— Что же ты тогда испугался моего топора? — усмехнулся Гильгамеш. — Ну, давай, попробуем, кому из нас станет хуже!
Лезвие топора описало перед грудью Большого широкий крест. Набрав ход, оружие само бросило хозяина на демона. Пронзительно закричав, Намтар взмыл в воздух. Крылья подкинули его к потолку, и прежде, чем Гильгамеш успел увернуться, быстрый как мысль демон обрушился на него сверху. Острые когти вонзились в плечи Владыки Урука, боль была такой резкой, что тот выронил топор. Перед глазами человека мелькнула мотыга-клюв, пахнуло злом и затхлостью. Большой закричал. Перехватив покрытые перьями лапы, он рванулся в сторону. Его плечи свело почти непереносимым спазмом боли, но он вывернулся, вырвался.
Длинные полоски кожи остались в когтях у Намтара. Шипя как кот, Гильгамеш сжал демона за запястья и, превозмогая силу бьющихся за спиной чудовища крыльев, стал клонить его к полу. Судорожно извиваясь, Намтар пытался вырваться. Клацали когти, клюв целил Большому в глаза. Но владыка Урука лягнул демона ногой в живот. Лягнул дважды — и призрачное дыхание Намтара пресеклось. Он запрокинул голову, судорожно распахнув зловонный клюв, а когда пришел в себя, оказался припечатан к полу. Упершись коленом в грудь Намтара, Гильгамеш торжествующе смеялся.
— Мы с тобой на равных, Намтар! — отсмеявшись, сказал он. — Я не только вижу тебя, но и могу сломить подземную силу. Ты колючий и быстрый, но не более. Ума не приложу, почему с тобой не справился мой брат?
— Ему суждено было умереть! — звонко прохрипел демон. — Сила здесь не причем. Когда близится смерть, силу заменяет время, отпущенное жизни. У Энкиду оставалось очень, очень мало времени. Как бы ни был он могуч, я отмерил пределы его судьбы.
— Ага! У меня, получается, времени много! — воскликнул Гильгамеш. — Первые добрые слова, которые я слушал за два дня! Ну что же, времени достанет на то, чтобы отогнать от брата подземную нечисть.
— Не надейся слишком на силу, полученную от родителей, — голос Намтара стал сиплым. — Смерть приходит к каждому человеку. Так оно от века. Разве тебе менять порядок, установленный богами?
Крылья, распростертые на полу, конвульсивно дернулись.
— Проверяешь мое внимание? — скривился Большой. — Хочешь заговорить, а потом вырваться? — груз его колена, придавливавшего демона к полу, стал еще тяжелее. — Если правило смерти установлено богами, то отчего бы им не пересмотреть его? Хотя бы сейчас, ради одного человека!
— Даже бог не сможет вернуться в тот день, когда Энлиль и Энки установили человеку судьбу. Смерть — единственное, что обещано человеку твердо. Она живет в вас словно бабочка в коконе. Ваша сила от ее роста, не будь внутри бабочки, кокон, высушенный солнцем, в один день превратился бы в труху. Глупый род: вскормленные смертью, питаемые ею, вы пускаетесь в плач, когда приходит срок выпустить хозяйку наружу…
— Не клевещи на жизнь! — воскликнул Гильгамеш. — Не клевещи на богов. Смерть всегда была после жизни. Вначале Энки создал людей, а потом только появился ты.
Намтар зашелся в кашляющем смехе — то визгливо-сиплом, то металлически-звонком.
— Кур древнее всех, — прохрипел он. — Кур сильнее всех. Человек — откуп, жертвоприношение богов подземному царю. Вы созданы нашей волей и никуда от нее не денетесь. В ней ваше существование.
— Ложь! Малое усилие — и ты треснешь под моей ногой, как яичная скорлупа. Вот будет здорово: посланник смерти раздавлен человеческим коленом!
— Жизни не победить смерть.
— А я уже побеждал смерть — вспомни Хуваву! А рождение ребенка — что, не победа над тобой? Каждое утро, одолев сон, люди открывают глаза и смеются, глядя на Уту — не победа ли это? Твоя сила в клевете и обмане, в нашей привычке уступать. Но сейчас я не отступлю. Я буду держать тебя до тех пор, пока ты не поклянешься, что больше не приблизишься к Энкиду.
На этот раз Намтар смеялся едва слышно.
— Гордец, ты не удержишь меня!
— Но ведь держу же!
Клюв клацнул как молот кузнеца, ударившись о камень.
— Я уйду, но тебе придется иметь дело с Куром, с Отцом Преисподних! Ломай, круши мою грудь; смерть уступчива, ей не нужно ворочать скалы, чтобы доказать свою мощь. Но Отец, Дракон уступать тебе не будет. Он победит тебя, как старый тур побеждает малолетку, он разрисует скрижаль судьбы Гильгамеша по-новому. Сегодня, юноша, произойдет то, чего не ждут ни твоя матушка, ни твой покровитель Уту. Сегодня ты, юноша, умрешь!
С телом Намтара произошла мгновенная метаморфоза. Колено Большого глухо ударилось о каменный пол, ибо костлявая плоть демона перестала подпирать его. Вокруг Гильгамеша вспорхнули тучи серых мотыльков, словно владыка Урука посреди ночи разворошил груду теплых, слабо светящихся гнилушек. Ослепленный, он попытался охватить руками расползающегося Натара, но ощутил лишь беспорядочный плеск мириад суматошных крылышек.
Дверной проем вдохнул их, вдохнул вместе с туманом. Только на полу осталось несколько пятнышек серой пыльцы. Некоторое время Гильгамеш тупо смотрел на место, где только что был Намтар, но затем взял себя в руки. Подняв топор, он встал между ложем Энкиду и разверстой пастью загробного царства.
Торжество, охватившее Большого, когда Намтар был припечатан к полу, быстро испарилось. Призрачный посланник ускользнул и унес с собой надежду, ставшую уже было уверенностью. Напрягая глаза, Гильгамеш всматривался в тьму, волновавшуюся за порогом двери и, отчаянно храбрясь, ждал, когда из нее прянут драконьи головы.
Ждать ему пришлось недолго. Но Кур появился иначе, чем ожидал Большой. Краем глаза он почувствовал движение, а когда посмотрел по сторонам, от изумления закашлялся. Комната расползалась, она становилась шире, длиннее, выше. Кур растягивал ее, создавая для себя простор.
