Страница:
Рос Джульбарс быстро и вскоре превратился в потешного пса со стоячими ушами и лихо закрученным хвостом. Окрас у него был очень красивый — ярко-рыжий с черными ворсинками. Нет, он не был чистопородной лайкой, как считал мальчик. Просто причудливое смешение кровей всех собак поселка сделало его таким. Но мальчика Джульбарс любил беззаветно. Правда, тот часто забывал покормить своего четвероного друга, но Джульбарс как-то ухитрялся прокормиться сам.
А вообще Джульбарс был от молодости еще глупым псом. Из-за своей глупости он и попал в эту неприятную историю.
Ни разу Джульбарс не расставался со своим хозяином больше, чем на одну ночь. Потому, когда орава мальчишек и девчонок с чемоданами, вещмешками и сумками повалила к автобусу, он тоже было сунулся в салон, но его грубо оттолкнули. Тогда Джульбарс помчался за автобусом, чихая и кашляя от пыли. Ну, не мог же он бросить своего хозяина. У него не хватило смекалки отстать, переждать пыль. Он видел, что хозяина увозят куда-то и бросился сломя голову выручать.
Может, он и добежал бы до лагеря труда и отдыха, но в конце поселка невидимый за пылью грузовик ударил его передним колесом, да так сильно, что Джульбарс, глухо рявкнув, покатился по дороге и остался лежать недвижимым у самой обочины.
Все кто проходил мимо, считали, что собака убита машиной. Мало ли их гибнет на дорогах?! Но Джульбарс был жив. Очнувшись и скуля от боли, он отполз от дороги и залез в первую же попавшуюся дыру в заборе.
Старик нашел собаку в своем саду, под кустом смородины. Осмотрел, хмуря брови, а когда убедился, что собака жива, стал примеряться, как бы поудобнее ее поднять, чтобы не причинить боли. Он осторожно подсунул под голову руку и только стал приподнимать, как собака тонко взвизгнула, и сразу же из-за соседского забора донесся голос:
— Здравствуй, сосед. С прибылью тебя.
Старик не посмотрел на голос, не до того было, только буркнул что-то в ответ. Поднял раненую собаку на вытянутых руках и, медленно ступая, понес в дом. Там он уложил ее на подстилку и вышел на улицу, чтобы идти за ветеринаром.
За калиткой его поджидал сосед. Был он примерно одинаковых лет со стариком, но бравый, розовощекий. В поселок перебрался всего месяц назад из города. Купил по соседству со стариком добротный, почти новый дом, стал называть его — дачей. Сразу же нанял рабочих строить гараж и рубить баню. Чувствовалось, что обосновывается сосед прочно. Был он приветлив, улыбчив не по годам, и старик ничего не имел против него. Поэтому и почувствовал неловкость от того, что не ответил на приветствие там, в саду. Но сосед как будто не обиделся, наоборот — весело улыбаясь, придержал старика за локоть:
— Сосед. Ты бы это… того…
— Чего? — не понял старик.
— Я говорю, мне бы собаку посмотреть…
— А ты что — ветеринар? — с надеждой подался старик к соседу.
— Нет. Не ветеринар. Шкура у нее сильно приметная. Рыжая с темным. Редкий окрас. Давно я ее облюбовал.
— Ну и что? — опять не понял старик.
— Унты я зятю обещал собачьи. Одна шкура такого расцвета у меня есть, да одной мало…
— Ты чего?! — остолбенел старик. — Собака-то живая!
— Долго ли… Молоточком по темечку… А я бы на пол-литра дал. Старик глянул так, что сосед, пятясь, заторопился к дому.
Долго болела собака. За время болезни она привыкла к старику и к своему новому имени — Шарик. Старик трогательно ухаживал за собакой, сам бинтовал перебитые лапы, стягивал повязку, чтобы правильно срослись ребра, кормил костным бульоном.
Шарик поправился. Шерсть его опять заблестела и в лучах солнца отсвечивала красным. Ходил он еще прихрамывая, но был уже весел. Ластился к старику, охотно выполнял его команды. Он был счастлив со своим новым хозяином. Жизнь его была спокойной, без всяких волнений.
И вот, когда кажется все наладилось, встало на свои места, во двор к старику пришел мальчик.
Мальчик вернулся из лагеря и, узнав, что пропал Джульбарс, поплакал немного, погоревал и скоро, наверное, забыл бы о нем, если бы не тот одноклассник, который подарил ему щенка. Он видел Джульбарса у старика во дворе и сказал об этом мальчику. И мальчик полный решимости защищать свои права на собаку, пришел к старику.
Собака сразу же узнала первого хозяина и бросилась к нему с радостным визгом. Теперь она была счастлива, как никогда. Как им хорошо будет втроем!
Но старик с мальчиком вместо того, чтобы радоваться, чтобы жить вместе, долго спорили, громко разговаривали. Мальчик размахивал руками. Старик недовольно хмурил брови.
Мальчик доказывал, что собака его, гладил, называл Джульбарсом, целовал в морду.
Старик говорил, что если бы он не подобрал собаку и не вылечил бы ее, она бы сдохла, и повелительным тоном приказывал:
— Шарик, ко мне! Место! — и показывал рядом с собой.
Собака волновалась, бегала от одного хозяина к другому, заглядывала им в глаза, ласкалась, скулила.
Спор людей ни к чему не привел. Каждый хозяин оставался при своем мнении. И тогда старик предложил мудрое решение: пусть собака сама выберет — с кем будет жить, пусть сама определит хозяина.
Для этого люди вывели собаку за поселок, вот на этот пригорок, примерно на одинаковое расстояние от своих домов и приказали ей сидеть. А сами ушли, решив: к кому прибежит собака, тот и будет ее хозяином, а другой откажется от нее насовсем.
Старик не без основания полагал, что Шарик придет к нему, потому что он лечил его, спас от смерти и память о нем у собаки самая свежая.
Мальчик надеялся на то, что Джульбарс, как и человек, лучше помнит свое детство, да и потом, он жил с ним дольше. Поэтому был уверен, что получит собаку так внезапно потерянную и, наконец, найденную…
А собака?
Всю ночь собака выла на пригорке за поселком, бередя душу жителям его, не давая спать. А к утру замолчала.
К мальчику Джульбарс не пришел. И мальчик не пошел его искать, полагая, что собака предпочла старика.
Но и к старику Шарик не пришел. И старик тоже не пошел искать. Он посчитал, что собака изменила ему.
Больше этой собаки никто не видел. Говорят, что она сдохла от тоски… Может быть.
А на Новый год приехал из города к соседу старика в гости зять… Приехал в ботиночках, а уезжал в шикарных унтах — ярко-рыжих с черными ворсинками…
ВЕРНОЕ СЕРДЦЕ ТОММИ
БАБА МАНЯ И ШАРИК
А вообще Джульбарс был от молодости еще глупым псом. Из-за своей глупости он и попал в эту неприятную историю.
