Страница:
Сенька, маленький, лохматый, ничего не подозревая, бежал близко от клетки, семеня своими короткими лапами. И вместе с ним, рядом, рывками, но совершенно бесшумно передвигалась волчица. Вся ее напряженная фигура, взгляд, неотрывно устремленный на щенка, слаженная работа мышц, которые не выдавались из-под шкуры, как у наших охотничьих и сторожевых собак, а только угадывались, кошачья бесшумность движений — все обличало настоящего хищника, свирепого и безжалостного.
Волчицу от Сеньки отделяло расстояние всего в полпрыжка, в четверть прыжка… Но она не бросилась, потому что видела перед собой железную преграду. А когда Сенька, так ничего и не заметив, стал удаляться от клетки, волчица села и вдруг, широко разевая пасть, зевнула. Зевнула громко и застыла, глядя куда-то вверх. Сенька, услышав зевок, оглянулся и, заинтересовавшись, повернул назад. Он никогда не отличался хорошим чутьем, видеть же волков ему не приходилось ни разу. Поэтому смело подошел к клетке и уже поднял лапу, чтобы поставить метку, как вдруг…
Я даже не смог проследить его рывок взглядом, только почувствовал дрожь маленького тела у моей ноги. Лайки стояли, недоуменно оглядываясь — кого так испугался их новый знакомый? Сенька же дрожал все сильнее и, чего никогда не было, вскарабкался мне на колени.
Волчица не сдвинулась с места, глядя куда-то вверх, в синеющую даль алтайских гор. И мне стало жаль ее.
Только мы подъезжаем к дому из своего очередного путешествия, как Сенька шариком выкатывается из машины, обегает вокруг и звонко лает:
— Гав! Гав! Приехали! — и отходит в сторону, мол, свои обязанности я выполнял исправно, теперь твоя очередь, хозяин, — разгружай машину, таскай палатки, лодки, удочки, а мне некогда, у меня тоже дел по горло. И тут же начинает проверять свои метки.
Но на его лай уже выскочил из соседней подворотни черный, как жук, щенок — Шарик. Выскочил и мчится к Сеньке, усиленно виляя хвостом. Сенька, свысока поглядывая на Шарика, дает ему возможность как следует себя поприветствовать и трусит дальше. Шарик следом, вытягиваясь в струнку, старается носом достать хоть кончик Сенькиного хвоста.
Из калитки напротив выходит кокетливая болонка — Барселона. Потягивается, жеманно щурит глаза под нависающими кудряшками и вдруг, заметив Сеньку, взвизгивает и бросается к нему. Навстречу даме Сенька галантно делает несколько шагов, вежливо виляет хвостом и дает себя обнюхать. Потом поворачивается и продолжает свой путь. А вот и Мушка, помесь дворняжки со спаниелем, мчится, заискивающе повизгивая. За ней пристраивается огромный добродушный пес с редкой кличкой Лай. Из-за угла выворачивает лохматый Боб, за ним еще, еще… Наконец, Сенька, окруженный целой свитой поклонников, останавливается где-то в укромном уголке. Садится. Обожатели плотно окружают его и начинают обнюхивать.
Наверное, это так же, как и у нас, у людей. Когда встретишь знакомого, вернувшегося из интересного путешествия, хочется послушать его рассказы.
Здесь же рассказы — это запахи, принесенные в густой Сенькиной шерсти оттуда, куда ни одна из этих собак попасть даже не мечтает.
И Сенька, гордый оказанным вниманием, с самодовольным видом дает возможность своим поклонникам пережить хоть в малой мере то, что пережил сам.
Я представляю себе это так:
— Сеня, милый, а что это за запах? — начинает подлизываться Барселона.
Даме нельзя не ответить, и Сенька, оттопыривая нижнюю губу, поясняет:
— Это? Лось пробегал неподалеку.
— Лось?! Настоящий?! И ты… Ты…
— Нет, — Сенька притворно вздыхает. — Не пустил меня хозяин. А то бы я… конечно…
— А вот этот? — несмело спрашивает Шарик.
— Ни разу неграмотный, что ли? Не знаешь? Эх, ты… — презрительно фыркает Сенька. — Это же ондатра. Я сидел на ее домике.
— Ой! — восклицают хором Барселона и Мушка. — На самом ее домике. И… И не боялся?
— Кого? — возмущается Сенька. — Ондатру? Да я…
— Врет он все! Врет! — лает за забором и гремит цепью огромная овчарка Дик.
— Завидуешь, пустолайка, — небрежно бросает Сенька.
— Это я… я пустолайка?! Ну, погоди! Дай мне освободиться от ошейника, я тебе покажу, жалкий хвастунишка!
На эту угрозу Сенька и ухом не ведет. Верит — цепь крепкая. Храбрясь, он подходит к самому забору, поднимает заднюю лапу и ставит свою метку.
Дик, взбешенный таким нахальством, хрипит и исходит пеной.
— Оставь его, дурака, — ворчит добродушно Лай. — Лучше скажи, вот это что?
— Зайчишка попался, — облизывается Сенька. Облизываются все, роняя на землю слюну.
— А это? — громко спрашивает чем-то встревоженный Боб.
— Волчица! — выдыхает Сенька, и все замирают, ощетинившись. Барселону начинает бить дрожь. И даже Дик перестает греметь цепью.
Такая или почти такая встреча длится с полчаса. Затем Сенька встает и ленивой трусцой направляется к дому. Остальные собаки нехотя разбредаются по своим собачьим делам.
После каждой нашей поездки такое обнюхивание повторяется. И, наверное, из-за этого, несмотря на свой малый рост, Сенька пользуется огромным уважением у окрестных собак. Что интересно, в дни нашего приезда я не видел ни одной собачьей ссоры. Они будут потом, завтра, а сегодня… Сегодня нельзя, сегодня Сенька приехал!
Приближалось время сенокоса. Погода держалась пасмурная. Поэтому нас очень донимали комары. Они тучами вылетали из высоких, уже созревших трав. Комаров было так много, что даже Сенька в своей густой лохматой шубе не выдерживал их натиска. Они набивались в нос, глаза, уши, и он, спасаясь от их укусов, выкапывал в земле нору, залезал в нее и закрывал морду лапами. Комары облепляли Сеньку так густо, таким плотным слоем, что мой бедный друг становился из коричневого серым. Ночью мы спасались в палатке, а днем приходилось уплывать на лодке подальше от берега. На открытой воде комаров было меньше. Если бы не эта кровожадная братия, отдохнули бы мы хорошо. Рыба клевала отменно, ночи были теплыми, днем не жарко. Отпуск мой заканчивался, вечером мы уезжали домой, но в полдень, когда сборы были в полном разгаре, к нам пожаловали гости.
Двое деревенских мальчишек, дочерна загорелых, босиком, с простенькими, вырезанными из тальника удилищами, подошли, глазея на машину, яркую палатку, на спиннинги с блестящими катушками… Подошли, робко поздоровались, опасливо косясь на Сеньку.
