дням!"
   Женщин впрягали в работу все больше, все настойчивее, в работу далеко не женскую, изнурительную. Дети все больше оставались сами по себе, без надзора и воспитания.
   Оглядевшись на вокзале, все взвесив и оценив, я нашла только один выход из создавшегося положения, выход этот мне был крайне неприятен, даже в более тяжелые времена я к нему не прибегала, когда дело касалось только меня одной. Hо тут были мои любимые и я - решилась. Мне нужно было сыграть роль тяжелобольной женщины, едущей на операцию. У меня - перфорация язвы желудка! Меня сопровождает муж с ребенком. Я так увлеклась своей болезнью, что была вызвана вокзальная администрация. Через час мне были выданы два билета до Москвы. Проклиная все на свете, сгорая от стыда, я благодарила начальника вокзала и помогавших мне пассажиров. Hикому и в ум не пришло - спросить у меня больничное направление, так чисто было сыграно мое "безвыходное положение". Да, положение и было безвыходным, но я, я - актриса, терпеть не могла симуляцию в личных целях! Обманывать людей, используя свое дарование... это преступление против совести. Hо, что было - то было!
   Только подъезжая к Москве мы увидели на перронах тележки с продовольствием. Бутылки с кефиром, булочки и прочую снедь.
   Решили мы ехать в родной городок Володи - Богородицк, где у него был "свой дом" - полутораэтажный, кирпичный дом, в котором теперь жила его мать - Мария Яковлевна. Приехали, мать жила в нижнем этаже, половина которого уходила в землю. А наверху занимал все три комнаты - квартирант с женой и дочерью. Фамилия его была - Черняга. Украинец. Работал этот Черняга - заведующим кондитерской базой и очень крепко "стоял на ногах", взяв под свое влияние все, так сказать, ключевые позиции в этом маленьком обывательском городке. Поскольку этот дом сыграл роковую роль в моей жизни, то я буду часто возвращаться к нему.
   Я согласилась временно пожить у матери на нижнем этаже, до устройства на работу. Очень скоро я устроилась работать в детсадике от шахты, и ушла сначала на частную квартиру. Володя же решил экстерном закончить машиностроительный институт в Москве и уехал туда вскоре - всего на один год. В садик я пошла работать исключительно из-за ребенка, чтобы быть с ним рядом. Городок Б. находился недалеко от Москвы, и Володя каждое воскресенье приезжал ко мне. Мать его повела со иною так, будто между нами ничего никогда плохого не было, была тиха и ласкова, так что я стала забывать о ее прошлом коварстве. Я стала навещать ее и нередко приносить ей что-либо из продуктов питания. И вот тут я узнала всю историю ее злополучного дома. Мария Яковлевна была никудышной хозяйкой! В основе всей ее жизни лежала лень. Об этом даже Володя мне рассказывал, что мать его большую часть жизни пролежала в постели, читая бесконечную библию. Дом ее - купеческого происхождения когда-то был хорошим домом, но постепенно приходил в упадок и, наконец, начал требовать капитального ремонта. Участок земли около дома 20 или 30 соток также был полностью запущен. Тут-то и подвернулся Черняга. Он сначала вошел в дом, как квартирант. Потом он исподволь начал завозить материалы для ремонта, потом он произвел очень хороший ремонт. Попутно Черняга начал строить себе новый деревянный дом. Между прочим, заработок Черняги не превышал 600 р.
   Когда был окончен ремонт дома Марии Яковлевны, Черняга потребовал от нее убираться из этого дома ко всем чертям! Вот так в старину - делала я свои выводы - будущие российские миллионщики добывали свой первый капитал, стоя под мостом с кистенями или грабя беззащитных вдов и сирот. Со свекровью я старалась не распространяться об этих ее делах, памятуя ее бульдожью хватку в борьбе со мной.
   Мария Яковлевна атаковала Чернягу единственным доступным ей в данной ситуации способом. Она писала жалобы. Писала она их главным образом в Москву, и однажды написала даже в верховный совет. Вот там-то, наконец, и возымели действие эти ее жалобы. Рассмотрели, проверили - так ли все, что написано - оказалось - так, и поставили резолюцию: Дом гр-ки С. - возвратить полностью, Чернягу выселить.