Ни разу Джульбарс не расставался со своим хозяином больше, чем на одну ночь. Потому, когда орава мальчишек и девчонок с чемоданами, вещмешками и сумками повалила к автобусу, он тоже было сунулся в салон, но его грубо оттолкнули. Тогда Джульбарс помчался за автобусом, чихая и кашляя от пыли. Ну, не мог же он бросить своего хозяина. У него не хватило смекалки отстать, переждать пыль. Он видел, что хозяина увозят куда-то и бросился сломя голову выручать.
Может, он и добежал бы до лагеря труда и отдыха, но в конце поселка невидимый за пылью грузовик ударил его передним колесом, да так сильно, что Джульбарс, глухо рявкнув, покатился по дороге и остался лежать недвижимым у самой обочины.
Все кто проходил мимо, считали, что собака убита машиной. Мало ли их гибнет на дорогах?! Но Джульбарс был жив. Очнувшись и скуля от боли, он отполз от дороги и залез в первую же попавшуюся дыру в заборе.
3
Старик нашел собаку в своем саду, под кустом смородины. Осмотрел, хмуря брови, а когда убедился, что собака жива, стал примеряться, как бы поудобнее ее поднять, чтобы не причинить боли. Он осторожно подсунул под голову руку и только стал приподнимать, как собака тонко взвизгнула, и сразу же из-за соседского забора донесся голос:
— Здравствуй, сосед. С прибылью тебя.
Старик не посмотрел на голос, не до того было, только буркнул что-то в ответ. Поднял раненую собаку на вытянутых руках и, медленно ступая, понес в дом. Там он уложил ее на подстилку и вышел на улицу, чтобы идти за ветеринаром.
За калиткой его поджидал сосед. Был он примерно одинаковых лет со стариком, но бравый, розовощекий. В поселок перебрался всего месяц назад из города. Купил по соседству со стариком добротный, почти новый дом, стал называть его — дачей. Сразу же нанял рабочих строить гараж и рубить баню. Чувствовалось, что обосновывается сосед прочно. Был он приветлив, улыбчив не по годам, и старик ничего не имел против него. Поэтому и почувствовал неловкость от того, что не ответил на приветствие там, в саду. Но сосед как будто не обиделся, наоборот — весело улыбаясь, придержал старика за локоть:
— Сосед. Ты бы это… того…
— Чего? — не понял старик.
— Я говорю, мне бы собаку посмотреть…
— А ты что — ветеринар? — с надеждой подался старик к соседу.
— Нет. Не ветеринар. Шкура у нее сильно приметная. Рыжая с темным. Редкий окрас. Давно я ее облюбовал.
— Ну и что? — опять не понял старик.
— Унты я зятю обещал собачьи. Одна шкура такого расцвета у меня есть, да одной мало…
— Ты чего?! — остолбенел старик. — Собака-то живая!
— Долго ли… Молоточком по темечку… А я бы на пол-литра дал. Старик глянул так, что сосед, пятясь, заторопился к дому.
Долго болела собака. За время болезни она привыкла к старику и к своему новому имени — Шарик. Старик трогательно ухаживал за собакой, сам бинтовал перебитые лапы, стягивал повязку, чтобы правильно срослись ребра, кормил костным бульоном.
Шарик поправился. Шерсть его опять заблестела и в лучах солнца отсвечивала красным. Ходил он еще прихрамывая, но был уже весел. Ластился к старику, охотно выполнял его команды. Он был счастлив со своим новым хозяином. Жизнь его была спокойной, без всяких волнений.
И вот, когда кажется все наладилось, встало на свои места, во двор к старику пришел мальчик.
4
Мальчик вернулся из лагеря и, узнав, что пропал Джульбарс, поплакал немного, погоревал и скоро, наверное, забыл бы о нем, если бы не тот одноклассник, который подарил ему щенка. Он видел Джульбарса у старика во дворе и сказал об этом мальчику. И мальчик полный решимости защищать свои права на собаку, пришел к старику.
Собака сразу же узнала первого хозяина и бросилась к нему с радостным визгом. Теперь она была счастлива, как никогда. Как им хорошо будет втроем!
Но старик с мальчиком вместо того, чтобы радоваться, чтобы жить вместе, долго спорили, громко разговаривали. Мальчик размахивал руками. Старик недовольно хмурил брови.
Мальчик доказывал, что собака его, гладил, называл Джульбарсом, целовал в морду.
Старик говорил, что если бы он не подобрал собаку и не вылечил бы ее, она бы сдохла, и повелительным тоном приказывал:
— Шарик, ко мне! Место! — и показывал рядом с собой.
Собака волновалась, бегала от одного хозяина к другому, заглядывала им в глаза, ласкалась, скулила.
Спор людей ни к чему не привел. Каждый хозяин оставался при своем мнении. И тогда старик предложил мудрое решение: пусть собака сама выберет — с кем будет жить, пусть сама определит хозяина.
Для этого люди вывели собаку за поселок, вот на этот пригорок, примерно на одинаковое расстояние от своих домов и приказали ей сидеть. А сами ушли, решив: к кому прибежит собака, тот и будет ее хозяином, а другой откажется от нее насовсем.
Старик не без основания полагал, что Шарик придет к нему, потому что он лечил его, спас от смерти и память о нем у собаки самая свежая.
Мальчик надеялся на то, что Джульбарс, как и человек, лучше помнит свое детство, да и потом, он жил с ним дольше. Поэтому был уверен, что получит собаку так внезапно потерянную и, наконец, найденную…
А собака?
Всю ночь собака выла на пригорке за поселком, бередя душу жителям его, не давая спать. А к утру замолчала.
К мальчику Джульбарс не пришел. И мальчик не пошел его искать, полагая, что собака предпочла старика.
Но и к старику Шарик не пришел. И старик тоже не пошел искать. Он посчитал, что собака изменила ему.
Больше этой собаки никто не видел. Говорят, что она сдохла от тоски… Может быть.
А на Новый год приехал из города к соседу старика в гости зять… Приехал в ботиночках, а уезжал в шикарных унтах — ярко-рыжих с черными ворсинками…
ВЕРНОЕ СЕРДЦЕ ТОММИ
Двухгодовалый малый пудель коричневого окраса Томми проснулся утром на своей подстилке и вскочил, вздыбив на загривке шерсть. Окультуренный, изнеженный человеком донельзя, почти утративший инстинкты дикой собаки, он вдруг почувствовал смерть. Она присутствовала рядом, здесь — в этой комнате.
