Страница:
Пансион Марии Георгиевны, однако, работал вовсю и даже процветал. Среди знатных гостей появились работники наркоматов, партийных ведомств наряду с красноармейскими начальниками и нэпманами. Как-то сам генерал Тухачевский пробыл в пансионе несколько дней.
Ничто не предвещало опасности, но однажды вечером к дому подъехал большой черный автомобиль. Из машины вышли трое и постучали в дверь. В это время хозяева пансиона вместе с отдыхающими находились в гостиной. Мария Георгиевна музицировала, развлекая гостей. Вошедшие осмотрелись и направились прямо к Месропу. Один из них протянул ему какую-то бумагу. Музыка смолкла. Все с волнением смотрели на незнакомцев.
Месроп пробежал бумагу глазами. Встал и, накинув пиджак, проследовал к выходу. За ним молча удалились люди в кожаных куртках.
Через секунду оцепенения Мария Георгиевна бросилась на улицу. Месроп уже садился на заднее сиденье автомашины.
— Это мой муж! Куда вы его везете? — вскрикнула она.
— У нас постановление. Отойдите, гражданка.
— Не волнуйся, Мара. Это должно было случиться. Береги сына! — успел сказать Месроп из-за спин чекистов.
Его посадили в середину на заднее сиденье, а по бокам расположились двое сопровождающих. Третий сел впереди с шофером, машина, окрещенная в народе «черный ворон», проехала вдоль двора и скрылась за поворотом.
Мария Георгиевна вернулась к гостям.
— Это какое-то недоразумение! Вы не волнуйтесь. Завтра все выяснится! — говорили постояльцы, стеснительно отводя глаза в сторону.
— Конечно! Завтра его отпустят. Я прямо с утра пойду в комендатуру, — говорила Мария Георгиевна, все еще не воспринимая реальность случившегося.
Следующий день ничего не принес. Попытки прояснить ситуацию наталкивались на один и тот же ответ во всех инстанциях:
— Не беспокойтесь, гражданка! Разберутся.
Уже на пятый день суд, проходивший за закрытыми дверями, принял постановление о признании Месропа виновным с формулировкой: «Экономический контрреволюционер» — и вынес приговор: «Двенадцать лет каторги». Белогвардейское прошлое деда, по всей видимости, раскрыто не было. Иначе его тут же бы расстреляли. С Деникиным он не был связан, а офицерские документы из армии Корнилова были надежно спрятаны. Однако сын банкира не мог оставаться на свободе, поэтому, скорее всего, и была придумана такая формулировка приговора.
Мария Георгиевна просто не находила себе места. Узнав о происшедшем, приехала из Москвы Элеонора. Она предложила помощь, но в ней не было никакого смысла. Гости съехали незамедлительно, так как нельзя было оставаться в доме «врага народа». Пансион окончательно опустел. В любую минуту могли арестовать Марию Георгиевну и Наталью Николаевну. Но уже несколько дней ничего не происходило. Видимо, кто-то из тех больших начальников, к которым она обращалась за помощью в последние дни, ходатайствовал за нее саму.
Оставаться в Пятигорске стало невозможно, продать дом — нереально. Поэтому Элеонора увезла в Москву племянника и Наталью Николаевну, а Мария Георгиевна приняла для себя твердое и единственно приемлемое для нее решение: последовать за мужем по этапу!
Месропа сослали в Сибирь. Ей удалось узнать номер состава с заключенными. Она отправилась одна по его маршруту в глубь варварской России, не думая об опасностях, которые могли ее ожидать. Единственной мыслью было догнать поезд во что бы то ни стало.
Этапирование проходило медленно. Состав подолгу задерживали на запасных путях больших и маленьких станций, и он двигался даже не во вторую, а в самую последнюю очередь. Заключенных на перегонах из вагонов не выводили. Нужду справляли там же, где спали и ели. Похлебку конвойные раздавали один раз в день, и то, если поезд стоял. Во время движения состава никого не кормили вообще.
Последний перегон, после которого обычные пассажирские поезда не ходили, располагался между станцией Чулымская и Новосибирском. Дальше на восток шли исключительно специальные поезда. Туда везли каторжников, а обратно — лес.
Еще в Пятигорске Марии Георгиевне сказали, что если мужа ушлют за Новосибирск, значит, конец. Оттуда из ссылки никто не возвращался. Она не знала, что распоряжением Пятигорского уездного суда Месропа направили в Якутию…
Так и не найдя поезд по маршруту движения, Мария Георгиевна решила дождаться его в Новосибирске. Она приехала всего днем раньше и, получив необходимую информацию, на следующий день встретила состав на вокзале. Поезд с ссыльными остановили на дальнем пути, чтобы добраться к нему, надо было сойти с перрона и пересечь несколько железнодорожных полотен.
Она прошла мимо вагонов, не обращая внимания на охрану, все время выкрикивая его имя. И вдруг, о чудо! В одном из зарешеченных оконцев под самой крышей вагона появилось его лицо. Месроп выглядел ужасно. Он осунулся, зарос щетиной, в арестантской шапке на голове.
Мария Георгиевна приложила ладонь к щеке и стояла, глядя на мужа. А он смотрел на нее с удивлением, гордостью и печалью. Месроп понимал, что видит свою любимую жену в последний раз.
— Тебя снимут в Новосибирске? — спросила она с надеждой.
Месроп отрицательно покачал головой.
— Тебе не следовало сюда приезжать… — прошептали его губы. — Уезжай как можно быстрее!
— Что ты! Дорогой! Тебя обязательно оставят в Новосибирске!
Мария Георгиевна вдруг почувствовала необъяснимый прилив сил и потребность немедленно действовать. В ее сторону направлялся часовой, охранявший поезд. Она побежала на станцию с единственной мыслью снять мужа с поезда.
В кабинете начальника вокзала в этот момент находился председатель Народного комиссариата внутренних дел (НКВД) Сибирского округа генерал Данченко. Он лично занимался проверкой отправления специального поезда с заключенными в Якутию.
Перед входом в кабинет начальника обосновался адъютант генерала. Раскрасневшаяся от бега Мария Георгиевна ворвалась в помещение абсолютно неожиданно. Адъютант уставился на нее с изумлением, поскольку выглядела она словно богиня Аврора, сошедшая с полотен византийских художников и непонятно как очутившаяся в глубинке пролетарской Сибири. Мария Георгиевна была одета в длинное походное платье, с накидкой, обрамленной мехом, и с муфточкой в руках. Ее тонкие аристократические черты лица, черные глаза, сверкавшие из-под красивых бровей, подействовали на адъютанта магически.
