Страница:
Как известно, Николай Романов своего добился, и принцесса Гессен-Дармштадтская стала последней русской императрицей. По мнению историков, большую роль в том, что этот брак состоялся, сыграла королева Великобритании Виктория, подключившая в поддержку своей любимой внучке всю мощь и изощренность британской дипломатии.
Впрочем, отношения свекрови и невестки продолжали оставаться холодными, чтобы не сказать, откровенно враждебными. В январе рокового 1917 года Мария Федоровна записывает в дневнике: «Если бы только Господь открыл глаза моему бедному Ники и он перестал бы следовать ее ужасным советам! Какое отчаяние! Все это приведет нас к несчастью!»
Натали Мелик-Гайказова держала светский салон в Москве. В их особняке собиралась тогдашняя столичная тусовка. Это время уже ясно помнила моя бабушка. Она рассказывала об этих вечерах — вспоминала Станиславского и его манеру ставить развлечения собравшихся, будто в театре; Немировича-Данченко и его интересные шутки и блистательную игру в буриме; одного композитора, который часто приходил и всем надоедал…
— Он как войдет, так сразу же садился за рояль и играл, играл, играл! Не давал возможности петь романсы, и приходилось уединяться, чтобы поговорить. Музыка была неплохая, но ОН САМ! — восклицала бабушка.
— Что?
— Такой неопрятной внешности, лицо длинное, просто лошадиное. И ведь какая наглость! Позволял себе ухаживать за мамой! Как же его фамилия? Вот ведь выскочила из головы! Дай-ка вспомнить…
— Ну все же, как же его фамилия, бабушка? — настойчиво спросил я.
Она задумалась, и вдруг ее лицо прояснилось:
— Ах да! Вспомнила! Рахманинов его фамилия! Точно! Рахманинов! Каков был нахал!
…Бабушка в молодости была красавицей и обладала от природы прекрасным голосом, особенно замечательным тембром: «бархатным» драматическим сопрано. Она брала частные уроки пения в Москве и Петербурге, и ей всерьез предлагали учиться в консерватории, против чего папа категорически протестовал:
— Вот еще! Моя дочь будет артисткой? Этого в нашей семье я не допущу! Мать — сиятельная княжна, а дочь — комедиантка! Ни за что!
Мария Георгиевна окончила пансион для благородных девиц, и папа считал, что для девушки подобного образования вполне достаточно.
Она вспоминала свой выпускной бал. Тогда первый раз разрешили пригласить лицеистов. Они пришли в серых мундирах с золотыми пуговицами и при шпагах.
Восточная юная красавица, коей предстала их взорам моя бабушка, вызвала огромный интерес у статных молодых людей. Один из лицеистов успел первым пригласить ее на танец. Мария Георгиевна чувствовала себя Наташей Ростовой. Они весело закружились по залу. Завороженная светом и музыкой, она смеялась, закидывая голову назад, опираясь на руку лицеиста в быстром вальсе. А он, восхищенный ее внешностью, в самом конце танца, улучив момент, прикоснулся губами к ее уху. Мария Георгиевна резко остановилась и влепила наглецу пощечину. Музыка в это мгновение стихла, и поэтому звук от хлесткого удара разнесся по всему залу!
Директриса пансиона, наблюдавшая за воспитанницами, вскрикнула и, негодуя, позвала Марию Георгиевну:
— Как вам не стыдно, мадемуазель Мара! Что за воспитание?!
Мария сделала реверанс и с зардевшимся лицом произнесла:
— Пусть он сам объяснит за что!
После этих слов она бросилась из зала под общий гул собравшихся, обсуждавших ее поведение.
Вся же историческая «соль» данного события заключалась в том, что этим наглецом лицеистом был родственник императора российского, сын великого князя Константина Константиновича, который влюбился в Марию без памяти.
Про сватовство бабушка рассказывала массу трогательных историй. Они были такими нереальными для советского времени, что воспринимались мной как пересказ исторических романов.
…Однажды в 1914 году Наталья Николаевна решила съездить за границу и взяла с собой дочерей. Мария была старшей, почти пятнадцатилетней девушкой, а младшая, Элеонора, семи лет от роду. Цель поездки у Натальи Николаевны была наиважнейшая: посетить салоны шляпок в Европе и обновить свой гардероб. Царский рубль был тогда самой стабильной и дорогой валютой. За него давали повсюду большое количество европейских денег. Если сравнивать с сегодняшним днем, рубль тогда стоил более ста долларов. Поэтому российская путешествующая семья в любой стране чувствовала себя с рублями в кармане очень уверенно.
В вагоне первого класса поезда Санкт-Петербург-Хельсинки Мария Георгиевна столкнулась лицом к лицу с молодым человеком. Они посмотрели друг другу в глаза — это была любовь с первого взгляда. Ее захлестнула волна не испытанных ранее чувств.
Она прошла в купе, а он остался в коридоре вагона с желанием вновь ее увидеть. И Мария это почувствовала. Она снова вышла из купе и улыбнулась юноше. Они перебросились несколькими фразами по-французски. Когда перешли на русский, девушка отметила иностранный акцент в его речи.
Когда бы Мария ни выходила в коридор, он всегда был там. И она стала придумывать разные поводы, чтобы выйти из купе: то за свежим журналом к проводнице, то посмотреть в окно с другой стороны поезда. Разговор при этих «случайных» встречах не возобновлялся, так как их не представили друг другу.
В Хельсинки попутчик сошел вместе с остальными пассажирами и последовал за семьей Мелик-Гайзаковых. Он поселился в том же отеле и опять мог видеться с Марией по утрам за завтраком, в поездках по городу и по магазинам, за полдником и обедами. Он иногда кивал в знак приветствия, заливаясь румянцем, но к семье не подходил.
Наталья Николаевна вскоре приметила юношу. Да и как такому не случиться, коли он следовал за ними повсюду и сопровождал путешествующих по Европе уже две недели: в Австро-Венгрии, во Франции, в Италии. Княжна сама подошла к нему и пригласила к столу. Это было хорошим знаком.
Напряженность в общении спала. В Венеции юноша улучил момент и признался Наталье Николаевне в любви к ее дочери Марии. Он тут же сделал ей предложение, первое в ее жизни.
