Нечто подобное происходило, вероятно, в двадцатые годы. Возможно, не так буквально, но значительная уценка привычных форм искусства, несомненно, произошла, и в тот самый вакуум, который подразумевал Михаил Грановский, хлынул поток всякого рода новаций – достойных и мертворожденных.
Думаю, что такие же изменения должны случаться и в спорте. Он еще очень молод и не имеет в этом смысле, так сказать, показательной практики. Однако есть уже признаки, которые дают право на такой прогноз. Взять все тот же футбол.
Нынче замечается некоторый спад интереса к этому спортивному жанру. Пессимисты считают: это начало заката. Они говорят, что футбол убивается стремительным, скоростным хоккеем. На фоне молниеносной смены событий, кипящих страстей в хоккейной коробке действие на поле поблекло, выглядит вялым. Но я помню, что лет пятнадцать назад подобный кризис, возможно, еще более глубокий, переживал театр. По нему уже слагали эпитафии, считая причиной его гибели кино и телевидение. А он, как известно, выжил, омолодился и нынче процветает.
Верю, что будущее футбола аналогично. И все может быть, что он находится сейчас в некой предреформенной полосе. Старые формы, как они ни хороши, могли все же набить оскомину. Не исключено, что вот-вот появятся новаторы, которые внесут какие-либо изменения даже в саму идею игры.
Творческий уровень болельщика растет и растет. Вкус болельщика все тоньше и тоньше. Ажиотаж вокруг голого счета все меньше и меньше. Ценитель усиленно тянется к красоте в футболе. Спрос на нее умножается. Происходит активное накопление этой эстетической нехватки, дефицита. Не приведет ли такое накопление к диалектическому разрешению – появлению нового качества?
Но вернусь к театру двадцатых годов. Он, как и другие жанры, переживал перемены остро, тревожно…
Я успешно постигал традиционные законы искусства, но пока еще относился к тому большинству, которому до магической грани весьма далеко. В меня активно внедряли принципы системы Станиславского. И это удавалось легко – она казалась естественной, привычной, поскольку мозг мой с детства вводили в ее тональность. Помню, ответил тогда Грановскому примерно так: нуль, мол, нулем, но в головах у людей по-прежнему царствует гармония старого искусства. У них, дескать, традиционно настроенные уши, глаза и всякие другие органы чувств. Они чувствуют и воспринимают по-старому так что еще неизвестно, как они примут и переварят новый язык. Новое будет пробиваться ожесточенно и долго. К тому же с большими потерями!
Даже судя по этим словам, можно сделать вывод, что я в ту пору все-таки не был ортодоксом. Как ни обрабатывала мои мозги система Станиславского, я находился если не на самом перепутье, то в непосредственной близости от него. В отличие от многих моих однокашников я, скажем, восторгался Маяковским, кое-что нравилось в работах моего знакомого художника-футуриста Шлепянова. К тому же судьба помогла мне ознакомиться с Театром Мейерхольда, ввела в тесный контакт.
В том же 1924 году в ГИТИС влился Театр-студия Мейерхольда. Последователям этого великого режиссера (и, конечно же, ему самому) предоставили кафедры. Предметы, которые с них читали, сделали обязательными для всех студентов (к тому времени музыкально-инструментальные классы перевели в консерваторию, и все оставшиеся так или иначе были связаны со сценическим мастерством).
Началась борьба между двумя системами. И полем этого сражения послужили наши студенческие головы.
Утром мы приходили на лекцию, рассаживались по местам и слушали поборника системы Станиславского: единственно, дескать, правильная, мудрая, гениальная сценическая система. Он с пафосом провозглашал ее девиз, ее главную концепцию: к действию надо идти от чувства! И это лучший путь к настоящей правде на сцене. И это даст слезы, в которые зритель поверит, и это даст смех, которым публика заразится.
После перерыва на кафедру поднимался приверженец Мейерхольда и говорил: к чувству надо идти от действия, и чувство надо отображать внешним действием. Биомеханика – альфа и омега мастерства актера, ибо телом он должен и плакать и смеяться… Словом, внешним действием следует показывать зрителю и слезы и смех.
Не знаю, была ли польза от этой гласности спорящим сторонам. Но студента она заставляла глубоко и напряженно думать, анализировать, порою искать свой собственный путь, проникаться идеями, целью.
После таких лекций мы шли заниматься биомеханикой. Преподавал ее некий японец. Он залезал на сцену, студенты оставались в зале (стулья расставляли по стенам). Он дожидался полной тишины, сосредоточенности. Наконец командовал: «Хоп!» И тогда…
Я становился на колено. На плечо ко мне животом вниз ложилась партнерша, предельно расслабляясь, повисая безжизненно, кулем. Снова команда: «Хоп!»
Я поднимаюсь на ноги. «Хоп!» – я безжалостно сбрасываю партнершу на пол.
Предполагалось, что в стрессовый момент падения инстинкт самосохранения заставит актрису сгруппироваться, чтобы упасть с наименьшим для себя ущербом, то есть ощутить резкий переход от крайнего расслабления тела к активному, рациональному напряжению. Таким жестоким, но действенным способом учили нас управлять своим телом.
Еще один узел переплетения театра и спорта! И отсюда исходит некоторая психологическая общность – свойство души, необходимое и актеру и спортсмену.
И вот неожиданно для всех биомеханика выступает в роли… разоблачителя. Слова «тест» мы в ту пору не знали, но им-то как раз и следует назвать упражнение, которое предлагал нам японец. В ГИТИСе произошел маленький скандал. Группа студенток устроила чуть ли не забастовку. Они пришли к директору и потребовали отменить этот предмет. Кричали: издевательство, мол, беззаконие, бездушное отношение к человеку… не хотим, дескать, калеками оставаться… Кстати, ни одной сколько-нибудь серьезной травмы ни разу не было.
Кто же был среди возмущенных? В основном вокалистки. То есть те, кого брали в институт не по принципу актерского призвания, а по голосовым и музыкальным данным. Они в большинстве своем не блистали актерским талантом – дарованием, в механизме которого есть одна очень важная часть: самоотверженность, способность к самоотрешению. Они шли к директору, не подозревая, что выдают себя с ног до головы: сцена не их стихия. Способность к самоотрешению лежит, по сути дела, в существе самого актерского искусства, ибо, чтобы создать образ другого человека, нужно отрешиться от самого себя.
