Страница:
Попов торжественно заявил, что принимает дела в Моссовете и хочет, чтобы я стал его правой рукой, первым заместителем и председателем Мосгорисполкома…
Я понимал, почему предложения сыплются ко мне со всех сторон. Во-первых, все города, и в том числе Москва, остались практически без валюты, а меня считали одним из немногих, кто умеет ее зарабатывать в России. Что, в общем, соответствовало истине.
Во-вторых, я был народным депутатом, единственным из нарождавшегося класса предпринимателей. Ну и, конечно, срабатывала запись в моей анкете о работе главным инженером управления Моссовета с дипломом кандидата наук на руках.
Тогда я в очередной раз отказался от поста. Попов удивился и попросил кого-нибудь ему порекомендовать в заместители.
В моей голове сразу мелькнули две фамилии: Николай Гончар, бывший председатель исполкома Бауманского района Москвы, приютивший когда-то Союз кооператоров СССР, и Юрий Михайлович Лужков, еще работавший в то время в Моссовете.
— А кто они такие, эти люди? — спросил меня Попов.
— Ну, опытные управленцы, хорошие хозяйственники! Я их лично знаю, и много лет.
— А кто из них лучше? Можно ли мне с ними познакомиться?
Я не мог сразу ответить, кто из них лучше. А про себя решил так: кто из них меня более радушно встретит, того и порекомендую!
Лужков, который долго был в опале у бывшего председателя Моссовета Сайкина, управлял тогда Мосплодовощпромом, что являлось делом абсолютно неблагодарным. Как плодов, так и овощей в Москве хронически не хватало, поэтому Лужкову от Сайкина все время доставалось. А он, как говорится, спускал всех собак на подчиненных. Даже от работы с кооперативами в Москве Лужкова в то время отстранили и передали эту деятельность ненавистному всем человеку по фамилии Жаров, который поставил целью прикрыть как можно больше кооперативов, разрешенных в свое время Лужковым. Я даже выдвинулся на выборы в народные депутаты России по тому же округу, что и Жаров. И когда выступал перед избирателями, честно заявлял: пусть меня и не выберут депутатом, но я сделаю все, чтобы отнять голоса у Жарова! А в итоге так случилось, что я победил.
В те дни после увольнения Сайкина Юрий Михайлович Лужков просто дорабатывал, озабоченный необходимостью искать новое место службы… Судить о его настроении можно было уже по поведению секретарши, которая очень нервничала.
Узнав, что я не записан на прием, она с раздражением произнесла:
— Раз не назначено, он вас не примет, и не надейтесь! Я даже докладывать ему не буду! Он это запрещает делать и сильно ругается. И кроме того, у Юрия Михайловича сейчас начнется совещание с «Пепси-Колой», так что у вас вообще нет никаких шансов с ним поговорить!
Я потоптался в приемной и уже решил ехать к Гончару. Вдруг отворилась дверь кабинета и появился Лужков. Увидев меня, он пришел в неописуемый восторг:
— Дорогой Артем! Как я рад тебя видеть! Да я тобой просто горжусь! Заходи, пожалуйста!
Конечно, после такой встречи я тут же выложил Лужкову, что приехал не просто повидаться, а по очень важному делу.
— Куда вы пойдете работать, Юрий Михайлович? — спросил я.
— Да не решил еще. Знаешь, мне звонили тут из «КБ Химавтоматика», просят вернуться туда генеральным директором. Я, наверное, соглашусь…
— А председателем Мосгорисполкома и заместителем мэра поработать не хотите? — спрашиваю.
После небольшой паузы Лужков нажал кнопку селектора.
— Со мной никого не соединять! Совещание отменяется! — провозгласил он секретарше…
Мы прошли в подсобную комнату и расположились там для приватной беседы. Попивая чай, я подробно рассказал ему историю о встрече с Поповым — причем Лужков все больше возбуждался, представляя открывающуюся перспективу:
— Я справлюсь, Артем! Честно говорю: я справлюсь с этой должностью!
— Да я и не сомневаюсь, Юрий Михайлович! — говорю я. — Кто-то ведь должен Москву поднимать!
Вот так и произошло это поистине историческое для Москвы событие. Я позвонил Попову, и он назначил встречу для знакомства с Юрием Михайловичем. Лужков Попову понравился, и тот согласовал его кандидатуру у Ельцина.
Став председателем Мосгорисполкома, Лужков предложил мне должность председателя Совета по внешнеэкономической деятельности Москвы, куда вошли все тогдашние управители города: Ресин — начальник строительства, Малышков — начальник питания и торговли, Орджоникидзе — заместитель Лужкова по международным связям и даже сам Митичкин — руководитель всей столичной недвижимости…
Я согласился там работать исключительно на общественных началах — никаких дивидендов мне эта должность не приносила. И никаких финансов тоже. Или скажем честнее: не успела принести. Это чуть позже бизнесмены стали покупать благосклонность городских властей за бешеные деньги. Я же начинал на голом энтузиазме.
Павличенко купил особняк всего за двадцать пять тысяч долларов у только что выехавших из России эмигрантов, уплатив им за рубежом со счетов французского «Истока». А располагалось все это великолепие на большом участке земли, всего в десяти километрах от Московской кольцевой автодороги.
Поначалу я, как и все простые советские люди привыкший к малометражному укладу жизни, очень удивлялся:
— Володя, куда тебе столько площади? Это же просто сумасшествие! Что у тебя будет в этих комнатах и спальнях?
— Это же лицо фирмы! — невозмутимо отвечал Павличенко. — Вон, смотри: твой дом тоже строится через дорогу!
Действительно, рядом возводилась такая же роскошная вилла той же командой турецких строителей: они запросили уже сорок тысяч долларов, но и эта сумма была для нас сущим пустяком.
— Как ты не поймешь, это просто необходимо! — сокрушался Павличенко. — Разве можно жить без дачи?
Осмотрев особняк, Лужков пришел в полный восторг. Он прибыл вместе с молодой женой Леной Батуриной, которую я прекрасно знал. Мы дружили еще с начала эпохи кооперации, и я даже ухаживал за ее подругой.