С мальчишками Сенька знакомился быстро и относился к ним доброжелательно. На этот раз он слишком долго обнюхивал их, и я, боясь за гостей, прикрикнул:
— На место!
Он подчинился с неохотой и ушел под машину обиженный. Но через минуту выскочил оттуда — шерсть на загривке дыбом, горло подергивается в грозном рычании. Никогда я не видел его таким сердитым.
— Сенька! Ко мне! — но он не послушался и бросился мимо нас по тропе.
— Это он на нашу собаку, — пояснил один из мальчишек. И точно, из-за поворота вышла большая и лохматая, какого-то неопределенного цвета собака. Шла она медленно, еле переставляя лапы. Шерсть висела сосульками.
— Отчего она у вас такая? Уж не бешеная ли? — заволновался я.
— Не-а! Старая сильно. И не ест ничего.
И хотя объяснение было не очень вразумительное, я успокоил-ся. Угостил мальчишек конфетами, оторвал им японской лески, показал новую польскую лодку, но краем глаза не переставал следить за Сенькой. Уж очень странно он повел себя с нашими гостями. Не обидел бы… Но Сеньке было не до мальчишек. Он целиком занялся собакой. Он не давал ей приблизиться к нам, прыгал перед мордой, рычал, лаял.
Собака тоже показывала зубы, и хотя была больше Сеньки, нападать боялась. Она несколько раз пыталась пробиться к своим хозяевам, и каждый раз получала такой яростный отпор, что, наконец, отступила и улеглась прямо на тропе. Сенька присел неподалеку и, поглядывая на непрошеную гостью, громко лаял:
— Гав-гав! Разлегся тут… Убирайся отсюда!
Мальчишки побыли с час и ушли. Сенька далеко проводил их, не переставая лаять. И даже когда вернулся и обнюхал то место, где лежала эта, так не понравившаяся ему собака, вновь встопорщил шерсть на загривке и зарычал.
— Хватит тебе, — успокаивал его я. — Ну, прогнал… Ну, хватит. Вечером мы уехали домой. А через неделю Сенька заболел, стал вялым, отказался от еды, глаза у него воспалились и покраснели. В начале болезни мы пробовали лечить его домашним способом — насильно поили молоком, промывали глаза слабым раствором борной кислоты. Ничего не помогало. Сенька сильно похудел, рыжая, прекрасная шерсть потемнела и свалялась космами.
Мы вызвали врача. Он глянул на моего друга и выдохнул:
— Чумка. В народе ее называют собачья смерть. Ничего нельзя сделать. Где-то он заразился…
И я вспомнил нашу последнюю рыбалку, мальчишек, собаку, на которую так лаял Сенька. Наверно, он чувствовал, что она больна, и старался не пустить ее к нам, не зная, что люди этой болезнью не болеют. Оберегал нас, а сам вот не уберегся.
Мы с Игорем повезли Сеньку в ветеринарную лечебницу. Он лизал нам руки, словно прощаясь, и язык у него был сухой, шер-шавый. Игорь плакал. Я сам не мог сдержать слез. Врачи делали все, но спасти Сеньку не удалось.
Так не стало Сеньки. Он был самым породистым из всех непородистых собак. Он был верным другом…
ЛОПОУХИЙ БЕС
Часть 1. ОЦЕНКА ЗА ЭКСТЕРЬЕР
Волчицу от Сеньки отделяло расстояние всего в полпрыжка, в четверть прыжка… Но она не бросилась, потому что видела перед собой железную преграду. А когда Сенька, так ничего и не заметив, стал удаляться от клетки, волчица села и вдруг, широко разевая пасть, зевнула. Зевнула громко и застыла, глядя куда-то вверх. Сенька, услышав зевок, оглянулся и, заинтересовавшись, повернул назад. Он никогда не отличался хорошим чутьем, видеть же волков ему не приходилось ни разу. Поэтому смело подошел к клетке и уже поднял лапу, чтобы поставить метку, как вдруг…
Я даже не смог проследить его рывок взглядом, только почувствовал дрожь маленького тела у моей ноги. Лайки стояли, недоуменно оглядываясь — кого так испугался их новый знакомый? Сенька же дрожал все сильнее и, чего никогда не было, вскарабкался мне на колени.
Волчица не сдвинулась с места, глядя куда-то вверх, в синеющую даль алтайских гор. И мне стало жаль ее.
ПРИЕХАЛИ
Только мы подъезжаем к дому из своего очередного путешествия, как Сенька шариком выкатывается из машины, обегает вокруг и звонко лает:
— Гав! Гав! Приехали! — и отходит в сторону, мол, свои обязанности я выполнял исправно, теперь твоя очередь, хозяин, — разгружай машину, таскай палатки, лодки, удочки, а мне некогда, у меня тоже дел по горло. И тут же начинает проверять свои метки.
Но на его лай уже выскочил из соседней подворотни черный, как жук, щенок — Шарик. Выскочил и мчится к Сеньке, усиленно виляя хвостом. Сенька, свысока поглядывая на Шарика, дает ему возможность как следует себя поприветствовать и трусит дальше. Шарик следом, вытягиваясь в струнку, старается носом достать хоть кончик Сенькиного хвоста.
Из калитки напротив выходит кокетливая болонка — Барселона. Потягивается, жеманно щурит глаза под нависающими кудряшками и вдруг, заметив Сеньку, взвизгивает и бросается к нему. Навстречу даме Сенька галантно делает несколько шагов, вежливо виляет хвостом и дает себя обнюхать. Потом поворачивается и продолжает свой путь. А вот и Мушка, помесь дворняжки со спаниелем, мчится, заискивающе повизгивая. За ней пристраивается огромный добродушный пес с редкой кличкой Лай. Из-за угла выворачивает лохматый Боб, за ним еще, еще… Наконец, Сенька, окруженный целой свитой поклонников, останавливается где-то в укромном уголке. Садится. Обожатели плотно окружают его и начинают обнюхивать.
Наверное, это так же, как и у нас, у людей. Когда встретишь знакомого, вернувшегося из интересного путешествия, хочется послушать его рассказы.
Здесь же рассказы — это запахи, принесенные в густой Сенькиной шерсти оттуда, куда ни одна из этих собак попасть даже не мечтает.
И Сенька, гордый оказанным вниманием, с самодовольным видом дает возможность своим поклонникам пережить хоть в малой мере то, что пережил сам.
Я представляю себе это так:
— Сеня, милый, а что это за запах? — начинает подлизываться Барселона.
Даме нельзя не ответить, и Сенька, оттопыривая нижнюю губу, поясняет:
— Это? Лось пробегал неподалеку.
— Лось?! Настоящий?! И ты… Ты…
— Нет, — Сенька притворно вздыхает. — Не пустил меня хозяин. А то бы я… конечно…
— А вот этот? — несмело спрашивает Шарик.