Повторяю: свойство самопожертвования – обязательная, необходимая составная актерского таланта.
Но я уже не раз говорил, что такое же свойство присуще и хорошему спортсмену.
Театр Мейерхольда просуществовал в ГИТИСе года полтора и, получив помещение, съехал.
Новые формы искусства произвели на меня определенное впечатление, но не убедили до конца в своей жизнеспособности. Я думал, что они вряд ли останутся в чистом виде – скорее всего сольются с традиционными, дополнят их. Словом, считал, что произойдет синтез старого и нового.
Вот почему приглашение в «Синюю блузу» поначалу не вызвало во мне особого энтузиазма. Я считал, что она мертворожденное дитя, плод авантюристов от искусства, которые, пользуясь модой на новизну, нашли способ обратить на себя внимание. Считал так до тех пор, пока Михаил Грановский не посвятил меня в подробности творческой жизни этого театра…
Прохожие принимали его за чудака, каких в общем не так уж мало, ибо читающий пешеход не столь уж большая редкость. Но дворники, которым он намозолил глаза, убежденно считали его психом. Дворники в отличие от прохожих весьма наблюдательны. Они могли проследить довольно большие отрезки пути этого гражданина и обменяться потом впечатлениями. Они знали: в течение ста пятидесяти – двухсот метров гражданин успеет прочесть газету и в конце этой дистанции, замедлив шаг или вовсе остановившись, проделает с ней нелепую операцию – аккуратно разорвет ее на кусочки, часть из них положит в левый карман, остальное скомкает и в лучшем случае бросит в урну.
Но правый карман «психа» оттопыривал целый рулон газет. «Псих» тут же вынимал очередную и на следующем участке пути проделывал с ней то же самое…
К личности странного гражданина дворники не проявляли особого любопытства. Он был для них ясен как день: псих есть псих, и этим исчерпана вся информация. Они не знали, что «псих» не кто иной, как известный в то время поэт Борис Южанин – основатель и руководитель нового театра «Синяя блуза». Он приходил на службу, уже начиненный газетными сообщениями, переполненный идеями. Садился за стол, раскладывал газетные вырезки и вместе со своим помощником Владимиром Мразовским начинал творить сценарий спектакля, который к вечеру будет закончен, а завтра поставлен и показан. Почти в буквальном понимании этих слов.
Удивительный, неслыханный театр. Театр, так сказать, быстрого реагирования, где чуть ли не каждую неделю шла премьера. Тот, что менял свой игровой материал со скоростью и гибкостью газеты и всегда соответствовал ей тематически. Тот, что вооружился девизом: «Утром в газете – вечером на сцене», что современники называли «Живой газетой». Мало кто представлял себе, что верность этому девизу удастся сохранить. Но «Синяя блуза» в течение восьми лет доказывала такую возможность.
Это был театр, где публика то и дело взрывалась от смеха, но случалось, и плакала. Где обыгрывались фельетоны, актуальные анекдоты, голосили частушки, отплясывали лихие танцы, отбивали чечетку, но порою исполняли оратории, кантаты, реквиемы. Театр, о котором на вопрос: «Какого он профиля?» – полагалось ответить: «Любого!» В нем сочетались почти все сценические жанры. В нем были собраны почти все виды искусства: пение, танец, кукольные представления, инструментальная музыка, драматические сцены и даже в какой-то мере изобразительное искусство, ибо знаменитые пирамиды «Синей блузы» не что иное, как живые полотна, с темой, сюжетом.
Но при всем этом внешнем разнобое, при всей лоскутности его тем не менее отличала внутренняя цельность, монолитность, стоявшие на единстве задачи, однозначности идеи: агитация, политическое толкование текущих событий.
Спектакль «Синей блузы» не имел единого сюжета. Театр малых форм, он скорее походил на сегодняшние самодеятельные «капустники», что иногда ставят любители на предприятиях. Разница лишь в том, что последние имеют сугубо местное назначение. Но зритель «Синей блузы» уходил из зала с чувством, что видел некое сквозное действие, представление, пронизанное единой, стержневой логикой, а не разрозненные куски.
Достигалось это и подбором тематики, и актерским искусством перевоплощения из образа в образ – тем, что называют приемом трансформации: почти на глазах у зрителей актер меняет не только внутренний, но и внешний облик – искусство, которым так мастерски владеет Аркадий Райкин. Трансформация главным образом и создавала эффект целостности спектакля – менялись образы, менялись темы, но исполняли их одни и те же люди. То есть впечатление единства создавал не сюжет действия персонажей, а некий сюжет показа актерского мастерства.
И еще одна вещь работала на это впечатление: темп. Бешеный, к тому же еще и нарастающий темп спектакля! И объяснить это можно прежде всего тем, что у большинства актеров за плечами спортивная жизнь. Еще одна внутренняя связка между театром и спортом.
Темп – идеал, к которому стремится и театр, и спорт.
«Синяя блуза» закручивала темпы не только на сцене – она и в жизни побуждала к ним актеров. В течение нескольких репетиций нужно было выучить тексты, проработать мизансцены, сыграться настолько, чтобы все это вынести на суд зрителя. Вот почему Борис Южанин, как говорится, не спускал рукава даже в дороге между домом и службой.
Он жил в том напряжении, когда организм ощущает секунды как интервалы времени, в которые происходят зримые, поддающиеся осмыслению события. Время для него текло так, словно он несся на фотонных скоростях.
По утрам он до седьмого пота спешил, ибо знал: часам к одиннадцати придется раскрыть свою «капсулу». С этого времени начинались визиты авторов. Вваливался, скажем, огромного роста человек с пронзительными, насмешливыми глазами, тянул руку, говоря:
– Здорово, Борис!
– А, Володя! Очень кстати. Маяковский-то мне и нужен.
– Маяковский всем нужен. Что у тебя?