Кроме того, с Лужковым приехал его близкий друг — знаменитый полярник, Герой Советского Союза Артур Чилингаров.
А со мной был годовалый сын Филипп, который ползал по полу между безумно дорогими вазами и уникальным антиквариатом…
Мы прекрасно отметили Новый год в узком дружеском кругу: со стрельбой в воздух из павличенковских коллекционных ружей, с посиделками вокруг роскошного камина, с непременным «Голубым огоньком» и грандиозными планами обустройства Москвы…
Павличенко подарил Лужкову незарегистрированную винтовку, привезенную из Франции: то ли от избытка чувств, то ли просто боялся, что ее могут конфисковать. Лужков был очень доволен — он, как заядлый охотник, винтовку сразу оценил…
Конфронтация между Горбачевым и Ельциным достигала апогея. Ельцин начал публично заявлять о том, что Горбачеву пора в отставку. И в этот момент окончательно стало ясно, что советское правительство категорически против не только развития кооперации, но и самостоятельности России. Из ближайшего окружения Горбачева на кооперацию двинулась мощная машина государственного подавления. После истории с кооперативом «Ант», попытавшимся продать за рубеж разукомплектованные танки, в одном только Краснодарском крае по личному указанию первого секретаря крайкома партии Полозкова закрывали по триста кооперативов в день!
Приезжали омоновцы в камуфляже, людей укладывали на землю, вывозили сейфы, замораживали счета — в общем, творился полный произвол и беспредел!
Я все резче и резче стал выступать с критикой советского режима, понимая, что Горбачев с его новым премьер-министром Павловым уже начали делать деньги. Предчувствуя окончательный кризис своей власти, они стали перебрасывать валюту и золото из запаса страны на секретные счета КПСС за рубежом.
Например, Примаков признался тогда одному из наших общих знакомых: у каждого в администрации Горбачева, в ЦК и у меня лично есть пистолет с одним патроном. Так, на всякий случай…
И действительно, когда через год советская власть рухнула, случилась целая серия загадочных самоубийств: исчезли люди, которые знали доподлинно, чем занимались Горбачев и Павлов в начале девяностых годов.
Например, только за 90-й год из СССР было вывезено и спрятано за границей 234 тонны золота — это точная цифра! А назвал ее публично сам премьер-министр Павлов!
Было это так. Однажды, выступая на телевидении, я сказал:
— Ходят слухи, что советское правительство продает золото за границу. И уже вывезено 200 тонн! Как же так? Это ведь не собственность ЦК КПСС или правительства, а достояние всех советских республик и их жителей! Кто дал правительству такое право и почему молчат официальные лица?
Можно представить, как нервничали тогда руководители СССР, ведь прямо на следующий день было показано интервью Павлова, в котором он персонально отвечал мне!
— Тут депутат Тарасов заявил, что мы вывезли 200 тонн золота! — вещал Павлов, глядя на меня с экрана телевизора. — Так вот, товарищ Тарасов: не 200 тонн, а 234 тонны мы продали за границу! А на вырученные деньги приобрели зерно продукции машиностроения, пестицидов, необходимых сельскому хозяйству, столько-то и столько-то тонн…
Я уже не помню точные цифры, названные Павловым но когда я подсчитал стоимость потраченных денег, у меня получилось что-то около 1,5 миллиарда долларов. А стоимость 234 тонн золота на рынке — 2,8 миллиарда. То есть 1,3 миллиарда долларов не хватало!
Я тут же помчался на программу «Взгляд», которую вел мой приятель Влад Листьев, и в прямом эфире поставил вопрос ребром:
— За вывезенное золото товарищ Павлов отчитался перед народом только на 1,5 миллиарда долларов. А куда вы дели еще 1,3 миллиарда, товарищ Павлов?
Как же они меня ненавидели в ЦК КПСС! Теперь я могу себе это представить, а тогда я об этом как-то не задумывался и никакого страха за свою жизнь не испытывал…
Другое мое шокирующее выступление вызвало ненависть не только союзного руководства, но и высших чинов КГБ во главе с Крючковым. В интервью «Коммерсанту» я заявил:
— Скажите, а зачем в КГБ так много сотрудников? Чем они там занимаются? Шпионов теперь в СССР больше не ловят. Всю информацию можно получить и так: сами понимаете, у нас гласность… Диссидентов тоже нет, говори что хочешь… Мне кажется, что сотрудники КГБ просто маются от безделья! А ведь среди них есть образованные люди, молодые, знающие иностранные языки и зарубежную жизнь. Если их обучить на курсах менеджеров — это же будут управленцы новой формации, которые так нужны России! Союз кооператоров готов взять над КГБ шефство и спонсировать необходимое обучение…
Вскоре появилась ответная статья председателя КГБ Москвы. Он высказался в том смысле, что разные воры и толстосумы, ограбившие государство, такие как Тарасов, имеют еще наглость выступать и давать советы! А в это время доблестные сотрудники КГБ несут свою неусыпную вахту по охране советского общества от иностранных и внутренних врагов…
Еще через несколько дней я получил из КГБ конфиденциальное письмо, под которым стояла масса подписей: лейтенанты, майоры и даже полковники.
«Уважаемый Артем Михайлович, после вашего выступления мы провели общее собрание и все как один признали ее совершенно правильной, — писали мне чекисты. — Нам действительно нечем заниматься, мы получаем зарплату зря. Пожалуйста, пробивайте вашу программу, мы готовы ехать учиться на менеджеров!»
Интересно, сколько же тогда появилось людей, которые хотели моей быстрой смерти и готовы были сами меня уничтожить? Теперь об этом можно только гадать.
Хотя объективно понять их чувства тоже было можно. Советская система трещала по швам, рушилась на глазах. Большие начальники, прошедшие славный путь от инструкторов райкомов комсомола до верхушки ЦК, были вынуждены выслушивать оскорбительные выступления какого-то выскочки, кооператора и наглеца! И где — в их собственной стране, где еще вчера у них были неограниченная власть и беспредельные возможности!