— Ни разу неграмотный, что ли? Не знаешь? Эх, ты… — презрительно фыркает Сенька. — Это же ондатра. Я сидел на ее домике.
— Ой! — восклицают хором Барселона и Мушка. — На самом ее домике. И… И не боялся?
— Кого? — возмущается Сенька. — Ондатру? Да я…
— Врет он все! Врет! — лает за забором и гремит цепью огромная овчарка Дик.
— Завидуешь, пустолайка, — небрежно бросает Сенька.
— Это я… я пустолайка?! Ну, погоди! Дай мне освободиться от ошейника, я тебе покажу, жалкий хвастунишка!
На эту угрозу Сенька и ухом не ведет. Верит — цепь крепкая. Храбрясь, он подходит к самому забору, поднимает заднюю лапу и ставит свою метку.
Дик, взбешенный таким нахальством, хрипит и исходит пеной.
— Оставь его, дурака, — ворчит добродушно Лай. — Лучше скажи, вот это что?
— Зайчишка попался, — облизывается Сенька. Облизываются все, роняя на землю слюну.
— А это? — громко спрашивает чем-то встревоженный Боб.
— Волчица! — выдыхает Сенька, и все замирают, ощетинившись. Барселону начинает бить дрожь. И даже Дик перестает греметь цепью.
Такая или почти такая встреча длится с полчаса. Затем Сенька встает и ленивой трусцой направляется к дому. Остальные собаки нехотя разбредаются по своим собачьим делам.
После каждой нашей поездки такое обнюхивание повторяется. И, наверное, из-за этого, несмотря на свой малый рост, Сенька пользуется огромным уважением у окрестных собак. Что интересно, в дни нашего приезда я не видел ни одной собачьей ссоры. Они будут потом, завтра, а сегодня… Сегодня нельзя, сегодня Сенька приехал!
ПОСЛЕДНЯЯ РЫБАЛКА
Приближалось время сенокоса. Погода держалась пасмурная. Поэтому нас очень донимали комары. Они тучами вылетали из высоких, уже созревших трав. Комаров было так много, что даже Сенька в своей густой лохматой шубе не выдерживал их натиска. Они набивались в нос, глаза, уши, и он, спасаясь от их укусов, выкапывал в земле нору, залезал в нее и закрывал морду лапами. Комары облепляли Сеньку так густо, таким плотным слоем, что мой бедный друг становился из коричневого серым. Ночью мы спасались в палатке, а днем приходилось уплывать на лодке подальше от берега. На открытой воде комаров было меньше. Если бы не эта кровожадная братия, отдохнули бы мы хорошо. Рыба клевала отменно, ночи были теплыми, днем не жарко. Отпуск мой заканчивался, вечером мы уезжали домой, но в полдень, когда сборы были в полном разгаре, к нам пожаловали гости.
Двое деревенских мальчишек, дочерна загорелых, босиком, с простенькими, вырезанными из тальника удилищами, подошли, глазея на машину, яркую палатку, на спиннинги с блестящими катушками… Подошли, робко поздоровались, опасливо косясь на Сеньку.
С мальчишками Сенька знакомился быстро и относился к ним доброжелательно. На этот раз он слишком долго обнюхивал их, и я, боясь за гостей, прикрикнул:
— На место!
Он подчинился с неохотой и ушел под машину обиженный. Но через минуту выскочил оттуда — шерсть на загривке дыбом, горло подергивается в грозном рычании. Никогда я не видел его таким сердитым.
— Сенька! Ко мне! — но он не послушался и бросился мимо нас по тропе.
— Это он на нашу собаку, — пояснил один из мальчишек. И точно, из-за поворота вышла большая и лохматая, какого-то неопределенного цвета собака. Шла она медленно, еле переставляя лапы. Шерсть висела сосульками.
— Отчего она у вас такая? Уж не бешеная ли? — заволновался я.
— Не-а! Старая сильно. И не ест ничего.
И хотя объяснение было не очень вразумительное, я успокоил-ся. Угостил мальчишек конфетами, оторвал им японской лески, показал новую польскую лодку, но краем глаза не переставал следить за Сенькой. Уж очень странно он повел себя с нашими гостями. Не обидел бы… Но Сеньке было не до мальчишек. Он целиком занялся собакой. Он не давал ей приблизиться к нам, прыгал перед мордой, рычал, лаял.
Собака тоже показывала зубы, и хотя была больше Сеньки, нападать боялась. Она несколько раз пыталась пробиться к своим хозяевам, и каждый раз получала такой яростный отпор, что, наконец, отступила и улеглась прямо на тропе. Сенька присел неподалеку и, поглядывая на непрошеную гостью, громко лаял:
— Гав-гав! Разлегся тут… Убирайся отсюда!
Мальчишки побыли с час и ушли. Сенька далеко проводил их, не переставая лаять. И даже когда вернулся и обнюхал то место, где лежала эта, так не понравившаяся ему собака, вновь встопорщил шерсть на загривке и зарычал.
— Хватит тебе, — успокаивал его я. — Ну, прогнал… Ну, хватит. Вечером мы уехали домой. А через неделю Сенька заболел, стал вялым, отказался от еды, глаза у него воспалились и покраснели. В начале болезни мы пробовали лечить его домашним способом — насильно поили молоком, промывали глаза слабым раствором борной кислоты. Ничего не помогало. Сенька сильно похудел, рыжая, прекрасная шерсть потемнела и свалялась космами.
Мы вызвали врача. Он глянул на моего друга и выдохнул:
— Чумка. В народе ее называют собачья смерть. Ничего нельзя сделать. Где-то он заразился…
И я вспомнил нашу последнюю рыбалку, мальчишек, собаку, на которую так лаял Сенька. Наверно, он чувствовал, что она больна, и старался не пустить ее к нам, не зная, что люди этой болезнью не болеют. Оберегал нас, а сам вот не уберегся.
Мы с Игорем повезли Сеньку в ветеринарную лечебницу. Он лизал нам руки, словно прощаясь, и язык у него был сухой, шер-шавый. Игорь плакал. Я сам не мог сдержать слез. Врачи делали все, но спасти Сеньку не удалось.
Так не стало Сеньки. Он был самым породистым из всех непородистых собак. Он был верным другом…
ЛОПОУХИЙ БЕС
Часть 1. ОЦЕНКА ЗА ЭКСТЕРЬЕР
Его звали Топ, и ему было уже восемь месяцев. Нескладный щенок, крупный, веселый, очень любопытный, и окрас он имел, как говорилось в родословной, кофейно-пегий, в крапе.
Старый хозяин-пенсионер, бывший прокурор, не рассчитал свои силы. Он надеялся вырастить и воспитать еще одну охотничью собаку — вот эту. Но заболел и понял, что заболел надолго.