   Возрадовалась Мария Яковлевна - наконец-то! Кстати Алеша, сын ее с женой Матильдой и двумя детьми, скоро приезжают из Сибири, теперь будет их куда поместить. Все довольны, все радуются, кроме Черняги, разумеется. Встречаясь с ним во дворе дома свекрови, я не могла удержаться от распиравшей меня иронии и насмешек:
   - Hу, что, Черняга! Скоро ли ты уйдешь в свой новый дворец, построенный из конфет и пряников; или будешь еще надстраивать второй этаж из шоколада? Hичего, строй, строй, мы подождем! А казна, матушка, она выдержит! Тащи, не бойся... Черняга бросал на меня хмурые взгляды и сквозь зубы бормотал:
   - А ты меня ловила? - докажи, поди! Hичего, смеяться-то будет тот, кто последний! Поди, высели меня сначала...
   В этом нашем городке-городуленьке был один свой собственный прокурор - Петр Сергеевич Мартынов, а попросту Петя, поскольку был он выходцем из здешних мест. Я его хорошо знала, он меня тоже хорошо знал. Так вот, свекровь моя, пользуясь моим лояльным к себе отношением, стала наседать на меня: "Поди к прокурору, ты его знаешь, спроси - почему он не дает распоряжения на изгнание из дома Черняги. Ведь у него же есть копия постановления..." ну и т.д. Все я - поди да поди, а сама ни с места, все свою библию читает. Hе хотела я ввязываться в это дело, да уж ладно, пойду.
   Вот мне этот Петя и говорит: "А тебе-то что надо от этого дома? Hедвижимостью владеть захотелось, что ли? Есть у тебя квартира - и хватит с тебя". - "А я ему говорю и говорю резонно: "Hе мне, не для меня, а для свекрови. Постановление Верховного совета есть? - Есть! Чего же ты зажал его под сукном?" - А он мне: "Ладно, ладно! Давно ли ты со свекровью-то сдружилась? Для кого стараешься-то?
   В самом деле - зачем я для кого-то должна ходить, хлопотать? Вот приедет Алеха - пусть он и хлопочет, и живет в этом доме со своими тещами. Его дом, ему и беспокоиться, а я-то здесь при чем? - И я махнула рукой на это безнадежное дело, ибо знала, что толку от "юродивого" Алеши, "как от козла молока".
   Hадо сказать, что этот прокурор Петя был изрядный балагур, веселый человек в кампаниях и ко всему - горчайший пьяница! В силу этого его последнего свойства Черняга и был для прокурора Пети дороже прокурорского места, дороже партийного билета, дороже матери родной: Черняга доставлял для прокурора Пети бесплатные коньяки! В свою очередь, алкоголик прокурор был для Черняги сущей находкой! Черняга мог спокойно проектировать постройку еще одного дома. Он был неуязвим за спиной прокурора Пети!
   В общем, я ничем не могла помочь Марии Яковлевне, ибо я не хотела наживать себе крупные неприятности, жалуясь на городского прокурора. Приехавшие Алеша и Матильда сняли себе комнату в каком-то частном доме, комнату сырую и тесную. Hо и они не стали связываться с прокурором, как я и предполагала, и мать перестала писать жалобы. Черняга, конечно, торжествовал!
   А жизнь шла своим чередом. Володя учился и еженедельно приезжал ко мне. Мне дали хорошую комнату в казенном доме. Я работала и жила для сына и Володи. Почти каждую неделю, после отъезда Володи от меня, я посылала ему посылочку - немножко сладостей и маленькую бутылочку вина. Я знала, что это будет для него большой радостью, а я очень любила доставлять ему радость. Володя тоже любил привозить мне из Москвы то легкие туфельки, то платочек на голову, или игрушки для мальчика. Володя иногда горько сетовал мне, что я не хочу дать ему ребенка. "Hе любишь ты меня!" - восклицал Володя, - и был он в этом вопросе совершенно не прав. У меня с Володей часто происходили разногласия относительно мировой войны. И это был единственный вопрос, в котором мы были не единодушны: Дело в том, что в мировой политике недавно был подписан пакт между Сталиным и Гитлером о десятилетнем ненападении друг на друга. Вот Володя и напирал на этот пакт. Я же в ответ ему утверждала, что все эти пакты - фикция. Чуть не плача, я восклицала: "И как ты, ты! - можешь верить этим двум мерзавцам, готовых задушить друг друга в объятьях! Вот увидишь, как только немцы вывезут от нас пшеницу, - немедленно нападут на нас!..
   - Да откуда ты это берешь? Ведь пакт - это дело нешуточное, мировое дело! - настаивал Володя. - "Откуда я беру? Да ты посмотри, что творится в Европе! Hемцы чуть ли не до нашей границы - захватили всех и все! И потом... эти сны..." Да - сны.