«Остановись!»— едва не закричал комнате Гильгамеш. «Замри, ведь ты — человеческое создание, подземный хозяин не должен иметь власти над тобой!» Движение замедлилось. Почувствовав это, Большой напряг всю свою волю, приказывая стенам не разбегаться еще дальше. Каменные блоки задрожали; на мгновение показалось, что противоборство двух желаний расплещет их как отражение в неспокойной воде. Но почти тут же владыка Урука почувствовал, что сопротивление его воле пропало. Зато раздались стенания и вой сотен глоток — в комнату протискивался Кур.
Все существа, что жили на земле, все фантазии, когда-либо появлявшиеся под руками месивших древнюю глину богов, все уродства, которые только могла породить буйная, гораздая на излишества природа, оказались слиты в Куре. Бесчисленное количество туловищ, рук, лап, беспалых, бескостных конечностей, плавников, хвостов, мяукающих, лающих, изрыгающих проклятья, мычащих, по-рыбьи безмолвных голов сливались в безобразный клубок. Сквозь переплетение множества тел не было видно настоящее тело дракона; волосатая, мохнатая, чешуйчатая плоть скрывала его сердце, если здесь было, конечно, одно, самое большое сердце. Гигантский зародыш мира, нерасчлененное дитя земной утробы, осужденное вечно оставаться в материнской тьме и сырости, вываливалось на пол перед Гильгамешем. Пол, влага, слизь покрывали все, чего касался дракон. Клацали, скрежетали о камень когти, с ядовитым чмоканием отрывались от пола присоски длинных щупалец.
Кур выдавливался из дверного проема словно из кишки, и владыка Урука видел такое, чего не довелось видеть ни одному человеку: он лицезрел тех существ, которых боги уничтожили сразу после их появления на свет, ужаснувшись собственному созданию. Все состоящие из одного рта, безгубого, с воспаленными бурыми деснами, или похожие на человека, но с раздутой жабьей шеей и многосуставными руками, бессмысленно молотящими воздух перед паучьими, вытаращенными глазами. Гильгамеш видел таинство ошибок создателей и ужасался скрытому временем и недрами земли уродству.
Отвращение, ужас, оторопь — трудно одним словом назвать чувства, заставившие Большого отступать назад. Бороться с таким врагом казалось столь же бессмысленно, как бороться с половодьем. У демона не имелось сердцевины, поразив которую можно было бы остановить нашествие уродливых зародышей. Одно неважное, несущественное: какое бы из множества чудищ, туловищ, составлявших дракона Кура, Гильгамеш не поверг, — остальные едва ли даже заметили бы это.
Ощущение безысходности чуть не заставило Большого опустить оружие. Лишь наткнувшись спиной на ложе он остановился. Остановился ненадолго. То ли Энкиду застонал, по-своему видя приближение смертных сил, то ли в Гильгамеше вместе с отчаянием волной нахлынуло бешенство, но владыка Урука как камень, пущенный из пращи, обрушился на Кура. Обрушился, когда ждать уже было нельзя: еще несколько мгновений — и безобразная туша заполнила бы всю комнату.
Первыми брызнули во все стороны куски грифоньего мяса. Гильгамеш врубался в плоть Царя преисподней, как дровосеки врубаются в стволы горных великанов. Направленное чуть наискосок лезвие топора прорывалось сквозь кости, хрящи и сухожилия приросших друг к другу спинами, бедрами, животами тел. Он не думал о защите, он лишь нападал, не обращая внимания на тянущиеся к нему пасти. И нападение оказалось лучшей защитой. Огромная масса драконьей плоти была неповоротлива, словно клубок змей, свернувшихся в норе ради продолжения рода. Гильгамеш прорубал в ней широкую просеку, стараясь только не поскользнуться на покрытом слизью, кровью, отрубленными членами полу. Вокруг него раздавались стоны, ругательства на языках, умерших задолго до рождения Большого.
Гильгамеш забыл обо всем. В каждой искаженной трусливой, или свирепой ненавистью морде он видел лишенное жизни, погруженное во тьму лицо Намтара. Он побеждал его снова и снова, а обжигающе горячий топор, разбрасывая яркие изумрудные искры, не давал возможности остановиться, задуматься над тем, не безнадежное ли это дело.
Кур норовил сомкнуть свои телеса за спиной человека, сплести над его головой лапы и щупальца. Чувствуя это, Гильгамеш несколько раз менял направление движения, прорываясь из кольца, расчленяя нерасчленимое, оставляя истекать кровью оторванные друг от друга части тайного предводителя земных глубин.
Таких становилось все больше и больше. Ноги владыки Урука уже путались среди них. Топор обжигал руки, а дыхание стало бурным. Не хватало воздуха; зловоние Царя преисподней заставляло желудок Гильгамеша подкатывать к горлу. Сказывалась бессонная ночь; только отчаяние заставляло Большого раз за разом бросаться в бесформенный клубок драконьей плоти. Это был бой осы и льва. Оса, слишком маленькая, чтобы убить бесконечно огромного для нее соперника, оказалась чересчур стремительной для него. Лев же щелкал зубами, хлестал хвостом, бил лапами, но не успевал за ней. Они изматывали друг друга до тех пор, пока не остановились оба. Гильгамеш, не в силах уже поднять оружие над головой, держал его, прижав к груди. И жидкая, полупрозрачная кровь Кура текла по его животу, по красному лекарскому переднику, образуя у ног круглую лужицу. Подземный Царь, сведенный вечной судорогой утробной неразделенности, корчился, слепо распихивая останки своих тел. Но он больше не протискивался сквозь двери: там, в темноте дороги, проложенной Намтаром, угадывалась вторая половина его плоти.
Жизнь и недожизнь ждали, переводя дыхание, внимательно наблюдая друг за другом, готовясь к неожиданности, к подвоху, к удару исподтишка. Внезапно Гильгамеш рассмеялся, и от его смеха затихли глухие стенания драконьих голов:
— Кур, ты не похож на смерть. Намтар был страшнее. Когда я вижу тебя, меня мутит от отвращения — и только.
Кур молчал. Бесформенная груда тел застыла без движения. Казалось, взмахни Большой топором — и она рассыплется в прах. Однако Гильгамеш видел, что это иллюзия. Дракон оставался внимателен, но он переваривал услышанное, переводя речь человека в слова, чувства, желания, понятные всем сердцам, бившимся в его теле. Потом драконьи головы заголосили, и безобразное существо стало стягиваться во влажный ком. Щупальца, лапы, руки хватали отсеченные Гильгамешем части и тащили к себе, вминали в ставшую податливой как тесто плоть. Кур превращался в илистую груду земли, подобную тем, что поднимали со дна Евфрата земледельцы, собирающиеся удобрить поля. Только эта груда была живой. Она шевелилась, раскачивалась, как раскачивается человек, мучительно желающий что-то сказать, но не знающий как. Но продолжалось это недолго. Груда ила поднялась, вытянулась в гигантское подобие человеческой фигуры и шагнула к Гильгамешу.