– Ладно… Это потом. Сперва покажи, что принес? Поэт небрежно бросал на стол рукопись и, не глядя на Южанина, расхаживал по комнате. А тот – пока пробегал глазами странички – улыбался, смеялся, потом вскакивал, выходил из-за стола и, не отрывая взгляда от бумаги, говорил:
– Ну, Володя, угодил! В самый цвет! Именно то, что нужно «Блузе»! Одной строфой всю международную обстановку показал… И как это тебе так здорово удается попасть… м-м… в тональность, что ли, нашего театра?! У тебя, наверное, абсолютный слух. Ты, видимо, очень точно слышишь голос синеблузников. Вот смотри… – И он с упоением декламировал куски из новой работы Маяковского.
– Это, по-моему, – продолжал Южанин, – хорошо должно лечь на музыку. Из этого, я думаю, получатся отличные куплеты…
Тема безопасности страны была одной из самых актуальных – пожалуй, самой актуальной. Народы молодой республики остро чувствовали враждебность окружавшего ее мира. У нас, граждан юной Страны Советов, подобное чувство тогда возникало не только под влиянием газетной информации. Мы принимали эту ненависть более непосредственно, словно существовала какая-то таинственная прямая связь – так, как иногда спиной ощущаешь на себе чей-то тяжелый, недобрый взгляд. Это, может быть, и есть классовое чутье? Оно поддерживалось еще и тем, что среди нас было очень много враждебных элементов. Они являлись как бы миссионерами, проводниками сей ненависти. К тому же в памяти оставались совсем еще свежими страшные годы гражданской войны, интервенции.
Поэтому понятно: международное положение стало для «Синей блузы» темой номер один.
Несколько дней спустя после разговора Южанина с Маяковским синеблузники уже читали со сцены:
У каждого времени свои идеалы. Свой полет мечты. Нынешние десятилетия проходят под знаком космоса, кибернетики. В двадцатые годы Советская Россия сгруппировалась, чтобы сделать скачок из эпохи лошадиной силы в эпоху машины. Слово «машина» передавало суть великого напряжения нации. Это было модное слово, как модно стало слово «спутник» в шестидесятые годы. Естественно, «машинная» тематика насыщала искусство. Даже частушки, призванные отражать в основном бытовую сторону жизни, и те отдавали дань злободневной теме. В «Синей блузе» в комическом русском хоре мы (я забегаю вперед – в бытность моей работы в этом театре) пели:
– Послушай, тема тут есть неплохая… Я вот вырезал из «Известий». На-ка, прочти.
– На шута мне читать? Давай своими словами…
– Можно и своими… Словом, гражданка одна блудила, блудила, ребенка приблудила, а теперь ходит – со всех знакомых алименты собирает.
– Почему одна?! Не одна – таких много. Это явление…
– Вот именно. О том и речь. Набросай что-нибудь… Частушки, что ли, какие-нибудь…
Маяковский вставал, подходил к окну, с минуту глядел в него, потом, повернувшись, лихо подскакивал, как это делают, прежде чем начать колено «Цыганочки», и тихонько голосил:
– Гениально, Володя! То, что нужно!
– Ну уж сразу: «Гениально!» Скажи скромнее: просто талантливо!
Нынче, спустя более полувека, когда разговор заходит о «Синей блузе», я иногда с удивлением слышу: «Но «Синяя блуза» – самодеятельность, это ведь не профессиональный коллектив!» Читателям, которые думают так же, приведу слова харьковской газеты. «В числе сотрудников «Синей блузы», – пишет она, – такие квалифицированные мастера, как Маяковский, Третьяков, Ардов, Буревой, Южанин и др.».
Обратите внимание: гигант Маяковский в те времена прибывал всего лишь в ранге квалифицированного мастера. Зато «Блуза» в глазах сегодняшней общественности не поднялась выше самодеятельности. Мне скажут: первое, дескать, несправедливо, но понятно – только история может раздавать знаки различия, современнику это не дано. Вот тут, мол, становится понятным и второе: она и определила место «Синей блузе». Могу на это ответить: история еще не кончилась, Если не сегодня, то завтра она даст «Блузе» достойные погоны. И сейчас уже чувствуется, что дело к этому движется.
Один лишь перечень авторов этого театра говорит о его профессионализме.
Но в спектаклях музыки было не меньше, чем литературного текста. И потому, случалось, Борис Южанин, заглянув в только что положенную к нему на стол нотную тетрадь, наскоро исписанную пулеметным композиторским почерком, возвращал автора от дверей, говоря:
– Постой, куда побежал?! Фамилию забыл поставить!
– Ах, да!…
Автор возвращался, хватал тетрадь и в верхнем правом углу первой страницы торопливо, неразборчиво царапал: «Исаак Дунаевский».
Композитор убегал. А хозяин кабинета снимал телефонную трубку, называл номер и, услыхав ответ, просил:
– Сигизмунда Капа, пожалуйста!… Послушай, Зига, ты почему задерживаешь мне танцы? Смотри – Дунаевский: вчера ему заказал – сегодня принес… Сегодня будет готово? Вчера должно было быть готово! Ладно. Тащи.
Писали для «Синей блузы» композиторы: Константин Листов, Дмитрий Покрасс, Самсон Гальперин, Лев Эстрин…
Часа в три Южанин бежал на репетиции, чтобы посмотреть, что там происходит. Здесь он встречал режиссеров Сергея Юткевича, Евсея Дарского, нещадно гонявших актеров. А среди последних были: Лев Миров, Борис Тенин, Иосиф Шохет, Егор Тусузов… Свободным, никому не подвластным художником чувствовал себя лишь «человек-гора» – конферансье Михаил Гаркави. Он сидел в сторонке и дожидался паузы между номерами, чтобы вклинить кусок своего конферанса. Впрочем, шумели и на него. При этом шумели все – и режиссеры и актеры.
– Да не спеши ты!
– Ну что ты лупишь как на пожар?!
– Миша, скажи еще что-нибудь. Потяни чуток – не успеваем!
Пока Гаркави объявлял, актеры переодевались. И хотя делали это мастерски, очень быстро, считанных секунд, затраченных на объявление следующего номера, оказывалось порою все-таки недостаточно…
Имена, которые я назвал, хорошо известны читателю. Еще раз скажу: такое созвездие талантов достаточно говорит о том, что собой представляла «Блуза». Но в истории случилась удивительная вещь – парадокс: впечатление самодеятельности этот театр оставил у потомков именно потому, что сверкал своим мастерством, самобытностью. Нелепость, нонсенс? Вовсе нет.