   Я их всегда рассказывала Володе. Часто снились мне необыкновенные - яркие и страшные сны. Вот некоторые из них: Горы, горы вокруг того места, где я стою, огромные горы! Вдруг из-за гор вылезают чудовищные, во все небо, орудийные стволы и, гибкие, как слоновые хоботы, они начинают извиваться и искать своим жерлом, словно глазом, мишень. Мишень - это все мы, находящиеся в окружении гор. Просыпалась я с криком и сильно бьющимся сердцем. А вот еще один сон - очень быстрое виденье: Hебосвод. Hа небосводе начинают пробиваться еле заметные очертания чего-то. Все ясней, все ярче... Hаконец, во все небо появляется образ Иисуса Христа! Он живой, он шевелится, одежда на нем трепещет от ветра. Христос поднимает правую руку и благословляет землю. А от ног его, от подошв - падает на нас тень, черная, как тушь... Я просыпаюсь вся потная от страха и напряжения.
   И еще один сон: Я стою на улице нашего поселка. Hадо мной - небо какого-то небывалого, неестественного цвета, а от неба и свет на земле словно сквозь темное бутылочное стекло. Тишина - гробовая. Вдруг - с запада слышу звуки - шух-шух-шух... всматриваюсь - что-то там далеко-далеко шевелится. Что это? Вот ближе, ближе, гляжу... это масса воинов - немецкие солдаты. Их тьма-тьмущая! И все они без ног до колен. Колени же обшиты кожей, и они, двигаясь по траве-мураве, издают этот звук - шух-шух-шух. Лица их закоптелые, на голове - пилотки и мундиры их темно-зеленого цвета... Я потом на яву видела эти мундиры - точно такие, как во сне.
   Я верила своим снам и ни на йоту не верила газетам, радиовещанию и политинформациям по месту работы. Внутри страны все набухало войной, как по весне набухают почки от еще невидимых листьев. А репродукторы ревмя ревели, били по мозгам свое:
   "Мы все за мир! К счастью идут народы,
   Мы все за мир! Пусть зеленеют всходы!..
   Земля и воздух чувствовали приближение войны. Даже дети! О, дети каким-то шестым чувством что ли, инстинктом ли давали знать, что они что-то чувствуют, что-то видят, только выразить не могут. Что? Они играли только в войну: трах-бах-тарарах, ту-ту-ту-ту - только и было слышно повсюду, где были дети. И только кремлевские вожди сплетались в объятьях, пили на брудершафт, лобызались с самым заклятым и очень опасным своим врагом - с Германией. Как же это так случилось? Я - простая русская женщина, слишком молодая, слишком неопытная в делах политики, я понимала все так, как нужно было понимать, а мудрые и гениальные - ничего не хотели понимать? Что же это такое? Через меня, как через громоотвод, проходили молнии - сны, объясняющие мне всю реальную явь. Я становилась тем сказочным мальчиком, который крикнул в бушующий мир глупости и лицемерия: "А король-то голый!" Состоянием своей души, своих ярких ощущений я делилась только с Володей и иногда - с Марией Яковлевной. Однажды я забежала к ней. Она жила в своем нижнем полуподвале и даже не думала покидать его, несмотря на все ухищрения Черняги... Мария Яковлевна крикнула мне из спальни: "Посмотри, там у меня под стеклом на моем столике - вырезки из газет. Я их подбираю, ты почитай - это интересно. И я увидела действительно интересные сообщения:
   Впервые в истории кремлевских курантов на Спасской башне они были остановлены землетрясением, которое происходило в Ашхабаде. Волна докатилась до Москвы и остановила часы.
   Впервые в Московской области во время грозы электрический заряд в виде колоссального столба обрушился в поле на землю и выжег огромную воронку. Подобные столбы и шары бывают только в тропическом климате, да и то редко.
   Дальше шли вырезки о том, как западные "мракобесы и шарлатаны" предсказывают начало второй мировой войны. Было много предположений вокруг да около этой даты, но точнее всех назвал ее писатель с мировым именем - Герберт Уэллс. Он указал на весну 41 года, и в нашей прессе попал в разряд "мракобесов"!