На эту мысль меня навело общение с советником японского посольства в Москве, которого звали Агава-сан. Это был крайне забавный японец, который регулярно приезжал ко мне в Союз кооператоров и приглашал в японский ресторан. Во время обеда Агава-сан задавал десятки самых разных вопросов, а два его помощника, сидевшие рядом, ничего не ели и только строчили авторучками, тщательно фиксируя каждое мое слово. Почему они не пользовались диктофонами, абсолютно непонятно.
Сам Агава-сан высказывался крайне редко и на все мои вопросы говорил одно и то же:
— Я простой экономический советник. Никаких деловых контактов не устанавливаю. Меня не интересует никакой конкретный бизнес. Просто нужно ваше мнение узнать…
Мне это казалось очень странным. Зачем японцам мое мнение? Тоже, нашли эксперта! И я гнул свою линию, стараясь затянуть его в какие-то совместные проекты или хотя бы получить помощь в контактах с японскими фирмами. Но все мои попытки окончились полным крахом.
Впоследствии Агаву-сан повысили в должности, назначив послом Японии, по-моему, в Южной Корее. Перед отъездом он пригласил всех, чье мнение регулярно выслушивал, в первый кооперативный ресторан Андрея Федорова. Кого же там только не было — от официальных лиц из ЦК КПСС до заслуженных артистов и журналистов…
— Спасибо вам всем! — прочувствованно сказал Агава-сан. — Именно благодаря вашему мнению Япония лучше узнала Россию!
На этом его блестящее выступление было окончено… Так вот, перед ответным вояжем Горбачева я вдруг вспомнил, как Агава-сан однажды сказал мне:
— В Японии есть такая поговорка: нельзя дружить с соседом, если его солдаты ходят у тебя в саду. Это про Курильские острова. Никакие совместные проекты в нашем саду неуместны! Вот если бы вы вернули нам острова, тогда японские бизнесмены немедленно бы вложили в Приморский край двести миллиардов долларов инвестиций!
«Уж не за этими ли миллиардами собрался Горбачев в Японию?» — подумал я. Это меня не устраивало уже потому, что часть денег до России просто бы не дошла, а другую наверняка бы направили на борьбу с кооперацией и укрепление госсектора в экономике.
Кроме того, в некоторых японских газетах вполне откровенно писали: мол, в середине следующего века ни один японец работать вообще не будет — за него это будут делать другие! То ли машины и роботы, то ли русские в Приморском крае — понимай, как хочешь! Такая откровенно фашистская идеология мне тоже очень не нравилась.
И я решился на очень резкое интервью сразу многим газетам, и японским в том числе. Выступил в Моссовете, где это стало настоящей сенсацией, ведь я был руководителем Совета по внешнеэкономической деятельности!
Чуть позже мне дали слово в Верховном Совете России, и я с трибуны в прямом эфире повторил свое предположение о том, что Горбачев намерен вернуть японцам острова за обещанные инвестиции и валюту.
Тут уж разразился грандиозный скандал! Горбачев пришел в неописуемую ярость: то ли я действительно угадал его секретные планы, то ли это просто переполнило чашу его терпения. Ведь на Курилах немедленно начались демонстрации под лозунгом «Не отдадим родную землю!».
А я, кроме прочего, еще сказал, что этот вопрос не может решаться закулисно, потому что Курильские острова — это российская территория, а вовсе не территория ЦК КПСС. И если кому решать — так это Ельцину и российскому парламенту! То есть было подброшено большое сухое полено в огонь конфронтации между Горбачевым и Ельциным…
Михаил Сергеевич где-то очень резко высказался обо мне — скорее всего, на Политбюро, и министр внутренних дел СССР генерал Пуго вместе с главой КГБ Крючковым восприняли слова Горбачева как прямое указание незамедлительно предпринять меры против меня.
Для такого налета нужен был повод, хотя бы формальный. Им послужила совершенно не касающаяся меня лично история. Несколько месяцев назад в Литве была схвачена банда рэкетиров, которая выбивала деньги из какого-то бизнесмена. У одного из членов банды нашли тогда удостоверение службы «Ариса» объединения «Исток».
Вымогатели были арестованы и сидели в тюрьме. И вот по ордеру литовской прокуратуры был произведен обыск, как говорится, по горячим следам, всего-то через два с половиной месяца после ареста всех подозреваемых! Воистину оперативная работа…
Кто-то сумел позвонить в центральный офис и предупредил нас о налете. Наученный прошлым опытом, я отреагировал практически молниеносно: тут же был отпечатан приказ об уходе всего персонала головного офиса в отпуск. Все спешно разошлись по домам, я закрыл офис и повесил копию приказа прямо на входной двери, которая по надежности ничуть не уступала самым выдающимся зарубежным образцам.
Как мне сообщил оставленный рядом с офисом наблюдатель, машины с вооруженными омоновцами подъехали через десять минут после моего ухода. Я сидел в доме напротив, на втором этаже у своих знакомых, пил чай и мог через окно наблюдать происходящее. Сначала они довольно долго вертели в руках приказ об отпуске сотрудников, потом была сделана неудачная попытка штурма. Стальная дверь свою репутацию оправдала полностью.
Больше в тот день офис не штурмовали, но установили круглосуточное дежурство напротив его дверей. Была ранняя весна, и ночами, чтобы не замерзнуть, сидящие в машинах оставляли моторы заведенными — к общей «радости» жильцов окрестных домов, которым приходилось спать под непрекращающийся шум моторов…
Я был совершенно спокоен и первым делом отправил письмо Ельцину уже на следующий день меня вызвали на заседание Верховного Совета.
— Артем Михайлович, не волнуйтесь, мы вас в обиду не дадим, — заявил Ельцин с трибуны. — Я беру это дело под свой личный контроль!
Тем не менее было ясно: идти в офис ни в коем случае нельзя. Конечно, милиция могла выломать даже нашу уникальную дверь, но устраивать обыск в отсутствие всех сотрудников — это было уже слишком!
