Жаром опалило ему лицо и руки. Искры посыпались на темную гриву его и коня. Сжав губы, закрыв глаза рукой, он пересек полосу огня, бывшую пока неширокой, и очутился на чистом, хотя и горячем месте. Женщина, привязанная к столбу, была юна. Лицо её, покрытое уже предсмертной бледностью, не выражало ожидаемого ужаса - напротив, покой и тихая, будто религиозная радость читалась на тонких чертах её. Такими бывают приносимые в жертву любимым богам фанатики, и Дигон, короткой мыслью отметивший это, на вздох испытал немалое потрясение и сомнение в своих действиях. Впрочем, то было всего лишь фоном основной его, весьма глобальной, но не означенной словами идеи: разрубить путы, подхватить девушку и усадить вперед себя на седло.
Более не тревожимый сомнениями, аккериец так и сделал.
Покорная ему, она тем не менее прошептала нечто вроде протеста - в крике крестьян и треске костра он не расслышал, что именно, хотя интонацию уловил и - рассердился. Чуть сжав пальцами её плечо, он направил вороного вон из круга пламени, которое бушевало уже вовсю. Еще трое упали, сбитые широкой грудью коня, и через несколько вздохов Дигон уже несся по равнине, увозя с собою юную колдунью. Он забыл о брошенном Трилле; он вообще не думал ни о чем. Что-то гнало его вперед, и он летел - хищной черной птицей, в клюве зажавшей легкого, покрытого светлым нежным пухом птенца... Таким, наверное, видел его в тот момент суровый Стах...
Глава седьмая. О жизни и смерти
Дом Хаврата, притулившийся у южной стены Кутхемеса, со стороны смотрелся старой развалюхой, вовсе непригодной для жилья. Внутри, однако, здесь было чисто и уютно; не свечи, но дорогие бронзовые лампы освещали все три комнаты; толстые мягкие ковры покрывали полы, а мебель, сделанная самим хозяином, казалась истинно королевской.
Так жил Хаврат - давний приятель Волка, служивший вместе с ним в армии Патоса Агранского десять лет назад. Ныне из тощего жилистого мальчишки он превратился в дородного господина с тяжелой золотой цепью на бычьей шее, но карие глаза не утратили живого блеска, а пальцы, унизанные перстнями, так же уверенно как прежде держали и кубок и меч.
В сумерках, когда Дигон, спешившись у разбитого крыльца, вошел в дом, таща за руку прелестную, хотя и слишком бледную юную девицу, Хаврат не поверил своим глазам. Весь день он просидел в одиночестве, вкушая знаменитое агранское красное, и предавался воспоминаниям о прошлых славных крепарских деньках, о пирушках, драках и сражениях. Он то заливался буйным хохотом, то глубоко вздыхал, а то багровел и со смущением чесал пятерней в затылке. Здесь, в Кутхемесе, его родном городе, его почитали как человека рассудительного, справедливого и сильного, и никто не догадывался, как тоскует этот солидный муж по молодым своим годам, как мечтает хоть раз ещё подраться в кабаке, а потом поваляться с разбитой физиономией где-нибудь в сточной канаве или под лавкой в казарме.
Узрев на пороге массивную фигуру Дигона, по старой привычке отворившего дверь ногой, Хаврат захлебнулся и едва не лишился чувств от изумления. Не может быть, чтобы Дигон, коего он вспоминал вот только что, явился к нему на самом деле. Нет, это сон. Или бред. Или он не рассчитал свои силы и выпил лишку.
- Дигон! - проревел он, с трудом выкарабкиваясь из глубокого кресла и бросаясь навстречу гостю. - О-о-о!.. О-о-о!
- Прежде ты знал больше слов, - хмуро заметил аккериец, обходя счастливого Хаврата и занимая его кресло.
- Дигон! - со слезой умиления сказал хозяин. Кажется, он и вправду забыл все слова, кроме одного. - Дигон!
- Вино осталось? - осведомился аккериец, с неудовольствием обозревая полдюжины пустых бутылей на столе.
- А как же? - наконец вспомнил Хаврат ещё три слова. Поспешно усадив девушку на кресло рядом с Волком, он упал на колени, поднял крышку подвала и ловко спрыгнул вниз. Через пару мгновений из черного проема высунулась его рука и поставила на пол две запыленных бутыли, потом исчезла и вновь появилась ещё с двумя. Потом еще, и еще...