Откровенно говоря, покупая Топа, я надеялся, что уж кто-кто, а прокурор привил ему дисциплину и послушание. Потому как за себя в этом деле поручиться не мог. Очень уж неравнодушен к своим питомцам. По этой причине с дисциплиной у них не всегда получалось.
Но надеялся я напрасно. Топ был избалован донельзя. Единственная команда, которую он выполнял, — «Ко мне!», да и то лишь потому, что рассчитывал получить лакомство и ласку.
Топ охотно запрыгнул в мою машину и устроился на заднем сиденье, весело поблескивая глазами. А его старый хозяин плакал. Он отворачивался, но слезы были видны. Я понимал его.
Собака мне понравилась, дома я все уши прожужжал о ней и в мыслях уже считал своей. Закрыв машину, я спросил хозяина, сколько же она стоит, потому как от этой темы он все время уклонялся, и это меня весьма беспокоило.
— Восемьдесят рублей я платил за месячного щенка, — сказал хозяин и, страшно стесняясь, поспешно добавил: — Это цена питомника.
— Понятно. А всего сколько? — настаивал я.
— Сказал же — восемьдесят рублей, — внезапно рассердился он. Я растерялся:
— Но ведь вы семь месяцев его кормили, ухаживали за ним…
— Он был членом нашей семьи. А за это денег не берут. Так у нас в доме появился новый член семьи — курцхаар Топ, короткошерстная немецкая легавая.
Не успел я проехать и двух кварталов, как Топ забеспокоился. Поднялся на заднем сиденье и уткнулся мордой в стекло. Я с опаской поглядывал на него в зеркало. Молодой-то он молодой, да как бы по молодости не цапнул сзади. Пасть у него — ого! Потом спрашивай о возрасте.
Но мои опасения оказались напрасными, доехали мы благополучно. Заслышав шум машины, к воротам вышли мать, сын, соседи. Я открыл дверцу, взялся за поводок. Топ, пригнув голову и поджав свой куцый хвост, нехотя вылез. Встречающие молчали, внимательно разглядывая пятнистое, нескладное существо, и на их лицах явно проступало разочарование. Я хотел вступиться за Топа, но он вдруг бросился в сторону, вырвав из моих рук поводок.
У калитки сидел соседский кот и смотрел на нас. Топ, отвернув голову, косил глазом на кота и мелко-мелко дрожал. Это была первая в его жизни охотничья стойка.
Кот не стал дожидаться, что будет дальше, юркнул под калитку. Топ — за ним. Ну, куда такому большому под калитку?… И тогда он без всякого, казалось, усилия (я потом не раз удивлялся его прыгучести), перемахнул через высокий забор, и уже с огорода донесся басистый, призывный лай.
Мы зашли во двор. Топ прыгал у лестницы, ведущей на чердак, поднимался на три-четыре ступеньки и скатывался вниз, не отрывая глаз от чердачной двери, из которой нахально выглядывал кот. Кот не убегал, но и слезать не хотел. И правильно делал. К кошачьему племени Топ был беспощаден, и позже не один кот поплатился жизнью за свою медлительность или безрассудство при встречах с ним.
Соседи расходились, и я ясно слышал, как один из них сказал:
— Вещь какую купить, я понимаю. А за собаку деньги платить, да еще такие… Зачем? Вон их сколько по улице бегает. Мало одной — поймай две…
Второй поддержал:
— Это все от жиру. С ума сходят люди.
Рос Топ весело. Его красивые, коричневые глаза горели азартом. Команды он понимал быстро, но и непоседа был страшный. Однажды я заметил, что он очень неохотно стал отдавать поноску — кусок ненужной кожи или утиное крыло. Заброшу подальше:
— Топ, ищи!
Топ бросается сломя голову выполнять команду, и не было случая, чтобы он не нашел брошенный предмет. Схватив его своей широкой пастью, галопом мчится ко мне. Но, не добежав нескольких шагов, вдруг останавливается, широко расставив лапы, пригибает голову и, лукаво блестя глазами, смотрит на меня.
— Подай, — приказываю я. Топ стоит, как изваяние.
— Подай!
Тот же результат. Но стоит мне двинуться к нему с протянутой рукой, как он делает прыжок в сторону и опять становится в стойку. Приходится брать в руки прут, и только тогда, с виноватым видом, но все-таки нехотя, он отдает поноску.
Я никак не мог взять в толк, кто мне его портит? Пока однажды вечером мать, глядя в окно, не сказала:
— Запалил мальчишек Топ.
На лужайке, неподалеку от нашего дома, оголтело крича, бегали несколько мальчишек, в том числе и мой сын. И бегали за Топом. Они пытались поймать его, но тот так ловко лавировал, что преследователи оставались с носом.
Я вышел из дома и подошел поближе. В пасти у Топа был мяч. И мальчишки пытались его отнять. Но не тут-то было! Топ стоит, широко расставив лапы и пригнув голову в ожидании нового нападения. И нападение, конечно же, следует. Топ носится среди уставших мальчишек, уши развеваются, словно птичьи крылья. Ну, бес! По-моему, так обе стороны очень довольны и новой игрой, и друг другом.
Я понимал, что эта невинная забава обязательно подпортит работу Топа на охоте. Поэтому настрого запретил сыну играть так с собакой. Но подозреваю, что мой запрет не всегда соблюдался.
Перед майскими праздниками мы с друзьями поехали на рыбалку. Прошел слух, что на Большом Островном озере клюет карась. Дороги уже просохли. В лужах талой воды возле них плавают дикие утки. Над оживающими лесополосами курится легкая зе-леноватая дымка. В кустах ссорятся сороки и вороны, устраивая гнезда. Облезлый заяц, весь в клочьях старой шерсти, высоко взбрыкивая задними лапами, метнулся через дорогу и пропал, затаился за кучей старой прошлогодней соломы. Весна!
Солнце припекало совсем по-летнему, но озеро еще было покрыто льдом, и только камыши да полоска воды около них вытаяли и были чистыми.
Топ выскочил из машины, я наблюдал за ним. Нет, он не убежит, в этом я не сомневался. Просто мне интересно было все, что он делает.
Вот подбежал к берегу, полакал воды, потом направился к желтым, поваленным зимней непогодой камышам, сохнущим под ярким солнцем. Что привлекло его внимание? Шланг. Кусок шланга, свернутый кольцом. Топ не спеша подошел, сунулся носом и вдруг отскочил, затряс головой. Я видел, как стремительно развернулся шланг, и слишком запоздало крикнул:
— Назад, Топ! Змея!
Топ схватил змею поперек и трепал так, что она моталась, словно веревка. Я отнял змею, отбросил подальше. Топ кинулся было за ней, но мы его не пустили. На морде, возле ноздрей, справа, виднелись две темные капельки крови. Мешая друг другу, мы, сколько могли, отжали из ранки кровь. Даже отсосали осторожно, сплевывая горькую слюну, потом прижгли йодом. Конечно, теперь нам было не до рыбалки.