Наталья Николаевна удивленно подняла брови и сказала:
— И думать забудьте! Ей всего пятнадцать лет! Этого никогда позволено не будет. Теперь я все поняла! Если вы не прекратите всюду следовать за нами, я обращусь к городовому.
В ту же ночь они тайно съехали из гостиницы в частный пансионат, а утром спешно покинули Италию, так и не насладившись Венецией и не посетив всех шляпных салонов.
Вскоре началась Первая мировая война. Отвергнутый молодой человек был господином Ненадовичем — личным адъютантом его величества сербского короля. Ему тогда едва исполнилось восемнадцать лет. Переживая неразделенную любовь, он упросил короля направить его добровольцем на фронт и получил разрешение его величества. В первом же сражении Ненадович был смертельно ранен и скончался в полевом госпитале. Очевидцы говорили, что он искал смерти в бою…
Барышни танцевали и украдкой поглядывали на мужчин, пытаясь определить, кто же проголосует в их пользу. Азарт раскрепощал общество.
Когда же барышням разрешили спеть, Мария Георгиевна поразила всех своим удивительным голосом. Она спела романс «Рояль был весь открыт, и струны в нем дрожали…». Это окончательно вывело ее на первое место.
Сын предводителя вручал победительнице бриллиантовую брошь работы Фаберже. Передавая ее в руки Марии Георгиевне, он как бы невзначай коснулся пальцами ее запястья.
Приехав домой, сын предводителя тут же сообщил, что желает свататься к Марии Георгиевне прямо на следующий день. Родители всегда потакали его капризам, но тут, пожалуй первый раз в жизни, молодой человек столкнулся с сопротивлением отца. Дело было даже не в малолетнем возрасте невесты, а в ее национальности!
— Несомненно, кровей она благородных и веры нашей, православной, — говорил предводитель московского дворянства сыну. — Однако ж, будучи моим сыном, вам, молодой человек, надлежит жениться только на русской. И иного случая мы допустить не можем.
Видя серьезное противление своей воле, он отправил сына в кадетский корпус на польскую границу — подальше от столицы, впрочем, договорившись о приписке его к штабу российской армии.
Тем временем Марии Георгиевне стукнуло семнадцать лет. Наступило самое подходящее время для замужества. Шел уже третий год войны, неспокойный 1916-й. Новый жених появился совершенно неожиданно. Он увидел ее на аллее бульвара издали, но этого вполне хватило, чтобы прислать на следующий день приглашение на обед с намеком на сватовство.
Фамилия жениха была знаменитой не только в Москве, но и во всем мире — Манташев. Ему исполнилось тридцать два года. Умерший Николай Манташев пять лет назад оставил завещание, по которому старший сын мог получить наследство только в том случае, если он женится на армянке.
Николай Манташев был первым российским олигархом. Армянский предприниматель, выбился в люди из простых крестьян. Он прославился тем, что во время кризиса скупил в Баку нефтяные месторождения и вскоре стал третьим в мире после Нобеля и Ротшильдов экспортером нефти.
Николай Манташев умер в 1911 году, завещание оставалось в силе, о нем все знали и говорили, а сын все никак не женился.
Получив это известие, отец Марии Георгиевны — Георгий Христофорович был очень возбужден и обрадован. Хотя сам он происходил из мелких дворян, однако твердо верил в буржуазное будущее России, и поэтому нарождающийся класс предпринимателей был для него и желанным, и близким.
— Что вы так это восприняли? Надо радоваться! Это же сам Манташев! — говорил он жене и дочери.
— Ни за что! — восклицала Наталья Николаевна. — Я свою дочь этому старому развратнику не отдам! Мне дела нет до его миллионов.
— Ну что ты, Натали! Подумайте хорошенько! Любовь пройдет, а что останется? Останутся миллионы. Ты и представить себе не можешь, какая жизнь ждет нашу дочь с Манташевым! Он же все унаследует…
— Я и слышать такие речи не хочу! — сопротивлялась Наталья Николаевна уговорам. — Я и видеть его не хочу, чтобы ноги его в нашем доме не было! Вот увидишь, Георг, я его на порог не пущу!
Родители спорили, а Марии Георгиевне было даже весело. Она толком не рассмотрела Манташева на бульваре и понимала, что в этой ситуации мама ее сумеет защитить.
Наконец отец сдался:
— Хорошо! Бог с вами! Но на обед приглашение мы можем принять, из вежливости?
— Договорились. Пойдем на обед и на этом все заканчивается. А сами позвать их к себе забудем! — сказала Наталья Николаевна, соглашаясь на компромисс.
Подтверждение о визите было отослано. На следующий день внизу перед домом остановился присланный Манташевым один из самых дорогих московских автомобилей. Наталья Николаевна фыркнула, сама в авто не села и не позволила это сделать дочери. Она велела запрячь собственный выезд, а Георгий Христофорович с наслаждением раскинулся на заднем сиденье чуда техники с рычащим мотором.
Гостей встретили на Мясницкой и проводили в гостиную. В огромном мраморном зале был накрыт столик на шестерых. К обеду присоединились и мама жениха, и его дядя, выполнявший роль главы семейства. В лучах солнца, проходивших через витражи стекол, золотая посуда, на которой обедали, отливала темной матовой желтизной. Перед каждым прибором на столе был сооружен хрустальный бассейн, в котором бил вверх на десяток сантиметров фонтанчик из французских духов. Аромат распространялся по всему залу. Наталья Николаевна восприняла все это как проявление полного мещанства, отсутствие вкуса и культуры. Так позже она и комментировала этот прием.
Напротив стола у стены располагался белый рояль, но мама строго запретила Марии Георгиевне петь. Она поймала на себе взгляд дочери, которая молча подтвердила согласие с материнским запретом.
Впрочем, волнения оказались напрасными. Манташевы не планировали самостоятельно музицировать. Просто для развлечения гостей было приглашено несколько артистов из Большого театра. Их имена сегодня известны более, нежели имя хозяина.
На обеде у Манташева весь вечер пели романсы и арии, развлекая гостей и хозяев, Шаляпин, Собинов и Нежданова. В руке и сердце Марии Георгиевны Манташевым было отказано.
Мистическая и таинственная история того пожара осталась у меня в памяти из рассказа моей бабушки на всю жизнь.