Пир начался с красного агранского, а продолжился белым багесским и розовым герштунским. Воспоминания, как и вино, лились рекой. Говорил, впрочем, один только Хаврат, за последние годы намолчавшийся вдоволь. Гость слушал, пил, иной раз усмехался, иной раз хмурился, но так и не вскричал подобно хозяину: "А помнишь?.." Конечно, он помнил все, только не привык говорить об этом вслух. И девушка... Следовало бы не медлить, выспросить у нее, кто она и чем прогневала жителей агранской деревушки, да пристроить её где-нибудь здесь, в Кутхемесе - время не стояло на месте, не ждало, пока Волк наговорится со старым другом и выпьет все его запасы. Лал Богини Судеб - то, о чем он не хотел помнить - уезжал в дорожном мешке Леонардаса все дальше и дальше...
Постепенно Хаврат терял нить воспоминаний, путал имена и времена, все чаще наливал в свой кубок вина, и к ночи иссяк: рот его захлопнулся, тяжелые руки упали на колени, голова опустилась.
Дигон перетащил тушу бывшего соратника на тахту. Тоска, охватившая его вдруг, была сродни резкому северному ветру, от которого холодеет не только тело, но и душа. На миг в глазах стало темно. Глухо, словно загнанный зверь, рыкнув, аккериец замотал головой, отгоняя непонятные ощущения, рвущие изнутри. Так ушедшая юность напоминала о себе, но он не знал этого, не понимал.
Вино, вливаясь в глотку, гасило чувства; несколько вздохов спустя ему показалось, что наоборот - разогрело, и сердце, такое большое и такое спокойное, ныло, будто в ожидании чего-то странного, далекого и неприятного. Но на то он и был аккерийцем, чтобы не давать воли душе. Зло усмехнувшись, сжав кулаки, Дигон выплеснул остатки вина из бутыли в кубок, выпил, и обратил взор на девушку.
До сей поры она сидела молча, не поднимая глаз ни на него, своего спасителя, ни на его товарища. Сейчас, как бы почувствовав то, что с ним произошло, смотрела прямо в глаза. Он удивился про себя цвету её небольших, но очень красивых, широко расставленных глаз. Вкруг не черного, но темного и словно потухшего зрачка проходила светлая, чуть зеленоватая полоска, затем переходящая в чисто зеленый - так море, при ясной погоде светлое вдалеке, к берегу темнеет до черноты. Дигон и ей налил ещё вина, подвинул к тонким рукам блюдо с окороком и острым своим кинжалом отхватил толстый кус хлеба.
- Зачем?.. - прошелестела она вдруг, не опуская глаз.
Он в долю мгновения понял, о чем она, а поняв - взъярился.
- Зачем? - пальцы его крутанули изящную ножку кубка так, что вино выплеснулось из него на стол. - Тебе что ж, так хотелось потешить тех ублюдков? Или Ущелья тебе нравятся больше, чем жизнь?
- Я не была в Ущельях, - покачала она головой.
- А я был! - отрезал он и чуть смутился, ибо слукавил. Он был рядом, в волоске, но не там. И прибавил мягче: - Не думаю, чтоб тебе там понравилось. Сплошной туман, зябь да унынье. И мужчина там вовсе не отличается от женщины, и вина нет, и мяса.
Перечислив то самое необходимое в жизни, чего нет и не может быть никогда в Ущельях, Дигон решил, что выполнил свой долг, объяснив девушке, почему не надо туда торопиться. К его удивлению и раздражению она прикрыла глаза, явно не соглашаясь с его уроком.
- Ну что еще? - зло спросил аккериец. Терпением он и прежде не отличался, а теперь, ночью, усталый и больной от странных проделок души, тем более не желал тратить время на пустую болтовню, каковой он считал все слова, кои не касаются дела.
- Я заслужила смерть, - тихо, без всякого чувства сказала она.
- Да что ты знаешь о смерти? - в бешенстве Дигон швырнул кубок об стену. - Огонь не успел коснуться тебя языком - а язык у него жгуч как кнут у палача; последний вздох ты молила бы всех богов вернуть тебе жизнь! аккериец сплюнул и, подняв глаза вверх, обратился к Стаху. - Стах! Отчего ум у женщины так короток? Отчего не умеет она ценить то, что есть, а всегда хочет чего-то еще?