Вскоре кто-то из осаждавших сообразил позвонить в Союз кооператоров. По случайности трубку взял мой помощник, который ничего не знал о происшедшем и непосредственного отношения к «Истоку» не имел. Поэтому сделанное ему предложение срочно встретиться у офиса «Истока» не вызвало у него никаких подозрений…
Когда мой помощник подъехал, ему тут же надели на руки наручники, взломали дверь ломами и автогеном, завели в офис — и начался обыск. Я узнал о происходящем, будучи в Верховном Совете, и попросил троих своих приятелей-депутатов поехать со мной, чтобы воочию увидеть это беззаконие. (Кстати, одним из этих приятелей был Евгений Наздратенко, будущий губернатор Приморского края.)
Согласно закону о депутатской неприкосновенности милиция не имела права обыскивать рабочее место народного депутата. Все знали, что именно в «Истоке» был мой офис, и даже табличка соответствующая висела.
Я вместе с депутатами вошел в самый разгар обыска. Понятно, что никакие слова о том, что это незаконно, никого не остановили. Мне предъявили постановление на обыск все той же литовской прокуратуры и, кроме того, выписку из решения Краснопресненского исполкома, где мне предоставлялось другое помещение для кабинета, которым я никогда не воспользовался… Милиционеры увезли наши опечатанные сейфы, массу документов, выдернули из компьютеров все жесткие диски. А сама опись конфискованного была просто потрясающей: «Вывозится восемьсот тридцать исписанных листов» — значилось в описи… Кем исписанных, зачем, на какую тему — да какая разница!
В тот же день милиция ворвалась на наш торговый склад где было огромное количество кассет и других товаров. Тут же пригласили телевидение и начали все это снимать. Причем следователь положил среди кассет свой пистолет и красиво расставил две иконы, которые взялись неизвестно откуда.
Я потом видел эти кадры: сначала показали общую панораму, а затем крупно горы кассет и пистолет. И лаконичный комментарий за кадром: «Вы видите хранилище ценностей кооператива „Исток“. Откуда у них столько товаров, которых нет в продаже в наших магазинах?»
Я поехал на телевидение, чтобы выступить в популярной вечерней программе в прямом эфире, — уже не помню, как она называлась. Телевизионщики говорят: «Хорошо, но чтобы нам уложиться во времени, давайте сделаем это в записи, а в эфир пустим без монтажа!»
Пришлось согласиться. А через полчаса после интервью выходит ко мне Татьяна Миткова, которая со мной и беседовала и, смущаясь, просит:
— Вы не могли бы поговорить с нашим главным редактором? Тут кое-какие трудности возникают…
Конечно, разговор с телевизионным начальством ничего не дал, пленка в эфир так и не пошла. И я понял, что происходит нечто совсем нешуточное…
Нервное напряжение росло с каждым днем. К тому же у меня начались проблемы в семье с мамой моего ребенка. Я приходил домой — и абсолютно не мог там расслабиться. Эта женщина постоянно создавала дополнительное напряжение. В какой-то момент я сорвался, ушел из дома и обосновался на даче у Павличенко, который сразу после взлома нашего офиса сам переехал и перевез семью на подпольную квартиру.
Все-таки у меня был иммунитет народного депутата РСФСР, а Павличенко вообще могли забрать в любой момент! Тем более что милицейское начальство наверняка торопило следователей с расправой.
Тем временем арестовали даже моего телохранителя. Это был совсем еще мальчишка, воин-афганец, который служил там инструктором и сам был майором МВД. Его поместили в общую камеру с зэками, которые надругались над ним и потом избивали каждый день и каждую ночь.
Очевидно, ордера на арест Павличенко все еще не было, да никто и не предполагал, что он может скрыться во Франции. Поэтому отъезд прошел безо всяких проблем: мы быстро купили ему билет через нашу службу, знакомый таможенник отштамповал паспорт, наша шереметьевская бригада грузчиков легко протащила его сквозь все кордоны без очередей, и Павличенко улетел.
Поскольку жить на его даче было опасно, я перебрался сначала к одним друзьям, потом к другим. И тем не менее продолжал появляться в публичных местах, рассудив, что на людях со мной ничего не сделают. То есть я присутствовал на съезде московских кооператоров, работал в парламенте, а вечера просиживал на конспиративных квартирах.
У меня имелись свои очень ценные источники информации. Одним из них был сотрудник «Истока» Григорий Петрович Катаев, который в определенные моменты моей жизни не раз играл существенную роль.
Катаев появился у нас в середине 90-го года. Помню, как он пришел ко мне в кабинет и с порога заявил:
— Артем Михайлович, я генерал КГБ, вот мое удостоверение!
— Очень хорошо, — говорю. — И что дальше?
— Я руководил самым дрянным подразделением в КГБ, какое только может быть: мы ловили антисоветчиков, — невозмутимо сказал Катаев. — Мы следили за людьми, делали страшные вещи. Я морально ущербный человек, очень многим людям сломал жизнь… А сейчас уволился. Прочитав вашу статью, решил обратиться к вам: меня не устраивает пенсия в четыреста рублей, я хочу зарабатывать деньги! Мне только пятьдесят два года. Возьмите меня на работу!
Узнав об этом визите, Павличенко жутко испугался:
— Мы пропали, это конец!
— Если бы это был конец, он не пришел бы в открытую, а что-нибудь наврал! — ответил я.
Я понимал, почему предложения сыплются ко мне со всех сторон. Во-первых, все города, и в том числе Москва, остались практически без валюты, а меня считали одним из немногих, кто умеет ее зарабатывать в России. Что, в общем, соответствовало истине.
Во-вторых, я был народным депутатом, единственным из нарождавшегося класса предпринимателей. Ну и, конечно, срабатывала запись в моей анкете о работе главным инженером управления Моссовета с дипломом кандидата наук на руках.
Тогда я в очередной раз отказался от поста. Попов удивился и попросил кого-нибудь ему порекомендовать в заместители.
В моей голове сразу мелькнули две фамилии: Николай Гончар, бывший председатель исполкома Бауманского района Москвы, приютивший когда-то Союз кооператоров СССР, и Юрий Михайлович Лужков, еще работавший в то время в Моссовете.