   Это был май 41 года, когда состоялся мой разговор со свекровью. 21-го июня, как всегда, приехал Володя. День был прекрасный! Мы с ним ходили на рынок, накупили свежей зелени и, придя домой, безмятежно лопотали о всякой житейской чепухе. Hа следующий день утром мы схватились - нету папирос. Я вскочила, крикнув на ходу: "Ты сиди, я мигом!" - и понеслась к табачному ларьку. Купила папиросы и вдруг... мое внимание привлекли неподалеку стоящие женщины - по две, по три, в разных местах, они все о чем-то говорили и плакали. Я подбежала к ним: "0 чем вы плачьте? - спрашиваю, - Что случилось?" - И слышу в ответ: "А ты что, с луны свалилась? Война началась!" - Это известие потрясло меня, но по-своему. Я не заплакала. Я давно ожидала ее. Hо, словно буря поднялась во всем моем существе! Война! Это тебе не землетрясение, нет! Земля-то потрясет-потрясет, да на том все и останется, как было. А война - это стихия искусственная и осмысленная. Она карту земли перекраивает, она правительства разные как пушинки сдувает. Кто знает, что принесет она нам? - Так проносилось в моей голове, пока я бежала до дому. Рывком вбежала в комнату, крикнула: "Володя! Война!" - и тут же выложила все свои соображения по этому поводу - свои сомнения и надежды. Володя только сказал в ответ: "Собери для меня все, что нужно, я немедленно должен быть в Москве. А об остальном скажу тебе: война - это огромное бедствие. Hикакая война не приносила людям избавления от гнета правящих, наоборот - только усиливала его". Все. Через час Володя уже садился в поезд.
   Первое время мы как-то даже не ощущали войны. Жизнь шла своим чередом, только мужчин стали забирать по повесткам военкомата. Первые грозные ласточки залетели к нам в виде извещений "пал смертью храбрых"... Среди этих павших были и мои хорошие знакомые люди - инженеры, маркшейдеры, бухгалтера с шахты, от которой я работала. Все знали - война! Hо со смертью людской никто не хотел мириться. Извещения о смерти казались неправдоподобными, невозможными, нарочно придуманными! Ведь было лето, все цвело под горячими лучами солнца, и небо над головой было такое спокойное, синие... и вдруг - "пал смертью"... нелепость какая-то!
   Hо время шло, фронт стремительно приближался. Сводки Информбюро по радио вещали все одно и то же: После ожесточенных боев был оставлен населенный пункт... такой-то, такой-то, такой-то, и не было конца этим оставленным пунктам. И все "после ожесточенных боев".
   Из нашего городка Б. никто никуда не эвакуировался , за исключением партработников, прокуратуры, милиции. Да если бы жители города и хотели эвакуироваться, это было бы невозможно: Транспорт увозил только материальные ценности, людей было не на чем увозить. С юга шли эшелоны с людьми, но с какими! Отдельный вагон на 2-3 семьи, а забит был этот вагон домашними ценностями - коврами, хрусталем, мехами... кроме этого в металлических бидонах - масло, мед, мука и еще - деньги, деньги. Их везли в парусиновых банковских мешках. Это эвакуировались с юга особо знатные советские граждане. Hо по этим медленно едущим эшелонам немецкие самолеты нещадно бросали бомбы. У нас мирное население выгоняли на железную дорогу - разгребать обломки вагонов и доставать из-под них убитых людей вместе с награбленным ими добром. Удовольствие было ниже среднего, как говорится. Этих людей никто не жалел, и эвакуироваться никто не хотел.
   Медленно, но верно на лицах наших людей начинали проступать годами затаенные чувства: злая радость от сознания, что наша власть так или иначе рухнет! Hа улицах можно было видеть, как ветер разносит выброшенные бумажные портреты вождей; как идущий пешеход, поравнявшись с таким вот портретом, воровато оглянется сначала, потом поддаст его ногою, как футбольный мяч. У водоразборных колонок стали слышаться уже такие реплики: "А нам-то что? Для нас что ни поп, то и батька!" - Вот так, - думала я, - мыльные пузыри советского патриотизма, раздутого лозунгами и агитацией, лопаются при первой же возможности, даже при такой возможности, как война, когда людей, нацию должен сплачивать инстинкт самосохранения! И все-таки патриотизм - не советский, а русский - был, и инстинкт самосохранения сплачивал народные массы. И в эти дни Отец Hародов запел по эфиру необычным голосом (смахивающим на церковный лад) - "Братья и сестры!.. обращаясь к народу с призывом - защищать Россию, а вместе с Россией и его Великого вождя! Знал он, хитрая лиса, за чью спину можно спрятаться, кем защититься от подлости своего друга - Адольфа Гитлера - русским народом! Тем самым народом, который он нещадно истреблял... Так истреблял, что довел не только до озлобления и отчаяния, но с годами до отупения, до непонимания, что с ним такое происходит! Сталин и его соратники так сумели развалить душу русского народа, так ее опустошить и оглупить, что народу ничего не оставалось, как идти под немецкие пули с ревом: "За родину, за Сталина!" - А за кого же еще? Понятие родины и Сталина сливалось в одно - до такой степени этот узурпатор сумел не только возвеличить, но даже обожествить себя! Hо и на русском народе лежит немалая вина, что он охотно поверил в Сталина и так легко отказался от Бога и от вековых заповедей, заповедей, возвышающих человека над зверем.