Мы с тревогой поглядывали на Топа, он все так же весело крутился рядом, разве только чуть медленнее. А может, это нам казалось? Прошло минут двадцать. И когда мы уже были готовы вздохнуть с облегчением, Топ вдруг упал. Глаза у него закатились, по краям губ забелела пена.
Мы втащили его в машину и помчались в деревню в поисках ветлечебницы. Ее-то нашли быстро, но на двери висел внушительных размеров замок. Оставив недвижного Топа, мы бросились по ближайшим к ветлечебнице домам и довольно быстро отыскали женщину-врача. Она белила комнату, торопясь успеть к празднику. Мы видели, что ей не до нас, но надеялись, что она поймет.
Спасибо ей, она бросила свои дела и осмотрела собаку.
— Нужно было везти сразу. Боюсь, что уже поздно, — с сожалением сказала она. Все же сбегала куда-то за ключами, открыла ветлечебницу и приготовила шприц.
Я внес Топа. Он слабо шевелился, и обильная слюна тянулась из его открытой пасти.
— А где намордник? — спросила врач. — Без намордника делать уколы не буду.
Мы в один голос заверили, что Топ смирный, да и мы будем держать так крепко, что ей не грозит никакая опасность. Уговорили.
Первый укол она сделала в шею. Топ даже не вздрогнул. Но второй укол в место укуса — в нос, вдруг поднял его. И мы, трое взрослых мужчин, не смогли удержать. Правда, он только выбежал из ветлечебницы и упал, но сколько же еще сил оставалось в нем?
— Если сутки проживет, будет жить, — сказала врач на прощанье. Ей тоже было жаль нашего Топа.
Ночь мы провели беспокойно. На озере что-то грустно вздыхало, кричало, хлопало крыльями. Я не выдержал, вылез из палатки. Большая часть льда была черной, и эта чернота копошилась, издавала звуки… Огромная стая уток присела отдохнуть после дальнего перелета.
Воздух был свеж, от камышей тянуло почему-то запахом луговых трав. Все было хорошо, просто замечательно. Если бы не Топ… Он стонал, хрипел, часто лакал холодную озерную воду, которую мы постоянно меняли в чашке. Голова его распухла так, что стала похожа на голову бульдога, только еще безобразнее и больше. Глаза превратились в узкие слезящиеся щелки. Улучшения не было.
Утром пришел местный рыбак по имени Проня. Поставил у камышей сети, вылез на берег. Открыл молнию на черной хозяйственной сумке, достал хлеб, соленые огурцы, сало и вареное мясо.
— Сидайте, — пригласил он нас, с интересом поглядывая на Топа. — Бычка молоденького заколол, — сообщил он с набитым ртом. — Для себя колол, старое мясо желудок плохо переваривает.
От угощения мы отказались. Проня не очень огорчился и принялся за трапезу сам, одновременно слушая взволнованный рассказ о постигшей нас беде.
Прожевал мясо, откусил с хрустом огурец, и прежде чем снова приняться за мясо, сказал ласково:
— Сдохнешь, собачка. Никто еще после такого укуса не выживал. Ни одна скотина. — И разъяснил подробнее: — Змея за зиму яду накопила. Сколь месяцев берегла. Капец тебе будет…
Мы были готовы сбросить этого пророка в воду, но он, не обращая внимания на наши недружелюбные взгляды, продолжал:
— Да и зачем в городе собака? В деревне — и то не нужна. Я свою уж третий год как извел. А что? Воров нет. Зверя тоже не стало. Не охота, баловство одно. Рыбалка — еще куда ни шло, да и то только весной. Поймаешь с центнер, продашь… А в остальное время и пытать нечего. — Он провел большой заскорузлой рукой по спине Топа. — А шкура у тебя видная. Ишь, словно ковер. В узорах вся. Такую и на пол, да и на стенку не стыдно, — развивал он свою мысль и вдруг застыл, чуть привстав, отведя в сторону руку с куском мяса. Мы тоже затаили дыхание, прислушались.
У камышей глухо булькнуло.
— Пошел карась, — удовлетворенно сказал Проня, опускаясь на прежнее место, и испуганно отдернул руку: Топ вслепую нашел у него мясо и стал жадно есть, похрустывая косточками.
Проня ошалело глядел на него, а мы облегченно засмеялись, потому что поняли: Топ будет жить.
В дороге нас застал дождь. Это было не страшно — мы уже выехали на шоссе. Тонкие ручейки потекли по стеклам, застучали по крыше машины. Лужи заблестели на асфальте, и встречные машины обкатывали нас грязью. Пришлось остановиться у большой лужи перед въездом в город, чтобы помыть машину. Дождь прекратился. Топ, сразу же выбрав место посуше, улегся, дремотно прикрыв глаза от яркого солнца. Он заметно подрос, стал подтянутым и очень красивым. Голова коричневая, с длинными висячими ушами. Коричневый цвет резко кончался на шее, и начинался белый, в мелких коричневых пятнах. На спине, словно седло, красовался большой коричневый овал.
На рыбалке Топ набегивался так, что всю обратную дорогу лежал пластом и еще суток двое не выказывал желания гулять. Но зато потом, стоило только завести машину, он начинал беспокоиться, лаял и затихал лишь тогда, когда убеждался, что ни лодки, ни удочек я с собой не взял. Обнюхав мой портфель и костюм, он на всякий случай провожал меня до ворот.
Вот и сегодня Топ лежал на боку, вытянув лапы и откинув голову. Мой друг Тихоныч не выдержал:
— Ты только глянь, какой аристократ! Разлегся, видите ли, на травке, а мы тут полощемся. Ну-ка, Топ!
На свою кличку Топ реагировал прекрасно. Сразу поднял голову.
— Ко мне! — приказал Тихоныч.
Топ глянул на меня: не возражает хозяин? Хозяин не возражал. Он с неохотой поднялся, зевнул, протяжно выдыхая: «А-а-а!», не спеша подошел к Тихонычу. Тот, размахнувшись, забросил на середину лужи грязную тряпку и скомандовал:
— Подай!
Топ, все еще на что-то надеясь, посмотрел на меня, но я отвернулся. Тогда он вздохнул и вошел в лужу. Вода была ему по брюхо, так что плыть не пришлось. Подошел, понюхал тряпку и снова посмотрел на меня: «Ну что? Нести?»
— Нет, ты посмотри какой чистюля! — всплеснул руками Тихоныч. — Подай!
Опять вздохнув, Топ взялся клыками за самый кончик тряпки и, отвернув голову, брезгливо сморщив нос, вытащил ее на сухое и бросил. В руки не подал, а, сгорбившись от унижения, пошел прочь, тряся головой и фыркая.
«Фу! Какая гадость!» — так ясно было написано на его морде, что мы с Тихонычем стояли, растерянно улыбаясь.