Усадьба прадеда не отличалась уж очень изысканным благополучием от соседних, но в целом имение было зажиточным, земли вокруг ухоженными, а сам дом с колоннами производил солидное впечатление. У фасада была разбита круглая клумба с цветами, и дворецкий встречал гостей в ливрее, слегка наклоняясь, когда открывал двери экипажей. С задней стороны дома тоже были колонны, от которых мраморные ступени вели в сад к заросшему пруду, где водились караси.
Когда хотелось жареной рыбы, на огонь ставили сковороды, а пока они нагревались, кучер Тимофей успевал закинуть удочку и выдернуть десяток карасей, которых чистили наскоро и тут же клали на раскалившиеся сковородки.
Достопримечательностью усадьбы слыли две уютные гостиные: розовая и голубая. Все в этих залах соответствовало их названию: розовые и голубые гардины, стены, декорированные цветным китайским шелком, мебель, обтянутая гобеленами под цвет, и потолки, закрытые собранной в центре тканью. Даже специально заказанные фирме «Блютнер» и привезенные из Германии рояли были голубым и розовым в полной гармонии с обстановкой.
В гостиных собирались вечерами — то в одной, то в другой, играли в карты, музицировали, встречали заезжих гостей из столицы и помещиков из соседних усадеб.
И дня не проходило, чтобы к ним кто-нибудь не наведывался. А иногда собирались многочисленные поклонники Натали, не очень стесняясь ее мужа в своих ухаживаниях за княжной.
Больше любили голубую гостиную, основной примечательностью которой были венские часы. Купленные более ста лет назад, они занимали всю стену. В центре располагался круглый золотой циферблат, а по обе стороны от него две человеческие фигуры в полный рост: женщина в голубом бальном платье с кринолином и мужчина в голубом смокинге. Фигуры эти были выполнены настолько правдоподобно, что выглядели живыми, и входившие в гостиную впервые часто здоровались с ними, к общему смеху присутствующих.
Насколько известно, часы никогда не ходили и украшали зал декоративно. Их пробовали чинить, но тщетно. В механизме непонятного принципа действия, видимо, отсутствовали какие-то важные детали.
И вот однажды, когда семья и гости в очередной раз собрались в голубой гостиной, вдруг раздался бой часов! Это были два отчетливых громких удара — глубокие по своему звучанию и низкие по тону: боммм (пауза), боммм!
Вмиг все перестали разговаривать и, потрясенные, уставились друг на друга, ожидая продолжения. Но больше ничего не произошло. Только два удара часов…
Событие это так и осталось бы событием незначительным и со временем стерлось из памяти собравшихся, если бы не одно обстоятельство. Ровно в два часа ночи загорелась усадьба! К счастью, обошлось без жертв. Но пожар, который начался в голубой гостиной, вскоре охватил весь особняк, сгоревший вместе с часами и всем имуществом дотла.
Для строительства новой усадьбы прадед пригласил итальянских архитекторов. Роспись потолков была заказана господину Лансере, который уже заявил о себе среди московской знати воплощением нескольких удачных проектов. На этой почве и произошло знакомство с семьей Егиазаровых, с которой вскоре и породнились…
Мария Георгиевна сама серьезно увлеклась красавцем Владимиром. Она согласилась на тайную переписку с ним после мимолетной встречи на балу у Головниных и девятого по списку танца, ангажированного молодым дворянином. Тайный курьер доставлял запечатанный родовой печаткой конверт прямо на кухню, где фрейлина Ида его забирала и передавала своей воспитаннице, всякий раз грозясь сообщить мадам. Мария Георгиевна заливалась румянцем, тайно читала послание, спрятавшись у себя в будуаре, а потом писала ответ и прятала его за оградой, откуда всякий раз его и забирал курьер Владимира.
Он присылал ей в письмах неплохие сонеты, признавался в любви с первого взгляда, мечтал о встрече, просил сообщить время и место, когда и где она собиралась быть. Она отвечала ему взаимностью и ждала этих посланий каждый день.
Наталья Николаевна, конечно, была в курсе происходящего. Фрейлина Ида и мадемуазель Маршан — две гувернантки — давно заложили Марию Георгиевну и умело распечатывали все письма от возлюбленного, нагревая сургуч над пламенем свечи. Знали они и о тайнике за оградой. Но письма Марии Георгиевны после материнской цензуры вновь запечатывались и отсылались Владимиру. Ибо Мария Георгиевна с детства отличалась сдержанностью и в письмах не содержалось ничего предосудительного.
Владимир приезжал и сам, поскольку был принят в доме. Вскоре он стал постоянным гостем в салонах, где бывала талантливая молодежь столицы.
Наталья Николаевна предпочитала всегда быть в курсе дел: она умело вела по жизни семейный корабль, блюдя приличия и бережно храня авторитет. Желая знать все на свете, она выяснила, что муж ее, Георгий Христофорович, по вечерам ездил к универмагу «Мюр и Мюрилиз» (сегодняшний ЦУМ в Москве), где работали только самые красивые женщины — таков был жесткий принцип хозяев. Каждый вечер у дверей универмага выстраивалась вереница экипажей, встречавших после работы продавщиц. Среди них и был замечен экипаж Георгия Христофоровича, а следовательно, там у него работала любовница. Наталья Николаевна переживала в себе эту новость, но однажды провела с мужем беседу при закрытых дверях. Суть беседы состояла в следующем — не пристало мужу княжны с такой сиятельной фамилией и дружившей с самой императрицей светиться на людях. Пора заканчивать с этими похождениями и пристроить девушку куда-то в место поприличнее и менее заметное, коли уж не встречаться с ней невмоготу. Надо ее убрать с глаз долой, а уж как поступить со своими соблазнами, пусть сам Георгий Христофорович решает. Позиция жены потрясла прадеда до глубины души, и он купил молодой продавщице шляпный магазин. С тех пор его экипажа у «Мюра и Мюрилиза» замечено не было.
Однажды во время очередного салонного вечера Наталья Николаевна отвела Владимира в сторону и многозначительно взглянула ему в глаза:
— Вы понимаете, о чем я хотела бы с вами поговорить, молодой человек?
— Да, кажется, да, — ответил Егиазаров.