Шаг был сделан всего один, однако его оказалось достаточно для того, чтобы с Куром произошли новые изменения. Вместо уродливой пародии на человека, достигавшей головой потолка, перед Большим стояла женщина, нагая и совершенно безволосая. Об иле, который сжал себя до размеров человеческого тела, теперь напоминала лишь кожа — влажная, темно-песочного цвета. Упершись руками в бока, она холодно рассматривала человека. Светильники яркими желтыми пятнами отражались в ее овальном черепе. Превращение, наверное, должно было поразить Большого. Но тот, уставший, наглядевшийся этой ночью на всякое, оставался равнодушен.
— Неужели ты думаешь, что меня можно остановить? — властным мужским голосом спросила илистая женщина.
— Ты похож на лягушку, Кур, — криво усмехнулся Гильгамеш. — Может, ты хочешь соблазнить меня, приняв женский облик?
— Зачем ты мне нужен! — холодно улыбнулся демон. — Каждый день умирает множество сильных мужчин, множество красивых девушек. Они сочетаются со мной куда более полно, страстно, чем это делается здесь, наверху.
— А как же твоя жена, Эрешкигаль? Как она смотрит на то, что ты забираешься в женское тело?
— Она забирается в мужское, — продолжал улыбаться Кур. — Умри — и ты узнаешь.
— А нужно ли умирать? Стоят ли твои объятия жизни? — Гильгамеш помотал головой. — Нет, не стоят. Нельзя любить, если изо рта пахнет гнилостным тленом. Это не любовь, а… рвота.
Кур сжал свои груди. Они проминались под пальцами, словно глина.
— Я же сказал, что ты узнаешь не земную страсть, а подземную.
Кур опустил руки. На его теле остались глубокие вмятины от пальцев. Он пожал плечами и сделал шаг в сторону.
— Если ты не желаешь обнять меня, это сделает Энкиду.
— Стой! — Гильгамеш преградил ему дорогу. — Я остановил тебя в первый раз, остановлю и теперь.
— Попробуй, — Кур шагнул прямо под топор.
Лезвие рассекло голову демона, но увязло где-то на уровне ключиц. Большой с проклятием вырвал топор и ударил еще раз, сбоку. Плотная, вязкая масса, из которой состоял Кур, поддавалась с трудом. Но вот отлетела в сторону рука, часть головы, другая рука, кусок обвисшей груди. Гильгамеш рубил демона безостановочно и не сразу заметил, что каждая из частей самостоятельно ползет к ложу с умирающим.
Чтобы уберечь лезвие, он обрушил на ближайший комок глины обух топора. Комок разлетелся на еще более мелкие частицы, но и они стремились присосаться к плоти Энкиду. Рыча, Большой принялся ногами отшвыривать их от ложа. Та часть туловища Кура, которая еще держалась на ногах, неуклюже раскачиваясь топталась около самого изголовья степного человека. Гильгамеш опять пустил в ход топор. Но теперь он зацепил им демона как крюком и, хрипя от напряжения, отшвырнул в сторону.
Однако плоть Кура вновь ползла к ложу. Понимая, что он не успеет справиться со всеми частями, Гильгамеш с отчаянием взглянул по сторонам. Через мгновение он уже срывал со стены светильники. Разбив несколько штук, Большой плеснул на илистую глину пылающее масло.
Той это не понравилось. Куски глины подались назад. Они пронзительно шипели, словно пригоршня пиявок, брошенных в огонь. Языки пламени, охватившие темно-песочную плоть, стали тусклыми, дымными, они гневно гудели, как будто их раздувал мощный кузнечный горн. Частицы Кура сползались друг к другу, подпрыгивая, сбивали пламя, но лишь у самого порога бездны, разверстой за дверьми, сумели справиться с огнем.
Потерявшие изрядную долю влажного блеска, они слились, и теперь Кур предстал в облике отвратительной лысой старухи, чьи высохшие груди пальмовыми листьями свешивались до пояса. Держась рукой за стену, она поднялась на ноги и тускло посмотрела на Большого.
— Что же, я нашел против тебя средство, — сказал владыка Урука, показывая ей светильник.
— Ты невероятно упорен, — покачала головой старуха-Кур. — Но помни, что сильнее всего удар приходится на того, кто сопротивляется. Я мог стать водой и залить твои светильники, залить все здесь. Ну да ладно. Посмотрим, поднимешь ли ты руку на собственного брата?
За спиной Гильгамеша раздался скрип. Обернувшись, Большой увидел, что степной человек медленно поднимается с ложа. Его широко раскрытые глаза были обращены к брату. Теперь они совсем походили на глаза храмовых истуканов. В них отсутствовали зрачки — лишь пустота цвета финиковой косточки.
— Братец, лежи! Тебе нужно лежать! — бесцветным голосом сказал Гильгамеш, прекрасно ощущая бесполезность своих слов.
Энкиду положил руки Большому на плечи, а потом потянулся к горлу названного брата, да так быстро, что тот едва успел увернуться.
Не зная, что делать, Гильгамеш отступал перед Созданным Энки, то и дело оглядываясь на Кура: не попытается ли старуха воспользоваться затруднительной ситуацией своего соперника. Но старуха стояла недвижимо. Ей достаточно было власти над умирающим, который преследовал брата все энергичнее. Наконец Большому пришлось схватиться с ним.
Казалось, что ни грамма силы не ушло из тела умирающего. Он был так же могуч, как и в тот день, когда Гильгамеш впервые столкнулся с ним. Но на этот раз владыке Урука нельзя было уступать. Ни в коем случае.
Он застонал в медвежьих объятиях Энкиду. Ребра их трещали, когда они, чуть заметно раскачиваясь, пытались сломить друг друга. Финиковая пустота оказалась совсем рядом с глазами Большого. Она затягивала как воронки, появляющиеся на Евфрате во время половодья. Пустота разъедала разум, черным гнетом ложилась на сердце, поражала бессилием волю. Гильгамеш не мог бороться с ней — и он зажмурился, чтобы не видеть главного соблазна преисподней, он собрал воедино все оставшиеся у него силы и медленно, ступня за ступней, стал теснить брата к ложу.
Сопротивление Энкиду было ужасным. Ни Намтар, ни Кур — ни один из сегодняшних соперников не вызвал у Гильгамеша такого напряжения. Владыке Урука казалось, что у него лопаются жилы, что глаза от усилия готовы выпрыгнуть из орбит, однако он сумел подтащить брата к ложу и прижать к нему.