— Мне надо с кем-нибудь поговорить… С начальником… У меня просьба…
— Садитесь, пожалуйста, расскажите все по порядку, — предложил адъютант.
Он налил Марии Георгиевне стакан воды из графина.
Она сбивчиво, задыхаясь от волнения, рассказала историю мужа, о полной его невиновности и необходимости снять его с поезда до отправки дальше.
Адъютант, приходя постепенно в себя, выслушал историю и сказал:
— Мадам! Я сейчас пропущу вас к начальнику, к самому генералу Данченко. От него действительно все зависит. Вы как войдете в кабинет — сразу же начинайте плакать. Я вам скажу по секрету: мой начальник просто не выносит слез. Только плачьте не останавливаясь!
Данченко был высок, сухощав, лет сорока пяти, в сером мундире и галифе. Его выправка говорила о долгой службе в армии, наверняка еще в царской. Начальник вокзала находился рядом и показывал ему какие-то бумаги. На столе дымились два стакана чая в мельхиоровых подстаканниках.
Он с удивлением взглянул на Марию Георгиевну и спросил:
— Кто вас сюда пропустил? Что у вас?
Она всхлипнула и залилась слезами. Оказалось, что возможность выплакаться, предоставленная ей, была именно тем необходимым действием, к которому все ее существо стремилось последние долгие недели. Обессиленная женщина опустилась на стул, продолжая рыдать.
Данченко поднялся из-за стола, сделал несколько шагов в ее сторону и довольно резко сказал:
— Прекратите немедленно плакать! В чем дело, в конце концов? Я слушаю вас. Вы можете говорить? Гражданка, прекратите рыдать! Адъютант, сюда!
Вошел адъютант и стал объяснять генералу существо вопроса.
— Я догоняла этот поезд две недели! — заговорила сквозь слезы Мария Георгиевна. — Если моего мужа не снимут с поезда в Новосибирске, мне ничего другого не останется, как поехать в гостиницу и покончить жизнь самоубийством!.. Умоляю вас! Он не виновен!
Данченко возвратился к столу и начал изучать папки с делами заключенных. Достал дело Тарасова и углубился в чтение.
Мария Георгиевна продолжала плакать. Адъютант за спиной начальника делал ей одобрительные жесты, дескать, плачьте, плачьте сильнее!
Генерал с силой ударил папкой о стол:
— Вы перестанете, наконец, плакать?! Вот, выпейте мой чай. Его только что налили! Прекратите рыдать!
— Скажите, что вы его оставите. У меня дети с собой, я их тоже умерщвлю, если вы его не оставите! И сама на себя руки наложу! Напишу записку, что из-за вашей черствости…
Это было уже слишком, но Мария Георгиевна не отдавала отчета в том, что говорила.
Наконец Данченко, еще раз заглянув в папку, сказал:
— Ладно. Оставлю вашего мужа в Новосибирске. А теперь уходите. Мне нужно работать.
Она выбежала из здания вокзала. Слезы высохли на ее щеках, и Мария Георгиевна бросилась через пути к поезду. Вот он наконец, его вагон.
— Месроп! Месроп! — закричала она на бегу.
Он снова появился в окошке.
— Сейчас! Сейчас тебя снимут с поезда! — ликовала Мария Георгиевна.
Месроп смотрел на нее с восхищением. Он снова прощался взглядом с женой.
— Хорошо, хорошо! Ты только не расстраивайся. Уходи, пожалуйста, — беззвучно шептали его губы.
— Мы вместе уйдем! Вот увидишь! Мне обещали! Сейчас тебя снимут с поезда, милый мой!
Месроп опять отрицательно покачал головой.
— Нет, Мара, — проговорил он. — Меня оставят здесь. Это невозможно. Прощай навсегда…
И в этот момент раздался гудок паровоза, состав дернулся и медленно двинулся вперед, набирая скорость. Он успел только помахать ей рукой и, не в силах более ее видеть, отошел от окна внутрь вагона. Его место сразу же занял другой ссыльный.
Мария Георгиевна, преодолев в себе желание броситься следом за поездом, развернулась и побежала в сторону вокзала. Она влетела в приемную и, не обратив внимания на адъютанта, ворвалась в кабинет начальника вокзала.
Данченко по-прежнему сидел за столом. Он был в кабинете один.
— Как ты посмел меня обмануть?! Холоп! Ты знаешь, кто перед тобой? Я потомственная сиятельная княжна, а ты, хам, чернь, простолюдин, посмел мне соврать?
Ее глаза излучали безумную страсть. Данченко опешил от такого натиска. Никто не смел ему перечить или возражать, а эта дамочка! Он собственноручно из нагана расстрелял бы любого на ее месте. Но в этот миг, совершенно потрясенный происходящим, Данченко молча глядел на Марию Георгиевну. Он вдруг осознал, какая красавица стоит перед ним, и без памяти влюбился в эту женщину…
— Ты знаешь, что поезд уже ушел! Ты понимаешь, что ты сделал с моей семьей?
Возникла пауза. Данченко восхищался смелостью и решительностью этой женщины. Будучи председателем НКВД Сибири, генерал обладал абсолютной властью в округе. Возможно, у него и возникла в какой-то момент мысль арестовать ее немедленно, но другая мысль, рожденная вспыхнувшим чувством, пересилила первую. Он сам захотел удержать эту женщину в Новосибирске.
— Я вам сказал, что его оставлю. Без моего указания поезд никуда не уйдет. Его просто перегнали на другой путь! Но запомните: если вы подойдете ко мне на перроне в присутствии посторонних или сделаете хоть один неверный шаг — тогда все! Можете считать, что мы никогда не виделись! Понятно?
Она молча повернулась и вышла из кабинета. Поезд действительно отогнали к платформе на пятый путь и там остановили. Мария Георгиевна подошла к вагону, но позвать Месропа не было сил. И она просто стояла поодаль, глядя упорно в маленькое окошко вагона. Ее увидел кто-то из заключенных и, наверное, сообщил Месропу, который вновь возник у окна.