— А кто они такие, эти люди? — спросил меня Попов.
— Ну, опытные управленцы, хорошие хозяйственники! Я их лично знаю, и много лет.
— А кто из них лучше? Можно ли мне с ними познакомиться?
Я не мог сразу ответить, кто из них лучше. А про себя решил так: кто из них меня более радушно встретит, того и порекомендую!
Лужков, который долго был в опале у бывшего председателя Моссовета Сайкина, управлял тогда Мосплодовощпромом, что являлось делом абсолютно неблагодарным. Как плодов, так и овощей в Москве хронически не хватало, поэтому Лужкову от Сайкина все время доставалось. А он, как говорится, спускал всех собак на подчиненных. Даже от работы с кооперативами в Москве Лужкова в то время отстранили и передали эту деятельность ненавистному всем человеку по фамилии Жаров, который поставил целью прикрыть как можно больше кооперативов, разрешенных в свое время Лужковым. Я даже выдвинулся на выборы в народные депутаты России по тому же округу, что и Жаров. И когда выступал перед избирателями, честно заявлял: пусть меня и не выберут депутатом, но я сделаю все, чтобы отнять голоса у Жарова! А в итоге так случилось, что я победил.
В те дни после увольнения Сайкина Юрий Михайлович Лужков просто дорабатывал, озабоченный необходимостью искать новое место службы… Судить о его настроении можно было уже по поведению секретарши, которая очень нервничала.
Узнав, что я не записан на прием, она с раздражением произнесла:
— Раз не назначено, он вас не примет, и не надейтесь! Я даже докладывать ему не буду! Он это запрещает делать и сильно ругается. И кроме того, у Юрия Михайловича сейчас начнется совещание с «Пепси-Колой», так что у вас вообще нет никаких шансов с ним поговорить!
Я потоптался в приемной и уже решил ехать к Гончару. Вдруг отворилась дверь кабинета и появился Лужков. Увидев меня, он пришел в неописуемый восторг:
— Дорогой Артем! Как я рад тебя видеть! Да я тобой просто горжусь! Заходи, пожалуйста!
Конечно, после такой встречи я тут же выложил Лужкову, что приехал не просто повидаться, а по очень важному делу.
— Куда вы пойдете работать, Юрий Михайлович? — спросил я.
— Да не решил еще. Знаешь, мне звонили тут из «КБ Химавтоматика», просят вернуться туда генеральным директором. Я, наверное, соглашусь…
— А председателем Мосгорисполкома и заместителем мэра поработать не хотите? — спрашиваю.
После небольшой паузы Лужков нажал кнопку селектора.
— Со мной никого не соединять! Совещание отменяется! — провозгласил он секретарше…
Мы прошли в подсобную комнату и расположились там для приватной беседы. Попивая чай, я подробно рассказал ему историю о встрече с Поповым — причем Лужков все больше возбуждался, представляя открывающуюся перспективу:
— Я справлюсь, Артем! Честно говорю: я справлюсь с этой должностью!
— Да я и не сомневаюсь, Юрий Михайлович! — говорю я. — Кто-то ведь должен Москву поднимать!
Вот так и произошло это поистине историческое для Москвы событие. Я позвонил Попову, и он назначил встречу для знакомства с Юрием Михайловичем. Лужков Попову понравился, и тот согласовал его кандидатуру у Ельцина.
Став председателем Мосгорисполкома, Лужков предложил мне должность председателя Совета по внешнеэкономической деятельности Москвы, куда вошли все тогдашние управители города: Ресин — начальник строительства, Малышков — начальник питания и торговли, Орджоникидзе — заместитель Лужкова по международным связям и даже сам Митичкин — руководитель всей столичной недвижимости…
Я согласился там работать исключительно на общественных началах — никаких дивидендов мне эта должность не приносила. И никаких финансов тоже. Или скажем честнее: не успела принести. Это чуть позже бизнесмены стали покупать благосклонность городских властей за бешеные деньги. Я же начинал на голом энтузиазме.
* * *
Новый, 1991 год я встречал вместе с Лужковым на даче у Павличенко. По тогдашним российским стандартам дача моего зама казалась чем-то уникальным: это был роскошный и величественный трехэтажный особняк! В главном зале отсутствовала такая важная деталь, как потолок, и, соответственно, высота зала была с трехэтажный дом. Просто как в церкви! Кругами шли галереи, каждая из которых имела выходы в свои комнаты, там было семь или восемь спален. Внизу, в подвале, находились устрашающих размеров бассейн и сауна. И конечно, везде мрамор, гранит, карельская береза…Павличенко купил особняк всего за двадцать пять тысяч долларов у только что выехавших из России эмигрантов, уплатив им за рубежом со счетов французского «Истока». А располагалось все это великолепие на большом участке земли, всего в десяти километрах от Московской кольцевой автодороги.
Поначалу я, как и все простые советские люди привыкший к малометражному укладу жизни, очень удивлялся:
— Володя, куда тебе столько площади? Это же просто сумасшествие! Что у тебя будет в этих комнатах и спальнях?
— Это же лицо фирмы! — невозмутимо отвечал Павличенко. — Вон, смотри: твой дом тоже строится через дорогу!
Действительно, рядом возводилась такая же роскошная вилла той же командой турецких строителей: они запросили уже сорок тысяч долларов, но и эта сумма была для нас сущим пустяком.
— Как ты не поймешь, это просто необходимо! — сокрушался Павличенко. — Разве можно жить без дачи?
Осмотрев особняк, Лужков пришел в полный восторг. Он прибыл вместе с молодой женой Леной Батуриной, которую я прекрасно знал. Мы дружили еще с начала эпохи кооперации, и я даже ухаживал за ее подругой.
Кроме того, с Лужковым приехал его близкий друг — знаменитый полярник, Герой Советского Союза Артур Чилингаров.