Театр Южанина взбудоражил всю страну. Он родился в 1924 году, а уже в 1925-1926-м популярность его достигла поистине глобальных размеров (о нем много говорили и писали за рубежом) и породила легионы подражателей. «Синяя блуза» превратилась в движение. Простота сценических форм, приемов создавала впечатление исполнительской доступности. И по всей стране, как опята после грибного дождя, стали появляться самодеятельные коллективы синеблузников. В Москве, скажем, чуть ли не каждое более или менее крупное предприятие имело свою труппу. Каких только не было названий: «Красный петух», «Прожектор», «Электрик», «Винтик», «Живой гудок», «Гудок агитбазы», «Пионерский живгаз», «Красная блуза», «Металлист», «Молот», «Красный шлем», «Резец»…
Повторяю: «Синяя блуза» стала движением. Движением, в котором… затерялся его источник. И затерялся настолько, что до сих пор его не могут… если не найти, то тщательно рассмотреть. И очень жаль.
Нынешнему времени, когда ощущается довольно заметный спад сатиры и юмора, когда налицо вообще дефицит на разговорный жанр, когда большинство программ состоит в основном из эстрадного пения, очень не хватает «Синей блузы» или чего-то подобного ей. Было б неплохо, если б эпоха ее повторилась. Не исключено, что это помогло бы решить множество важных нравственных проблем – пробудило к жизни гуманитарное творчество молодежи, погасило энергию, которая нередко выливается в порочное поведение, отвлекла, скажем, от пьянства.
Мне возразят: «Блуза», мол, отличалась излишней прямолинейностью, однозначностью толкований, слишком лобовой подачей. Все это вряд ли примет сегодняшнее поколение. Верно. То были двадцатые годы, времена некоторого упрощенчества. И стиль театра соответствовал духу своего времени. Нынешняя «Блуза» могла бы отработать свой стиль.
А к этому, мне кажется, есть весьма броские предпосылки. По-моему, сегодняшнее юношество вполне созрело для этого. Оно готово встретить и подхватить «Синюю блузу» восьмидесятых годов. Я часто задаю себе вопрос: чем объяснить небывало длительную, устойчивую моду на музицирование типа «Бони М», «Пинк Флойд», «Юрай Хипп»? Откуда идет столь страстное поклонение юношества этим ансамблям? Многие говорят: это музыка, дескать, дает хорошую возможность разрядить излишки энергии, которые создает наш динамичный век в личности. Возможно, это и так, но лишь отчасти. Главное, мне кажется, не в этом. Главное в том, что она доступна подражанию. Нынче чуть ли не каждый второй подросток играет на гитаре и поет под ее аккомпанемент песни. Когда ему предлагают скрипача, пианиста, виолончелиста, то он понимает, что может лишь пассивно слушать их искусство. Для собственного творчества оно ему недоступно. Слушая же музыку этих ансамблей, он уже примеряется к тому, как будет играть ее сам – он знает, что, по крайней мере, в состоянии сделать такую попытку. И делает ее. И часто не без успеха. Потом он находит среди товарищей подобных себе музыкантов и затевает с ними гитарный ансамбль, похожий на те, что слышал… И неважно, в конце концов, что с позиций высокого вкуса тема его самодеятельности не лучшего качества. Важно, что тема эта доступна самодеятельности и, что самое главное, она увлекает.
По той же схеме можно было бы поднять массовую театральную самодеятельность. Большому театральному искусству следовало бы, так сказать, сконструировать некое «стыковочное устройство». Скажем, создать какой-нибудь театр капустников. Профессиональный театр, который породил бы сотни самодеятельных подражателей, «подцепил» бы их и повел за собой. Это и была бы современная «Синяя блуза»…
Итак, Грановский звал меня в компанию корифеев. Ничего из того, что сказано здесь, я не знал тогда, ибо настоящая «Синяя блуза» только появилась на свет. Годом раньше, в 23-м, она выглядела по-другому. Затеяли ее журналисты из КИЖа (Коммунистический институт журналистики). Группа из одиннадцати человек, вооруженная газетами, выходила на сцену. Читали, как правило, по очереди. Но, случалось, отдельные фразы, где акцентировалась главная мысль, скандировали хором. Чтобы привлечь к себе внимание, выбирали необычные позы.
Меня, понятно, не прельщало такое искусство. Но, когда узнал, что Южанин, взяв за основу эту просветительную идею, создал настоящий театр, я развернулся на сто восемьдесят градусов и загорелся желанием попасть в него.
Грановский тут же меня успокоил, сообщив, что он руководит одной из групп и вопрос приема решать ему.
В «Синей блузе» оказалось четыре группы, по двенадцать актеров в каждой (позднее театр насчитывал двенадцать групп). И каждая готовила свою программу.
Репетиции проходили в Латышском клубе, что на углу Страстного бульвара и Большой Дмитровки (ныне Пушкинской улицы).
Начав репетировать, я тут же понял: театр этот станет великолепным подспорьем для моего футбольного роста. Я проходил здесь отличную общеспортивную подготовку. Самые плотные тренировки не смогли бы дать мне лучшей спортивной формы. Действительно, что еще так может развить ловкость, умение владеть своим телом, как акробатика?! К тому же в живых пирамидах нередко работал в партере, и уж тут сила накачивалась так, будто занимался штангой.
Работать приходилось в разных амплуа. Пел сольные партии и в хоре, играл на фортепиано, исполнял драматические роли, танцевал в паре и в общих танцах, отбивал чечетку…
Думаю, что такие же изменения должны случаться и в спорте. Он еще очень молод и не имеет в этом смысле, так сказать, показательной практики. Однако есть уже признаки, которые дают право на такой прогноз. Взять все тот же футбол.
Нынче замечается некоторый спад интереса к этому спортивному жанру. Пессимисты считают: это начало заката. Они говорят, что футбол убивается стремительным, скоростным хоккеем. На фоне молниеносной смены событий, кипящих страстей в хоккейной коробке действие на поле поблекло, выглядит вялым. Но я помню, что лет пятнадцать назад подобный кризис, возможно, еще более глубокий, переживал театр. По нему уже слагали эпитафии, считая причиной его гибели кино и телевидение. А он, как известно, выжил, омолодился и нынче процветает.