Утром я проснулся от всхлипываний. Это меня сильно встревожило. Давно у нас в доме никто не плакал. «Мать!» — понял я и вскочил. Точно, на кухне плакала мать.
— В чем дело? Что случилось?
— Посмотри, что натворила твоя паршивая собака! — сквозь слезы сказала она. — Весь огород вытоптала.
Я знал, как трудится мать над нашим маленьким участком, как дорожит своими посадками, и бросился к окну.
Четыре сотки нашего огорода были использованы все до сантиметра. У забора ровными рядами высится малина, чуть в стороне — крыжовник и смородина, тут же две низенькие, но раскидистые сибирские яблони, а между ними клубника, морковь, петрушка, укроп, огурцы… И все это разделено узенькими тропочками, прополото, ухожено. Отдельно стоят помидоры — материнская гордость и неустанная забота. Они стоят аккуратными зеле-ными рядами, каждый стебелек тряпочкой привязан к своему колышку.
— Помидоры целые, — пожал плечами я.
— А лук…
Я вышел на крыльцо. Боже мой! Две грядки лука, темно-зеленого, стрельчатого, лежали на земле. Казалось, какой-то утюг безжалостно пригладил высокие стрелки.
Между грядок лежал Топ, виновато поглядывая на нас своими коричневыми глазами. Гнев затопил меня. Заметив мое состояние, мать сказала:
— Не вздумай! Я его отругала, он все понял.
Но я уже схватил стоящий здесь же веник, сбежал с крыльца и изо всей силы ударил. Топ вжался в землю и стоически перенес удар, только вздрогнул. Я замахнулся еще раз, но на моей руке повисла мать.
— Ты что?! — возмутился я.
От ее слез не осталось и следа. Взгляд сердитый.
— Почему руки распускаешь?!
— Ты же… сама… только что жаловалась.
— Ничего не жаловалась, а просто сказала. Иди, досыпай. Без тебя разберемся. Иди-иди!
И я, подталкиваемый матерью, поднялся на крыльцо. Обернувшись, посмотрел на Топа. Он лежал на прежнем месте, прикрыв левой лапой морду. И столько виновности и покорности судьбе было в его позе, что и мне стало его жалко. Эта поза потом будет для Топа постоянной. Как только он чувствовал себя виноватым, сразу же ложился на брюхо и накрывал морду лапой.
Сопровождаемый материнским ворчаньем, я вернулся на кухню.
— Разве можно собаку битьем воспитывать? — никак не могла успокоиться она. — Лаской нужно. Лаской. А то ишь…
— Вот ты и портишь собаку. А с ней нужно строго, — втайне гордясь тем, что встал выше ее жалости, сказал я. Хотя отлично понимал, что ударил сгоряча, что сейчас бы уже не смог. Но мать?! Разве не она несколько минут назад плакала над погубленным луком? И вот сама же мне и выговаривает. Нет, поведение ее было, по меньшей мере, странным.
Кататься на машине Топ готов был целыми сутками. И на рыбалку ездил с нами с большим удовольствием. Серьезно и величаво восседал он на заднем сиденье, не обращая внимания на восхищенные взгляды пешеходов. Когда же выезжали за город, укладывался, вытягиваясь во весь свой немалый рост, и дремал, изредка открывая глаза. При этом он упирался лапами в спинку переднего сиденья, и силу его мышц своей спиной я чувствовал прекрасно.
Старый хозяин-пенсионер, бывший прокурор, не рассчитал свои силы. Он надеялся вырастить и воспитать еще одну охотничью собаку — вот эту. Но заболел и понял, что заболел надолго.
Откровенно говоря, покупая Топа, я надеялся, что уж кто-кто, а прокурор привил ему дисциплину и послушание. Потому как за себя в этом деле поручиться не мог. Очень уж неравнодушен к своим питомцам. По этой причине с дисциплиной у них не всегда получалось.
Но надеялся я напрасно. Топ был избалован донельзя. Единственная команда, которую он выполнял, — «Ко мне!», да и то лишь потому, что рассчитывал получить лакомство и ласку.
Топ охотно запрыгнул в мою машину и устроился на заднем сиденье, весело поблескивая глазами. А его старый хозяин плакал. Он отворачивался, но слезы были видны. Я понимал его.
Собака мне понравилась, дома я все уши прожужжал о ней и в мыслях уже считал своей. Закрыв машину, я спросил хозяина, сколько же она стоит, потому как от этой темы он все время уклонялся, и это меня весьма беспокоило.
— Восемьдесят рублей я платил за месячного щенка, — сказал хозяин и, страшно стесняясь, поспешно добавил: — Это цена питомника.
— Понятно. А всего сколько? — настаивал я.
— Сказал же — восемьдесят рублей, — внезапно рассердился он. Я растерялся:
— Но ведь вы семь месяцев его кормили, ухаживали за ним…
— Он был членом нашей семьи. А за это денег не берут. Так у нас в доме появился новый член семьи — курцхаар Топ, короткошерстная немецкая легавая.
***
Не успел я проехать и двух кварталов, как Топ забеспокоился. Поднялся на заднем сиденье и уткнулся мордой в стекло. Я с опаской поглядывал на него в зеркало. Молодой-то он молодой, да как бы по молодости не цапнул сзади. Пасть у него — ого! Потом спрашивай о возрасте.
Но мои опасения оказались напрасными, доехали мы благополучно. Заслышав шум машины, к воротам вышли мать, сын, соседи. Я открыл дверцу, взялся за поводок. Топ, пригнув голову и поджав свой куцый хвост, нехотя вылез. Встречающие молчали, внимательно разглядывая пятнистое, нескладное существо, и на их лицах явно проступало разочарование. Я хотел вступиться за Топа, но он вдруг бросился в сторону, вырвав из моих рук поводок.
У калитки сидел соседский кот и смотрел на нас. Топ, отвернув голову, косил глазом на кота и мелко-мелко дрожал. Это была первая в его жизни охотничья стойка.
Кот не стал дожидаться, что будет дальше, юркнул под калитку. Топ — за ним. Ну, куда такому большому под калитку?… И тогда он без всякого, казалось, усилия (я потом не раз удивлялся его прыгучести), перемахнул через высокий забор, и уже с огорода донесся басистый, призывный лай.
Мы зашли во двор. Топ прыгал у лестницы, ведущей на чердак, поднимался на три-четыре ступеньки и скатывался вниз, не отрывая глаз от чердачной двери, из которой нахально выглядывал кот. Кот не убегал, но и слезать не хотел. И правильно делал. К кошачьему племени Топ был беспощаден, и позже не один кот поплатился жизнью за свою медлительность или безрассудство при встречах с ним.
Соседи расходились, и я ясно слышал, как один из них сказал:
— Вещь какую купить, я понимаю. А за собаку деньги платить, да еще такие… Зачем? Вон их сколько по улице бегает. Мало одной — поймай две…
Второй поддержал:
— Это все от жиру. С ума сходят люди.