Томми вытянул морду, обрамленную коричневыми кудряшками и, дрожа всем телом, подался вперед. Посредине кровати лежала его хозяйка. Ее большое рыхлое тело, как-то странно согнутое, медленно выпрямлялось, трепеща. Из-за стиснутых зубов доносился хрип. Никогда хозяйка не вела себя так. Томми сильно перепугался и рванулся к двери, куда они с хозяйкой утром и вечером выходили гулять и откуда возвращались усталые и счастливые. Но дверь оказалась заперта.
Томми забежал на кухню, запрятался под стол и замер, положив морду на лапы. Так он пролежал некоторое время, но никто за ним не гнался, да и хрипы прекратились.
Томми, с поджатым хвостом, осторожно прокрался в комнату, косясь на кровать. Тело хозяйки застыло в неподвижности. Томми, неслышно ступая по паласу и опустив вздыбленную шерсть, подошел, тоненько гавкнул:
— Гав! — лай был испуганным. Хозяйка чуть приоткрыла глаза, слезящиеся от боли, и шепнула:
— Томми!
Этого было достаточно для счастья. Томми одним прыжком вскочил на кровать и облизал торопливым, дрожащим от радости языком лицо хозяйки. Они опять вместе! Он и она. Он и она! Как это здорово!
Но хозяйкино тело вновь напряглось и вновь на Томми повеяло смертью. И он, взвыв от отчаяния и страха, бросился к двери, царапая ее когтями.
Нет, у него не было гибкого человеческого ума и ясного понимания происходящего, что часто приписывают своим питомцам люди. Остатки инстинкта от далекого древнего предка подсказывали, что его единственный любимый человек на всем белом свете — хозяйка — находится между жизнью и смертью и ей необходимо помочь.
Один раз так уже случалось, но тогда в комнате находились еще и люди в белых халатах, остро и дурно пахнущие. Сейчас кроме Томми никого не было. Хотя, несмотря на раннее утро, со двора доносились человеческие звуки. И поэтому Томми рвал когтями дерматин двери, чтобы открыть ее, выскочить во двор, звонким лаем привлечь внимание, позвать на помощь. Дверь не поддавалась. Тогда Томми подбежал к окну, вскочил на подоконник, сминая штору. Да, во дворе были люди. Вон девочка, хмурая спросонья, ведет на поводке овчарку из соседнего подъезда.
Томми ударился грудью о стекло, оно выдержало, стояло хотя и прозрачно, но несокрушимо. Томми взвыл от отчаяния. Взвыл так громко, с таким надрывом, что девочка приостановилась, подняла голову и, встретившись с Томми глазами, приветственно взмахнула рукой. Она ничегошеньки не поняла. Овчарка же вздрогнула и, промедлив мгновение, быстро потащила девочку прочь. Овчарки тоже боятся смерти.
Томми соскочил с подоконника и подбежал к кровати. Хозяйка не шевелилась, но дышала. Сердце ее работало трудно, с перебоями. И в унисон ему маленькое собачье сердце то замирало от ужаса, то начинало биться в бешеном ритме.
— Гав?! — Томми просил у хозяйки подсказки, помощи в создавшейся ситуации, хотя в помощи как раз нуждалась она сама. — Гав?!
Он снова заскочил на кровать, снова торопливо и жарко облизал любимое лицо. Молчание и неподвижность хозяйки пугали. Смерть еще не забрала хозяйку, но была рядом.
Опять неподдающаяся когтям дверь, на которой дерматин уже повис клочьями. Опять подоконник…
Во дворе людей прибавилось, они спешили на работу. Наверное, поэтому вой Томми никого не остановил, никто не поднял голову, чтобы взглянуть на окно шестого этажа, где бился о стекло и выл малый пудель коричневого окраса. Люди безучастно шли мимо. Мало ли кто воет, мало ли что взбредет в собачью башку.
Хозяйка застонала, и Томми сорвался с подоконника, зацепившись лапой за тюль занавески. С грохотом упал карниз. Томми испугался и забился под стол, ожидая хозяйского окрика. Нет, она ни разу не ударила его за два года. Журила — да. Покрикивала иной раз… Но ведь не было такого, чтобы он рвал занавески, сбросил со стены карниз… Пусть ругает его хозяйка. Пусть! Только бы встала с кровати и перестала стонать.
Сколько просидел Томми под столом, неизвестно, если бы не телефон. Телефонный звонок тренькнул и зазвенел требовательно, громко. Этот звук пронзил маленькое тело Томми. Он выскочил из-под стола и подбежал к тумбочке, на которой стоял телефонный аппарат. Именно через его трубку хозяйка поддерживала связь со своими знакомыми и друзьями. Не раз и не два подносила она трубку к уху Томми, и он, косясь глазом от непонимания, слышал знакомые голоса тех людей, что бывали у них в гостях, громко разговаривали и смеялись здесь, вот в этой комнате.
«Дзинь! Дзинь! Дзинь!» — надрывался телефон.
— Гав! Гав! Гав! — лаял у тумбочки Томми. Может быть, он надеялся, что его лай услышат люди так же, как он слышал их в трубку.
Наконец телефон смолк. Замолчал и Томми. Хозяйка застонала громко и как-то странно всхлипнула. Томми заскочил на кровать и быстро слизал холодный липкий пот с ее лица. Он чувствовал, что сердце хозяйки на пределе, что оно вот-вот остановится, а тут опять этот телефон… Он зазвонил снова — длинно, громко. И Томми не выдержал, рыча, подбежал к тумбочке и рванул скрученный спиралью черный провод вниз. Трубка соскочила с аппарата и повисла, чуть касаясь пола. И из трубки вдруг донесся знакомый голос подруги хозяйки:
— Надя! Надя! Это я… Алло! Алло!
Томми так обрадовался, что залаял звонко, но тут же заскулил жалобно.
— Томми! Томми! Малышка, это я… Ты мой славный, хороший… — донеслось из трубки.
Томми втянул сильно воздух носом, уселся на пол, задрал морду к потолку и завыл. Завыл горько, отчаянно.
— Томми! Томми, что случилось? Где Надя? Где хозяйка? — неслось из трубки, а Томми выл, по-своему отвечая, что хозяйке оченьочень плохо, что она умирает и что Томми боится ее смерти.
— Томми, маленький, я сейчас приеду. Потерпи, Томми, — в голосе подруги хозяйки было столько тревоги и участия, что Томми заплакал еще горше. Наверное, он рассказывал, как совсем маленьким хозяйка принесла его в эту квартиру, как кормила из соски, как возилась с ним, когда он заболел, как клала его к себе в постель, если в комнате было холодно, согревая его своим телом. Рассказывал о том, как они с хозяйкой любят друг друга, как друг без друга не могут… И вот…
Тяжело поднявшись, Томми подошел к кровати, осторожно зубами взялся за краешек одеяла и потянул к себе, надеясь услышать обычный возглас:
— Ах, ты, озорник! Я вот тебя…
Но никто не прикрикнул на него. Зато Томми явственно услышал, как стукнуло тихо сердце хозяйки и замерло.