Прошло несколько минут. Наконец в конце платформы появился Данченко, сопровождаемый начальником вокзала и группой офицеров. Они двигались, останавливаясь у каждого вагона, ему что-то докладывали, адъютант делал записи, и процессия продолжала путь. Вот они поравнялись с вагоном, в котором находился Месроп. Сердце Марии Георгиевны сильно забилось. «Сейчас он распорядится, и мужа выведут! Ну вот, еще мгновение!» — стучала мысль в ее голове. Но Данченко у этого вагона задержался не долее, чем у других. Они о чем-то посовещались… и направились дальше на глазах у Марии Георгиевны. Группа уходила все дальше и дальше вдоль поезда, а Месроп продолжал смотреть на жену с печалью. Мария Георгиевна не могла больше стоять на ногах. Она попятилась назад к ограде и прислонилась к ней спиной.
Данченко вместе с сопровождавшими дошел до конца поезда и, развернувшись, направился к вокзалу. Вскоре все скрылись в здании. Потянулись бесконечные минуты. Мария Георгиевна начала сознавать, что Данченко ее опять обманул. Она не знала, что еще можно предпринять, но вдруг с перрона в сторону поезда направился офицер с солдатом. Они вошли в тот самый вагон и еще через минуту вывели из поезда звенящего цепями Месропа.
Ноги у Марии Георгиевны подогнулись, и женщина, скользя спиной по ограде, медленно опустилась на землю…
А в их с Тарасовым бане жили огромные крысы. Животные изгрызли все вокруг: деревянные лавки, стены и периодически съедали даже тряпки, совершенно не боясь присутствия людей. Существовал большой риск, что крысы могли напасть на спящих.
Однажды, проснувшись ночью, Мария Георгиевна свесилась с кровати и зажгла керосиновую лампу, стоявшую на полу. И вдруг в мерцающем свете увидела огромную крысу, сидевшую прямо на одеяле у нее на постели. Крыса приподнялась и уселась на задних лапах, спокойно наблюдая за Марией Георгиевной и пережевывая что-то во рту, а потом в два прыжка оказалась на полу в другой части комнаты.
Жизнь в бане с неустроенным бытом вскоре стала невыносимой. Дополнительные трудности возникали от неумения Марии Георгиевны что-либо делать самой. Ей практически никогда ранее в жизни не приходилось готовить пищу, стирать одежду, стоять в очередях за хлебом и картошкой и просто убирать помещение. Даже застилать за собой кровать ее никто никогда не учил. Она снимала верхнюю одежду и бросала ее тут же при входе на пол. Мыть полы тоже оказалось проблемой, не говоря уж о глажении одежды утюгом, в котором находились горящие угли. Начались ссоры с мужем. Он безумно ее ревновал.
С другой стороны, на работе Марию Георгиевну встречали свежие цветы в вазе от Данченко, приглашения сходить в концерт или на званый обед и все более и более настойчивые ухаживания. Генерал дарил ей не только цветы, но и многое другое, например шоколадные конфеты в огромных коробках, и настойчиво добивался своей цели.
— Как может такая женщина, как вы, жить в этих чудовищных условиях? Но я ничем вам не могу помочь, пока вы замужем за ссыльным. А законом, кстати, предусмотрена очень легкая процедура развода с осужденными. Вам только надо написать единственное заявление…
— Я не хочу это слушать! — прерывала его Мария Георгиевна. — Я пожертвовала своей жизнью ради мужа и останусь ему верной женой. Вы можете себе позволить ухаживания за любой женщиной вокруг. Зачем вы мне это говорите?
Она спешно удалялась из его кабинета, как только разговоры приобретали такой характер, но подарки принимала: было выше ее сил отказаться от очередного флакона французских духов или помады.
Муж видел эти подарки, но молчал, переживал страшное смятение чувств, терпел. Он считал, что Мария Георгиевна живет с ним только из жалости к его ничтожному положению, что было унизительно для Месропа. Он чувствовал себя в положении прокаженного или инвалида, за которым в силу долга ухаживает прекрасная двадцатичетырехлетняя женщина. Она могла бы устроить свою жизнь в столице или вообще уехать вслед за прошлой эпохой за границу.
Однажды, вернувшись с работы особенно уставшим, Месроп вымыл ноги в тазу и свалился боком на кровать.
— Мара! Вылей воду из таза! — сказал он.
Мария Георгиевна сидела в этот момент перед зеркалом и занималась своими бровями.
— Что ты сказал? — переспросила она и добавила: — Встань и вылей сам!
— Нет! Это ты сейчас же возьмешь и выльешь воду, без разговора! — повторил Месроп.
Она замерла на секунду, а потом резко встала, подошла к тазу, подняла его и вылила воду прямо на голову мужу.
Месроп побелел, его глаза заблестели. Он поднялся с постели, подошел к стене, сорвал с нее огромный черкесский кинжал, выхватил его из ножен и бросился на жену. Ее спасло только одно мгновение: она взглянула ему в глаза и упала в обморок. Он признавался ей потом, что, не случись этого, наверняка бы ее убил.
Придя в себя, Мария Георгиевна сначала стала собирать вещи, но потом села на стул, бессильно опустив руки на колени, и заплакала. Месроп не мог найти в себе силы, чтобы подойти и успокоить жену. Он отвернулся к стене.
— Если ты живешь со мной только из жалости — завтра же уезжай в Москву, — сказал он. — Мне от тебя жалости не надо. Я не буду против развода.
Это был один из самых серьезных семейных кризисов в их жизни. Мария Георгиевна покорно подошла к мужу сама и опустилась перед кроватью на колени:
— Пожалуйста, Месроп, не выгоняй меня. Я люблю только тебя одного. Я поняла свою ошибку. Прости меня, если можешь, ну, пожалуйста…
Он поднял ее с колен и стал целовать в заплаканное лицо.
На следующий день на работе ухаживания Данченко стали перерастать в прямое домогательство. Мария Георгиевна понимала, что с той же легкостью, с которой Данченко оставил мужа в Новосибирске, он может поменять свое решение или просто перевести его со свободного поселения в тюрьму, а возможно, и расстрелять прямо у стены бани.
Ей приходилось прибегать к разным женским уловкам, чтобы отбиваться от домогательств. А он стал вызывать ее в кабинет, закрывал двери на ключ, что повергало ее в трепет и волнение, диктовал какие-то неважные бумаги, брал ее за руки, гладил по плечам.