***
Рос Топ весело. Его красивые, коричневые глаза горели азартом. Команды он понимал быстро, но и непоседа был страшный. Однажды я заметил, что он очень неохотно стал отдавать поноску — кусок ненужной кожи или утиное крыло. Заброшу подальше:
— Топ, ищи!
Топ бросается сломя голову выполнять команду, и не было случая, чтобы он не нашел брошенный предмет. Схватив его своей широкой пастью, галопом мчится ко мне. Но, не добежав нескольких шагов, вдруг останавливается, широко расставив лапы, пригибает голову и, лукаво блестя глазами, смотрит на меня.
— Подай, — приказываю я. Топ стоит, как изваяние.
— Подай!
Тот же результат. Но стоит мне двинуться к нему с протянутой рукой, как он делает прыжок в сторону и опять становится в стойку. Приходится брать в руки прут, и только тогда, с виноватым видом, но все-таки нехотя, он отдает поноску.
Я никак не мог взять в толк, кто мне его портит? Пока однажды вечером мать, глядя в окно, не сказала:
— Запалил мальчишек Топ.
На лужайке, неподалеку от нашего дома, оголтело крича, бегали несколько мальчишек, в том числе и мой сын. И бегали за Топом. Они пытались поймать его, но тот так ловко лавировал, что преследователи оставались с носом.
Я вышел из дома и подошел поближе. В пасти у Топа был мяч. И мальчишки пытались его отнять. Но не тут-то было! Топ стоит, широко расставив лапы и пригнув голову в ожидании нового нападения. И нападение, конечно же, следует. Топ носится среди уставших мальчишек, уши развеваются, словно птичьи крылья. Ну, бес! По-моему, так обе стороны очень довольны и новой игрой, и друг другом.
Я понимал, что эта невинная забава обязательно подпортит работу Топа на охоте. Поэтому настрого запретил сыну играть так с собакой. Но подозреваю, что мой запрет не всегда соблюдался.
***
Перед майскими праздниками мы с друзьями поехали на рыбалку. Прошел слух, что на Большом Островном озере клюет карась. Дороги уже просохли. В лужах талой воды возле них плавают дикие утки. Над оживающими лесополосами курится легкая зе-леноватая дымка. В кустах ссорятся сороки и вороны, устраивая гнезда. Облезлый заяц, весь в клочьях старой шерсти, высоко взбрыкивая задними лапами, метнулся через дорогу и пропал, затаился за кучей старой прошлогодней соломы. Весна!
Солнце припекало совсем по-летнему, но озеро еще было покрыто льдом, и только камыши да полоска воды около них вытаяли и были чистыми.
Топ выскочил из машины, я наблюдал за ним. Нет, он не убежит, в этом я не сомневался. Просто мне интересно было все, что он делает.
Вот подбежал к берегу, полакал воды, потом направился к желтым, поваленным зимней непогодой камышам, сохнущим под ярким солнцем. Что привлекло его внимание? Шланг. Кусок шланга, свернутый кольцом. Топ не спеша подошел, сунулся носом и вдруг отскочил, затряс головой. Я видел, как стремительно развернулся шланг, и слишком запоздало крикнул:
— Назад, Топ! Змея!
Топ схватил змею поперек и трепал так, что она моталась, словно веревка. Я отнял змею, отбросил подальше. Топ кинулся было за ней, но мы его не пустили. На морде, возле ноздрей, справа, виднелись две темные капельки крови. Мешая друг другу, мы, сколько могли, отжали из ранки кровь. Даже отсосали осторожно, сплевывая горькую слюну, потом прижгли йодом. Конечно, теперь нам было не до рыбалки.
Мы с тревогой поглядывали на Топа, он все так же весело крутился рядом, разве только чуть медленнее. А может, это нам казалось? Прошло минут двадцать. И когда мы уже были готовы вздохнуть с облегчением, Топ вдруг упал. Глаза у него закатились, по краям губ забелела пена.
Мы втащили его в машину и помчались в деревню в поисках ветлечебницы. Ее-то нашли быстро, но на двери висел внушительных размеров замок. Оставив недвижного Топа, мы бросились по ближайшим к ветлечебнице домам и довольно быстро отыскали женщину-врача. Она белила комнату, торопясь успеть к празднику. Мы видели, что ей не до нас, но надеялись, что она поймет.
Спасибо ей, она бросила свои дела и осмотрела собаку.
— Нужно было везти сразу. Боюсь, что уже поздно, — с сожалением сказала она. Все же сбегала куда-то за ключами, открыла ветлечебницу и приготовила шприц.
Я внес Топа. Он слабо шевелился, и обильная слюна тянулась из его открытой пасти.
— А где намордник? — спросила врач. — Без намордника делать уколы не буду.
Мы в один голос заверили, что Топ смирный, да и мы будем держать так крепко, что ей не грозит никакая опасность. Уговорили.
Первый укол она сделала в шею. Топ даже не вздрогнул. Но второй укол в место укуса — в нос, вдруг поднял его. И мы, трое взрослых мужчин, не смогли удержать. Правда, он только выбежал из ветлечебницы и упал, но сколько же еще сил оставалось в нем?
— Если сутки проживет, будет жить, — сказала врач на прощанье. Ей тоже было жаль нашего Топа.
***
Ночь мы провели беспокойно. На озере что-то грустно вздыхало, кричало, хлопало крыльями. Я не выдержал, вылез из палатки. Большая часть льда была черной, и эта чернота копошилась, издавала звуки… Огромная стая уток присела отдохнуть после дальнего перелета.
Воздух был свеж, от камышей тянуло почему-то запахом луговых трав. Все было хорошо, просто замечательно. Если бы не Топ… Он стонал, хрипел, часто лакал холодную озерную воду, которую мы постоянно меняли в чашке. Голова его распухла так, что стала похожа на голову бульдога, только еще безобразнее и больше. Глаза превратились в узкие слезящиеся щелки. Улучшения не было.
Утром пришел местный рыбак по имени Проня. Поставил у камышей сети, вылез на берег. Открыл молнию на черной хозяйственной сумке, достал хлеб, соленые огурцы, сало и вареное мясо.
— Сидайте, — пригласил он нас, с интересом поглядывая на Топа. — Бычка молоденького заколол, — сообщил он с набитым ртом. — Для себя колол, старое мясо желудок плохо переваривает.
От угощения мы отказались. Проня не очень огорчился и принялся за трапезу сам, одновременно слушая взволнованный рассказ о постигшей нас беде.