— Не подходи к нам! — хрипло крикнул он Куру. — Я сожгу тебя! Клянусь, я сожгу всю преисподнюю, если ты попытаешься помешать мне!
В этот момент сопротивление Гильгамешу прекратилось. Энкиду тяжко вздохнул, и члены его расслабились. В глазах появились едва заметные точечки зрачков.
Утирая пот, чувствуя, что еще одно усилие, еще одна схватка убьет его, Большой повернулся к Царю преисподней.
— Сейчас я подойду к тебе и выброшу отсюда. Одним пинком, — устало сказал он.
— Сейчас сил у тебя не хватит даже на то, чтобы убить собаку, — сказал Кур. — Так что лучше сиди около своего брата и слушай меня.
— Я не желаю тебя выслушивать, — нахмурился Гильгамеш. — Я победил. Скоро взойдет Уту, он будет свидетелем, что ни Намтару, ни тебе не удалось дотронуться до Энкиду.
— И все-таки послушай меня, — старуха оскалила в усмешке беззубые десны. — Слушай и старайся не перебивать — Уту действительно скоро взойдет.
Кряхтя, она села на корточки.
— В одном из ваших городов жил очень богатый человек. Такой богатый, что ему не нужна была бы твоя сила. На одно мановение его вечно позолоченных рук слетались самые знаменитые герои и самые красивые блудницы…
— В каком городе? Что это был за человек? — поднял голову Большой. — Почему мне не рассказывали о нем?
— Я же сказал — не перебивай! — воскликнула старуха. — Даже если на самом деле он не жил — какая в том разница?.. Питался этот человек чем хотел, делал, что хотел, но, чем старше становился, тем больше боялся одной вещи, которую то и дело видел вокруг себя… Да, ты прав, он боялся смерти. Он боялся меня, ждавшего его в глубинах под корнями вод и гор. Чтобы избежать неизбежного, велел он построить себе дворец. В стороне от дорог, от вестников, которые могли бы сообщить ему о каком-нибудь зле. Он окружил себя юными слугами и прислужницами, посадил во внутреннем дворе прекрасные цветы. Днем двор был открыт, ночью его затягивали тентом, на котором большой золотой щит изображал солнце, и ярко освещали светильниками. Вокруг танцевали прекрасные девушки, полные сил счастливые юноши разливали благовония, слуги пробовали каждое блюдо, прежде чем хозяин отправлял его в рот. Богач жил в радости и вечности, не слыша вокруг ни слова обо мне. Он боролся с судьбой — как и ты, только по-другому. Однако все рухнуло в одно мгновение. Радость не может быть без причины, счастье только тогда и возможно, когда я появляюсь перед глазами, но отступаю, не забираю человека с собой, даю отсрочку. Когда вокруг один свет — время, отпущенное на жизнь, кажется пыткой. Не видишь жизни, если рядом нет меня, если рядом нет тени. Попробуй посмотреть на своего Уту прямо — и ты не увидишь его, ты просто потеряешь зрение. Куда же жизни без смерти!.. Вот и богач не выдержал. Он переполнился выдуманной им радостью, он объелся ею. Он даже не заметил, как его сердце исполнилось злости на смех, на любовь и свет. Однажды вечером он вскочил с ложа, прогнал девушек, отбросил сладости и с криком помчался прочь из дворца. Даже самые сильные слуги не сумели остановить его. Богач вышиб двери и увидел то лицо, о котором на самом деле мечтал почти все время пребывания в своем дворце — лицо Намтара.
Гильгамеш пожал плечами:
— Это был странный богач, старуха. Такие притчи можно рассказывать детям, но любой взрослый скажет тебе: свету нужна тень, но жизнь смерти ни к чему. В конце концов, тень и смерть — не одно и то же…
Он замолчал, обернувшись к окнам. На каменных проемах лежали серые блики — уже не отблески светильников, но первые знаки начинающегося восхода.
— Нет, Кур, ты меня не убедил, — торжествующе улыбнулся он. — Энкиду останется со мной, он будет жив. По-моему, это самый важный аргумент.
— Время твоего брата исчерпано, — сказал Царь преисподней, поднимаясь на ноги. В движениях старухи Гильгамешу почудилось нечто Инаннино. — Ты сегодня совершил много подвигов, но он мертв, ибо смерть не в руках человека.
— Что за глупости ты говоришь! — вскочил Большой. — Вот он, Энкиду, лежит позади меня. Никто из преисподних демонов не сумел подобраться к нему!
— Я еще раз говорю: время твоего брата исчерпано, — дребезжащим голосом пробормотала старуха. — Для того, чтобы уберечься от смерти, мало победы в единоборстве со мной. Посмотри на Энкиду, юноша, он мертв. Коли желаешь, можешь оставаться у его тела до тех пор, пока из ноздрей покойника не полезут белые черви. А я ухожу. До встречи, герой!
Лицо старухи исказилось. Ее распирали телеса бесчисленных существ, составляющих плоть подземного Царя. Они в конце концов разорвали человекообразное обличье Кура, и прежде чем бездна сомкнулась, прежде чем место черного провала заняли двери, Гильгамеш успел увидеть чудовищный зародыш всего, что только могла носить на себе земля. Опять извивались лапы и щупальца, опять сплетались в клубок стенающие тела, словно их и не касался топор владыки Урука. Вновь тошнота подступила к горлу Большого. Он хотел крикнуть вслед Куру какое-нибудь богохульство, но преисподняя захлопнулась, и Гильгамеш бросился к брату.
Глаза Энкиду были закрыты. Гильгамеш приподнял его голову, но она тут же безвольно упала обратно. Уже ни на что не надеясь, владыка Урука припал к мохнатой руке. Та оказалась холодной, как ключевая вода: такой холодной, будто степной человек лежал мертвым всю ночь.
Еще не осознав толком, что произошло, Большой обратил лицо к наполнявшимся утренним соком проемам окон и завыл так, как не могла бы завыть ни одна плакальщица.
7. СТЕНЫ
Лезвие топора описало перед грудью Большого широкий крест. Набрав ход, оружие само бросило хозяина на демона. Пронзительно закричав, Намтар взмыл в воздух. Крылья подкинули его к потолку, и прежде, чем Гильгамеш успел увернуться, быстрый как мысль демон обрушился на него сверху. Острые когти вонзились в плечи Владыки Урука, боль была такой резкой, что тот выронил топор. Перед глазами человека мелькнула мотыга-клюв, пахнуло злом и затхлостью. Большой закричал. Перехватив покрытые перьями лапы, он рванулся в сторону. Его плечи свело почти непереносимым спазмом боли, но он вывернулся, вырвался.