И, наконец, он просто признался ей в любви и тут же предложил:
— Вы можете выбрать любую страну: Францию, Италию, Германию, и меня тут же направят туда послом. Мне только стоит позвонить в Москву. И тогда вы поедете туда жить со мной. Только укажите, в какой стране вы бы хотели жить. Зачем вам оставаться с каторжанином? Разве вы не скучаете по своему сыну? Разве вам безразлична его судьба? Мальчика надо отдать в хорошую швейцарскую школу.
Данченко стоял на одном колене напротив Марии Георгиевны и сжимал ее запястье.
— Не говорите мне сейчас ничего. Вы же умная женщина и сможете все продумать. Я с женой живу только формально. Она не против такого поворота. Я обо всем ей рассказал. Мы договорились, что, обеспечив ее и детей, я могу быть свободным. Я безумно люблю вас и готов на все. Слышите, абсолютно на все…
Мария Георгиевна выдернула руку и поспешно вышла из кабинета Данченко. Она не смогла оставаться на работе и, сославшись на головную боль, быстро ушла домой. По дороге, которая была довольно длинной, Мария Георгиевна шла, вздрагивая от любого шума мотора, думая, что это машина Данченко, посланная следом. Она понимала, что генерал уже не может бороться с собственными чувствами и действительно готов пойти на все.
«Но что делать? Поговорить с мужем? А зачем? Что может сделать он? Это приведет только к усилению конфликта и дополнительным переживаниям, — думала Мария Георгиевна. — Может быть, стать его любовницей? Но это так постыдно. И разве я смогу скрыть измену от мужа? И разве это остановит его от действий в отношении Месропа?»
Незаметно для себя, за размышлениями, она зашла во двор разрушенной церкви и прошла в храм через двери. Внутри все было разорено. Фрески на стенах изуродованы, только местами оставались куски с росписью, сохранившие рисунок. Иконостас либо вывезен, либо уничтожен. Ко всему прочему церковь еще и жгли. На месте алтаря валялись обуглившиеся куски бревен. Купол был наполовину снесен, и вверху, словно рана, зияла огромная дыра, устремленная в небо.
Мария Георгиевна перекрестилась и прочла молитву: «Ангеле Христов святый, к тебе припадая молюся, хранителю мой святый, приданный мне за соблюдение души и телу моему грешному от святого крещения…»
Она вышла из развалин и столкнулась в дверях со старушкой, которая странно на нее посмотрела и сказала:
— Все будет хорошо, доченька… Вот увидишь! Храни тебя Бог!
Мария Георгиевна быстро пошла по улице и вскоре оказалась дома. Месроп возвращался домой уже затемно, перемазанный глиной, множество раз пропотевший и продрогший за день в канавах. Он так сильно уставал, что временами полностью замыкался и весь вечер, до самого сна, не ронял ни слова. Он тоже жил напряженным ожиданием худшего, потому многое понимал, но оставался смиренным.
В этот вечер он тоже было замкнулся в себе, но вдруг, взглянув на жену, спросил:
— Мара! У тебя что-то сегодня произошло?
— Нет. Ничего особенного. С чего ты это взял? — ответила она.
Месроп опустил глаза и больше ничего в этот вечер не говорил. Она вязала ему свитер на самодельных деревянных спицах, а он задумчиво сидел у печки и грел замерзшие руки.
Когда Месроп уснул, она взяла лист бумаги и при свете лампы стала писать.
Утром, на работе Мария Георгиевна обнаружила большой букет белых роз на столе. Она посмотрела на них несколько секунд и решительно вошла в кабинет Данченко. Поздоровавшись, она протянула ему сложенный вдвое листок бумаги.
Данченко взял его в руки, развернул и прочитал. Это было ее заявление об увольнении с работы по собственному желанию. Он повертел бумагу в руке и, не глядя на Марию Георгиевну, написал резолюцию в углу: «Согласен».
— Ну и как вы будете жить дальше? Вы все равно можете в любой момент принять мое предложение. Я подожду.
Наверное, Данченко имел своих осведомителей, которые докладывали ему о проблемах в жизни семьи Тарасовых. Иначе он не был бы столь терпеливым.
В то время среди новой элиты было модным жениться на бывших аристократках. Эта своеобразная тенденция появилась, в частности, и по причине разорения многих светских барышень и их родителей. Мария Георгиевна не могла на это пойти. Она ушла из департамента, оставив на столе розы и ничего не объяснив сослуживцам.
Дома она рассказала Месропу о своем поступке. Во время рассказа Мария Георгиевна смотрела ему в глаза, пытаясь оценить реакцию мужа. Он оставался невозмутимым и слушал ее спокойно.
— Ну что же, это еще один благородный поступок с твоей стороны, Мара. Я наверняка этого не заслужил.
Камень упал с сердца Марии Георгиевны. Она стала весела и игрива, а вскоре устроилась на работу декоратором в павильоне выставки народного хозяйства.
Через две недели произошло событие, которое окончательно положило конец опасениям семьи. Брали банду в соседнем поселке. Операцией руководил лично Данченко. В перестрелке с бандитами он был серьезно ранен и, не приходя в сознание, скончался в городской больнице.
Тарасовым дали однокомнатную квартиру в центре города, а потом и двухкомнатную. Архитектурное управление подписало ходатайство о помиловании Месропа, и бумага ушла в Москву.
Работать Марии Георгиевне уже было незачем. Вскоре приехал Миша, вполне сформировавшийся юноша. Внешне он был похож на мать, чем радовал и самого Месропа. Сын пошел в школу, построенную по проекту отца, чем очень гордился.
И наконец через пару лет из Москвы пришел ответ с резолюцией о помиловании. А еще через год Месропа назначили главным архитектором Новосибирского округа. Это было самое престижное из всех возможных мест работы, которое мог занять в это время беспартийный, да еще из «бывших». Месроп, впрочем, политикой совершенно не интересовался, а всецело уходил в свое творчество. Он стал одним из зачинателей нового советского стиля в архитектуре, который впоследствии окрестят «сталинским ампиром». Этот стиль так нравился власти, что каждый второй кирпичный дом на центральных улицах Новосибирска был построен на такой манер.
Ничто не предвещало опасности, но однажды вечером к дому подъехал большой черный автомобиль. Из машины вышли трое и постучали в дверь. В это время хозяева пансиона вместе с отдыхающими находились в гостиной. Мария Георгиевна музицировала, развлекая гостей. Вошедшие осмотрелись и направились прямо к Месропу. Один из них протянул ему какую-то бумагу. Музыка смолкла. Все с волнением смотрели на незнакомцев.