— У-у-у-о-о! — дикий ужас рванулся из глотки Томми. Он заскочил на кровать и стал быстро и жестко лизать хозяйке шею, лицо. Сердце трепыхнулось, стукнуло раз, второй… и заработало тихо, неровно.
Томми вытянулся рядом с хозяйкой, не сводя с нее глаз, чутко вслушиваясь в работу ее сердца, следя за малейшим движением губ.
Глухо стукнул ключ в дверном замке, повернулся со скрежетом, и Томми кинулся навстречу входящему с громким лаем. Да, это была подруга хозяйки. Она открыла дверь своим ключом, мгновенно оценила обстановку и бросилась к телефону. А Томми вдруг потерял быстроту движений, стал вялым. Сердце его не привыкло к таким перегрузкам. Медленно он взобрался на кровать, обнюхал хозяйку еще живую, тяжело вздохнул и улегся рядом, широко разевая пасть в нервной зевоте. Маленькое сердце Томми теперь работало точно так же, как больное сердце хозяйки, — трудно, с перебоями. И если, не дай Бог, сердце хозяйки сейчас бы замерло, замерло бы навеки и сердце Томми.
Томми вытянул морду, обрамленную коричневыми кудряшками и, дрожа всем телом, подался вперед. Посредине кровати лежала его хозяйка. Ее большое рыхлое тело, как-то странно согнутое, медленно выпрямлялось, трепеща. Из-за стиснутых зубов доносился хрип. Никогда хозяйка не вела себя так. Томми сильно перепугался и рванулся к двери, куда они с хозяйкой утром и вечером выходили гулять и откуда возвращались усталые и счастливые. Но дверь оказалась заперта.
Томми забежал на кухню, запрятался под стол и замер, положив морду на лапы. Так он пролежал некоторое время, но никто за ним не гнался, да и хрипы прекратились.
Томми, с поджатым хвостом, осторожно прокрался в комнату, косясь на кровать. Тело хозяйки застыло в неподвижности. Томми, неслышно ступая по паласу и опустив вздыбленную шерсть, подошел, тоненько гавкнул:
— Гав! — лай был испуганным. Хозяйка чуть приоткрыла глаза, слезящиеся от боли, и шепнула:
— Томми!
Этого было достаточно для счастья. Томми одним прыжком вскочил на кровать и облизал торопливым, дрожащим от радости языком лицо хозяйки. Они опять вместе! Он и она. Он и она! Как это здорово!
Но хозяйкино тело вновь напряглось и вновь на Томми повеяло смертью. И он, взвыв от отчаяния и страха, бросился к двери, царапая ее когтями.
Нет, у него не было гибкого человеческого ума и ясного понимания происходящего, что часто приписывают своим питомцам люди. Остатки инстинкта от далекого древнего предка подсказывали, что его единственный любимый человек на всем белом свете — хозяйка — находится между жизнью и смертью и ей необходимо помочь.
Один раз так уже случалось, но тогда в комнате находились еще и люди в белых халатах, остро и дурно пахнущие. Сейчас кроме Томми никого не было. Хотя, несмотря на раннее утро, со двора доносились человеческие звуки. И поэтому Томми рвал когтями дерматин двери, чтобы открыть ее, выскочить во двор, звонким лаем привлечь внимание, позвать на помощь. Дверь не поддавалась. Тогда Томми подбежал к окну, вскочил на подоконник, сминая штору. Да, во дворе были люди. Вон девочка, хмурая спросонья, ведет на поводке овчарку из соседнего подъезда.
Томми ударился грудью о стекло, оно выдержало, стояло хотя и прозрачно, но несокрушимо. Томми взвыл от отчаяния. Взвыл так громко, с таким надрывом, что девочка приостановилась, подняла голову и, встретившись с Томми глазами, приветственно взмахнула рукой. Она ничегошеньки не поняла. Овчарка же вздрогнула и, промедлив мгновение, быстро потащила девочку прочь. Овчарки тоже боятся смерти.
Томми соскочил с подоконника и подбежал к кровати. Хозяйка не шевелилась, но дышала. Сердце ее работало трудно, с перебоями. И в унисон ему маленькое собачье сердце то замирало от ужаса, то начинало биться в бешеном ритме.
— Гав?! — Томми просил у хозяйки подсказки, помощи в создавшейся ситуации, хотя в помощи как раз нуждалась она сама. — Гав?!
Он снова заскочил на кровать, снова торопливо и жарко облизал любимое лицо. Молчание и неподвижность хозяйки пугали. Смерть еще не забрала хозяйку, но была рядом.
Опять неподдающаяся когтям дверь, на которой дерматин уже повис клочьями. Опять подоконник…
Во дворе людей прибавилось, они спешили на работу. Наверное, поэтому вой Томми никого не остановил, никто не поднял голову, чтобы взглянуть на окно шестого этажа, где бился о стекло и выл малый пудель коричневого окраса. Люди безучастно шли мимо. Мало ли кто воет, мало ли что взбредет в собачью башку.
Хозяйка застонала, и Томми сорвался с подоконника, зацепившись лапой за тюль занавески. С грохотом упал карниз. Томми испугался и забился под стол, ожидая хозяйского окрика. Нет, она ни разу не ударила его за два года. Журила — да. Покрикивала иной раз… Но ведь не было такого, чтобы он рвал занавески, сбросил со стены карниз… Пусть ругает его хозяйка. Пусть! Только бы встала с кровати и перестала стонать.
Сколько просидел Томми под столом, неизвестно, если бы не телефон. Телефонный звонок тренькнул и зазвенел требовательно, громко. Этот звук пронзил маленькое тело Томми. Он выскочил из-под стола и подбежал к тумбочке, на которой стоял телефонный аппарат. Именно через его трубку хозяйка поддерживала связь со своими знакомыми и друзьями. Не раз и не два подносила она трубку к уху Томми, и он, косясь глазом от непонимания, слышал знакомые голоса тех людей, что бывали у них в гостях, громко разговаривали и смеялись здесь, вот в этой комнате.
«Дзинь! Дзинь! Дзинь!» — надрывался телефон.
— Гав! Гав! Гав! — лаял у тумбочки Томми. Может быть, он надеялся, что его лай услышат люди так же, как он слышал их в трубку.
Наконец телефон смолк. Замолчал и Томми. Хозяйка застонала громко и как-то странно всхлипнула. Томми заскочил на кровать и быстро слизал холодный липкий пот с ее лица. Он чувствовал, что сердце хозяйки на пределе, что оно вот-вот остановится, а тут опять этот телефон… Он зазвонил снова — длинно, громко. И Томми не выдержал, рыча, подбежал к тумбочке и рванул скрученный спиралью черный провод вниз. Трубка соскочила с аппарата и повисла, чуть касаясь пола. И из трубки вдруг донесся знакомый голос подруги хозяйки:
— Надя! Надя! Это я… Алло! Алло!