То ли вино перепутало явь и сон, то ли суровый северный бог снизошел наконец к своему неугомонному сыну, но тут вдруг Дигону послышалось раздраженное шипенье, более напоминавшее скрип колеса, чем голос истинного Стаха:
- А ты, Волк? Всегда ли ты довольствуешься тем, что есть?
- Всегда, - решительно ответил аккериец, ничуть не удивившись тому, что за тридцать один год его существования на земле Стах впервые решил вступить с ним в беседу.
- Ложь!
Даже аккерийскому богу Дигон не мог позволить такого обращения.
- Ты, старик! - крикнул он в потолок, стараясь, чтоб голос звучал издевательски. - Сиди в своих тучах и помалкивай! Не то...
В этот момент взгляд Дигона случайно упал на окно, залепленное звездными бликами. Дикий рев потряс дом Хаврата: лопнуло стекло в прекрасной бронзовой лампе, слетели бутыли со стола, и сам хозяин, пробудившись, в ужасе подпрыгнул на тахте и скатился на пол. Только девушка была столь же невозмутима, как и прежде. Она перевела взор на окно, желая узнать, что там так сильно потрясло её спасителя, но кроме хитрой длинноносой физиономии - ничуть не страшной - ничего не увидела.
Между тем Дигон вскочил и ринулся к двери. Физиономия за окном тотчас исчезла. Миг спустя тишину улицы разорвал все тот же рев, но теперь к нему прибавилось ещё и жалобное верещанье, интонациями несколько напоминавшее голос Стаха...
Еще через несколько мгновений все стихло. Девушка, переглянувшись с Хавратом, посмотрела на дверь, почему-то уверенная в том, что сейчас войдет её спаситель. Так оно и вышло: отворив дверь пинком, на пороге показался Дигон. Лицо его было перекошено от гнева. Правой рукой он утирал пот со лба, а левой держал за шиворот лохматого парня, того самого, чью физиономию девушка видела в окне.
Швырнув парня в угол, аккериец снова сел к столу, налил себе вина и залпом выпил.
- Нигде нельзя скрыться от этого змееныша, - чуть успокоившись, но все равно злобно произнес он. - Слышишь, Хаврат? Таскается за мной как привязанный! А тут вздумал ещё шутить с моим богом! - Дигон перевесился через подлокотник кресла и вперил угрожающий взор в потрепанного, сжавшегося, но, кажется, не так уж и испуганного лохматого, - клянусь Стахом, голос коего ты нам тут изобразил, шут! Другого раза посмеяться у тебя не будет - сразу башку снесу!
- Я понял, понял, брат... - закивал головой лохматый, выползая из угла. - Можно?
Тонкая рука его протянулась к столу и уцепила порядочный ломоть окорока. Жуя мясо, парень уселся на край тахты, подальше от Дигона, и с любопытством посмотрел сначала на хозяина, потом на девушку.
- Как звать тебя, дружище? - вежливо обратился он к Хаврату. Ответив, тот спросил в свою очередь:
- А ты кто будешь?
- Я - Трилиманиль Мангус Парк, - важно сказал лохматый. - Лучший друг Волка.
Аккериец, который только открыл рот, чтоб всласть поиздеваться над пышным именем спутника, при последних его словах поперхнулся глотком вина и, снова обозлившись, зарычал:
- Я тебе, Трилимиль ползучий, змеиная шкура, не друг! Мои друзья не улепетывают словно суслики от жалкого костерка и кучки ублюдков! Тьфу!
Это заключительное "тьфу" прозвучало так смачно и так презрительно, что Трилле все-таки смутился.
- Прости меня, брат, - пробормотал он, опуская глаза. - Я не сразу понял, отчего ты стремишься сгореть заживо. Я не видел... ее...
Он повернул голову к девушке.
- Кто ты, милая? - ласково спросил он, ободряюще улыбаясь.
- Клеменсина... Я из Коринфии - дом мой у подножья Карпашских гор. А как же ты попала в Агран?
- Я искала... одного человека.