Месроп пробежал бумагу глазами. Встал и, накинув пиджак, проследовал к выходу. За ним молча удалились люди в кожаных куртках.
Через секунду оцепенения Мария Георгиевна бросилась на улицу. Месроп уже садился на заднее сиденье автомашины.
— Это мой муж! Куда вы его везете? — вскрикнула она.
— У нас постановление. Отойдите, гражданка.
— Не волнуйся, Мара. Это должно было случиться. Береги сына! — успел сказать Месроп из-за спин чекистов.
Его посадили в середину на заднее сиденье, а по бокам расположились двое сопровождающих. Третий сел впереди с шофером, машина, окрещенная в народе «черный ворон», проехала вдоль двора и скрылась за поворотом.
Мария Георгиевна вернулась к гостям.
— Это какое-то недоразумение! Вы не волнуйтесь. Завтра все выяснится! — говорили постояльцы, стеснительно отводя глаза в сторону.
— Конечно! Завтра его отпустят. Я прямо с утра пойду в комендатуру, — говорила Мария Георгиевна, все еще не воспринимая реальность случившегося.
Следующий день ничего не принес. Попытки прояснить ситуацию наталкивались на один и тот же ответ во всех инстанциях:
— Не беспокойтесь, гражданка! Разберутся.
Уже на пятый день суд, проходивший за закрытыми дверями, принял постановление о признании Месропа виновным с формулировкой: «Экономический контрреволюционер» — и вынес приговор: «Двенадцать лет каторги». Белогвардейское прошлое деда, по всей видимости, раскрыто не было. Иначе его тут же бы расстреляли. С Деникиным он не был связан, а офицерские документы из армии Корнилова были надежно спрятаны. Однако сын банкира не мог оставаться на свободе, поэтому, скорее всего, и была придумана такая формулировка приговора.
Мария Георгиевна просто не находила себе места. Узнав о происшедшем, приехала из Москвы Элеонора. Она предложила помощь, но в ней не было никакого смысла. Гости съехали незамедлительно, так как нельзя было оставаться в доме «врага народа». Пансион окончательно опустел. В любую минуту могли арестовать Марию Георгиевну и Наталью Николаевну. Но уже несколько дней ничего не происходило. Видимо, кто-то из тех больших начальников, к которым она обращалась за помощью в последние дни, ходатайствовал за нее саму.
Оставаться в Пятигорске стало невозможно, продать дом — нереально. Поэтому Элеонора увезла в Москву племянника и Наталью Николаевну, а Мария Георгиевна приняла для себя твердое и единственно приемлемое для нее решение: последовать за мужем по этапу!
Месропа сослали в Сибирь. Ей удалось узнать номер состава с заключенными. Она отправилась одна по его маршруту в глубь варварской России, не думая об опасностях, которые могли ее ожидать. Единственной мыслью было догнать поезд во что бы то ни стало.
Этапирование проходило медленно. Состав подолгу задерживали на запасных путях больших и маленьких станций, и он двигался даже не во вторую, а в самую последнюю очередь. Заключенных на перегонах из вагонов не выводили. Нужду справляли там же, где спали и ели. Похлебку конвойные раздавали один раз в день, и то, если поезд стоял. Во время движения состава никого не кормили вообще.
Последний перегон, после которого обычные пассажирские поезда не ходили, располагался между станцией Чулымская и Новосибирском. Дальше на восток шли исключительно специальные поезда. Туда везли каторжников, а обратно — лес.
Еще в Пятигорске Марии Георгиевне сказали, что если мужа ушлют за Новосибирск, значит, конец. Оттуда из ссылки никто не возвращался. Она не знала, что распоряжением Пятигорского уездного суда Месропа направили в Якутию…
Так и не найдя поезд по маршруту движения, Мария Георгиевна решила дождаться его в Новосибирске. Она приехала всего днем раньше и, получив необходимую информацию, на следующий день встретила состав на вокзале. Поезд с ссыльными остановили на дальнем пути, чтобы добраться к нему, надо было сойти с перрона и пересечь несколько железнодорожных полотен.
Она прошла мимо вагонов, не обращая внимания на охрану, все время выкрикивая его имя. И вдруг, о чудо! В одном из зарешеченных оконцев под самой крышей вагона появилось его лицо. Месроп выглядел ужасно. Он осунулся, зарос щетиной, в арестантской шапке на голове.
Мария Георгиевна приложила ладонь к щеке и стояла, глядя на мужа. А он смотрел на нее с удивлением, гордостью и печалью. Месроп понимал, что видит свою любимую жену в последний раз.
— Тебя снимут в Новосибирске? — спросила она с надеждой.
Месроп отрицательно покачал головой.
— Тебе не следовало сюда приезжать… — прошептали его губы. — Уезжай как можно быстрее!
— Что ты! Дорогой! Тебя обязательно оставят в Новосибирске!
Мария Георгиевна вдруг почувствовала необъяснимый прилив сил и потребность немедленно действовать. В ее сторону направлялся часовой, охранявший поезд. Она побежала на станцию с единственной мыслью снять мужа с поезда.
В кабинете начальника вокзала в этот момент находился председатель Народного комиссариата внутренних дел (НКВД) Сибирского округа генерал Данченко. Он лично занимался проверкой отправления специального поезда с заключенными в Якутию.
Перед входом в кабинет начальника обосновался адъютант генерала. Раскрасневшаяся от бега Мария Георгиевна ворвалась в помещение абсолютно неожиданно. Адъютант уставился на нее с изумлением, поскольку выглядела она словно богиня Аврора, сошедшая с полотен византийских художников и непонятно как очутившаяся в глубинке пролетарской Сибири. Мария Георгиевна была одета в длинное походное платье, с накидкой, обрамленной мехом, и с муфточкой в руках. Ее тонкие аристократические черты лица, черные глаза, сверкавшие из-под красивых бровей, подействовали на адъютанта магически.
— Мне надо с кем-нибудь поговорить… С начальником… У меня просьба…
— Садитесь, пожалуйста, расскажите все по порядку, — предложил адъютант.
Он налил Марии Георгиевне стакан воды из графина.
Она сбивчиво, задыхаясь от волнения, рассказала историю мужа, о полной его невиновности и необходимости снять его с поезда до отправки дальше.
Адъютант, приходя постепенно в себя, выслушал историю и сказал:
— Мадам! Я сейчас пропущу вас к начальнику, к самому генералу Данченко. От него действительно все зависит. Вы как войдете в кабинет — сразу же начинайте плакать. Я вам скажу по секрету: мой начальник просто не выносит слез. Только плачьте не останавливаясь!