— Это, конечно, не наше дело. Мы живем в современном обществе, однако ж определенные права, как у матери, у меня есть…
Мария Георгиевна, заметив, что Наталья Николаевна уединилась с Володей, убежала в свою комнату и, встав на колени перед образами, молилась, сгорая от стыда и надежды.
— Дело это, понятно, наше общее, я имею в виду обе наши семьи. Я уже получил благословение родителей и намереваюсь на следующей неделе, прямо в понедельник, к вам явиться с официальным предложением, — ответил Владимир.
— Ну, вот и славненько. Вы меня успокоили. Я больше не вмешиваюсь. Вы мне искренне симпатичны, иначе я бы вам отказала в приеме…
Сватовство прошло в начале следующей недели. Молодых обвенчали в церкви Святого Николая на Арбате. И оттуда до самого дома в Нащекинском переулке вся дорога была усыпана цветами. Для этой цели специально из Голландии был заказан целый вагон тюльпанов. Молодые шли по тюльпанам, сзади эскорт из подруг и друзей Марии Георгиевны, разодетые детишки по три человека с каждой стороны, несли фату, растянувшуюся на целых три метра.
— Помню, как мы ехали в экипаже по городу, — рассказывала бабушка. — А Ваган все время показывал по сторонам и говорил: «Это наш дом. И это наш дом. И вон тот на пригорке — тоже наш дом».
Через какое-то время Мария Георгиевна взглянула в окно и вдруг сказала ни с того ни с сего:
— А это мой дом!
— Правильно, — согласился Ваган. — Я не знаю, откуда тебе это известно, но это тоже наш дом! Кто тебе об этом сказал?
В конце концов все же решили поселиться в Москве. В середине 1917 года родился сын, которого назвали Дмитрием.
Прошла буржуазная революция. Николай II отрекся от престола, и воцарился российский либерализм. Русская интеллигенция поддержала перемены и новый порядок. Мария Георгиевна с подругами, беременная, выходила на улицы Москвы — все с алыми бантами на одежде — в знак солидарности с победившей монархию буржуазией. Они пели «Марсельезу» и принимали участие в митингах и торжествах в честь победы демократии. Россия не будет больше монархией! Не будет больше империи! Казалось, победившая революция ускорит прогресс и страна быстро обретет социальную справедливость, а потом уж совсем скоро наступит всеобщее благоденствие.
Сын Марии Георгиевны родился слабым ребенком. А тут грянул Октябрьский переворот. Большевики пришли к власти в Москве. Прадед, Георгий Христофорович, сумел доказать в ВЧК, что, будучи главным инженером по электрификации, принес несомненную пользу России. Это по его проекту был протянут первый в истории подводный телеграфный кабель в Беринговом проливе, соединивший Россию и Америку.
Оценив его заслуги, большевики семью репрессиям не подвергли, однако Егиазаровым пришлось срочно бежать из Москвы в Армению. Мария Георгиевна снова переехала в отчий дом с больным Димкой, а семья получила на время мандат на свободное проживание в Москве. Правда, доходные дома были тут же конфискованы и заселены семьями рабочих и крестьян, присоединившихся к революции.
Особняк в Нащекинском переулке оставался по-прежнему в собственности семьи. Прадед был даже поставлен на довольствие, так как в его квалификации инженера-электрика и связиста нуждалась новая власть. Он был этим очень доволен, так как основная масса богатых домов была разграблена, в магазинах исчезли товары и продукты питания. Экспроприированная собственность была растащена, владельцы домов либо расстреляны, либо арестованы, кто-то успел сбежать на юг, куда только катилась волна большевизма из центра. Интеллигенцией в то время владела единственная мысль — переждать. Все были абсолютно уверены, что, проворовавшись, эта власть долго не удержится. Ну какой-нибудь месяц-два, и все вернется на правильные рельсы. Не смогут они удержаться и управлять Россией. Значит, власть снова перейдет в руки умных и образованных людей, а собственность будет возвращена. Практически никто из оставшихся переждать в Москве не сомневался в развитии событий именно по такому сценарию. Но случилось непредвиденное событие, которое резко изменило жизнь нашей семьи.
Однажды в воскресный день, когда все обедали, внизу постучали, и вошла группа из нескольких вооруженных солдат. С ними был человек в кожаной куртке и в брюках с лампасами. Они бесцеремонно зашли в обеденный зал и стали все вокруг осматривать: стены, потолок, мебель, картины.
Человек в кожаной куртке представился через несколько минут:
— Комиссар Красной армии — Фурманов!
Это был он. Тот самый комиссар при Василь Ивановиче Чапаеве, известный пролетарский писатель и видный большевик.
— Вы ешьте, ешьте, господа… — добавил Фурманов. Он продолжал осматривать серванты с посудой, проводил ладонью по спинкам стульев, а потом бесцеремонно распахнул двери и проследовал внутрь дома по анфиладе комнат — прямо к будуару Натальи Николаевны!
Прадед бросился за ним следом, а Фурманов уже вошел туда и крутил в руках флакончик духов, взяв его прямо с полки трельяжа Натали.
— Что вы себе позволяете! — с возмущением спросил его Георгий Христофорович. — На каком основании?
Двое солдат, сопровождавших Фурманова, моментально встали между ним и комиссаром, угрожающе наклонив винтовки со штыками в сторону прадеда.
— Да вот смотрю, — спокойно сказал Фурманов, — подбираю себе дом… Вы знаете, — обратился он к солдатам, — а, пожалуй, мне этот дом подходит! На нем и остановимся! Конечно, обстановочку надо будет сменить, картинки эти со стен убрать. Может, в музей какой отнесете. Барахло всякое тоже мне не надо… А ты на меня голос-то не повышай! — закончил он фразу, глядя в упор на Георгия Христофоровича своими бесцветными глазами. — Ты иди пока к семье. Доедайте там свой обед и помещение освободите! Возьмите с собой то, что сможете унести.
Впрочем, отношения свекрови и невестки продолжали оставаться холодными, чтобы не сказать, откровенно враждебными. В январе рокового 1917 года Мария Федоровна записывает в дневнике: «Если бы только Господь открыл глаза моему бедному Ники и он перестал бы следовать ее ужасным советам! Какое отчаяние! Все это приведет нас к несчастью!»