Томми так обрадовался, что залаял звонко, но тут же заскулил жалобно.
— Томми! Томми! Малышка, это я… Ты мой славный, хороший… — донеслось из трубки.
Томми втянул сильно воздух носом, уселся на пол, задрал морду к потолку и завыл. Завыл горько, отчаянно.
— Томми! Томми, что случилось? Где Надя? Где хозяйка? — неслось из трубки, а Томми выл, по-своему отвечая, что хозяйке оченьочень плохо, что она умирает и что Томми боится ее смерти.
— Томми, маленький, я сейчас приеду. Потерпи, Томми, — в голосе подруги хозяйки было столько тревоги и участия, что Томми заплакал еще горше. Наверное, он рассказывал, как совсем маленьким хозяйка принесла его в эту квартиру, как кормила из соски, как возилась с ним, когда он заболел, как клала его к себе в постель, если в комнате было холодно, согревая его своим телом. Рассказывал о том, как они с хозяйкой любят друг друга, как друг без друга не могут… И вот…
Тяжело поднявшись, Томми подошел к кровати, осторожно зубами взялся за краешек одеяла и потянул к себе, надеясь услышать обычный возглас:
— Ах, ты, озорник! Я вот тебя…
Но никто не прикрикнул на него. Зато Томми явственно услышал, как стукнуло тихо сердце хозяйки и замерло.
— У-у-у-о-о! — дикий ужас рванулся из глотки Томми. Он заскочил на кровать и стал быстро и жестко лизать хозяйке шею, лицо. Сердце трепыхнулось, стукнуло раз, второй… и заработало тихо, неровно.
Томми вытянулся рядом с хозяйкой, не сводя с нее глаз, чутко вслушиваясь в работу ее сердца, следя за малейшим движением губ.
Глухо стукнул ключ в дверном замке, повернулся со скрежетом, и Томми кинулся навстречу входящему с громким лаем. Да, это была подруга хозяйки. Она открыла дверь своим ключом, мгновенно оценила обстановку и бросилась к телефону. А Томми вдруг потерял быстроту движений, стал вялым. Сердце его не привыкло к таким перегрузкам. Медленно он взобрался на кровать, обнюхал хозяйку еще живую, тяжело вздохнул и улегся рядом, широко разевая пасть в нервной зевоте. Маленькое сердце Томми теперь работало точно так же, как больное сердце хозяйки, — трудно, с перебоями. И если, не дай Бог, сердце хозяйки сейчас бы замерло, замерло бы навеки и сердце Томми.
БАБА МАНЯ И ШАРИК
Вечером баба Маня повела прогулять Шарика. Тот, не дожидаясь хозяйки, скатился по лестнице с пятого этажа, выбежал из подъезда, гавкнул, совсем не зло, скорее приветствуя сидящих на лавочке кумушек-старушек, и умчался к гаражам справлять естественные надобности — поджимало. Баба Маня вежливо поздоровалась и осталась стоять, на лавочке места не было.
— Здравствуй-здравствуй, девица красная, — пропела в ответ Кузьмовна с четвертого этажа, прозванная соседями «Герингой» за свою воинственность. — Последние деньки со своим кобелем гуляешь?
— Это почему? — удивилась баба Маня. Остальные кумушки навострили уши.
— Газеты читать надо… — назидательно произнесла Кузьмовна и поджала губы, ожидая вопросов.
— Если война где-то началась, то нас с Шариком на нее не возьмут, мы невоеннообязанные, — усмехнулась баба Маня, а сердце стукнуло и зачастило, предчувствуя нехорошее. Кузьмовна, словно зловещий ворон, если каркнет — жди беду. — Вот тебя первой призовут, будешь там своими сплетнями да всякими враками супротивников пугать…
Кумушки на скамейке задвигались, заулыбались. Кузьмовна нахмурилась. Не могла она терпеть над собой превосходства и потому ударила наотмашь:
— Какие враки?! Все, как есть говорю. Налог мэр положил на твою собаку.
— Только на мою? — полегче вздохнула баба Маня.
— На всех собак!
— И на кошек? — несмело кто-то поинтересовался. Но Кузьмовна не дала сбить себя с курса:
— Кошки не в счет. Только на собак. И правильно! Развели, понимаешь, зверинец. Гадят везде. Да еще и гавкают… Вот твой сейчас — чего гавкнул? Кто его трогал? Нет же… Порода такая зловредная.
— Как и у тебя, — бормотнула баба Маня.
— Чего ты сказала? — повысила голос Кузьмовна.
— Спросила — сколь налога-то? Налог большой?
— Полпенсии будет… Точно! — зло ответила Кузьмовна и поджала губы.
Кумушки охнули. Полпенсии?… Надо же! За кобеля?! Ой-ей-ей!
— Лишь бы не всю, — в сердцах сказала баба Маня, — не жили хорошо, нечего и начинать… — и пошла к гаражам, за которыми скрылся Шарик.
«Полпенсии… Это что же получается? Господи!» — тяжело вздохнула баба Маня. На самом деле, никогда хорошо не жила она, всегда внатяг, всегда внапряг и пронеслись годы — все шестьдесят пять. Война! Эвакуация! Детский дом… После войны мать нашлась. Отец так и канул в огненной круговерти. Тяжело было, но люди верили — восстановим разрушенное войной народное хозяйство, заживем хорошо.
В 1953 году Сталин умер. Плакали люди. Все плакали. Это сейчас говорят — я, мол, радовался — сдох деспот! Неправда это. Если кто и радовался, то за десятью дверями, чтобы никто не догадался об этой радости. Баба Маня таких не видела, а ей уже, слава Богу, семнадцать лет тогда стукнуло. Невестой была, а ревела, как дите несмышленое. Жалко было? И жалко и страшно — как без руководителя государства, без отца родного?!
Потом комсомольская путевка! Приехала на Урал на стройку. Холодина! Мороз под пятьдесят. А одежонка-то — фуфайка да штаны ватные… Арматурщицей, бетонщицей работала, такие ли тяжести поднимала… Может, по этой причине и рожать не смогла — надорвалась.
Из-за этого искали с мужем, где полегче — на Алтай на целину уехали, но и там работали аж спина трещала. Муж — тракторист, сама — свинаркой. За день намантулишься, света белого не видишь, а дома еще хозяйство — корова, телок, свиньи, гуси, куры… а как же, не помирать же с голоду. Для домашней скотины воровали… Комбикорм. Зерно. Ночью неудоби выкашивали. Не разрешали косить, пока колхозным коровам сено не заготовят, да и некогда днем…
Пили?! А как же, каждому празднику, каждому предлогу радовались — хоть чуть расслабиться, хоть чуть передохнуть. Потом уже и без предлога. Муж из-за этого погиб. Пьяный на комбайне поехал за тридцать километров за водкой, вместе с комбайном с моста в речку упал. Утонул. Может, и хорошо, последнее время пил без просыпу и бить стал. За что? Да просто так. И возмущаться нечего — бьет, значит любит, так в деревне говорят.