- Дорогая Клеменсина, - откашлявшись, торжественно начал Хаврат, - не ожидай вопросов - расскажи нам все. Поверь, я и мои друзья (тут он с сомнением покосился на Трилле)... Мы готовы помочь тебе, если беда коснулась крылом своим чистого сердца юной девы...
Бывший солдат входил в раж. Щеки его раскраснелись и карие глаза заблестели пуще прежнего. Похоже, начало собственной речи чрезвычайно его удовлетворило. Но только он собрался продолжать в том же духе, как Дигон сразил его таким свирепым взглядом, что он поперхнулся и смолк, испытав при том немалый стыд: в самом деле, размеренная спокойная жизнь в скучном городишке сотворила из лихого рубаки слишком велеречивого господина попробовал бы он сказать что-либо подобное в прошлые времена, в казарме!
Между тем Клеменсина, казалось, погруженная в свои мысли, ответила:
- Да, это беда... Энарт...
- Твой возлюбленный? - глаза Трилле загорелись. Он предвкушал историю любви, кои весьма почитал, сам будучи никому не нужный и никем никогда не вспомянутый.
- Энарт жил там же, в Коринфии, в городе Катме. От нашей деревни до Катмы всего полдня пути. Как-то отец - он занимался продажей скота - взял меня с собой... Нет, город не понравился мне. Шум, крики с утра и до утра, сердитые лица прохожих... У нас жизнь была совсем иная. Я привыкла к тишине; у подножья Карпашских гор она особенная - такая долгая, глубокая, покойная... И все-таки Энарт жил в Катме.
Самое счастливое время моей жизни началось тогда. Мы встречались редко, потому что тайно. Он был сыном портного, а мой отец прочил мне в мужья сына местного судейского, которому тогда было уже двадцать пять лет!
- А тебе? - кисло осведомился Хаврат, вдруг явственно ощутив свои тридцать три.
- Четырнадцать. А Энарту - семнадцать.
- Гм-м... Ну, и дальше?..
- Сын судейского ходил к нам каждый день. О, Митра, как трудно мне было улыбаться ему, говорить с ним, смотреть на его уродливое лицо! Весь покрытый прыщами, он воображал себя красавцем. Ему почему-то казалось, что все девушки мечтают о нем и во сне и наяву, но это было совсем не так. Уж я знала, как смеются они над ним, спесивым и глупым словно индюшонок.
Разговорившись, Клеменсина обрела и румянец и живость, видимо, присущие ей от природы. Скука, сквозившая в её голосе поначалу, вовсе исчезла. Дигон слушал вполуха. Гораздо больше ему нравилось смотреть на девушку. Сейчас он находил её весьма привлекательной: длинные и густые русые волосы мягкими волнами спадали на узкие плечи; точеные черты не были надменны, и в лучшие времена наверняка отличались милой девичьей подвижностью; невысокая стройная фигура ещё сохранила приметы недавнего детства, но в дальнейшем обещала стать прекрасной. Полгода, год, и свершится тот чудесный переход от милого отрочества к цветущей чистой юности, и тогда... Куда же делся её Энарт?
- А Энарт... - словно услыхав мысли Дигона мечтательно сказала Клеменсина. - Он... Он такой...
- Он очень красивый, - любезно помог гостье Хаврат.
- О, да! Лишь только я увидела его тогда, в Катме, как более ни о ком не могла думать, а уж о сыне судейского тем паче. Вот Энарт и в самом деле мстился мне и во сне и наяву. Он говорил, что я ему - тоже... Однажды он с грустью поведал мне, что отец отправляет его по делам в маленькую деревушку близ Кутхемеса. "Только на одну луну", - сказал Энарт, но мне и того было достаточно, чтоб потерять и покой и сон...
Минула одна луна, потом вторая... Энарт не возвращался. В это время моему отцу опять случилось ехать в Катму. Я умолила его взять меня с собой. А там... О, Митра, как мог ты допустить!.. Там я узнала, что Энарт...
Клеменсина прервала рассказ на самом интересном месте и горько расплакалась.
- Ну, ну, девочка... - растерянно забормотал Хаврат, накрывая её нежную ручку своей лапой. - Что случилось с твоим Энартом? Никак, нашел себе другую?
- Да! - девушка вскинула головку, с немым вопросом - неужели бывает на свете такая несправедливость? - взирая на слушателей. - Да, он нашел другую. В этой самой деревушке близ Кутхемеса!