Длинные полоски кожи остались в когтях у Намтара. Шипя как кот, Гильгамеш сжал демона за запястья и, превозмогая силу бьющихся за спиной чудовища крыльев, стал клонить его к полу. Судорожно извиваясь, Намтар пытался вырваться. Клацали когти, клюв целил Большому в глаза. Но владыка Урука лягнул демона ногой в живот. Лягнул дважды — и призрачное дыхание Намтара пресеклось. Он запрокинул голову, судорожно распахнув зловонный клюв, а когда пришел в себя, оказался припечатан к полу. Упершись коленом в грудь Намтара, Гильгамеш торжествующе смеялся.
— Мы с тобой на равных, Намтар! — отсмеявшись, сказал он. — Я не только вижу тебя, но и могу сломить подземную силу. Ты колючий и быстрый, но не более. Ума не приложу, почему с тобой не справился мой брат?
— Ему суждено было умереть! — звонко прохрипел демон. — Сила здесь не причем. Когда близится смерть, силу заменяет время, отпущенное жизни. У Энкиду оставалось очень, очень мало времени. Как бы ни был он могуч, я отмерил пределы его судьбы.
— Ага! У меня, получается, времени много! — воскликнул Гильгамеш. — Первые добрые слова, которые я слушал за два дня! Ну что же, времени достанет на то, чтобы отогнать от брата подземную нечисть.
— Не надейся слишком на силу, полученную от родителей, — голос Намтара стал сиплым. — Смерть приходит к каждому человеку. Так оно от века. Разве тебе менять порядок, установленный богами?
Крылья, распростертые на полу, конвульсивно дернулись.
— Проверяешь мое внимание? — скривился Большой. — Хочешь заговорить, а потом вырваться? — груз его колена, придавливавшего демона к полу, стал еще тяжелее. — Если правило смерти установлено богами, то отчего бы им не пересмотреть его? Хотя бы сейчас, ради одного человека!
— Даже бог не сможет вернуться в тот день, когда Энлиль и Энки установили человеку судьбу. Смерть — единственное, что обещано человеку твердо. Она живет в вас словно бабочка в коконе. Ваша сила от ее роста, не будь внутри бабочки, кокон, высушенный солнцем, в один день превратился бы в труху. Глупый род: вскормленные смертью, питаемые ею, вы пускаетесь в плач, когда приходит срок выпустить хозяйку наружу…
— Не клевещи на жизнь! — воскликнул Гильгамеш. — Не клевещи на богов. Смерть всегда была после жизни. Вначале Энки создал людей, а потом только появился ты.
Намтар зашелся в кашляющем смехе — то визгливо-сиплом, то металлически-звонком.
— Кур древнее всех, — прохрипел он. — Кур сильнее всех. Человек — откуп, жертвоприношение богов подземному царю. Вы созданы нашей волей и никуда от нее не денетесь. В ней ваше существование.
— Ложь! Малое усилие — и ты треснешь под моей ногой, как яичная скорлупа. Вот будет здорово: посланник смерти раздавлен человеческим коленом!
— Жизни не победить смерть.
— А я уже побеждал смерть — вспомни Хуваву! А рождение ребенка — что, не победа над тобой? Каждое утро, одолев сон, люди открывают глаза и смеются, глядя на Уту — не победа ли это? Твоя сила в клевете и обмане, в нашей привычке уступать. Но сейчас я не отступлю. Я буду держать тебя до тех пор, пока ты не поклянешься, что больше не приблизишься к Энкиду.
На этот раз Намтар смеялся едва слышно.
— Гордец, ты не удержишь меня!
— Но ведь держу же!
Клюв клацнул как молот кузнеца, ударившись о камень.
— Я уйду, но тебе придется иметь дело с Куром, с Отцом Преисподних! Ломай, круши мою грудь; смерть уступчива, ей не нужно ворочать скалы, чтобы доказать свою мощь. Но Отец, Дракон уступать тебе не будет. Он победит тебя, как старый тур побеждает малолетку, он разрисует скрижаль судьбы Гильгамеша по-новому. Сегодня, юноша, произойдет то, чего не ждут ни твоя матушка, ни твой покровитель Уту. Сегодня ты, юноша, умрешь!
С телом Намтара произошла мгновенная метаморфоза. Колено Большого глухо ударилось о каменный пол, ибо костлявая плоть демона перестала подпирать его. Вокруг Гильгамеша вспорхнули тучи серых мотыльков, словно владыка Урука посреди ночи разворошил груду теплых, слабо светящихся гнилушек. Ослепленный, он попытался охватить руками расползающегося Натара, но ощутил лишь беспорядочный плеск мириад суматошных крылышек.
Дверной проем вдохнул их, вдохнул вместе с туманом. Только на полу осталось несколько пятнышек серой пыльцы. Некоторое время Гильгамеш тупо смотрел на место, где только что был Намтар, но затем взял себя в руки. Подняв топор, он встал между ложем Энкиду и разверстой пастью загробного царства.
Торжество, охватившее Большого, когда Намтар был припечатан к полу, быстро испарилось. Призрачный посланник ускользнул и унес с собой надежду, ставшую уже было уверенностью. Напрягая глаза, Гильгамеш всматривался в тьму, волновавшуюся за порогом двери и, отчаянно храбрясь, ждал, когда из нее прянут драконьи головы.
Ждать ему пришлось недолго. Но Кур появился иначе, чем ожидал Большой. Краем глаза он почувствовал движение, а когда посмотрел по сторонам, от изумления закашлялся. Комната расползалась, она становилась шире, длиннее, выше. Кур растягивал ее, создавая для себя простор.
«Остановись!»— едва не закричал комнате Гильгамеш. «Замри, ведь ты — человеческое создание, подземный хозяин не должен иметь власти над тобой!» Движение замедлилось. Почувствовав это, Большой напряг всю свою волю, приказывая стенам не разбегаться еще дальше. Каменные блоки задрожали; на мгновение показалось, что противоборство двух желаний расплещет их как отражение в неспокойной воде. Но почти тут же владыка Урука почувствовал, что сопротивление его воле пропало. Зато раздались стенания и вой сотен глоток — в комнату протискивался Кур.
Все существа, что жили на земле, все фантазии, когда-либо появлявшиеся под руками месивших древнюю глину богов, все уродства, которые только могла породить буйная, гораздая на излишества природа, оказались слиты в Куре. Бесчисленное количество туловищ, рук, лап, беспалых, бескостных конечностей, плавников, хвостов, мяукающих, лающих, изрыгающих проклятья, мычащих, по-рыбьи безмолвных голов сливались в безобразный клубок. Сквозь переплетение множества тел не было видно настоящее тело дракона; волосатая, мохнатая, чешуйчатая плоть скрывала его сердце, если здесь было, конечно, одно, самое большое сердце. Гигантский зародыш мира, нерасчлененное дитя земной утробы, осужденное вечно оставаться в материнской тьме и сырости, вываливалось на пол перед Гильгамешем. Пол, влага, слизь покрывали все, чего касался дракон. Клацали, скрежетали о камень когти, с ядовитым чмоканием отрывались от пола присоски длинных щупалец.