Верю, что будущее футбола аналогично. И все может быть, что он находится сейчас в некой предреформенной полосе. Старые формы, как они ни хороши, могли все же набить оскомину. Не исключено, что вот-вот появятся новаторы, которые внесут какие-либо изменения даже в саму идею игры.
Творческий уровень болельщика растет и растет. Вкус болельщика все тоньше и тоньше. Ажиотаж вокруг голого счета все меньше и меньше. Ценитель усиленно тянется к красоте в футболе. Спрос на нее умножается. Происходит активное накопление этой эстетической нехватки, дефицита. Не приведет ли такое накопление к диалектическому разрешению – появлению нового качества?
Но вернусь к театру двадцатых годов. Он, как и другие жанры, переживал перемены остро, тревожно…
Я успешно постигал традиционные законы искусства, но пока еще относился к тому большинству, которому до магической грани весьма далеко. В меня активно внедряли принципы системы Станиславского. И это удавалось легко – она казалась естественной, привычной, поскольку мозг мой с детства вводили в ее тональность. Помню, ответил тогда Грановскому примерно так: нуль, мол, нулем, но в головах у людей по-прежнему царствует гармония старого искусства. У них, дескать, традиционно настроенные уши, глаза и всякие другие органы чувств. Они чувствуют и воспринимают по-старому так что еще неизвестно, как они примут и переварят новый язык. Новое будет пробиваться ожесточенно и долго. К тому же с большими потерями!
Даже судя по этим словам, можно сделать вывод, что я в ту пору все-таки не был ортодоксом. Как ни обрабатывала мои мозги система Станиславского, я находился если не на самом перепутье, то в непосредственной близости от него. В отличие от многих моих однокашников я, скажем, восторгался Маяковским, кое-что нравилось в работах моего знакомого художника-футуриста Шлепянова. К тому же судьба помогла мне ознакомиться с Театром Мейерхольда, ввела в тесный контакт.
В том же 1924 году в ГИТИС влился Театр-студия Мейерхольда. Последователям этого великого режиссера (и, конечно же, ему самому) предоставили кафедры. Предметы, которые с них читали, сделали обязательными для всех студентов (к тому времени музыкально-инструментальные классы перевели в консерваторию, и все оставшиеся так или иначе были связаны со сценическим мастерством).
Началась борьба между двумя системами. И полем этого сражения послужили наши студенческие головы.
Утром мы приходили на лекцию, рассаживались по местам и слушали поборника системы Станиславского: единственно, дескать, правильная, мудрая, гениальная сценическая система. Он с пафосом провозглашал ее девиз, ее главную концепцию: к действию надо идти от чувства! И это лучший путь к настоящей правде на сцене. И это даст слезы, в которые зритель поверит, и это даст смех, которым публика заразится.
После перерыва на кафедру поднимался приверженец Мейерхольда и говорил: к чувству надо идти от действия, и чувство надо отображать внешним действием. Биомеханика – альфа и омега мастерства актера, ибо телом он должен и плакать и смеяться… Словом, внешним действием следует показывать зрителю и слезы и смех.
Не знаю, была ли польза от этой гласности спорящим сторонам. Но студента она заставляла глубоко и напряженно думать, анализировать, порою искать свой собственный путь, проникаться идеями, целью.
После таких лекций мы шли заниматься биомеханикой. Преподавал ее некий японец. Он залезал на сцену, студенты оставались в зале (стулья расставляли по стенам). Он дожидался полной тишины, сосредоточенности. Наконец командовал: «Хоп!» И тогда…
Я становился на колено. На плечо ко мне животом вниз ложилась партнерша, предельно расслабляясь, повисая безжизненно, кулем. Снова команда: «Хоп!»
Я поднимаюсь на ноги. «Хоп!» – я безжалостно сбрасываю партнершу на пол.
Предполагалось, что в стрессовый момент падения инстинкт самосохранения заставит актрису сгруппироваться, чтобы упасть с наименьшим для себя ущербом, то есть ощутить резкий переход от крайнего расслабления тела к активному, рациональному напряжению. Таким жестоким, но действенным способом учили нас управлять своим телом.
Еще один узел переплетения театра и спорта! И отсюда исходит некоторая психологическая общность – свойство души, необходимое и актеру и спортсмену.
И вот неожиданно для всех биомеханика выступает в роли… разоблачителя. Слова «тест» мы в ту пору не знали, но им-то как раз и следует назвать упражнение, которое предлагал нам японец. В ГИТИСе произошел маленький скандал. Группа студенток устроила чуть ли не забастовку. Они пришли к директору и потребовали отменить этот предмет. Кричали: издевательство, мол, беззаконие, бездушное отношение к человеку… не хотим, дескать, калеками оставаться… Кстати, ни одной сколько-нибудь серьезной травмы ни разу не было.
Кто же был среди возмущенных? В основном вокалистки. То есть те, кого брали в институт не по принципу актерского призвания, а по голосовым и музыкальным данным. Они в большинстве своем не блистали актерским талантом – дарованием, в механизме которого есть одна очень важная часть: самоотверженность, способность к самоотрешению. Они шли к директору, не подозревая, что выдают себя с ног до головы: сцена не их стихия. Способность к самоотрешению лежит, по сути дела, в существе самого актерского искусства, ибо, чтобы создать образ другого человека, нужно отрешиться от самого себя.
Повторяю: свойство самопожертвования – обязательная, необходимая составная актерского таланта.
Но я уже не раз говорил, что такое же свойство присуще и хорошему спортсмену.
Театр Мейерхольда просуществовал в ГИТИСе года полтора и, получив помещение, съехал.
Новые формы искусства произвели на меня определенное впечатление, но не убедили до конца в своей жизнеспособности. Я думал, что они вряд ли останутся в чистом виде – скорее всего сольются с традиционными, дополнят их. Словом, считал, что произойдет синтез старого и нового.