Данченко был высок, сухощав, лет сорока пяти, в сером мундире и галифе. Его выправка говорила о долгой службе в армии, наверняка еще в царской. Начальник вокзала находился рядом и показывал ему какие-то бумаги. На столе дымились два стакана чая в мельхиоровых подстаканниках.
Он с удивлением взглянул на Марию Георгиевну и спросил:
— Кто вас сюда пропустил? Что у вас?
Она всхлипнула и залилась слезами. Оказалось, что возможность выплакаться, предоставленная ей, была именно тем необходимым действием, к которому все ее существо стремилось последние долгие недели. Обессиленная женщина опустилась на стул, продолжая рыдать.
Данченко поднялся из-за стола, сделал несколько шагов в ее сторону и довольно резко сказал:
— Прекратите немедленно плакать! В чем дело, в конце концов? Я слушаю вас. Вы можете говорить? Гражданка, прекратите рыдать! Адъютант, сюда!
Вошел адъютант и стал объяснять генералу существо вопроса.
— Я догоняла этот поезд две недели! — заговорила сквозь слезы Мария Георгиевна. — Если моего мужа не снимут с поезда в Новосибирске, мне ничего другого не останется, как поехать в гостиницу и покончить жизнь самоубийством!.. Умоляю вас! Он не виновен!
Данченко возвратился к столу и начал изучать папки с делами заключенных. Достал дело Тарасова и углубился в чтение.
Мария Георгиевна продолжала плакать. Адъютант за спиной начальника делал ей одобрительные жесты, дескать, плачьте, плачьте сильнее!
Генерал с силой ударил папкой о стол:
— Вы перестанете, наконец, плакать?! Вот, выпейте мой чай. Его только что налили! Прекратите рыдать!
— Скажите, что вы его оставите. У меня дети с собой, я их тоже умерщвлю, если вы его не оставите! И сама на себя руки наложу! Напишу записку, что из-за вашей черствости…
Это было уже слишком, но Мария Георгиевна не отдавала отчета в том, что говорила.
Наконец Данченко, еще раз заглянув в папку, сказал:
— Ладно. Оставлю вашего мужа в Новосибирске. А теперь уходите. Мне нужно работать.
Она выбежала из здания вокзала. Слезы высохли на ее щеках, и Мария Георгиевна бросилась через пути к поезду. Вот он наконец, его вагон.
— Месроп! Месроп! — закричала она на бегу.
Он снова появился в окошке.
— Сейчас! Сейчас тебя снимут с поезда! — ликовала Мария Георгиевна.
Месроп смотрел на нее с восхищением. Он снова прощался взглядом с женой.
— Хорошо, хорошо! Ты только не расстраивайся. Уходи, пожалуйста, — беззвучно шептали его губы.
— Мы вместе уйдем! Вот увидишь! Мне обещали! Сейчас тебя снимут с поезда, милый мой!
Месроп опять отрицательно покачал головой.
— Нет, Мара, — проговорил он. — Меня оставят здесь. Это невозможно. Прощай навсегда…
И в этот момент раздался гудок паровоза, состав дернулся и медленно двинулся вперед, набирая скорость. Он успел только помахать ей рукой и, не в силах более ее видеть, отошел от окна внутрь вагона. Его место сразу же занял другой ссыльный.
Мария Георгиевна, преодолев в себе желание броситься следом за поездом, развернулась и побежала в сторону вокзала. Она влетела в приемную и, не обратив внимания на адъютанта, ворвалась в кабинет начальника вокзала.
Данченко по-прежнему сидел за столом. Он был в кабинете один.
— Как ты посмел меня обмануть?! Холоп! Ты знаешь, кто перед тобой? Я потомственная сиятельная княжна, а ты, хам, чернь, простолюдин, посмел мне соврать?
Ее глаза излучали безумную страсть. Данченко опешил от такого натиска. Никто не смел ему перечить или возражать, а эта дамочка! Он собственноручно из нагана расстрелял бы любого на ее месте. Но в этот миг, совершенно потрясенный происходящим, Данченко молча глядел на Марию Георгиевну. Он вдруг осознал, какая красавица стоит перед ним, и без памяти влюбился в эту женщину…
— Ты знаешь, что поезд уже ушел! Ты понимаешь, что ты сделал с моей семьей?
Возникла пауза. Данченко восхищался смелостью и решительностью этой женщины. Будучи председателем НКВД Сибири, генерал обладал абсолютной властью в округе. Возможно, у него и возникла в какой-то момент мысль арестовать ее немедленно, но другая мысль, рожденная вспыхнувшим чувством, пересилила первую. Он сам захотел удержать эту женщину в Новосибирске.
— Я вам сказал, что его оставлю. Без моего указания поезд никуда не уйдет. Его просто перегнали на другой путь! Но запомните: если вы подойдете ко мне на перроне в присутствии посторонних или сделаете хоть один неверный шаг — тогда все! Можете считать, что мы никогда не виделись! Понятно?
Она молча повернулась и вышла из кабинета. Поезд действительно отогнали к платформе на пятый путь и там остановили. Мария Георгиевна подошла к вагону, но позвать Месропа не было сил. И она просто стояла поодаль, глядя упорно в маленькое окошко вагона. Ее увидел кто-то из заключенных и, наверное, сообщил Месропу, который вновь возник у окна.
Прошло несколько минут. Наконец в конце платформы появился Данченко, сопровождаемый начальником вокзала и группой офицеров. Они двигались, останавливаясь у каждого вагона, ему что-то докладывали, адъютант делал записи, и процессия продолжала путь. Вот они поравнялись с вагоном, в котором находился Месроп. Сердце Марии Георгиевны сильно забилось. «Сейчас он распорядится, и мужа выведут! Ну вот, еще мгновение!» — стучала мысль в ее голове. Но Данченко у этого вагона задержался не долее, чем у других. Они о чем-то посовещались… и направились дальше на глазах у Марии Георгиевны. Группа уходила все дальше и дальше вдоль поезда, а Месроп продолжал смотреть на жену с печалью. Мария Георгиевна не могла больше стоять на ногах. Она попятилась назад к ограде и прислонилась к ней спиной.