Кур выдавливался из дверного проема словно из кишки, и владыка Урука видел такое, чего не довелось видеть ни одному человеку: он лицезрел тех существ, которых боги уничтожили сразу после их появления на свет, ужаснувшись собственному созданию. Все состоящие из одного рта, безгубого, с воспаленными бурыми деснами, или похожие на человека, но с раздутой жабьей шеей и многосуставными руками, бессмысленно молотящими воздух перед паучьими, вытаращенными глазами. Гильгамеш видел таинство ошибок создателей и ужасался скрытому временем и недрами земли уродству.
Отвращение, ужас, оторопь — трудно одним словом назвать чувства, заставившие Большого отступать назад. Бороться с таким врагом казалось столь же бессмысленно, как бороться с половодьем. У демона не имелось сердцевины, поразив которую можно было бы остановить нашествие уродливых зародышей. Одно неважное, несущественное: какое бы из множества чудищ, туловищ, составлявших дракона Кура, Гильгамеш не поверг, — остальные едва ли даже заметили бы это.
Ощущение безысходности чуть не заставило Большого опустить оружие. Лишь наткнувшись спиной на ложе он остановился. Остановился ненадолго. То ли Энкиду застонал, по-своему видя приближение смертных сил, то ли в Гильгамеше вместе с отчаянием волной нахлынуло бешенство, но владыка Урука как камень, пущенный из пращи, обрушился на Кура. Обрушился, когда ждать уже было нельзя: еще несколько мгновений — и безобразная туша заполнила бы всю комнату.
Первыми брызнули во все стороны куски грифоньего мяса. Гильгамеш врубался в плоть Царя преисподней, как дровосеки врубаются в стволы горных великанов. Направленное чуть наискосок лезвие топора прорывалось сквозь кости, хрящи и сухожилия приросших друг к другу спинами, бедрами, животами тел. Он не думал о защите, он лишь нападал, не обращая внимания на тянущиеся к нему пасти. И нападение оказалось лучшей защитой. Огромная масса драконьей плоти была неповоротлива, словно клубок змей, свернувшихся в норе ради продолжения рода. Гильгамеш прорубал в ней широкую просеку, стараясь только не поскользнуться на покрытом слизью, кровью, отрубленными членами полу. Вокруг него раздавались стоны, ругательства на языках, умерших задолго до рождения Большого.
Гильгамеш забыл обо всем. В каждой искаженной трусливой, или свирепой ненавистью морде он видел лишенное жизни, погруженное во тьму лицо Намтара. Он побеждал его снова и снова, а обжигающе горячий топор, разбрасывая яркие изумрудные искры, не давал возможности остановиться, задуматься над тем, не безнадежное ли это дело.
Кур норовил сомкнуть свои телеса за спиной человека, сплести над его головой лапы и щупальца. Чувствуя это, Гильгамеш несколько раз менял направление движения, прорываясь из кольца, расчленяя нерасчленимое, оставляя истекать кровью оторванные друг от друга части тайного предводителя земных глубин.
Таких становилось все больше и больше. Ноги владыки Урука уже путались среди них. Топор обжигал руки, а дыхание стало бурным. Не хватало воздуха; зловоние Царя преисподней заставляло желудок Гильгамеша подкатывать к горлу. Сказывалась бессонная ночь; только отчаяние заставляло Большого раз за разом бросаться в бесформенный клубок драконьей плоти. Это был бой осы и льва. Оса, слишком маленькая, чтобы убить бесконечно огромного для нее соперника, оказалась чересчур стремительной для него. Лев же щелкал зубами, хлестал хвостом, бил лапами, но не успевал за ней. Они изматывали друг друга до тех пор, пока не остановились оба. Гильгамеш, не в силах уже поднять оружие над головой, держал его, прижав к груди. И жидкая, полупрозрачная кровь Кура текла по его животу, по красному лекарскому переднику, образуя у ног круглую лужицу. Подземный Царь, сведенный вечной судорогой утробной неразделенности, корчился, слепо распихивая останки своих тел. Но он больше не протискивался сквозь двери: там, в темноте дороги, проложенной Намтаром, угадывалась вторая половина его плоти.
Жизнь и недожизнь ждали, переводя дыхание, внимательно наблюдая друг за другом, готовясь к неожиданности, к подвоху, к удару исподтишка. Внезапно Гильгамеш рассмеялся, и от его смеха затихли глухие стенания драконьих голов:
— Кур, ты не похож на смерть. Намтар был страшнее. Когда я вижу тебя, меня мутит от отвращения — и только.
Кур молчал. Бесформенная груда тел застыла без движения. Казалось, взмахни Большой топором — и она рассыплется в прах. Однако Гильгамеш видел, что это иллюзия. Дракон оставался внимателен, но он переваривал услышанное, переводя речь человека в слова, чувства, желания, понятные всем сердцам, бившимся в его теле. Потом драконьи головы заголосили, и безобразное существо стало стягиваться во влажный ком. Щупальца, лапы, руки хватали отсеченные Гильгамешем части и тащили к себе, вминали в ставшую податливой как тесто плоть. Кур превращался в илистую груду земли, подобную тем, что поднимали со дна Евфрата земледельцы, собирающиеся удобрить поля. Только эта груда была живой. Она шевелилась, раскачивалась, как раскачивается человек, мучительно желающий что-то сказать, но не знающий как. Но продолжалось это недолго. Груда ила поднялась, вытянулась в гигантское подобие человеческой фигуры и шагнула к Гильгамешу.
Шаг был сделан всего один, однако его оказалось достаточно для того, чтобы с Куром произошли новые изменения. Вместо уродливой пародии на человека, достигавшей головой потолка, перед Большим стояла женщина, нагая и совершенно безволосая. Об иле, который сжал себя до размеров человеческого тела, теперь напоминала лишь кожа — влажная, темно-песочного цвета. Упершись руками в бока, она холодно рассматривала человека. Светильники яркими желтыми пятнами отражались в ее овальном черепе. Превращение, наверное, должно было поразить Большого. Но тот, уставший, наглядевшийся этой ночью на всякое, оставался равнодушен.
— Неужели ты думаешь, что меня можно остановить? — властным мужским голосом спросила илистая женщина.