Натали Мелик-Гайказова держала светский салон в Москве. В их особняке собиралась тогдашняя столичная тусовка. Это время уже ясно помнила моя бабушка. Она рассказывала об этих вечерах — вспоминала Станиславского и его манеру ставить развлечения собравшихся, будто в театре; Немировича-Данченко и его интересные шутки и блистательную игру в буриме; одного композитора, который часто приходил и всем надоедал…
— Он как войдет, так сразу же садился за рояль и играл, играл, играл! Не давал возможности петь романсы, и приходилось уединяться, чтобы поговорить. Музыка была неплохая, но ОН САМ! — восклицала бабушка.
— Что?
— Такой неопрятной внешности, лицо длинное, просто лошадиное. И ведь какая наглость! Позволял себе ухаживать за мамой! Как же его фамилия? Вот ведь выскочила из головы! Дай-ка вспомнить…
— Ну все же, как же его фамилия, бабушка? — настойчиво спросил я.
Она задумалась, и вдруг ее лицо прояснилось:
— Ах да! Вспомнила! Рахманинов его фамилия! Точно! Рахманинов! Каков был нахал!
…Бабушка в молодости была красавицей и обладала от природы прекрасным голосом, особенно замечательным тембром: «бархатным» драматическим сопрано. Она брала частные уроки пения в Москве и Петербурге, и ей всерьез предлагали учиться в консерватории, против чего папа категорически протестовал:
— Вот еще! Моя дочь будет артисткой? Этого в нашей семье я не допущу! Мать — сиятельная княжна, а дочь — комедиантка! Ни за что!
Мария Георгиевна окончила пансион для благородных девиц, и папа считал, что для девушки подобного образования вполне достаточно.
Она вспоминала свой выпускной бал. Тогда первый раз разрешили пригласить лицеистов. Они пришли в серых мундирах с золотыми пуговицами и при шпагах.
Восточная юная красавица, коей предстала их взорам моя бабушка, вызвала огромный интерес у статных молодых людей. Один из лицеистов успел первым пригласить ее на танец. Мария Георгиевна чувствовала себя Наташей Ростовой. Они весело закружились по залу. Завороженная светом и музыкой, она смеялась, закидывая голову назад, опираясь на руку лицеиста в быстром вальсе. А он, восхищенный ее внешностью, в самом конце танца, улучив момент, прикоснулся губами к ее уху. Мария Георгиевна резко остановилась и влепила наглецу пощечину. Музыка в это мгновение стихла, и поэтому звук от хлесткого удара разнесся по всему залу!
Директриса пансиона, наблюдавшая за воспитанницами, вскрикнула и, негодуя, позвала Марию Георгиевну:
— Как вам не стыдно, мадемуазель Мара! Что за воспитание?!
Мария сделала реверанс и с зардевшимся лицом произнесла:
— Пусть он сам объяснит за что!
После этих слов она бросилась из зала под общий гул собравшихся, обсуждавших ее поведение.
Вся же историческая «соль» данного события заключалась в том, что этим наглецом лицеистом был родственник императора российского, сын великого князя Константина Константиновича, который влюбился в Марию без памяти.
Про сватовство бабушка рассказывала массу трогательных историй. Они были такими нереальными для советского времени, что воспринимались мной как пересказ исторических романов.
…Однажды в 1914 году Наталья Николаевна решила съездить за границу и взяла с собой дочерей. Мария была старшей, почти пятнадцатилетней девушкой, а младшая, Элеонора, семи лет от роду. Цель поездки у Натальи Николаевны была наиважнейшая: посетить салоны шляпок в Европе и обновить свой гардероб. Царский рубль был тогда самой стабильной и дорогой валютой. За него давали повсюду большое количество европейских денег. Если сравнивать с сегодняшним днем, рубль тогда стоил более ста долларов. Поэтому российская путешествующая семья в любой стране чувствовала себя с рублями в кармане очень уверенно.
В вагоне первого класса поезда Санкт-Петербург-Хельсинки Мария Георгиевна столкнулась лицом к лицу с молодым человеком. Они посмотрели друг другу в глаза — это была любовь с первого взгляда. Ее захлестнула волна не испытанных ранее чувств.
Она прошла в купе, а он остался в коридоре вагона с желанием вновь ее увидеть. И Мария это почувствовала. Она снова вышла из купе и улыбнулась юноше. Они перебросились несколькими фразами по-французски. Когда перешли на русский, девушка отметила иностранный акцент в его речи.
Когда бы Мария ни выходила в коридор, он всегда был там. И она стала придумывать разные поводы, чтобы выйти из купе: то за свежим журналом к проводнице, то посмотреть в окно с другой стороны поезда. Разговор при этих «случайных» встречах не возобновлялся, так как их не представили друг другу.
В Хельсинки попутчик сошел вместе с остальными пассажирами и последовал за семьей Мелик-Гайзаковых. Он поселился в том же отеле и опять мог видеться с Марией по утрам за завтраком, в поездках по городу и по магазинам, за полдником и обедами. Он иногда кивал в знак приветствия, заливаясь румянцем, но к семье не подходил.
Наталья Николаевна вскоре приметила юношу. Да и как такому не случиться, коли он следовал за ними повсюду и сопровождал путешествующих по Европе уже две недели: в Австро-Венгрии, во Франции, в Италии. Княжна сама подошла к нему и пригласила к столу. Это было хорошим знаком.
Напряженность в общении спала. В Венеции юноша улучил момент и признался Наталье Николаевне в любви к ее дочери Марии. Он тут же сделал ей предложение, первое в ее жизни.
Наталья Николаевна удивленно подняла брови и сказала:
— И думать забудьте! Ей всего пятнадцать лет! Этого никогда позволено не будет. Теперь я все поняла! Если вы не прекратите всюду следовать за нами, я обращусь к городовому.
В ту же ночь они тайно съехали из гостиницы в частный пансионат, а утром спешно покинули Италию, так и не насладившись Венецией и не посетив всех шляпных салонов.