Мирная жизнь как будто, и народное хозяйство после войны восстановили, а тяжело жилось, особенно в деревне, но и тут отговорку придумали: «Лишь бы войны не было!» И войны не было, а в магазинах, как в войну, — шаром покати. Яблок, апельсинов, конфет в глаза не видели, только в кинокартинах…
Это уже потом, когда у соседки Катерины овдовевший деверь гостил и Маня понравилась ему, попробовала она конфет шоколадных… Срочно продала всю скотину и избу да в город переехала, тогда и увидала она хоть под Новый год в подарочных наборах яблоки да мандарины… Тогда и поела в первый раз.
Устроилась уборщицей. В двух местах. Могла бы и в трех — силенок еще хватало, — не разрешали, боялись, что шибко много зарабатывать будут. Муж, деверь соседки Катерины, на заводе работал — слесарь-инструментальщик. Зарплата хорошая, но каждый день пьяный — на рогах. Советовали: иди в партком, в профком — жалуйся. Все так делают!
Как идти? Пригрозил муж — пойдешь жаловаться, отвезу назад в деревню. В деревню не хотелось, в городе все-таки легче.
Похоронила мужа — пьяный с работы шел, попал под трамвай. Тут-то и хлебнула горя. Родственники мужа кинулись квартиру отнимать. Хоть и зарегистрированы, а квартира не приватизирована, тогда еще такого слова не знали и не слыхали — квартира заводская! Пришлось идти работать на завод, в цех. Уборщицей, конечно. Гектары убирала…
Целый день на заводе, из проходной вылетишь — и по магазинам, а везде очереди. На одну продуктов достать тяжело, а у кого семья — как?! А сзади кричат: «Больше двухсот грамм в одни руки не отпускать!» Что такое двести грамм?! Да хоть чего… Потом талоны ввели… Господи, Боже мой! Настрадался народ. Не жили никогда хорошо, не помнит такого баба Маня. И если кто говорит, что при коммунистах лучше было — врут или у кормушки какой прислонялись.
«А сейчас?» — вздохнула баба Маня. Сейчас с другой стороны плохо, в магазинах все есть и никаких очередей, так денег нет. Что эта пенсия… Еле-еле концы с концами сводишь, а теперь, видали — половину за Шарика отдай. Пусть не половину, пусть меньше… Все равно придется где-то ужаться, отчего-то отказаться… И что мэру Шарик этот дался? А, может, сам президент указ такой издал? Да нет, Кузьмовна бы тогда про президента сказала…
«А где же Шарик?» — вдруг спохватилась. Наверное, назад во двор подался. Не хочется возвращаться к подъезду бабе Мане, видеть злобную усмешку Кузьмовны. Сама-то она тоже с хлеба на воду перебивается. Три сына в городе живут — ни один не помогает… Может, потому и злобствует?
Баба Маня вышла из-за гаражей и остановилась, оглядывая двор. Шарика не было.
— Вот шалавый, — в сердцах воскликнула она и направилась домой. «Набегается — придет!» — решила. Не раз уже так бывало. Да и настроения искать собаку не было. Вообще настроения не было. Хорошего…
Кузьмовны у подъезда не видно. Кумушки подвинулись, освобождая место. Баба Маня садиться не стала, хотела пройти мимо, да задержалась чуток:
— Как ты теперь с Шариком? — спросила одна из кумушек. Остальные вперились в бабу Маню выжидающе. Ни в вопросе, ни во взглядах не было сочувствия — только голый интерес.
— Как жили так и будем жить… У меня родни — один Шарик.
— Дорого.
— Не дороже денег, — тряхнула головой баба Маня и с надеждой произнесла: — Может, брешет Кузьмовна?
— Нет. Газету приносила, показывала. Вступает в силу этот… со дня опубликования.
— Где она сейчас?
— Кузьмовна?
— Газета.
— Так Кузьмовна и забрала. Сказала, что хранить будет… Сказала, что тебе покажет.
— Охо-хо! — вздохнула тяжело баба Маня и присела на лавочке. — Работу придется искать. Может, какой подъезд убирать нужно?
— В нашем доме все подъезды разобраны. Да и какие там капиталы от уборки?
— На Шарика хватило бы…
— Куда ты со своим радикулитом? — наконец-то посочувствовали кумушки.
— Как-нибудь, потихоньку…
— В сто сороковом доме, в третьем подъезде, уборщицы нет, — подсказала одна.
— Потому и нет, что там народ не платит… — вмешалась другая. — Убирала там Петровна из восемьдесят второй квартиры. Бросила. Половина жильцов не платит.
Разговор был интересным, но беспокоило отсутствие Шарика, и баба Маня пошла его искать. Обошла двор, зашла за гаражи, заглянула в соседний двор — нет Шарика. «Может быть, он дома уже? Дверь подъезда не закрывается — лето. Я его ищу, а он, поди, под дверью сидит, ждет. Есть хочет. Набегался…» — подумала баба Маня и направилась домой.
Кумушки еще сидели у подъезда, к ним присоединилась и Кузьмовна.
— Кобель твой потерялся? — спросила ехидно и, не дождавшись ответа, добавила: — Оно и к лучшему…
Не стала связываться с ней баба Маня, шагнула в подъезд. У двери квартиры Шарика не было. «Может, на самом деле к лучшему что потерялся?» — несмело подумала баба Маня, но тут же и оборвала эту мысль.
Зашла в комнату, села у окна кухни. С высоты пятого этажа хорошо видно двор. Нет Шарика! Где он — шалавый?! И потекли мысли, опять невеселые… Откуда они — веселые-то? Тряхнула головой баба Маня и стала расчеты производить. И так свою пенсию вертела и эдак — по всему выходило, не вывернется она с собачьим налогом, придется браться подъезд убирать. «Девять этажей по четыре квартиры. С каждой квартиры десятку в месяц… Триста шестьдесят целковых. Если половина платить будет — сто восемьдесят рубликов. Маловато! Если взять два подъезда? Вон Валентина из восемнадцатой квартиры четыре подъезда убирает… Так ей только-только шестьдесят исполнилось… Молодая!» Нет, не боится баба Маня работы. Было дело — два подъезда убирала. Больше не было свободных. Год только, как перестала. Спина не гнется, да и пенсию прибавили. Убирала… Дело привычное. За всю свою жизнь тысячи гектаров, наверное, вымела да вымыла. Спина вот только…
Баба Маня пощупала рукой спину, поднялась со стула, попробовала резко согнуться. Поясница тут же ответила тупой болью. «Ничего-ничего, разомнется… Потихоньку, полегоньку. Спешить некуда… — утешно подумала баба Маня, придя к окончательному решению. — Да, где же Шарик?! Темняется…» — и опять пошла искать.