- Верно, она богата?
- Энарт не таков! - слезы мгновенно высохли на её прекрасных глазах и гнев опалил недотепу Хаврата. - Будь она хоть королевой, он не променял бы её на меня! Но... Кажется, она его приворожила... Так сказала мне потом старуха-колдунья, чей дом стеною подпирает наш дом с левой стороны.
Когда меня ещё не было, а мой отец был молод и буен, он пытался прогнать эту старуху на край деревни, а дом её сломать. В тот же год он потерял половину своего скота... Слава Митре, на этом война меж ними завершилась. Он все понял и отступился... Так вот, к ней, к Донне, я и пришла в тот день, когда вернулась из Катмы.
"Он забыл тебя, - сказала Донна. - Потому что она заставила его забыть". О, как мне странны были её слова... Как же можно заставить человека любить, забыть, думать?.. Но затем я услышала то, что чуть согрело мое сердце, но одновременно и весьма встревожило. "Ей не нужна любовь твоего Энарта. Ей нужны его знания". Я забыла сказать, что Энарт с ранних лет многому учился, и, как рассказывал мне сам, многого в учении достиг. Его отец большую часть заработанного тяжким трудом отдавал наставникам сына, лелея мечту о том, что впоследствии он станет советником самого сенатора. И его мечта, что довольно редко случается, уже начала сбываться. Энарта заметили. Он стал частым гостем в богатых домах, хотя пока лишь потешал высокородных хозяев и их друзей своими познаниями в астрологии, геометрии и цифросложении.
Донна сказала: "Бабка её была колдунья, мать её была колдунья, сама она трижды колдунья. Но ей не хватает знаний для того, чтоб стать сто раз колдуньей. Ты должна вырвать у неё Энарта, иначе много бед может натворить эта женщина..."
"Я вырву, - пообещала я. - И Энарта, и ещё кое-что. Но как, Донна? Научи меня!" И она научила... Простите меня, но тяжело рассказывать то, что было дальше. Коротко скажу: я ушла из дому в тот же вечер. До деревушки, где жила та колдунья с моим Энартом, добралась лишь спустя две луны. Я увидела его - он и впрямь не узнавал меня. Я не стала напоминать. Сначала я сделала то, чему научила меня Донна. Все, что потом произошло, было похоже на сон, в коем кошмара больше, нежели самого сна...
Клеменсина умолкла, отрешенно глядя на стену, увешанную разнообразным оружием. Все посмотрели туда же, но ничего особенного не увидели.
- Продолжай, - буркнул Дигон, допивая вино из последней бутыли.
- Они умерли.
- Кто?
- Энарт. И та, колдунья...
- О, Садок и пророк его Халем... - ошарашенно произнес Хаврат. Такого конца он никак не ожидал.
- Вот тогда и я решила умереть. Мое желание совпало с желанием всех жителей деревни, от младенца до старца. Я и только я, чужая, была для них источником зла. Как они радовались, когда готовили для меня костер!..
- Костер? - изумился Хаврат. - Вот ублюдки! Что ж они свою-то колдунью не сожгли?
- Не ведаю, - равнодушно ответила Клеменсина. - Может, она их исцеляла, или отводила дожди...
- А тебе - костер? Ну и ублюдки! - возмущению Хаврата не было предела.
- Знаешь, кто спас ее? Волк! - хвастливо сказал Трилле, поближе придвигаясь к Дигону. - Он понесся на них вихрем! Он размахивал мечом и кричал...
- Я не размахивал и не кричал, - устало отмахнулся Дигон. - Ладно, пора спать. Хаврат, уложи девочку...
Он встал и, слегка пошатываясь, прошел в угол, где рухнул на ковер, вполне заменивший ему постель.
- Дигон... - тихо позвала его Клеменсина.
- Ну?
- Кажется, я хочу жить...
Глава восьмая. Ловушка
С той ночи Клеменсина действительно ожила. Наутро они покинули Кутхемес втроем - девушка наотрез отказалась расставаться с Волком и он не стал спорить, надеясь затем оставить её где-нибудь подальше от Аграна, а лучше всего отправить при случае на родину, в Коринфию.