Вскоре началась Первая мировая война. Отвергнутый молодой человек был господином Ненадовичем — личным адъютантом его величества сербского короля. Ему тогда едва исполнилось восемнадцать лет. Переживая неразделенную любовь, он упросил короля направить его добровольцем на фронт и получил разрешение его величества. В первом же сражении Ненадович был смертельно ранен и скончался в полевом госпитале. Очевидцы говорили, что он искал смерти в бою…
* * *
Когда Марии Георгиевне исполнилось шестнадцать лет, к ней посватался сын предводителя московского дворянства. Все началось на балу у Морозовых. Следуя последней французской моде, там проводили конкурс красоты среди приглашенных барышень. Каждой из них раздали по номерку, присутствовавшие голосовали тайно. Мария просто блистала в розовом платье с глубоким декольте. Гранатовая диадема на голове сияла в отраженных лучах хрустальных люстр.Барышни танцевали и украдкой поглядывали на мужчин, пытаясь определить, кто же проголосует в их пользу. Азарт раскрепощал общество.
Когда же барышням разрешили спеть, Мария Георгиевна поразила всех своим удивительным голосом. Она спела романс «Рояль был весь открыт, и струны в нем дрожали…». Это окончательно вывело ее на первое место.
Сын предводителя вручал победительнице бриллиантовую брошь работы Фаберже. Передавая ее в руки Марии Георгиевне, он как бы невзначай коснулся пальцами ее запястья.
Приехав домой, сын предводителя тут же сообщил, что желает свататься к Марии Георгиевне прямо на следующий день. Родители всегда потакали его капризам, но тут, пожалуй первый раз в жизни, молодой человек столкнулся с сопротивлением отца. Дело было даже не в малолетнем возрасте невесты, а в ее национальности!
— Несомненно, кровей она благородных и веры нашей, православной, — говорил предводитель московского дворянства сыну. — Однако ж, будучи моим сыном, вам, молодой человек, надлежит жениться только на русской. И иного случая мы допустить не можем.
Видя серьезное противление своей воле, он отправил сына в кадетский корпус на польскую границу — подальше от столицы, впрочем, договорившись о приписке его к штабу российской армии.
Тем временем Марии Георгиевне стукнуло семнадцать лет. Наступило самое подходящее время для замужества. Шел уже третий год войны, неспокойный 1916-й. Новый жених появился совершенно неожиданно. Он увидел ее на аллее бульвара издали, но этого вполне хватило, чтобы прислать на следующий день приглашение на обед с намеком на сватовство.
Фамилия жениха была знаменитой не только в Москве, но и во всем мире — Манташев. Ему исполнилось тридцать два года. Умерший Николай Манташев пять лет назад оставил завещание, по которому старший сын мог получить наследство только в том случае, если он женится на армянке.
Николай Манташев был первым российским олигархом. Армянский предприниматель, выбился в люди из простых крестьян. Он прославился тем, что во время кризиса скупил в Баку нефтяные месторождения и вскоре стал третьим в мире после Нобеля и Ротшильдов экспортером нефти.
Николай Манташев умер в 1911 году, завещание оставалось в силе, о нем все знали и говорили, а сын все никак не женился.
Получив это известие, отец Марии Георгиевны — Георгий Христофорович был очень возбужден и обрадован. Хотя сам он происходил из мелких дворян, однако твердо верил в буржуазное будущее России, и поэтому нарождающийся класс предпринимателей был для него и желанным, и близким.
— Что вы так это восприняли? Надо радоваться! Это же сам Манташев! — говорил он жене и дочери.
— Ни за что! — восклицала Наталья Николаевна. — Я свою дочь этому старому развратнику не отдам! Мне дела нет до его миллионов.
— Ну что ты, Натали! Подумайте хорошенько! Любовь пройдет, а что останется? Останутся миллионы. Ты и представить себе не можешь, какая жизнь ждет нашу дочь с Манташевым! Он же все унаследует…
— Я и слышать такие речи не хочу! — сопротивлялась Наталья Николаевна уговорам. — Я и видеть его не хочу, чтобы ноги его в нашем доме не было! Вот увидишь, Георг, я его на порог не пущу!
Родители спорили, а Марии Георгиевне было даже весело. Она толком не рассмотрела Манташева на бульваре и понимала, что в этой ситуации мама ее сумеет защитить.
Наконец отец сдался:
— Хорошо! Бог с вами! Но на обед приглашение мы можем принять, из вежливости?
— Договорились. Пойдем на обед и на этом все заканчивается. А сами позвать их к себе забудем! — сказала Наталья Николаевна, соглашаясь на компромисс.
Подтверждение о визите было отослано. На следующий день внизу перед домом остановился присланный Манташевым один из самых дорогих московских автомобилей. Наталья Николаевна фыркнула, сама в авто не села и не позволила это сделать дочери. Она велела запрячь собственный выезд, а Георгий Христофорович с наслаждением раскинулся на заднем сиденье чуда техники с рычащим мотором.
Гостей встретили на Мясницкой и проводили в гостиную. В огромном мраморном зале был накрыт столик на шестерых. К обеду присоединились и мама жениха, и его дядя, выполнявший роль главы семейства. В лучах солнца, проходивших через витражи стекол, золотая посуда, на которой обедали, отливала темной матовой желтизной. Перед каждым прибором на столе был сооружен хрустальный бассейн, в котором бил вверх на десяток сантиметров фонтанчик из французских духов. Аромат распространялся по всему залу. Наталья Николаевна восприняла все это как проявление полного мещанства, отсутствие вкуса и культуры. Так позже она и комментировала этот прием.
Напротив стола у стены располагался белый рояль, но мама строго запретила Марии Георгиевне петь. Она поймала на себе взгляд дочери, которая молча подтвердила согласие с материнским запретом.
Впрочем, волнения оказались напрасными. Манташевы не планировали самостоятельно музицировать. Просто для развлечения гостей было приглашено несколько артистов из Большого театра. Их имена сегодня известны более, нежели имя хозяина.
На обеде у Манташева весь вечер пели романсы и арии, развлекая гостей и хозяев, Шаляпин, Собинов и Нежданова. В руке и сердце Марии Георгиевны Манташевым было отказано.
* * *
Конечно, семья моей бабушки тоже была не из бедных. Георгий Христофорович одновременно находился на государственной службе — работал главным инженером электротехнического управления Москвы и в то же время владел семью доходными домами, большим имением под Москвой, заново отстроенным после пожара 1900 года.Мистическая и таинственная история того пожара осталась у меня в памяти из рассказа моей бабушки на всю жизнь.