Вот почему приглашение в «Синюю блузу» поначалу не вызвало во мне особого энтузиазма. Я считал, что она мертворожденное дитя, плод авантюристов от искусства, которые, пользуясь модой на новизну, нашли способ обратить на себя внимание. Считал так до тех пор, пока Михаил Грановский не посвятил меня в подробности творческой жизни этого театра…
* * *
Каждое утро в одно и то же время прохожие, регулярный маршрут которых пролегал через Тверской бульвар, встречали здесь крепкого коренастого брюнета с тонкими усиками, запоминавшегося не столько симпатичной внешностью, сколько странным поведением… Он выходил из дома № 26 и двигался по бульвару, читая на ходу газету. Двигался вовсе не так медленно, как следовало бы этого ожидать. Он, видимо, приспособился и шагал уверенно, словно смотрел себе под ноги.Прохожие принимали его за чудака, каких в общем не так уж мало, ибо читающий пешеход не столь уж большая редкость. Но дворники, которым он намозолил глаза, убежденно считали его психом. Дворники в отличие от прохожих весьма наблюдательны. Они могли проследить довольно большие отрезки пути этого гражданина и обменяться потом впечатлениями. Они знали: в течение ста пятидесяти – двухсот метров гражданин успеет прочесть газету и в конце этой дистанции, замедлив шаг или вовсе остановившись, проделает с ней нелепую операцию – аккуратно разорвет ее на кусочки, часть из них положит в левый карман, остальное скомкает и в лучшем случае бросит в урну.
Но правый карман «психа» оттопыривал целый рулон газет. «Псих» тут же вынимал очередную и на следующем участке пути проделывал с ней то же самое…
К личности странного гражданина дворники не проявляли особого любопытства. Он был для них ясен как день: псих есть псих, и этим исчерпана вся информация. Они не знали, что «псих» не кто иной, как известный в то время поэт Борис Южанин – основатель и руководитель нового театра «Синяя блуза». Он приходил на службу, уже начиненный газетными сообщениями, переполненный идеями. Садился за стол, раскладывал газетные вырезки и вместе со своим помощником Владимиром Мразовским начинал творить сценарий спектакля, который к вечеру будет закончен, а завтра поставлен и показан. Почти в буквальном понимании этих слов.
Удивительный, неслыханный театр. Театр, так сказать, быстрого реагирования, где чуть ли не каждую неделю шла премьера. Тот, что менял свой игровой материал со скоростью и гибкостью газеты и всегда соответствовал ей тематически. Тот, что вооружился девизом: «Утром в газете – вечером на сцене», что современники называли «Живой газетой». Мало кто представлял себе, что верность этому девизу удастся сохранить. Но «Синяя блуза» в течение восьми лет доказывала такую возможность.
Это был театр, где публика то и дело взрывалась от смеха, но случалось, и плакала. Где обыгрывались фельетоны, актуальные анекдоты, голосили частушки, отплясывали лихие танцы, отбивали чечетку, но порою исполняли оратории, кантаты, реквиемы. Театр, о котором на вопрос: «Какого он профиля?» – полагалось ответить: «Любого!» В нем сочетались почти все сценические жанры. В нем были собраны почти все виды искусства: пение, танец, кукольные представления, инструментальная музыка, драматические сцены и даже в какой-то мере изобразительное искусство, ибо знаменитые пирамиды «Синей блузы» не что иное, как живые полотна, с темой, сюжетом.
Но при всем этом внешнем разнобое, при всей лоскутности его тем не менее отличала внутренняя цельность, монолитность, стоявшие на единстве задачи, однозначности идеи: агитация, политическое толкование текущих событий.
Спектакль «Синей блузы» не имел единого сюжета. Театр малых форм, он скорее походил на сегодняшние самодеятельные «капустники», что иногда ставят любители на предприятиях. Разница лишь в том, что последние имеют сугубо местное назначение. Но зритель «Синей блузы» уходил из зала с чувством, что видел некое сквозное действие, представление, пронизанное единой, стержневой логикой, а не разрозненные куски.
Достигалось это и подбором тематики, и актерским искусством перевоплощения из образа в образ – тем, что называют приемом трансформации: почти на глазах у зрителей актер меняет не только внутренний, но и внешний облик – искусство, которым так мастерски владеет Аркадий Райкин. Трансформация главным образом и создавала эффект целостности спектакля – менялись образы, менялись темы, но исполняли их одни и те же люди. То есть впечатление единства создавал не сюжет действия персонажей, а некий сюжет показа актерского мастерства.
И еще одна вещь работала на это впечатление: темп. Бешеный, к тому же еще и нарастающий темп спектакля! И объяснить это можно прежде всего тем, что у большинства актеров за плечами спортивная жизнь. Еще одна внутренняя связка между театром и спортом.
Темп – идеал, к которому стремится и театр, и спорт.
«Синяя блуза» закручивала темпы не только на сцене – она и в жизни побуждала к ним актеров. В течение нескольких репетиций нужно было выучить тексты, проработать мизансцены, сыграться настолько, чтобы все это вынести на суд зрителя. Вот почему Борис Южанин, как говорится, не спускал рукава даже в дороге между домом и службой.
Он жил в том напряжении, когда организм ощущает секунды как интервалы времени, в которые происходят зримые, поддающиеся осмыслению события. Время для него текло так, словно он несся на фотонных скоростях.
По утрам он до седьмого пота спешил, ибо знал: часам к одиннадцати придется раскрыть свою «капсулу». С этого времени начинались визиты авторов. Вваливался, скажем, огромного роста человек с пронзительными, насмешливыми глазами, тянул руку, говоря:
– Здорово, Борис!
– А, Володя! Очень кстати. Маяковский-то мне и нужен.
– Маяковский всем нужен. Что у тебя?
– Ладно… Это потом. Сперва покажи, что принес? Поэт небрежно бросал на стол рукопись и, не глядя на Южанина, расхаживал по комнате. А тот – пока пробегал глазами странички – улыбался, смеялся, потом вскакивал, выходил из-за стола и, не отрывая взгляда от бумаги, говорил:
– Ну, Володя, угодил! В самый цвет! Именно то, что нужно «Блузе»! Одной строфой всю международную обстановку показал… И как это тебе так здорово удается попасть… м-м… в тональность, что ли, нашего театра?! У тебя, наверное, абсолютный слух. Ты, видимо, очень точно слышишь голос синеблузников. Вот смотри… – И он с упоением декламировал куски из новой работы Маяковского.