Ныне шел уже седьмой день их совместного путешествия. Лошади - а для Клеменсины ещё в Кутхемесе они купили приземистую крепкую кобылку цвета светлой северной ночи - все выдохлись, особенно вороной, несущий на себе самую тяжелую ношу - Дигона, весом едва ли не с молодого быка, и потому все чаще ехали шагом, чем рысью или галопом. Никаких поселений на дороге не попадалось, так что Дигону приходилось заниматься охотой: давно закончились те припасы, коими снабдил их Хаврат, а оба спутника аккерийца вовсе не были приспособлены к добыванию пищи. Не раз он думал, что один гораздо быстрее одолел бы длинный путь из Багеса в Ордию; что Лал Богини Судеб сейчас уже наверняка лежал бы в его дорожном мешке, а останки Леонардаса клевали стервятники; что судьба вновь навязала ему лишний груз в виде юной девицы и трусливого бродяги, но - он думал также и о том, что эти две встречи произошли неспроста. Потому, наверное, он более не пытался прогнать Трилле, который ехал рядом с ним гордый и даже несколько чопорный, видимо, красуясь перед Клеменсиной таким могучим другом как аккериец.
К ночи они приблизились к горам на расстоянье лишь трех полетов стрелы. Дигон решил остановиться здесь, не доезжая до гор, хотя оба спутника хором уговаривали его ехать дальше, мотивируя свое желание тем лишь, что ничуть не утомились. Аккерийцу, однако, было наплевать на их самочувствие. Ночь в горах чревата неприятностями - даже для него. А тратить драгоценное время сна на то, чтобы оборонять себя и своих никчемных спутников от разбойников и диких зверей, он не собирался.
В пламени мирного костра поджарилась пара тощих сусликов - все, что удалось нынче добыть Дигону. Трапеза прошла в полном молчании, но потом, когда уже ночь опустилась до самых углей, до земли, окутав чернотою все вокруг кроме непокорных языков огня, Трилле, повздыхав с намеком и так и не получив отклика, все-таки подал голос.
- Волк... Гм-м... Не мог бы ты пояснить нам, зачем мы едем в Ордию?
- Тебя не касаемо, - хмуро ответствовал аккериец, укладываясь на куртку.
- Что ж, - Повелитель Змей был настроен философски, - в Ордию так в Ордию. Слыхал я, око Митры там целые деревни сжигает дотла. Как появляется на горизонте, так люди в дома свои прячутся и до сумерек не выходят...
- Вздор, - отрезал аккериец.
- Солнце дает тепло, но не огонь, - поддержала своего спасителя Клеменсина. - Но в Ордии оно и правда жаркое. Мне рассказывал отец. Он бывал там не раз - давно, ещё мальчиком.
- И слона видел? - полюбопытствовал Трилле.
- Конечно. Много слонов. Целую сотню или даже две.
Дигону надоел этот бессмысленный разговор. Он велел обоим спать, и они замолчали, не смея перечить. Однако сам он уснуть не мог. Странные мысли одолевали его в эту ночь. То казалось нелепым сие путешествие и цель его, то, напротив, оно представлялось чем-то очень важным, способным оставить след в его душе на всю жизнь. Он не жалел, что не дано человеку предугадать - как сложится будущее и сложится ли вообще. Чем неисповедимей путь, тем больше он привлекал Дигона, неуемную его, бурную и сильную натуру. Может быть, зная, что ждет его дальше, за тем и следующим поворотом, он сделался бы скучен - себе самому; он не стал бы стремиться вперед, ибо продвижение потеряло бы смысл... Какие-то воспоминания промелькнули и - вновь пропали. Потом в замутненных дремотой глазах возник незнакомый образ, удивительно прекрасный, словно божественный. Потом сон смежил веки...
* * *
Пробуждение было не из приятных. Ливень, холодный и колючий, хлынул перед самым рассветом, когда небо уже начало светлеть, делаться серым, сырым, мрачным. Вмиг промокшие до нитки, путешественники спешно собирались, в полутьме и полусне натыкаясь друг на друга, оскальзываясь на мокрых угольях.