А со мной был годовалый сын Филипп, который ползал по полу между безумно дорогими вазами и уникальным антиквариатом…
Мы прекрасно отметили Новый год в узком дружеском кругу: со стрельбой в воздух из павличенковских коллекционных ружей, с посиделками вокруг роскошного камина, с непременным «Голубым огоньком» и грандиозными планами обустройства Москвы…
Павличенко подарил Лужкову незарегистрированную винтовку, привезенную из Франции: то ли от избытка чувств, то ли просто боялся, что ее могут конфисковать. Лужков был очень доволен — он, как заядлый охотник, винтовку сразу оценил…
* * *
Говорят: как встретишь Новый год, так его и проведешь. Но ко мне это, очевидно, не относится. Уже зима оказалась для меня такой жаркой, что дальше некуда.Конфронтация между Горбачевым и Ельциным достигала апогея. Ельцин начал публично заявлять о том, что Горбачеву пора в отставку. И в этот момент окончательно стало ясно, что советское правительство категорически против не только развития кооперации, но и самостоятельности России. Из ближайшего окружения Горбачева на кооперацию двинулась мощная машина государственного подавления. После истории с кооперативом «Ант», попытавшимся продать за рубеж разукомплектованные танки, в одном только Краснодарском крае по личному указанию первого секретаря крайкома партии Полозкова закрывали по триста кооперативов в день!
Приезжали омоновцы в камуфляже, людей укладывали на землю, вывозили сейфы, замораживали счета — в общем, творился полный произвол и беспредел!
Я все резче и резче стал выступать с критикой советского режима, понимая, что Горбачев с его новым премьер-министром Павловым уже начали делать деньги. Предчувствуя окончательный кризис своей власти, они стали перебрасывать валюту и золото из запаса страны на секретные счета КПСС за рубежом.
Например, Примаков признался тогда одному из наших общих знакомых: у каждого в администрации Горбачева, в ЦК и у меня лично есть пистолет с одним патроном. Так, на всякий случай…
И действительно, когда через год советская власть рухнула, случилась целая серия загадочных самоубийств: исчезли люди, которые знали доподлинно, чем занимались Горбачев и Павлов в начале девяностых годов.
Например, только за 90-й год из СССР было вывезено и спрятано за границей 234 тонны золота — это точная цифра! А назвал ее публично сам премьер-министр Павлов!
Было это так. Однажды, выступая на телевидении, я сказал:
— Ходят слухи, что советское правительство продает золото за границу. И уже вывезено 200 тонн! Как же так? Это ведь не собственность ЦК КПСС или правительства, а достояние всех советских республик и их жителей! Кто дал правительству такое право и почему молчат официальные лица?
Можно представить, как нервничали тогда руководители СССР, ведь прямо на следующий день было показано интервью Павлова, в котором он персонально отвечал мне!
— Тут депутат Тарасов заявил, что мы вывезли 200 тонн золота! — вещал Павлов, глядя на меня с экрана телевизора. — Так вот, товарищ Тарасов: не 200 тонн, а 234 тонны мы продали за границу! А на вырученные деньги приобрели зерно продукции машиностроения, пестицидов, необходимых сельскому хозяйству, столько-то и столько-то тонн…
Я уже не помню точные цифры, названные Павловым но когда я подсчитал стоимость потраченных денег, у меня получилось что-то около 1,5 миллиарда долларов. А стоимость 234 тонн золота на рынке — 2,8 миллиарда. То есть 1,3 миллиарда долларов не хватало!
Я тут же помчался на программу «Взгляд», которую вел мой приятель Влад Листьев, и в прямом эфире поставил вопрос ребром:
— За вывезенное золото товарищ Павлов отчитался перед народом только на 1,5 миллиарда долларов. А куда вы дели еще 1,3 миллиарда, товарищ Павлов?
Как же они меня ненавидели в ЦК КПСС! Теперь я могу себе это представить, а тогда я об этом как-то не задумывался и никакого страха за свою жизнь не испытывал…
Другое мое шокирующее выступление вызвало ненависть не только союзного руководства, но и высших чинов КГБ во главе с Крючковым. В интервью «Коммерсанту» я заявил:
— Скажите, а зачем в КГБ так много сотрудников? Чем они там занимаются? Шпионов теперь в СССР больше не ловят. Всю информацию можно получить и так: сами понимаете, у нас гласность… Диссидентов тоже нет, говори что хочешь… Мне кажется, что сотрудники КГБ просто маются от безделья! А ведь среди них есть образованные люди, молодые, знающие иностранные языки и зарубежную жизнь. Если их обучить на курсах менеджеров — это же будут управленцы новой формации, которые так нужны России! Союз кооператоров готов взять над КГБ шефство и спонсировать необходимое обучение…
Вскоре появилась ответная статья председателя КГБ Москвы. Он высказался в том смысле, что разные воры и толстосумы, ограбившие государство, такие как Тарасов, имеют еще наглость выступать и давать советы! А в это время доблестные сотрудники КГБ несут свою неусыпную вахту по охране советского общества от иностранных и внутренних врагов…
Еще через несколько дней я получил из КГБ конфиденциальное письмо, под которым стояла масса подписей: лейтенанты, майоры и даже полковники.
«Уважаемый Артем Михайлович, после вашего выступления мы провели общее собрание и все как один признали ее совершенно правильной, — писали мне чекисты. — Нам действительно нечем заниматься, мы получаем зарплату зря. Пожалуйста, пробивайте вашу программу, мы готовы ехать учиться на менеджеров!»
Интересно, сколько же тогда появилось людей, которые хотели моей быстрой смерти и готовы были сами меня уничтожить? Теперь об этом можно только гадать.
Хотя объективно понять их чувства тоже было можно. Советская система трещала по швам, рушилась на глазах. Большие начальники, прошедшие славный путь от инструкторов райкомов комсомола до верхушки ЦК, были вынуждены выслушивать оскорбительные выступления какого-то выскочки, кооператора и наглеца! И где — в их собственной стране, где еще вчера у них были неограниченная власть и беспредельные возможности!