– Это, по-моему, – продолжал Южанин, – хорошо должно лечь на музыку. Из этого, я думаю, получатся отличные куплеты…
Тема безопасности страны была одной из самых актуальных – пожалуй, самой актуальной. Народы молодой республики остро чувствовали враждебность окружавшего ее мира. У нас, граждан юной Страны Советов, подобное чувство тогда возникало не только под влиянием газетной информации. Мы принимали эту ненависть более непосредственно, словно существовала какая-то таинственная прямая связь – так, как иногда спиной ощущаешь на себе чей-то тяжелый, недобрый взгляд. Это, может быть, и есть классовое чутье? Оно поддерживалось еще и тем, что среди нас было очень много враждебных элементов. Они являлись как бы миссионерами, проводниками сей ненависти. К тому же в памяти оставались совсем еще свежими страшные годы гражданской войны, интервенции.
Поэтому понятно: международное положение стало для «Синей блузы» темой номер один.
Несколько дней спустя после разговора Южанина с Маяковским синеблузники уже читали со сцены:
Что касается, так сказать, внутригосударственной тематики, то тут на первый план вставала куда более светлая, оптимистичная тема…
Там,
за китайской линией,
грозится Чжанцзолиния,
и пан Пилсудский в шпорах просушивает порох.
А Лондон —
чемберленится,
кулак вздымать не ленится.
У каждого времени свои идеалы. Свой полет мечты. Нынешние десятилетия проходят под знаком космоса, кибернетики. В двадцатые годы Советская Россия сгруппировалась, чтобы сделать скачок из эпохи лошадиной силы в эпоху машины. Слово «машина» передавало суть великого напряжения нации. Это было модное слово, как модно стало слово «спутник» в шестидесятые годы. Естественно, «машинная» тематика насыщала искусство. Даже частушки, призванные отражать в основном бытовую сторону жизни, и те отдавали дань злободневной теме. В «Синей блузе» в комическом русском хоре мы (я забегаю вперед – в бытность моей работы в этом театре) пели:
Или;
Электричеством и паром
Жнут, и косят, и куют.
Скоро думать не мозгами —
Электричеством начнут.
А Маяковский поставлял «Синей блузе» такие строчки:
Трактор едет, а кобыла
Грустно смотрит на него.
Без привычки трудно было,
А привыкла – ничего!
Разумеется, перед театром крупным планом вставали проблемы воспитания нового человека, борьбы с буржуазными пережитками. И Южанин обращался к Маяковскому:
Каждое
сегодняшнее дело
меряй,
как шаг
в электрический, в машинный коммунизм.
– Послушай, тема тут есть неплохая… Я вот вырезал из «Известий». На-ка, прочти.
– На шута мне читать? Давай своими словами…
– Можно и своими… Словом, гражданка одна блудила, блудила, ребенка приблудила, а теперь ходит – со всех знакомых алименты собирает.
– Почему одна?! Не одна – таких много. Это явление…
– Вот именно. О том и речь. Набросай что-нибудь… Частушки, что ли, какие-нибудь…
Маяковский вставал, подходил к окну, с минуту глядел в него, потом, повернувшись, лихо подскакивал, как это делают, прежде чем начать колено «Цыганочки», и тихонько голосил:
Южанин заливался смехом.
Эх, завьюсь-ка я щипцами.
Разукрашусь лентами.
В лес пойду не за грибами,
А за алиментами.
– Гениально, Володя! То, что нужно!
– Ну уж сразу: «Гениально!» Скажи скромнее: просто талантливо!
Нынче, спустя более полувека, когда разговор заходит о «Синей блузе», я иногда с удивлением слышу: «Но «Синяя блуза» – самодеятельность, это ведь не профессиональный коллектив!» Читателям, которые думают так же, приведу слова харьковской газеты. «В числе сотрудников «Синей блузы», – пишет она, – такие квалифицированные мастера, как Маяковский, Третьяков, Ардов, Буревой, Южанин и др.».
Обратите внимание: гигант Маяковский в те времена прибывал всего лишь в ранге квалифицированного мастера. Зато «Блуза» в глазах сегодняшней общественности не поднялась выше самодеятельности. Мне скажут: первое, дескать, несправедливо, но понятно – только история может раздавать знаки различия, современнику это не дано. Вот тут, мол, становится понятным и второе: она и определила место «Синей блузе». Могу на это ответить: история еще не кончилась, Если не сегодня, то завтра она даст «Блузе» достойные погоны. И сейчас уже чувствуется, что дело к этому движется.
Один лишь перечень авторов этого театра говорит о его профессионализме.
Но в спектаклях музыки было не меньше, чем литературного текста. И потому, случалось, Борис Южанин, заглянув в только что положенную к нему на стол нотную тетрадь, наскоро исписанную пулеметным композиторским почерком, возвращал автора от дверей, говоря:
– Постой, куда побежал?! Фамилию забыл поставить!
– Ах, да!…
Автор возвращался, хватал тетрадь и в верхнем правом углу первой страницы торопливо, неразборчиво царапал: «Исаак Дунаевский».
Композитор убегал. А хозяин кабинета снимал телефонную трубку, называл номер и, услыхав ответ, просил:
– Сигизмунда Капа, пожалуйста!… Послушай, Зига, ты почему задерживаешь мне танцы? Смотри – Дунаевский: вчера ему заказал – сегодня принес… Сегодня будет готово? Вчера должно было быть готово! Ладно. Тащи.
Писали для «Синей блузы» композиторы: Константин Листов, Дмитрий Покрасс, Самсон Гальперин, Лев Эстрин…
Часа в три Южанин бежал на репетиции, чтобы посмотреть, что там происходит. Здесь он встречал режиссеров Сергея Юткевича, Евсея Дарского, нещадно гонявших актеров. А среди последних были: Лев Миров, Борис Тенин, Иосиф Шохет, Егор Тусузов… Свободным, никому не подвластным художником чувствовал себя лишь «человек-гора» – конферансье Михаил Гаркави. Он сидел в сторонке и дожидался паузы между номерами, чтобы вклинить кусок своего конферанса. Впрочем, шумели и на него. При этом шумели все – и режиссеры и актеры.