В дорогу двинулись уже засветло. Предстояло одолеть горный перевал, блестевший голыми скалами, меж которых кое-где прорастали кривые хлипкие деревца. Полдня ушло на то, чтоб добраться до вершины - тропа, вихляясь и порою вовсе обрываясь, достигала высшей точки горы, после чего стремительно скатывалась вниз. Так что путникам пришлось последовать её примеру и тоже скатиться, что с лошадьми было довольно трудно сделать. Однако все обошлось благополучно, и перед вечером все трое, вымокшие, измотанные, но удовлетворенные собой и преодоленным расстоянием, уже выходили на равнину. И здесь, словно в награду, увидели они притулившийся у крайней скалы небольшой дом - по всей видимости, постоялый двор для таких же путешественников и искателей приключений, каковыми являлись Дигон и его товарищи.
Кстати, за семь дней пути Клеменсина и впрямь стала похожа на заправского бродягу. Нежная кожа её обветрилась, глаза смотрели увереннее, а одежда обтрепалась, и такой, почему-то, она больше нравилась и Дигону и Повелителю Змей. Облик последнего также претерпел некоторые изменения. Острым Дигоновым кинжалом Клеменсина обрезала его лохмы и им же соскребла с подбородка клочкастую щетину - теперь Трилле вполне мог сойти за переодетого королевского сына, который путешествует инкогнито в сопровождении слуг. Дигон заметил, что он и вид-то старается делать именно такой, а заметив, в душе вдоволь похохотал и поиздевался над злосчастным бродяжкой, но - не вслух.
Хозяином постоялого двора оказался маленький тщедушный старик, в отсутствие посетителей и соседей ставший желчным, обиженным на весь мир и потому безумно злобным. Гостей он встретил саркастическим смехом, показал им язык и даже попытался передразнить походку Трилле, еле волочащего ноги от усталости, на что аккериец, нимало не церемонясь, просто вышвырнул его за порог его же собственного дома, в дождь, и запер дверь на засов. Промокнув и промерзнув, бедолага стал униженно проситься обратно, обещая быть странникам отцом родным, и действительно - впоследствии он вел себя примерно: по приказу Волка заполнил его дорожный мешок бутылями хорошего вина, вовремя подавал на стол, не болтал зря, не напоминал назойливо о плате за стол и кров. Но более всего старик тщился угодить аккерийцу. Смиренно перенеся справедливое наказание, он преисполнился уважения к этому огромному, угрюмо-молчаливому мужу с грубым лицом уроженца севера. Подобно Ламберту, верному слуге рыцаря Сервуса Нарота, он подсовывал главному гостю лучшие куски, умильно заглядывал ему в глаза, открыто льстил восхищенными возгласами на всякое его слово, а, получая в ответ короткое рычание, понуро отправлялся в угол, откуда продолжал влюбленно взирать на Дигона.
Более не тревожимый сомнениями, аккериец так и сделал.
Покорная ему, она тем не менее прошептала нечто вроде протеста - в крике крестьян и треске костра он не расслышал, что именно, хотя интонацию уловил и - рассердился. Чуть сжав пальцами её плечо, он направил вороного вон из круга пламени, которое бушевало уже вовсю. Еще трое упали, сбитые широкой грудью коня, и через несколько вздохов Дигон уже несся по равнине, увозя с собою юную колдунью. Он забыл о брошенном Трилле; он вообще не думал ни о чем. Что-то гнало его вперед, и он летел - хищной черной птицей, в клюве зажавшей легкого, покрытого светлым нежным пухом птенца... Таким, наверное, видел его в тот момент суровый Стах...
Глава седьмая. О жизни и смерти
Дом Хаврата, притулившийся у южной стены Кутхемеса, со стороны смотрелся старой развалюхой, вовсе непригодной для жилья. Внутри, однако, здесь было чисто и уютно; не свечи, но дорогие бронзовые лампы освещали все три комнаты; толстые мягкие ковры покрывали полы, а мебель, сделанная самим хозяином, казалась истинно королевской.
Так жил Хаврат - давний приятель Волка, служивший вместе с ним в армии Патоса Агранского десять лет назад. Ныне из тощего жилистого мальчишки он превратился в дородного господина с тяжелой золотой цепью на бычьей шее, но карие глаза не утратили живого блеска, а пальцы, унизанные перстнями, так же уверенно как прежде держали и кубок и меч.