С Шариком такое бывало. Однажды к утру только пришел. Но почему-то сегодня было особенно тревожно.
Стемнелось. Двор стал пустым. Кумушки исчезли с лавочки, сидят теперь перед телевизорами, смотрят как богатые плачут…
Время — двенадцатый час… Нет Шарика!
Во втором часу легла баба Маня, так и не отыскав Шарика. Куда делся? Украсть не должны — кому он нужен, к тому же после налога. Если только кто газет не читает… Ну, не крали же раньше.
«Вдруг машина сбила? — эта мысль подняла с постели бабу Маню. — Поди, израненный лежит на дороге, а я разлеглась…»
Встала поспешно, оделась и снова вышла во двор. Снова обошла все потаенные собачьи места, прошла вокруг домов — нет Шарика, как сквозь землю провалился. Слезы навернулись, жалко стало. Ведь щеночком взяла в частном секторе. С соски выкормила… А вдруг он в частный сектор и убежал? Хотела пойти, да ноги уже не несли, устала. Решила домой сходить, отдохнуть немного.
Пришла, прилегла, не раздеваясь. «Может, лучше, что потерялся Шарик? Не нужно подъезды убирать… — окрепла мысль, но баба Маня аж сплюнула в темноту ночи. — Подь ты вся… Не надорвешься. Спине даже полезно…» — и улыбнулась своему задору.
— Здравствуй-здравствуй, девица красная, — пропела в ответ Кузьмовна с четвертого этажа, прозванная соседями «Герингой» за свою воинственность. — Последние деньки со своим кобелем гуляешь?
— Это почему? — удивилась баба Маня. Остальные кумушки навострили уши.
— Газеты читать надо… — назидательно произнесла Кузьмовна и поджала губы, ожидая вопросов.
— Если война где-то началась, то нас с Шариком на нее не возьмут, мы невоеннообязанные, — усмехнулась баба Маня, а сердце стукнуло и зачастило, предчувствуя нехорошее. Кузьмовна, словно зловещий ворон, если каркнет — жди беду. — Вот тебя первой призовут, будешь там своими сплетнями да всякими враками супротивников пугать…
Кумушки на скамейке задвигались, заулыбались. Кузьмовна нахмурилась. Не могла она терпеть над собой превосходства и потому ударила наотмашь:
— Какие враки?! Все, как есть говорю. Налог мэр положил на твою собаку.
— Только на мою? — полегче вздохнула баба Маня.
— На всех собак!
— И на кошек? — несмело кто-то поинтересовался. Но Кузьмовна не дала сбить себя с курса:
— Кошки не в счет. Только на собак. И правильно! Развели, понимаешь, зверинец. Гадят везде. Да еще и гавкают… Вот твой сейчас — чего гавкнул? Кто его трогал? Нет же… Порода такая зловредная.
— Как и у тебя, — бормотнула баба Маня.
— Чего ты сказала? — повысила голос Кузьмовна.
— Спросила — сколь налога-то? Налог большой?
— Полпенсии будет… Точно! — зло ответила Кузьмовна и поджала губы.
Кумушки охнули. Полпенсии?… Надо же! За кобеля?! Ой-ей-ей!
— Лишь бы не всю, — в сердцах сказала баба Маня, — не жили хорошо, нечего и начинать… — и пошла к гаражам, за которыми скрылся Шарик.
«Полпенсии… Это что же получается? Господи!» — тяжело вздохнула баба Маня. На самом деле, никогда хорошо не жила она, всегда внатяг, всегда внапряг и пронеслись годы — все шестьдесят пять. Война! Эвакуация! Детский дом… После войны мать нашлась. Отец так и канул в огненной круговерти. Тяжело было, но люди верили — восстановим разрушенное войной народное хозяйство, заживем хорошо.
В 1953 году Сталин умер. Плакали люди. Все плакали. Это сейчас говорят — я, мол, радовался — сдох деспот! Неправда это. Если кто и радовался, то за десятью дверями, чтобы никто не догадался об этой радости. Баба Маня таких не видела, а ей уже, слава Богу, семнадцать лет тогда стукнуло. Невестой была, а ревела, как дите несмышленое. Жалко было? И жалко и страшно — как без руководителя государства, без отца родного?!
Потом комсомольская путевка! Приехала на Урал на стройку. Холодина! Мороз под пятьдесят. А одежонка-то — фуфайка да штаны ватные… Арматурщицей, бетонщицей работала, такие ли тяжести поднимала… Может, по этой причине и рожать не смогла — надорвалась.
Из-за этого искали с мужем, где полегче — на Алтай на целину уехали, но и там работали аж спина трещала. Муж — тракторист, сама — свинаркой. За день намантулишься, света белого не видишь, а дома еще хозяйство — корова, телок, свиньи, гуси, куры… а как же, не помирать же с голоду. Для домашней скотины воровали… Комбикорм. Зерно. Ночью неудоби выкашивали. Не разрешали косить, пока колхозным коровам сено не заготовят, да и некогда днем…
Пили?! А как же, каждому празднику, каждому предлогу радовались — хоть чуть расслабиться, хоть чуть передохнуть. Потом уже и без предлога. Муж из-за этого погиб. Пьяный на комбайне поехал за тридцать километров за водкой, вместе с комбайном с моста в речку упал. Утонул. Может, и хорошо, последнее время пил без просыпу и бить стал. За что? Да просто так. И возмущаться нечего — бьет, значит любит, так в деревне говорят.
Мирная жизнь как будто, и народное хозяйство после войны восстановили, а тяжело жилось, особенно в деревне, но и тут отговорку придумали: «Лишь бы войны не было!» И войны не было, а в магазинах, как в войну, — шаром покати. Яблок, апельсинов, конфет в глаза не видели, только в кинокартинах…
Это уже потом, когда у соседки Катерины овдовевший деверь гостил и Маня понравилась ему, попробовала она конфет шоколадных… Срочно продала всю скотину и избу да в город переехала, тогда и увидала она хоть под Новый год в подарочных наборах яблоки да мандарины… Тогда и поела в первый раз.
Устроилась уборщицей. В двух местах. Могла бы и в трех — силенок еще хватало, — не разрешали, боялись, что шибко много зарабатывать будут. Муж, деверь соседки Катерины, на заводе работал — слесарь-инструментальщик. Зарплата хорошая, но каждый день пьяный — на рогах. Советовали: иди в партком, в профком — жалуйся. Все так делают!
Как идти? Пригрозил муж — пойдешь жаловаться, отвезу назад в деревню. В деревню не хотелось, в городе все-таки легче.