Данченко вместе с сопровождавшими дошел до конца поезда и, развернувшись, направился к вокзалу. Вскоре все скрылись в здании. Потянулись бесконечные минуты. Мария Георгиевна начала сознавать, что Данченко ее опять обманул. Она не знала, что еще можно предпринять, но вдруг с перрона в сторону поезда направился офицер с солдатом. Они вошли в тот самый вагон и еще через минуту вывели из поезда звенящего цепями Месропа.
Ноги у Марии Георгиевны подогнулись, и женщина, скользя спиной по ограде, медленно опустилась на землю…
* * *
Кандалы с Месропа сняли в местной управе. Для поселения семье могли предоставить только заброшенную баню на краю города. Месропа определили на работу землекопом на строительстве бараков. Марии Георгиевне неожиданно предоставили вполне приличное место секретарши в ведомстве Данченко, который стал открыто за ней ухаживать, не обращая внимания на сослуживцев. Вызывал ее к себе в кабинет и подолгу расспрашивал о прошлом, понимая, что подобные воспоминания доставляли Марии Георгиевне радость. Сам Данченко с семьей жил в шикарном доме, конфискованном у местного заводчика. У него был целый штат прислуги: повар, садовник, дворник, рядом неотлучно находились несколько адъютантов.А в их с Тарасовым бане жили огромные крысы. Животные изгрызли все вокруг: деревянные лавки, стены и периодически съедали даже тряпки, совершенно не боясь присутствия людей. Существовал большой риск, что крысы могли напасть на спящих.
Однажды, проснувшись ночью, Мария Георгиевна свесилась с кровати и зажгла керосиновую лампу, стоявшую на полу. И вдруг в мерцающем свете увидела огромную крысу, сидевшую прямо на одеяле у нее на постели. Крыса приподнялась и уселась на задних лапах, спокойно наблюдая за Марией Георгиевной и пережевывая что-то во рту, а потом в два прыжка оказалась на полу в другой части комнаты.
Жизнь в бане с неустроенным бытом вскоре стала невыносимой. Дополнительные трудности возникали от неумения Марии Георгиевны что-либо делать самой. Ей практически никогда ранее в жизни не приходилось готовить пищу, стирать одежду, стоять в очередях за хлебом и картошкой и просто убирать помещение. Даже застилать за собой кровать ее никто никогда не учил. Она снимала верхнюю одежду и бросала ее тут же при входе на пол. Мыть полы тоже оказалось проблемой, не говоря уж о глажении одежды утюгом, в котором находились горящие угли. Начались ссоры с мужем. Он безумно ее ревновал.
С другой стороны, на работе Марию Георгиевну встречали свежие цветы в вазе от Данченко, приглашения сходить в концерт или на званый обед и все более и более настойчивые ухаживания. Генерал дарил ей не только цветы, но и многое другое, например шоколадные конфеты в огромных коробках, и настойчиво добивался своей цели.
— Как может такая женщина, как вы, жить в этих чудовищных условиях? Но я ничем вам не могу помочь, пока вы замужем за ссыльным. А законом, кстати, предусмотрена очень легкая процедура развода с осужденными. Вам только надо написать единственное заявление…
— Я не хочу это слушать! — прерывала его Мария Георгиевна. — Я пожертвовала своей жизнью ради мужа и останусь ему верной женой. Вы можете себе позволить ухаживания за любой женщиной вокруг. Зачем вы мне это говорите?
Она спешно удалялась из его кабинета, как только разговоры приобретали такой характер, но подарки принимала: было выше ее сил отказаться от очередного флакона французских духов или помады.
Муж видел эти подарки, но молчал, переживал страшное смятение чувств, терпел. Он считал, что Мария Георгиевна живет с ним только из жалости к его ничтожному положению, что было унизительно для Месропа. Он чувствовал себя в положении прокаженного или инвалида, за которым в силу долга ухаживает прекрасная двадцатичетырехлетняя женщина. Она могла бы устроить свою жизнь в столице или вообще уехать вслед за прошлой эпохой за границу.
Однажды, вернувшись с работы особенно уставшим, Месроп вымыл ноги в тазу и свалился боком на кровать.
— Мара! Вылей воду из таза! — сказал он.
Мария Георгиевна сидела в этот момент перед зеркалом и занималась своими бровями.
— Что ты сказал? — переспросила она и добавила: — Встань и вылей сам!
— Нет! Это ты сейчас же возьмешь и выльешь воду, без разговора! — повторил Месроп.
Она замерла на секунду, а потом резко встала, подошла к тазу, подняла его и вылила воду прямо на голову мужу.
Месроп побелел, его глаза заблестели. Он поднялся с постели, подошел к стене, сорвал с нее огромный черкесский кинжал, выхватил его из ножен и бросился на жену. Ее спасло только одно мгновение: она взглянула ему в глаза и упала в обморок. Он признавался ей потом, что, не случись этого, наверняка бы ее убил.
Придя в себя, Мария Георгиевна сначала стала собирать вещи, но потом села на стул, бессильно опустив руки на колени, и заплакала. Месроп не мог найти в себе силы, чтобы подойти и успокоить жену. Он отвернулся к стене.
— Если ты живешь со мной только из жалости — завтра же уезжай в Москву, — сказал он. — Мне от тебя жалости не надо. Я не буду против развода.
Это был один из самых серьезных семейных кризисов в их жизни. Мария Георгиевна покорно подошла к мужу сама и опустилась перед кроватью на колени:
— Пожалуйста, Месроп, не выгоняй меня. Я люблю только тебя одного. Я поняла свою ошибку. Прости меня, если можешь, ну, пожалуйста…
Он поднял ее с колен и стал целовать в заплаканное лицо.
На следующий день на работе ухаживания Данченко стали перерастать в прямое домогательство. Мария Георгиевна понимала, что с той же легкостью, с которой Данченко оставил мужа в Новосибирске, он может поменять свое решение или просто перевести его со свободного поселения в тюрьму, а возможно, и расстрелять прямо у стены бани.
Ей приходилось прибегать к разным женским уловкам, чтобы отбиваться от домогательств. А он стал вызывать ее в кабинет, закрывал двери на ключ, что повергало ее в трепет и волнение, диктовал какие-то неважные бумаги, брал ее за руки, гладил по плечам.
И, наконец, он просто признался ей в любви и тут же предложил:
— Вы можете выбрать любую страну: Францию, Италию, Германию, и меня тут же направят туда послом. Мне только стоит позвонить в Москву. И тогда вы поедете туда жить со мной. Только укажите, в какой стране вы бы хотели жить. Зачем вам оставаться с каторжанином? Разве вы не скучаете по своему сыну? Разве вам безразлична его судьба? Мальчика надо отдать в хорошую швейцарскую школу.