Прожевал мясо, откусил с хрустом огурец, и прежде чем снова приняться за мясо, сказал ласково:
— Сдохнешь, собачка. Никто еще после такого укуса не выживал. Ни одна скотина. — И разъяснил подробнее: — Змея за зиму яду накопила. Сколь месяцев берегла. Капец тебе будет…
Мы были готовы сбросить этого пророка в воду, но он, не обращая внимания на наши недружелюбные взгляды, продолжал:
— Да и зачем в городе собака? В деревне — и то не нужна. Я свою уж третий год как извел. А что? Воров нет. Зверя тоже не стало. Не охота, баловство одно. Рыбалка — еще куда ни шло, да и то только весной. Поймаешь с центнер, продашь… А в остальное время и пытать нечего. — Он провел большой заскорузлой рукой по спине Топа. — А шкура у тебя видная. Ишь, словно ковер. В узорах вся. Такую и на пол, да и на стенку не стыдно, — развивал он свою мысль и вдруг застыл, чуть привстав, отведя в сторону руку с куском мяса. Мы тоже затаили дыхание, прислушались.
У камышей глухо булькнуло.
— Пошел карась, — удовлетворенно сказал Проня, опускаясь на прежнее место, и испуганно отдернул руку: Топ вслепую нашел у него мясо и стал жадно есть, похрустывая косточками.
Проня ошалело глядел на него, а мы облегченно засмеялись, потому что поняли: Топ будет жить.
***
В дороге нас застал дождь. Это было не страшно — мы уже выехали на шоссе. Тонкие ручейки потекли по стеклам, застучали по крыше машины. Лужи заблестели на асфальте, и встречные машины обкатывали нас грязью. Пришлось остановиться у большой лужи перед въездом в город, чтобы помыть машину. Дождь прекратился. Топ, сразу же выбрав место посуше, улегся, дремотно прикрыв глаза от яркого солнца. Он заметно подрос, стал подтянутым и очень красивым. Голова коричневая, с длинными висячими ушами. Коричневый цвет резко кончался на шее, и начинался белый, в мелких коричневых пятнах. На спине, словно седло, красовался большой коричневый овал.
На рыбалке Топ набегивался так, что всю обратную дорогу лежал пластом и еще суток двое не выказывал желания гулять. Но зато потом, стоило только завести машину, он начинал беспокоиться, лаял и затихал лишь тогда, когда убеждался, что ни лодки, ни удочек я с собой не взял. Обнюхав мой портфель и костюм, он на всякий случай провожал меня до ворот.
Вот и сегодня Топ лежал на боку, вытянув лапы и откинув голову. Мой друг Тихоныч не выдержал:
— Ты только глянь, какой аристократ! Разлегся, видите ли, на травке, а мы тут полощемся. Ну-ка, Топ!
На свою кличку Топ реагировал прекрасно. Сразу поднял голову.
— Ко мне! — приказал Тихоныч.
Топ глянул на меня: не возражает хозяин? Хозяин не возражал. Он с неохотой поднялся, зевнул, протяжно выдыхая: «А-а-а!», не спеша подошел к Тихонычу. Тот, размахнувшись, забросил на середину лужи грязную тряпку и скомандовал:
— Подай!
Топ, все еще на что-то надеясь, посмотрел на меня, но я отвернулся. Тогда он вздохнул и вошел в лужу. Вода была ему по брюхо, так что плыть не пришлось. Подошел, понюхал тряпку и снова посмотрел на меня: «Ну что? Нести?»
— Нет, ты посмотри какой чистюля! — всплеснул руками Тихоныч. — Подай!
Опять вздохнув, Топ взялся клыками за самый кончик тряпки и, отвернув голову, брезгливо сморщив нос, вытащил ее на сухое и бросил. В руки не подал, а, сгорбившись от унижения, пошел прочь, тряся головой и фыркая.
«Фу! Какая гадость!» — так ясно было написано на его морде, что мы с Тихонычем стояли, растерянно улыбаясь.
***
Утром я проснулся от всхлипываний. Это меня сильно встревожило. Давно у нас в доме никто не плакал. «Мать!» — понял я и вскочил. Точно, на кухне плакала мать.
— В чем дело? Что случилось?
— Посмотри, что натворила твоя паршивая собака! — сквозь слезы сказала она. — Весь огород вытоптала.
Я знал, как трудится мать над нашим маленьким участком, как дорожит своими посадками, и бросился к окну.
Четыре сотки нашего огорода были использованы все до сантиметра. У забора ровными рядами высится малина, чуть в стороне — крыжовник и смородина, тут же две низенькие, но раскидистые сибирские яблони, а между ними клубника, морковь, петрушка, укроп, огурцы… И все это разделено узенькими тропочками, прополото, ухожено. Отдельно стоят помидоры — материнская гордость и неустанная забота. Они стоят аккуратными зеле-ными рядами, каждый стебелек тряпочкой привязан к своему колышку.
— Помидоры целые, — пожал плечами я.
— А лук…
Я вышел на крыльцо. Боже мой! Две грядки лука, темно-зеленого, стрельчатого, лежали на земле. Казалось, какой-то утюг безжалостно пригладил высокие стрелки.
Между грядок лежал Топ, виновато поглядывая на нас своими коричневыми глазами. Гнев затопил меня. Заметив мое состояние, мать сказала:
— Не вздумай! Я его отругала, он все понял.
Но я уже схватил стоящий здесь же веник, сбежал с крыльца и изо всей силы ударил. Топ вжался в землю и стоически перенес удар, только вздрогнул. Я замахнулся еще раз, но на моей руке повисла мать.
— Ты что?! — возмутился я.
От ее слез не осталось и следа. Взгляд сердитый.
— Почему руки распускаешь?!
— Ты же… сама… только что жаловалась.
— Ничего не жаловалась, а просто сказала. Иди, досыпай. Без тебя разберемся. Иди-иди!
И я, подталкиваемый матерью, поднялся на крыльцо. Обернувшись, посмотрел на Топа. Он лежал на прежнем месте, прикрыв левой лапой морду. И столько виновности и покорности судьбе было в его позе, что и мне стало его жалко. Эта поза потом будет для Топа постоянной. Как только он чувствовал себя виноватым, сразу же ложился на брюхо и накрывал морду лапой.
Сопровождаемый материнским ворчаньем, я вернулся на кухню.
— Разве можно собаку битьем воспитывать? — никак не могла успокоиться она. — Лаской нужно. Лаской. А то ишь…
— Вот ты и портишь собаку. А с ней нужно строго, — втайне гордясь тем, что встал выше ее жалости, сказал я. Хотя отлично понимал, что ударил сгоряча, что сейчас бы уже не смог. Но мать?! Разве не она несколько минут назад плакала над погубленным луком? И вот сама же мне и выговаривает. Нет, поведение ее было, по меньшей мере, странным.
***
Кататься на машине Топ готов был целыми сутками. И на рыбалку ездил с нами с большим удовольствием. Серьезно и величаво восседал он на заднем сиденье, не обращая внимания на восхищенные взгляды пешеходов. Когда же выезжали за город, укладывался, вытягиваясь во весь свой немалый рост, и дремал, изредка открывая глаза. При этом он упирался лапами в спинку переднего сиденья, и силу его мышц своей спиной я чувствовал прекрасно.