* * *
Михаила Горбачева я окончательно достал выступлением о Курильских островах. В январе 91-го года президент СССР встретился в Москве с лидером японской правящей партии, и на апрель был запланирован его ответный визит в Японию. И тут мне пришло в голову, что в условиях острого дефицита валюты Горбачев может пойти на то, чтобы сдать японцам Курильские острова.На эту мысль меня навело общение с советником японского посольства в Москве, которого звали Агава-сан. Это был крайне забавный японец, который регулярно приезжал ко мне в Союз кооператоров и приглашал в японский ресторан. Во время обеда Агава-сан задавал десятки самых разных вопросов, а два его помощника, сидевшие рядом, ничего не ели и только строчили авторучками, тщательно фиксируя каждое мое слово. Почему они не пользовались диктофонами, абсолютно непонятно.
Сам Агава-сан высказывался крайне редко и на все мои вопросы говорил одно и то же:
— Я простой экономический советник. Никаких деловых контактов не устанавливаю. Меня не интересует никакой конкретный бизнес. Просто нужно ваше мнение узнать…
Мне это казалось очень странным. Зачем японцам мое мнение? Тоже, нашли эксперта! И я гнул свою линию, стараясь затянуть его в какие-то совместные проекты или хотя бы получить помощь в контактах с японскими фирмами. Но все мои попытки окончились полным крахом.
Впоследствии Агаву-сан повысили в должности, назначив послом Японии, по-моему, в Южной Корее. Перед отъездом он пригласил всех, чье мнение регулярно выслушивал, в первый кооперативный ресторан Андрея Федорова. Кого же там только не было — от официальных лиц из ЦК КПСС до заслуженных артистов и журналистов…
— Спасибо вам всем! — прочувствованно сказал Агава-сан. — Именно благодаря вашему мнению Япония лучше узнала Россию!
На этом его блестящее выступление было окончено… Так вот, перед ответным вояжем Горбачева я вдруг вспомнил, как Агава-сан однажды сказал мне:
— В Японии есть такая поговорка: нельзя дружить с соседом, если его солдаты ходят у тебя в саду. Это про Курильские острова. Никакие совместные проекты в нашем саду неуместны! Вот если бы вы вернули нам острова, тогда японские бизнесмены немедленно бы вложили в Приморский край двести миллиардов долларов инвестиций!
«Уж не за этими ли миллиардами собрался Горбачев в Японию?» — подумал я. Это меня не устраивало уже потому, что часть денег до России просто бы не дошла, а другую наверняка бы направили на борьбу с кооперацией и укрепление госсектора в экономике.
Кроме того, в некоторых японских газетах вполне откровенно писали: мол, в середине следующего века ни один японец работать вообще не будет — за него это будут делать другие! То ли машины и роботы, то ли русские в Приморском крае — понимай, как хочешь! Такая откровенно фашистская идеология мне тоже очень не нравилась.
И я решился на очень резкое интервью сразу многим газетам, и японским в том числе. Выступил в Моссовете, где это стало настоящей сенсацией, ведь я был руководителем Совета по внешнеэкономической деятельности!
Чуть позже мне дали слово в Верховном Совете России, и я с трибуны в прямом эфире повторил свое предположение о том, что Горбачев намерен вернуть японцам острова за обещанные инвестиции и валюту.
Тут уж разразился грандиозный скандал! Горбачев пришел в неописуемую ярость: то ли я действительно угадал его секретные планы, то ли это просто переполнило чашу его терпения. Ведь на Курилах немедленно начались демонстрации под лозунгом «Не отдадим родную землю!».
А я, кроме прочего, еще сказал, что этот вопрос не может решаться закулисно, потому что Курильские острова — это российская территория, а вовсе не территория ЦК КПСС. И если кому решать — так это Ельцину и российскому парламенту! То есть было подброшено большое сухое полено в огонь конфронтации между Горбачевым и Ельциным…
Михаил Сергеевич где-то очень резко высказался обо мне — скорее всего, на Политбюро, и министр внутренних дел СССР генерал Пуго вместе с главой КГБ Крючковым восприняли слова Горбачева как прямое указание незамедлительно предпринять меры против меня.
* * *
Сначала произошел налет ОМОНа на нашу службу «Ариса» в аэропорту Шереметьево. Двенадцать вооруженных автоматическим оружием громил в масках ворвались в офис, положили на пол всех — женщин и посетителей, опечатали сейфы, конфисковали валюту и все наши бумаги. Правда, никого особенно не били, поскольку офис находился за тоненькой перегородкой прямо в зале отлета аэропорта, все действо происходило на глазах испуганных пассажиров и провожающих.Для такого налета нужен был повод, хотя бы формальный. Им послужила совершенно не касающаяся меня лично история. Несколько месяцев назад в Литве была схвачена банда рэкетиров, которая выбивала деньги из какого-то бизнесмена. У одного из членов банды нашли тогда удостоверение службы «Ариса» объединения «Исток».
Вымогатели были арестованы и сидели в тюрьме. И вот по ордеру литовской прокуратуры был произведен обыск, как говорится, по горячим следам, всего-то через два с половиной месяца после ареста всех подозреваемых! Воистину оперативная работа…
Кто-то сумел позвонить в центральный офис и предупредил нас о налете. Наученный прошлым опытом, я отреагировал практически молниеносно: тут же был отпечатан приказ об уходе всего персонала головного офиса в отпуск. Все спешно разошлись по домам, я закрыл офис и повесил копию приказа прямо на входной двери, которая по надежности ничуть не уступала самым выдающимся зарубежным образцам.
Как мне сообщил оставленный рядом с офисом наблюдатель, машины с вооруженными омоновцами подъехали через десять минут после моего ухода. Я сидел в доме напротив, на втором этаже у своих знакомых, пил чай и мог через окно наблюдать происходящее. Сначала они довольно долго вертели в руках приказ об отпуске сотрудников, потом была сделана неудачная попытка штурма. Стальная дверь свою репутацию оправдала полностью.
Больше в тот день офис не штурмовали, но установили круглосуточное дежурство напротив его дверей. Была ранняя весна, и ночами, чтобы не замерзнуть, сидящие в машинах оставляли моторы заведенными — к общей «радости» жильцов окрестных домов, которым приходилось спать под непрекращающийся шум моторов…
Я был совершенно спокоен и первым делом отправил письмо Ельцину уже на следующий день меня вызвали на заседание Верховного Совета.