— Ты похож на лягушку, Кур, — криво усмехнулся Гильгамеш. — Может, ты хочешь соблазнить меня, приняв женский облик?
— Зачем ты мне нужен! — холодно улыбнулся демон. — Каждый день умирает множество сильных мужчин, множество красивых девушек. Они сочетаются со мной куда более полно, страстно, чем это делается здесь, наверху.
— А как же твоя жена, Эрешкигаль? Как она смотрит на то, что ты забираешься в женское тело?
— Она забирается в мужское, — продолжал улыбаться Кур. — Умри — и ты узнаешь.
— А нужно ли умирать? Стоят ли твои объятия жизни? — Гильгамеш помотал головой. — Нет, не стоят. Нельзя любить, если изо рта пахнет гнилостным тленом. Это не любовь, а… рвота.
Кур сжал свои груди. Они проминались под пальцами, словно глина.
— Я же сказал, что ты узнаешь не земную страсть, а подземную.
Кур опустил руки. На его теле остались глубокие вмятины от пальцев. Он пожал плечами и сделал шаг в сторону.
— Если ты не желаешь обнять меня, это сделает Энкиду.
— Стой! — Гильгамеш преградил ему дорогу. — Я остановил тебя в первый раз, остановлю и теперь.
— Попробуй, — Кур шагнул прямо под топор.
Лезвие рассекло голову демона, но увязло где-то на уровне ключиц. Большой с проклятием вырвал топор и ударил еще раз, сбоку. Плотная, вязкая масса, из которой состоял Кур, поддавалась с трудом. Но вот отлетела в сторону рука, часть головы, другая рука, кусок обвисшей груди. Гильгамеш рубил демона безостановочно и не сразу заметил, что каждая из частей самостоятельно ползет к ложу с умирающим.
Чтобы уберечь лезвие, он обрушил на ближайший комок глины обух топора. Комок разлетелся на еще более мелкие частицы, но и они стремились присосаться к плоти Энкиду. Рыча, Большой принялся ногами отшвыривать их от ложа. Та часть туловища Кура, которая еще держалась на ногах, неуклюже раскачиваясь топталась около самого изголовья степного человека. Гильгамеш опять пустил в ход топор. Но теперь он зацепил им демона как крюком и, хрипя от напряжения, отшвырнул в сторону.
Однако плоть Кура вновь ползла к ложу. Понимая, что он не успеет справиться со всеми частями, Гильгамеш с отчаянием взглянул по сторонам. Через мгновение он уже срывал со стены светильники. Разбив несколько штук, Большой плеснул на илистую глину пылающее масло.
Той это не понравилось. Куски глины подались назад. Они пронзительно шипели, словно пригоршня пиявок, брошенных в огонь. Языки пламени, охватившие темно-песочную плоть, стали тусклыми, дымными, они гневно гудели, как будто их раздувал мощный кузнечный горн. Частицы Кура сползались друг к другу, подпрыгивая, сбивали пламя, но лишь у самого порога бездны, разверстой за дверьми, сумели справиться с огнем.
Потерявшие изрядную долю влажного блеска, они слились, и теперь Кур предстал в облике отвратительной лысой старухи, чьи высохшие груди пальмовыми листьями свешивались до пояса. Держась рукой за стену, она поднялась на ноги и тускло посмотрела на Большого.
— Что же, я нашел против тебя средство, — сказал владыка Урука, показывая ей светильник.
— Ты невероятно упорен, — покачала головой старуха-Кур. — Но помни, что сильнее всего удар приходится на того, кто сопротивляется. Я мог стать водой и залить твои светильники, залить все здесь. Ну да ладно. Посмотрим, поднимешь ли ты руку на собственного брата?
За спиной Гильгамеша раздался скрип. Обернувшись, Большой увидел, что степной человек медленно поднимается с ложа. Его широко раскрытые глаза были обращены к брату. Теперь они совсем походили на глаза храмовых истуканов. В них отсутствовали зрачки — лишь пустота цвета финиковой косточки.
— Братец, лежи! Тебе нужно лежать! — бесцветным голосом сказал Гильгамеш, прекрасно ощущая бесполезность своих слов.
Энкиду положил руки Большому на плечи, а потом потянулся к горлу названного брата, да так быстро, что тот едва успел увернуться.
Не зная, что делать, Гильгамеш отступал перед Созданным Энки, то и дело оглядываясь на Кура: не попытается ли старуха воспользоваться затруднительной ситуацией своего соперника. Но старуха стояла недвижимо. Ей достаточно было власти над умирающим, который преследовал брата все энергичнее. Наконец Большому пришлось схватиться с ним.
Казалось, что ни грамма силы не ушло из тела умирающего. Он был так же могуч, как и в тот день, когда Гильгамеш впервые столкнулся с ним. Но на этот раз владыке Урука нельзя было уступать. Ни в коем случае.
Он застонал в медвежьих объятиях Энкиду. Ребра их трещали, когда они, чуть заметно раскачиваясь, пытались сломить друг друга. Финиковая пустота оказалась совсем рядом с глазами Большого. Она затягивала как воронки, появляющиеся на Евфрате во время половодья. Пустота разъедала разум, черным гнетом ложилась на сердце, поражала бессилием волю. Гильгамеш не мог бороться с ней — и он зажмурился, чтобы не видеть главного соблазна преисподней, он собрал воедино все оставшиеся у него силы и медленно, ступня за ступней, стал теснить брата к ложу.
Сопротивление Энкиду было ужасным. Ни Намтар, ни Кур — ни один из сегодняшних соперников не вызвал у Гильгамеша такого напряжения. Владыке Урука казалось, что у него лопаются жилы, что глаза от усилия готовы выпрыгнуть из орбит, однако он сумел подтащить брата к ложу и прижать к нему.
— Не подходи к нам! — хрипло крикнул он Куру. — Я сожгу тебя! Клянусь, я сожгу всю преисподнюю, если ты попытаешься помешать мне!
В этот момент сопротивление Гильгамешу прекратилось. Энкиду тяжко вздохнул, и члены его расслабились. В глазах появились едва заметные точечки зрачков.
Утирая пот, чувствуя, что еще одно усилие, еще одна схватка убьет его, Большой повернулся к Царю преисподней.
— Сейчас я подойду к тебе и выброшу отсюда. Одним пинком, — устало сказал он.
— Сейчас сил у тебя не хватит даже на то, чтобы убить собаку, — сказал Кур. — Так что лучше сиди около своего брата и слушай меня.
— Я не желаю тебя выслушивать, — нахмурился Гильгамеш. — Я победил. Скоро взойдет Уту, он будет свидетелем, что ни Намтару, ни тебе не удалось дотронуться до Энкиду.