Усадьба прадеда не отличалась уж очень изысканным благополучием от соседних, но в целом имение было зажиточным, земли вокруг ухоженными, а сам дом с колоннами производил солидное впечатление. У фасада была разбита круглая клумба с цветами, и дворецкий встречал гостей в ливрее, слегка наклоняясь, когда открывал двери экипажей. С задней стороны дома тоже были колонны, от которых мраморные ступени вели в сад к заросшему пруду, где водились караси.
Когда хотелось жареной рыбы, на огонь ставили сковороды, а пока они нагревались, кучер Тимофей успевал закинуть удочку и выдернуть десяток карасей, которых чистили наскоро и тут же клали на раскалившиеся сковородки.
Достопримечательностью усадьбы слыли две уютные гостиные: розовая и голубая. Все в этих залах соответствовало их названию: розовые и голубые гардины, стены, декорированные цветным китайским шелком, мебель, обтянутая гобеленами под цвет, и потолки, закрытые собранной в центре тканью. Даже специально заказанные фирме «Блютнер» и привезенные из Германии рояли были голубым и розовым в полной гармонии с обстановкой.
В гостиных собирались вечерами — то в одной, то в другой, играли в карты, музицировали, встречали заезжих гостей из столицы и помещиков из соседних усадеб.
И дня не проходило, чтобы к ним кто-нибудь не наведывался. А иногда собирались многочисленные поклонники Натали, не очень стесняясь ее мужа в своих ухаживаниях за княжной.
Больше любили голубую гостиную, основной примечательностью которой были венские часы. Купленные более ста лет назад, они занимали всю стену. В центре располагался круглый золотой циферблат, а по обе стороны от него две человеческие фигуры в полный рост: женщина в голубом бальном платье с кринолином и мужчина в голубом смокинге. Фигуры эти были выполнены настолько правдоподобно, что выглядели живыми, и входившие в гостиную впервые часто здоровались с ними, к общему смеху присутствующих.
Насколько известно, часы никогда не ходили и украшали зал декоративно. Их пробовали чинить, но тщетно. В механизме непонятного принципа действия, видимо, отсутствовали какие-то важные детали.
И вот однажды, когда семья и гости в очередной раз собрались в голубой гостиной, вдруг раздался бой часов! Это были два отчетливых громких удара — глубокие по своему звучанию и низкие по тону: боммм (пауза), боммм!
Вмиг все перестали разговаривать и, потрясенные, уставились друг на друга, ожидая продолжения. Но больше ничего не произошло. Только два удара часов…
Событие это так и осталось бы событием незначительным и со временем стерлось из памяти собравшихся, если бы не одно обстоятельство. Ровно в два часа ночи загорелась усадьба! К счастью, обошлось без жертв. Но пожар, который начался в голубой гостиной, вскоре охватил весь особняк, сгоревший вместе с часами и всем имуществом дотла.
Для строительства новой усадьбы прадед пригласил итальянских архитекторов. Роспись потолков была заказана господину Лансере, который уже заявил о себе среди московской знати воплощением нескольких удачных проектов. На этой почве и произошло знакомство с семьей Егиазаровых, с которой вскоре и породнились…
* * *
Один из сыновей Егиазаровых — Владимир, или, по-армянски, Ваган, был поразительно красив. У него были редкие для людей армянской национальности серые глаза, черные льющиеся волосы, статная фигура. Владимиру было тогда двадцать пять лет, а он уже служил и имел чин поручика. Кроме того, происхождения был дворянского, что очень устраивало Наталью Николаевну.Мария Георгиевна сама серьезно увлеклась красавцем Владимиром. Она согласилась на тайную переписку с ним после мимолетной встречи на балу у Головниных и девятого по списку танца, ангажированного молодым дворянином. Тайный курьер доставлял запечатанный родовой печаткой конверт прямо на кухню, где фрейлина Ида его забирала и передавала своей воспитаннице, всякий раз грозясь сообщить мадам. Мария Георгиевна заливалась румянцем, тайно читала послание, спрятавшись у себя в будуаре, а потом писала ответ и прятала его за оградой, откуда всякий раз его и забирал курьер Владимира.
Он присылал ей в письмах неплохие сонеты, признавался в любви с первого взгляда, мечтал о встрече, просил сообщить время и место, когда и где она собиралась быть. Она отвечала ему взаимностью и ждала этих посланий каждый день.
Наталья Николаевна, конечно, была в курсе происходящего. Фрейлина Ида и мадемуазель Маршан — две гувернантки — давно заложили Марию Георгиевну и умело распечатывали все письма от возлюбленного, нагревая сургуч над пламенем свечи. Знали они и о тайнике за оградой. Но письма Марии Георгиевны после материнской цензуры вновь запечатывались и отсылались Владимиру. Ибо Мария Георгиевна с детства отличалась сдержанностью и в письмах не содержалось ничего предосудительного.
Владимир приезжал и сам, поскольку был принят в доме. Вскоре он стал постоянным гостем в салонах, где бывала талантливая молодежь столицы.
Наталья Николаевна предпочитала всегда быть в курсе дел: она умело вела по жизни семейный корабль, блюдя приличия и бережно храня авторитет. Желая знать все на свете, она выяснила, что муж ее, Георгий Христофорович, по вечерам ездил к универмагу «Мюр и Мюрилиз» (сегодняшний ЦУМ в Москве), где работали только самые красивые женщины — таков был жесткий принцип хозяев. Каждый вечер у дверей универмага выстраивалась вереница экипажей, встречавших после работы продавщиц. Среди них и был замечен экипаж Георгия Христофоровича, а следовательно, там у него работала любовница. Наталья Николаевна переживала в себе эту новость, но однажды провела с мужем беседу при закрытых дверях. Суть беседы состояла в следующем — не пристало мужу княжны с такой сиятельной фамилией и дружившей с самой императрицей светиться на людях. Пора заканчивать с этими похождениями и пристроить девушку куда-то в место поприличнее и менее заметное, коли уж не встречаться с ней невмоготу. Надо ее убрать с глаз долой, а уж как поступить со своими соблазнами, пусть сам Георгий Христофорович решает. Позиция жены потрясла прадеда до глубины души, и он купил молодой продавщице шляпный магазин. С тех пор его экипажа у «Мюра и Мюрилиза» замечено не было.
Однажды во время очередного салонного вечера Наталья Николаевна отвела Владимира в сторону и многозначительно взглянула ему в глаза:
— Вы понимаете, о чем я хотела бы с вами поговорить, молодой человек?