— Артем Михайлович, не волнуйтесь, мы вас в обиду не дадим, — заявил Ельцин с трибуны. — Я беру это дело под свой личный контроль!
Тем не менее было ясно: идти в офис ни в коем случае нельзя. Конечно, милиция могла выломать даже нашу уникальную дверь, но устраивать обыск в отсутствие всех сотрудников — это было уже слишком!
Вскоре кто-то из осаждавших сообразил позвонить в Союз кооператоров. По случайности трубку взял мой помощник, который ничего не знал о происшедшем и непосредственного отношения к «Истоку» не имел. Поэтому сделанное ему предложение срочно встретиться у офиса «Истока» не вызвало у него никаких подозрений…
Когда мой помощник подъехал, ему тут же надели на руки наручники, взломали дверь ломами и автогеном, завели в офис — и начался обыск. Я узнал о происходящем, будучи в Верховном Совете, и попросил троих своих приятелей-депутатов поехать со мной, чтобы воочию увидеть это беззаконие. (Кстати, одним из этих приятелей был Евгений Наздратенко, будущий губернатор Приморского края.)
Согласно закону о депутатской неприкосновенности милиция не имела права обыскивать рабочее место народного депутата. Все знали, что именно в «Истоке» был мой офис, и даже табличка соответствующая висела.
Я вместе с депутатами вошел в самый разгар обыска. Понятно, что никакие слова о том, что это незаконно, никого не остановили. Мне предъявили постановление на обыск все той же литовской прокуратуры и, кроме того, выписку из решения Краснопресненского исполкома, где мне предоставлялось другое помещение для кабинета, которым я никогда не воспользовался… Милиционеры увезли наши опечатанные сейфы, массу документов, выдернули из компьютеров все жесткие диски. А сама опись конфискованного была просто потрясающей: «Вывозится восемьсот тридцать исписанных листов» — значилось в описи… Кем исписанных, зачем, на какую тему — да какая разница!
В тот же день милиция ворвалась на наш торговый склад где было огромное количество кассет и других товаров. Тут же пригласили телевидение и начали все это снимать. Причем следователь положил среди кассет свой пистолет и красиво расставил две иконы, которые взялись неизвестно откуда.
Я потом видел эти кадры: сначала показали общую панораму, а затем крупно горы кассет и пистолет. И лаконичный комментарий за кадром: «Вы видите хранилище ценностей кооператива „Исток“. Откуда у них столько товаров, которых нет в продаже в наших магазинах?»
Я поехал на телевидение, чтобы выступить в популярной вечерней программе в прямом эфире, — уже не помню, как она называлась. Телевизионщики говорят: «Хорошо, но чтобы нам уложиться во времени, давайте сделаем это в записи, а в эфир пустим без монтажа!»
Пришлось согласиться. А через полчаса после интервью выходит ко мне Татьяна Миткова, которая со мной и беседовала и, смущаясь, просит:
— Вы не могли бы поговорить с нашим главным редактором? Тут кое-какие трудности возникают…
Конечно, разговор с телевизионным начальством ничего не дал, пленка в эфир так и не пошла. И я понял, что происходит нечто совсем нешуточное…
Нервное напряжение росло с каждым днем. К тому же у меня начались проблемы в семье с мамой моего ребенка. Я приходил домой — и абсолютно не мог там расслабиться. Эта женщина постоянно создавала дополнительное напряжение. В какой-то момент я сорвался, ушел из дома и обосновался на даче у Павличенко, который сразу после взлома нашего офиса сам переехал и перевез семью на подпольную квартиру.
Все-таки у меня был иммунитет народного депутата РСФСР, а Павличенко вообще могли забрать в любой момент! Тем более что милицейское начальство наверняка торопило следователей с расправой.
Тем временем арестовали даже моего телохранителя. Это был совсем еще мальчишка, воин-афганец, который служил там инструктором и сам был майором МВД. Его поместили в общую камеру с зэками, которые надругались над ним и потом избивали каждый день и каждую ночь.
* * *
Мы собрались на подпольной квартире и стали думать, что предпринять. У Павличенко стояла виза во Францию. В итоге решили срочно вывезти его за границу.Очевидно, ордера на арест Павличенко все еще не было, да никто и не предполагал, что он может скрыться во Франции. Поэтому отъезд прошел безо всяких проблем: мы быстро купили ему билет через нашу службу, знакомый таможенник отштамповал паспорт, наша шереметьевская бригада грузчиков легко протащила его сквозь все кордоны без очередей, и Павличенко улетел.
Поскольку жить на его даче было опасно, я перебрался сначала к одним друзьям, потом к другим. И тем не менее продолжал появляться в публичных местах, рассудив, что на людях со мной ничего не сделают. То есть я присутствовал на съезде московских кооператоров, работал в парламенте, а вечера просиживал на конспиративных квартирах.
У меня имелись свои очень ценные источники информации. Одним из них был сотрудник «Истока» Григорий Петрович Катаев, который в определенные моменты моей жизни не раз играл существенную роль.
Катаев появился у нас в середине 90-го года. Помню, как он пришел ко мне в кабинет и с порога заявил:
— Артем Михайлович, я генерал КГБ, вот мое удостоверение!
— Очень хорошо, — говорю. — И что дальше?
— Я руководил самым дрянным подразделением в КГБ, какое только может быть: мы ловили антисоветчиков, — невозмутимо сказал Катаев. — Мы следили за людьми, делали страшные вещи. Я морально ущербный человек, очень многим людям сломал жизнь… А сейчас уволился. Прочитав вашу статью, решил обратиться к вам: меня не устраивает пенсия в четыреста рублей, я хочу зарабатывать деньги! Мне только пятьдесят два года. Возьмите меня на работу!
Узнав об этом визите, Павличенко жутко испугался:
— Мы пропали, это конец!
— Если бы это был конец, он не пришел бы в открытую, а что-нибудь наврал! — ответил я.