Похоронила мужа — пьяный с работы шел, попал под трамвай. Тут-то и хлебнула горя. Родственники мужа кинулись квартиру отнимать. Хоть и зарегистрированы, а квартира не приватизирована, тогда еще такого слова не знали и не слыхали — квартира заводская! Пришлось идти работать на завод, в цех. Уборщицей, конечно. Гектары убирала…
Целый день на заводе, из проходной вылетишь — и по магазинам, а везде очереди. На одну продуктов достать тяжело, а у кого семья — как?! А сзади кричат: «Больше двухсот грамм в одни руки не отпускать!» Что такое двести грамм?! Да хоть чего… Потом талоны ввели… Господи, Боже мой! Настрадался народ. Не жили никогда хорошо, не помнит такого баба Маня. И если кто говорит, что при коммунистах лучше было — врут или у кормушки какой прислонялись.
«А сейчас?» — вздохнула баба Маня. Сейчас с другой стороны плохо, в магазинах все есть и никаких очередей, так денег нет. Что эта пенсия… Еле-еле концы с концами сводишь, а теперь, видали — половину за Шарика отдай. Пусть не половину, пусть меньше… Все равно придется где-то ужаться, отчего-то отказаться… И что мэру Шарик этот дался? А, может, сам президент указ такой издал? Да нет, Кузьмовна бы тогда про президента сказала…
«А где же Шарик?» — вдруг спохватилась. Наверное, назад во двор подался. Не хочется возвращаться к подъезду бабе Мане, видеть злобную усмешку Кузьмовны. Сама-то она тоже с хлеба на воду перебивается. Три сына в городе живут — ни один не помогает… Может, потому и злобствует?
Баба Маня вышла из-за гаражей и остановилась, оглядывая двор. Шарика не было.
— Вот шалавый, — в сердцах воскликнула она и направилась домой. «Набегается — придет!» — решила. Не раз уже так бывало. Да и настроения искать собаку не было. Вообще настроения не было. Хорошего…
Кузьмовны у подъезда не видно. Кумушки подвинулись, освобождая место. Баба Маня садиться не стала, хотела пройти мимо, да задержалась чуток:
— Как ты теперь с Шариком? — спросила одна из кумушек. Остальные вперились в бабу Маню выжидающе. Ни в вопросе, ни во взглядах не было сочувствия — только голый интерес.
— Как жили так и будем жить… У меня родни — один Шарик.
— Дорого.
— Не дороже денег, — тряхнула головой баба Маня и с надеждой произнесла: — Может, брешет Кузьмовна?
— Нет. Газету приносила, показывала. Вступает в силу этот… со дня опубликования.
— Где она сейчас?
— Кузьмовна?
— Газета.
— Так Кузьмовна и забрала. Сказала, что хранить будет… Сказала, что тебе покажет.
— Охо-хо! — вздохнула тяжело баба Маня и присела на лавочке. — Работу придется искать. Может, какой подъезд убирать нужно?
— В нашем доме все подъезды разобраны. Да и какие там капиталы от уборки?
— На Шарика хватило бы…
— Куда ты со своим радикулитом? — наконец-то посочувствовали кумушки.
— Как-нибудь, потихоньку…
— В сто сороковом доме, в третьем подъезде, уборщицы нет, — подсказала одна.
— Потому и нет, что там народ не платит… — вмешалась другая. — Убирала там Петровна из восемьдесят второй квартиры. Бросила. Половина жильцов не платит.
Разговор был интересным, но беспокоило отсутствие Шарика, и баба Маня пошла его искать. Обошла двор, зашла за гаражи, заглянула в соседний двор — нет Шарика. «Может быть, он дома уже? Дверь подъезда не закрывается — лето. Я его ищу, а он, поди, под дверью сидит, ждет. Есть хочет. Набегался…» — подумала баба Маня и направилась домой.
Кумушки еще сидели у подъезда, к ним присоединилась и Кузьмовна.
— Кобель твой потерялся? — спросила ехидно и, не дождавшись ответа, добавила: — Оно и к лучшему…
Не стала связываться с ней баба Маня, шагнула в подъезд. У двери квартиры Шарика не было. «Может, на самом деле к лучшему что потерялся?» — несмело подумала баба Маня, но тут же и оборвала эту мысль.
Зашла в комнату, села у окна кухни. С высоты пятого этажа хорошо видно двор. Нет Шарика! Где он — шалавый?! И потекли мысли, опять невеселые… Откуда они — веселые-то? Тряхнула головой баба Маня и стала расчеты производить. И так свою пенсию вертела и эдак — по всему выходило, не вывернется она с собачьим налогом, придется браться подъезд убирать. «Девять этажей по четыре квартиры. С каждой квартиры десятку в месяц… Триста шестьдесят целковых. Если половина платить будет — сто восемьдесят рубликов. Маловато! Если взять два подъезда? Вон Валентина из восемнадцатой квартиры четыре подъезда убирает… Так ей только-только шестьдесят исполнилось… Молодая!» Нет, не боится баба Маня работы. Было дело — два подъезда убирала. Больше не было свободных. Год только, как перестала. Спина не гнется, да и пенсию прибавили. Убирала… Дело привычное. За всю свою жизнь тысячи гектаров, наверное, вымела да вымыла. Спина вот только…
Баба Маня пощупала рукой спину, поднялась со стула, попробовала резко согнуться. Поясница тут же ответила тупой болью. «Ничего-ничего, разомнется… Потихоньку, полегоньку. Спешить некуда… — утешно подумала баба Маня, придя к окончательному решению. — Да, где же Шарик?! Темняется…» — и опять пошла искать.
С Шариком такое бывало. Однажды к утру только пришел. Но почему-то сегодня было особенно тревожно.
Стемнелось. Двор стал пустым. Кумушки исчезли с лавочки, сидят теперь перед телевизорами, смотрят как богатые плачут…
Время — двенадцатый час… Нет Шарика!
Во втором часу легла баба Маня, так и не отыскав Шарика. Куда делся? Украсть не должны — кому он нужен, к тому же после налога. Если только кто газет не читает… Ну, не крали же раньше.
«Вдруг машина сбила? — эта мысль подняла с постели бабу Маню. — Поди, израненный лежит на дороге, а я разлеглась…»
Встала поспешно, оделась и снова вышла во двор. Снова обошла все потаенные собачьи места, прошла вокруг домов — нет Шарика, как сквозь землю провалился. Слезы навернулись, жалко стало. Ведь щеночком взяла в частном секторе. С соски выкормила… А вдруг он в частный сектор и убежал? Хотела пойти, да ноги уже не несли, устала. Решила домой сходить, отдохнуть немного.
Пришла, прилегла, не раздеваясь. «Может, лучше, что потерялся Шарик? Не нужно подъезды убирать… — окрепла мысль, но баба Маня аж сплюнула в темноту ночи. — Подь ты вся… Не надорвешься. Спине даже полезно…» — и улыбнулась своему задору.