— Да, кажется, да, — ответил Егиазаров.
— Это, конечно, не наше дело. Мы живем в современном обществе, однако ж определенные права, как у матери, у меня есть…
Мария Георгиевна, заметив, что Наталья Николаевна уединилась с Володей, убежала в свою комнату и, встав на колени перед образами, молилась, сгорая от стыда и надежды.
— Дело это, понятно, наше общее, я имею в виду обе наши семьи. Я уже получил благословение родителей и намереваюсь на следующей неделе, прямо в понедельник, к вам явиться с официальным предложением, — ответил Владимир.
— Ну, вот и славненько. Вы меня успокоили. Я больше не вмешиваюсь. Вы мне искренне симпатичны, иначе я бы вам отказала в приеме…
Сватовство прошло в начале следующей недели. Молодых обвенчали в церкви Святого Николая на Арбате. И оттуда до самого дома в Нащекинском переулке вся дорога была усыпана цветами. Для этой цели специально из Голландии был заказан целый вагон тюльпанов. Молодые шли по тюльпанам, сзади эскорт из подруг и друзей Марии Георгиевны, разодетые детишки по три человека с каждой стороны, несли фату, растянувшуюся на целых три метра.
* * *
В первую же брачную ночь Мария Георгиевна, лишившись девственности, забеременела. Молодой супруг повез жену в Ереван, где семья Егиазаровых славилась богатством и пользовалась большим почетом. Они занимались недвижимостью и владели заводами.— Помню, как мы ехали в экипаже по городу, — рассказывала бабушка. — А Ваган все время показывал по сторонам и говорил: «Это наш дом. И это наш дом. И вон тот на пригорке — тоже наш дом».
Через какое-то время Мария Георгиевна взглянула в окно и вдруг сказала ни с того ни с сего:
— А это мой дом!
— Правильно, — согласился Ваган. — Я не знаю, откуда тебе это известно, но это тоже наш дом! Кто тебе об этом сказал?
В конце концов все же решили поселиться в Москве. В середине 1917 года родился сын, которого назвали Дмитрием.
Прошла буржуазная революция. Николай II отрекся от престола, и воцарился российский либерализм. Русская интеллигенция поддержала перемены и новый порядок. Мария Георгиевна с подругами, беременная, выходила на улицы Москвы — все с алыми бантами на одежде — в знак солидарности с победившей монархию буржуазией. Они пели «Марсельезу» и принимали участие в митингах и торжествах в честь победы демократии. Россия не будет больше монархией! Не будет больше империи! Казалось, победившая революция ускорит прогресс и страна быстро обретет социальную справедливость, а потом уж совсем скоро наступит всеобщее благоденствие.
Сын Марии Георгиевны родился слабым ребенком. А тут грянул Октябрьский переворот. Большевики пришли к власти в Москве. Прадед, Георгий Христофорович, сумел доказать в ВЧК, что, будучи главным инженером по электрификации, принес несомненную пользу России. Это по его проекту был протянут первый в истории подводный телеграфный кабель в Беринговом проливе, соединивший Россию и Америку.
Оценив его заслуги, большевики семью репрессиям не подвергли, однако Егиазаровым пришлось срочно бежать из Москвы в Армению. Мария Георгиевна снова переехала в отчий дом с больным Димкой, а семья получила на время мандат на свободное проживание в Москве. Правда, доходные дома были тут же конфискованы и заселены семьями рабочих и крестьян, присоединившихся к революции.
Особняк в Нащекинском переулке оставался по-прежнему в собственности семьи. Прадед был даже поставлен на довольствие, так как в его квалификации инженера-электрика и связиста нуждалась новая власть. Он был этим очень доволен, так как основная масса богатых домов была разграблена, в магазинах исчезли товары и продукты питания. Экспроприированная собственность была растащена, владельцы домов либо расстреляны, либо арестованы, кто-то успел сбежать на юг, куда только катилась волна большевизма из центра. Интеллигенцией в то время владела единственная мысль — переждать. Все были абсолютно уверены, что, проворовавшись, эта власть долго не удержится. Ну какой-нибудь месяц-два, и все вернется на правильные рельсы. Не смогут они удержаться и управлять Россией. Значит, власть снова перейдет в руки умных и образованных людей, а собственность будет возвращена. Практически никто из оставшихся переждать в Москве не сомневался в развитии событий именно по такому сценарию. Но случилось непредвиденное событие, которое резко изменило жизнь нашей семьи.
Однажды в воскресный день, когда все обедали, внизу постучали, и вошла группа из нескольких вооруженных солдат. С ними был человек в кожаной куртке и в брюках с лампасами. Они бесцеремонно зашли в обеденный зал и стали все вокруг осматривать: стены, потолок, мебель, картины.
Человек в кожаной куртке представился через несколько минут:
— Комиссар Красной армии — Фурманов!
Это был он. Тот самый комиссар при Василь Ивановиче Чапаеве, известный пролетарский писатель и видный большевик.
— Вы ешьте, ешьте, господа… — добавил Фурманов. Он продолжал осматривать серванты с посудой, проводил ладонью по спинкам стульев, а потом бесцеремонно распахнул двери и проследовал внутрь дома по анфиладе комнат — прямо к будуару Натальи Николаевны!
Прадед бросился за ним следом, а Фурманов уже вошел туда и крутил в руках флакончик духов, взяв его прямо с полки трельяжа Натали.
— Что вы себе позволяете! — с возмущением спросил его Георгий Христофорович. — На каком основании?
Двое солдат, сопровождавших Фурманова, моментально встали между ним и комиссаром, угрожающе наклонив винтовки со штыками в сторону прадеда.
— Да вот смотрю, — спокойно сказал Фурманов, — подбираю себе дом… Вы знаете, — обратился он к солдатам, — а, пожалуй, мне этот дом подходит! На нем и остановимся! Конечно, обстановочку надо будет сменить, картинки эти со стен убрать. Может, в музей какой отнесете. Барахло всякое тоже мне не надо… А ты на меня голос-то не повышай! — закончил он фразу, глядя в упор на Георгия Христофоровича своими бесцветными глазами. — Ты иди пока к семье. Доедайте там свой обед и помещение освободите! Возьмите с собой то, что сможете унести.