Данченко стоял на одном колене напротив Марии Георгиевны и сжимал ее запястье.
— Не говорите мне сейчас ничего. Вы же умная женщина и сможете все продумать. Я с женой живу только формально. Она не против такого поворота. Я обо всем ей рассказал. Мы договорились, что, обеспечив ее и детей, я могу быть свободным. Я безумно люблю вас и готов на все. Слышите, абсолютно на все…
Мария Георгиевна выдернула руку и поспешно вышла из кабинета Данченко. Она не смогла оставаться на работе и, сославшись на головную боль, быстро ушла домой. По дороге, которая была довольно длинной, Мария Георгиевна шла, вздрагивая от любого шума мотора, думая, что это машина Данченко, посланная следом. Она понимала, что генерал уже не может бороться с собственными чувствами и действительно готов пойти на все.
«Но что делать? Поговорить с мужем? А зачем? Что может сделать он? Это приведет только к усилению конфликта и дополнительным переживаниям, — думала Мария Георгиевна. — Может быть, стать его любовницей? Но это так постыдно. И разве я смогу скрыть измену от мужа? И разве это остановит его от действий в отношении Месропа?»
Незаметно для себя, за размышлениями, она зашла во двор разрушенной церкви и прошла в храм через двери. Внутри все было разорено. Фрески на стенах изуродованы, только местами оставались куски с росписью, сохранившие рисунок. Иконостас либо вывезен, либо уничтожен. Ко всему прочему церковь еще и жгли. На месте алтаря валялись обуглившиеся куски бревен. Купол был наполовину снесен, и вверху, словно рана, зияла огромная дыра, устремленная в небо.
Мария Георгиевна перекрестилась и прочла молитву: «Ангеле Христов святый, к тебе припадая молюся, хранителю мой святый, приданный мне за соблюдение души и телу моему грешному от святого крещения…»
Она вышла из развалин и столкнулась в дверях со старушкой, которая странно на нее посмотрела и сказала:
— Все будет хорошо, доченька… Вот увидишь! Храни тебя Бог!
Мария Георгиевна быстро пошла по улице и вскоре оказалась дома. Месроп возвращался домой уже затемно, перемазанный глиной, множество раз пропотевший и продрогший за день в канавах. Он так сильно уставал, что временами полностью замыкался и весь вечер, до самого сна, не ронял ни слова. Он тоже жил напряженным ожиданием худшего, потому многое понимал, но оставался смиренным.
В этот вечер он тоже было замкнулся в себе, но вдруг, взглянув на жену, спросил:
— Мара! У тебя что-то сегодня произошло?
— Нет. Ничего особенного. С чего ты это взял? — ответила она.
Месроп опустил глаза и больше ничего в этот вечер не говорил. Она вязала ему свитер на самодельных деревянных спицах, а он задумчиво сидел у печки и грел замерзшие руки.
Когда Месроп уснул, она взяла лист бумаги и при свете лампы стала писать.
Утром, на работе Мария Георгиевна обнаружила большой букет белых роз на столе. Она посмотрела на них несколько секунд и решительно вошла в кабинет Данченко. Поздоровавшись, она протянула ему сложенный вдвое листок бумаги.
Данченко взял его в руки, развернул и прочитал. Это было ее заявление об увольнении с работы по собственному желанию. Он повертел бумагу в руке и, не глядя на Марию Георгиевну, написал резолюцию в углу: «Согласен».
— Ну и как вы будете жить дальше? Вы все равно можете в любой момент принять мое предложение. Я подожду.
Наверное, Данченко имел своих осведомителей, которые докладывали ему о проблемах в жизни семьи Тарасовых. Иначе он не был бы столь терпеливым.
В то время среди новой элиты было модным жениться на бывших аристократках. Эта своеобразная тенденция появилась, в частности, и по причине разорения многих светских барышень и их родителей. Мария Георгиевна не могла на это пойти. Она ушла из департамента, оставив на столе розы и ничего не объяснив сослуживцам.
Дома она рассказала Месропу о своем поступке. Во время рассказа Мария Георгиевна смотрела ему в глаза, пытаясь оценить реакцию мужа. Он оставался невозмутимым и слушал ее спокойно.
— Ну что же, это еще один благородный поступок с твоей стороны, Мара. Я наверняка этого не заслужил.
Камень упал с сердца Марии Георгиевны. Она стала весела и игрива, а вскоре устроилась на работу декоратором в павильоне выставки народного хозяйства.
Через две недели произошло событие, которое окончательно положило конец опасениям семьи. Брали банду в соседнем поселке. Операцией руководил лично Данченко. В перестрелке с бандитами он был серьезно ранен и, не приходя в сознание, скончался в городской больнице.
* * *
Дела в семье необъяснимым на первый взгляд образом начали налаживаться. Месроп продолжал копать канавы под фундаменты бараков, но, не удержавшись, стал подсказывать строителям, как лучше строить и ставить стены. Помните, у него было архитектурное образование? Строители стали к нему прислушиваться, и очень скоро его произвели в прорабы, несмотря на статус ссыльного. Вскоре Месропа попросили поработать в архитектурном управлении города и помочь с проектом новой застройки. Его пригласили на должность инженера-строителя и по его личным проектам начали застраивать улицы Новосибирска.Тарасовым дали однокомнатную квартиру в центре города, а потом и двухкомнатную. Архитектурное управление подписало ходатайство о помиловании Месропа, и бумага ушла в Москву.
Работать Марии Георгиевне уже было незачем. Вскоре приехал Миша, вполне сформировавшийся юноша. Внешне он был похож на мать, чем радовал и самого Месропа. Сын пошел в школу, построенную по проекту отца, чем очень гордился.
И наконец через пару лет из Москвы пришел ответ с резолюцией о помиловании. А еще через год Месропа назначили главным архитектором Новосибирского округа. Это было самое престижное из всех возможных мест работы, которое мог занять в это время беспартийный, да еще из «бывших». Месроп, впрочем, политикой совершенно не интересовался, а всецело уходил в свое творчество. Он стал одним из зачинателей нового советского стиля в архитектуре, который впоследствии окрестят «сталинским ампиром». Этот стиль так нравился власти, что каждый второй кирпичный дом на центральных улицах Новосибирска был построен на такой манер.