– Да не спеши ты!
– Ну что ты лупишь как на пожар?!
– Миша, скажи еще что-нибудь. Потяни чуток – не успеваем!
Пока Гаркави объявлял, актеры переодевались. И хотя делали это мастерски, очень быстро, считанных секунд, затраченных на объявление следующего номера, оказывалось порою все-таки недостаточно…
Имена, которые я назвал, хорошо известны читателю. Еще раз скажу: такое созвездие талантов достаточно говорит о том, что собой представляла «Блуза». Но в истории случилась удивительная вещь – парадокс: впечатление самодеятельности этот театр оставил у потомков именно потому, что сверкал своим мастерством, самобытностью. Нелепость, нонсенс? Вовсе нет.
Театр Южанина взбудоражил всю страну. Он родился в 1924 году, а уже в 1925-1926-м популярность его достигла поистине глобальных размеров (о нем много говорили и писали за рубежом) и породила легионы подражателей. «Синяя блуза» превратилась в движение. Простота сценических форм, приемов создавала впечатление исполнительской доступности. И по всей стране, как опята после грибного дождя, стали появляться самодеятельные коллективы синеблузников. В Москве, скажем, чуть ли не каждое более или менее крупное предприятие имело свою труппу. Каких только не было названий: «Красный петух», «Прожектор», «Электрик», «Винтик», «Живой гудок», «Гудок агитбазы», «Пионерский живгаз», «Красная блуза», «Металлист», «Молот», «Красный шлем», «Резец»…
Повторяю: «Синяя блуза» стала движением. Движением, в котором… затерялся его источник. И затерялся настолько, что до сих пор его не могут… если не найти, то тщательно рассмотреть. И очень жаль.
Нынешнему времени, когда ощущается довольно заметный спад сатиры и юмора, когда налицо вообще дефицит на разговорный жанр, когда большинство программ состоит в основном из эстрадного пения, очень не хватает «Синей блузы» или чего-то подобного ей. Было б неплохо, если б эпоха ее повторилась. Не исключено, что это помогло бы решить множество важных нравственных проблем – пробудило к жизни гуманитарное творчество молодежи, погасило энергию, которая нередко выливается в порочное поведение, отвлекла, скажем, от пьянства.
Мне возразят: «Блуза», мол, отличалась излишней прямолинейностью, однозначностью толкований, слишком лобовой подачей. Все это вряд ли примет сегодняшнее поколение. Верно. То были двадцатые годы, времена некоторого упрощенчества. И стиль театра соответствовал духу своего времени. Нынешняя «Блуза» могла бы отработать свой стиль.
А к этому, мне кажется, есть весьма броские предпосылки. По-моему, сегодняшнее юношество вполне созрело для этого. Оно готово встретить и подхватить «Синюю блузу» восьмидесятых годов. Я часто задаю себе вопрос: чем объяснить небывало длительную, устойчивую моду на музицирование типа «Бони М», «Пинк Флойд», «Юрай Хипп»? Откуда идет столь страстное поклонение юношества этим ансамблям? Многие говорят: это музыка, дескать, дает хорошую возможность разрядить излишки энергии, которые создает наш динамичный век в личности. Возможно, это и так, но лишь отчасти. Главное, мне кажется, не в этом. Главное в том, что она доступна подражанию. Нынче чуть ли не каждый второй подросток играет на гитаре и поет под ее аккомпанемент песни. Когда ему предлагают скрипача, пианиста, виолончелиста, то он понимает, что может лишь пассивно слушать их искусство. Для собственного творчества оно ему недоступно. Слушая же музыку этих ансамблей, он уже примеряется к тому, как будет играть ее сам – он знает, что, по крайней мере, в состоянии сделать такую попытку. И делает ее. И часто не без успеха. Потом он находит среди товарищей подобных себе музыкантов и затевает с ними гитарный ансамбль, похожий на те, что слышал… И неважно, в конце концов, что с позиций высокого вкуса тема его самодеятельности не лучшего качества. Важно, что тема эта доступна самодеятельности и, что самое главное, она увлекает.
По той же схеме можно было бы поднять массовую театральную самодеятельность. Большому театральному искусству следовало бы, так сказать, сконструировать некое «стыковочное устройство». Скажем, создать какой-нибудь театр капустников. Профессиональный театр, который породил бы сотни самодеятельных подражателей, «подцепил» бы их и повел за собой. Это и была бы современная «Синяя блуза»…
Итак, Грановский звал меня в компанию корифеев. Ничего из того, что сказано здесь, я не знал тогда, ибо настоящая «Синяя блуза» только появилась на свет. Годом раньше, в 23-м, она выглядела по-другому. Затеяли ее журналисты из КИЖа (Коммунистический институт журналистики). Группа из одиннадцати человек, вооруженная газетами, выходила на сцену. Читали, как правило, по очереди. Но, случалось, отдельные фразы, где акцентировалась главная мысль, скандировали хором. Чтобы привлечь к себе внимание, выбирали необычные позы.
Меня, понятно, не прельщало такое искусство. Но, когда узнал, что Южанин, взяв за основу эту просветительную идею, создал настоящий театр, я развернулся на сто восемьдесят градусов и загорелся желанием попасть в него.
Грановский тут же меня успокоил, сообщив, что он руководит одной из групп и вопрос приема решать ему.
В «Синей блузе» оказалось четыре группы, по двенадцать актеров в каждой (позднее театр насчитывал двенадцать групп). И каждая готовила свою программу.
Репетиции проходили в Латышском клубе, что на углу Страстного бульвара и Большой Дмитровки (ныне Пушкинской улицы).
Начав репетировать, я тут же понял: театр этот станет великолепным подспорьем для моего футбольного роста. Я проходил здесь отличную общеспортивную подготовку. Самые плотные тренировки не смогли бы дать мне лучшей спортивной формы. Действительно, что еще так может развить ловкость, умение владеть своим телом, как акробатика?! К тому же в живых пирамидах нередко работал в партере, и уж тут сила накачивалась так, будто занимался штангой.
Работать приходилось в разных амплуа. Пел сольные партии и в хоре, играл на фортепиано, исполнял драматические роли, танцевал в паре и в общих танцах, отбивал чечетку…