— И все-таки послушай меня, — старуха оскалила в усмешке беззубые десны. — Слушай и старайся не перебивать — Уту действительно скоро взойдет.
Кряхтя, она села на корточки.
— В одном из ваших городов жил очень богатый человек. Такой богатый, что ему не нужна была бы твоя сила. На одно мановение его вечно позолоченных рук слетались самые знаменитые герои и самые красивые блудницы…
— В каком городе? Что это был за человек? — поднял голову Большой. — Почему мне не рассказывали о нем?
— Я же сказал — не перебивай! — воскликнула старуха. — Даже если на самом деле он не жил — какая в том разница?.. Питался этот человек чем хотел, делал, что хотел, но, чем старше становился, тем больше боялся одной вещи, которую то и дело видел вокруг себя… Да, ты прав, он боялся смерти. Он боялся меня, ждавшего его в глубинах под корнями вод и гор. Чтобы избежать неизбежного, велел он построить себе дворец. В стороне от дорог, от вестников, которые могли бы сообщить ему о каком-нибудь зле. Он окружил себя юными слугами и прислужницами, посадил во внутреннем дворе прекрасные цветы. Днем двор был открыт, ночью его затягивали тентом, на котором большой золотой щит изображал солнце, и ярко освещали светильниками. Вокруг танцевали прекрасные девушки, полные сил счастливые юноши разливали благовония, слуги пробовали каждое блюдо, прежде чем хозяин отправлял его в рот. Богач жил в радости и вечности, не слыша вокруг ни слова обо мне. Он боролся с судьбой — как и ты, только по-другому. Однако все рухнуло в одно мгновение. Радость не может быть без причины, счастье только тогда и возможно, когда я появляюсь перед глазами, но отступаю, не забираю человека с собой, даю отсрочку. Когда вокруг один свет — время, отпущенное на жизнь, кажется пыткой. Не видишь жизни, если рядом нет меня, если рядом нет тени. Попробуй посмотреть на своего Уту прямо — и ты не увидишь его, ты просто потеряешь зрение. Куда же жизни без смерти!.. Вот и богач не выдержал. Он переполнился выдуманной им радостью, он объелся ею. Он даже не заметил, как его сердце исполнилось злости на смех, на любовь и свет. Однажды вечером он вскочил с ложа, прогнал девушек, отбросил сладости и с криком помчался прочь из дворца. Даже самые сильные слуги не сумели остановить его. Богач вышиб двери и увидел то лицо, о котором на самом деле мечтал почти все время пребывания в своем дворце — лицо Намтара.
Гильгамеш пожал плечами:
— Это был странный богач, старуха. Такие притчи можно рассказывать детям, но любой взрослый скажет тебе: свету нужна тень, но жизнь смерти ни к чему. В конце концов, тень и смерть — не одно и то же…
Он замолчал, обернувшись к окнам. На каменных проемах лежали серые блики — уже не отблески светильников, но первые знаки начинающегося восхода.
— Нет, Кур, ты меня не убедил, — торжествующе улыбнулся он. — Энкиду останется со мной, он будет жив. По-моему, это самый важный аргумент.
— Время твоего брата исчерпано, — сказал Царь преисподней, поднимаясь на ноги. В движениях старухи Гильгамешу почудилось нечто Инаннино. — Ты сегодня совершил много подвигов, но он мертв, ибо смерть не в руках человека.
— Что за глупости ты говоришь! — вскочил Большой. — Вот он, Энкиду, лежит позади меня. Никто из преисподних демонов не сумел подобраться к нему!
— Я еще раз говорю: время твоего брата исчерпано, — дребезжащим голосом пробормотала старуха. — Для того, чтобы уберечься от смерти, мало победы в единоборстве со мной. Посмотри на Энкиду, юноша, он мертв. Коли желаешь, можешь оставаться у его тела до тех пор, пока из ноздрей покойника не полезут белые черви. А я ухожу. До встречи, герой!
Лицо старухи исказилось. Ее распирали телеса бесчисленных существ, составляющих плоть подземного Царя. Они в конце концов разорвали человекообразное обличье Кура, и прежде чем бездна сомкнулась, прежде чем место черного провала заняли двери, Гильгамеш успел увидеть чудовищный зародыш всего, что только могла носить на себе земля. Опять извивались лапы и щупальца, опять сплетались в клубок стенающие тела, словно их и не касался топор владыки Урука. Вновь тошнота подступила к горлу Большого. Он хотел крикнуть вслед Куру какое-нибудь богохульство, но преисподняя захлопнулась, и Гильгамеш бросился к брату.
Глаза Энкиду были закрыты. Гильгамеш приподнял его голову, но она тут же безвольно упала обратно. Уже ни на что не надеясь, владыка Урука припал к мохнатой руке. Та оказалась холодной, как ключевая вода: такой холодной, будто степной человек лежал мертвым всю ночь.
Еще не осознав толком, что произошло, Большой обратил лицо к наполнявшимся утренним соком проемам окон и завыл так, как не могла бы завыть ни одна плакальщица.
7. СТЕНЫ
Они побежали в земли бормотал, живших на восход от Тигра. Тех бормотал, чей язык казался самым бормотальским. Сплошные «на-на-на», да «ди-лу-лу», а что это значит, не мог разобраться ни один нормальный человек. Сами бормоталы были черными и невысокого роста, а их вечно короткие волосы казались жесткими, как свиная щетина. Многие из восточных племен не знали еще особого рода предметов, называемого оружием — в их руках, словно в руках простолюдина, оружием становились обычная мотыга и лук, которым подстреливают болотную птицу, и острога, что бьет скользкую серебристую рыбу. Бормоталы смотрели на оружие, как зверь, впервые видящий человека: «Что это за глупость? Никогда такого не видел! Ни на что не похоже. А раз не похоже — можно сказать, что и не существует!».
За незнание оружия им приходилось платить, и не раз. Особенно в последние годы, когда здесь свирепствовал Ага Кишский. Но приход Гильгамеша не был отмечен дымом сигнальных костров бормотал — жалким изобретением, призванным упреждать другие племена о появлении жителей низменности. Гильгамеша они не испугались, так как пришел он не ради грабежа и славы. Да и спутник у владыки Урука был всего лишь один — охотник Зумхарар.
За незнание оружия им приходилось платить, и не раз. Особенно в последние годы, когда здесь свирепствовал Ага Кишский. Но приход Гильгамеша не был отмечен дымом сигнальных костров бормотал — жалким изобретением, призванным упреждать другие племена о появлении жителей низменности. Гильгамеша они не испугались, так как пришел он не ради грабежа и славы. Да и спутник у владыки Урука был всего лишь один — охотник Зумхарар.