В сумерках, когда Дигон, спешившись у разбитого крыльца, вошел в дом, таща за руку прелестную, хотя и слишком бледную юную девицу, Хаврат не поверил своим глазам. Весь день он просидел в одиночестве, вкушая знаменитое агранское красное, и предавался воспоминаниям о прошлых славных крепарских деньках, о пирушках, драках и сражениях. Он то заливался буйным хохотом, то глубоко вздыхал, а то багровел и со смущением чесал пятерней в затылке. Здесь, в Кутхемесе, его родном городе, его почитали как человека рассудительного, справедливого и сильного, и никто не догадывался, как тоскует этот солидный муж по молодым своим годам, как мечтает хоть раз ещё подраться в кабаке, а потом поваляться с разбитой физиономией где-нибудь в сточной канаве или под лавкой в казарме.
Узрев на пороге массивную фигуру Дигона, по старой привычке отворившего дверь ногой, Хаврат захлебнулся и едва не лишился чувств от изумления. Не может быть, чтобы Дигон, коего он вспоминал вот только что, явился к нему на самом деле. Нет, это сон. Или бред. Или он не рассчитал свои силы и выпил лишку.
- Дигон! - проревел он, с трудом выкарабкиваясь из глубокого кресла и бросаясь навстречу гостю. - О-о-о!.. О-о-о!
- Прежде ты знал больше слов, - хмуро заметил аккериец, обходя счастливого Хаврата и занимая его кресло.
- Дигон! - со слезой умиления сказал хозяин. Кажется, он и вправду забыл все слова, кроме одного. - Дигон!
- Вино осталось? - осведомился аккериец, с неудовольствием обозревая полдюжины пустых бутылей на столе.
- А как же? - наконец вспомнил Хаврат ещё три слова. Поспешно усадив девушку на кресло рядом с Волком, он упал на колени, поднял крышку подвала и ловко спрыгнул вниз. Через пару мгновений из черного проема высунулась его рука и поставила на пол две запыленных бутыли, потом исчезла и вновь появилась ещё с двумя. Потом еще, и еще...
Пир начался с красного агранского, а продолжился белым багесским и розовым герштунским. Воспоминания, как и вино, лились рекой. Говорил, впрочем, один только Хаврат, за последние годы намолчавшийся вдоволь. Гость слушал, пил, иной раз усмехался, иной раз хмурился, но так и не вскричал подобно хозяину: "А помнишь?.." Конечно, он помнил все, только не привык говорить об этом вслух. И девушка... Следовало бы не медлить, выспросить у нее, кто она и чем прогневала жителей агранской деревушки, да пристроить её где-нибудь здесь, в Кутхемесе - время не стояло на месте, не ждало, пока Волк наговорится со старым другом и выпьет все его запасы. Лал Богини Судеб - то, о чем он не хотел помнить - уезжал в дорожном мешке Леонардаса все дальше и дальше...
Постепенно Хаврат терял нить воспоминаний, путал имена и времена, все чаще наливал в свой кубок вина, и к ночи иссяк: рот его захлопнулся, тяжелые руки упали на колени, голова опустилась.
Дигон перетащил тушу бывшего соратника на тахту. Тоска, охватившая его вдруг, была сродни резкому северному ветру, от которого холодеет не только тело, но и душа. На миг в глазах стало темно. Глухо, словно загнанный зверь, рыкнув, аккериец замотал головой, отгоняя непонятные ощущения, рвущие изнутри. Так ушедшая юность напоминала о себе, но он не знал этого, не понимал.
Вино, вливаясь в глотку, гасило чувства; несколько вздохов спустя ему показалось, что наоборот - разогрело, и сердце, такое большое и такое спокойное, ныло, будто в ожидании чего-то странного, далекого и неприятного. Но на то он и был аккерийцем, чтобы не давать воли душе. Зло усмехнувшись, сжав кулаки, Дигон выплеснул остатки вина из бутыли в кубок, выпил, и обратил взор на девушку.
До сей поры она сидела молча, не поднимая глаз ни на него, своего спасителя, ни на его товарища. Сейчас, как бы почувствовав то, что с ним произошло, смотрела прямо в глаза. Он удивился про себя цвету её небольших, но очень красивых, широко расставленных глаз. Вкруг не черного, но темного и словно потухшего зрачка проходила светлая, чуть зеленоватая полоска, затем переходящая в чисто зеленый - так море, при ясной погоде светлое вдалеке, к берегу темнеет до черноты. Дигон и ей налил ещё вина, подвинул к тонким рукам блюдо с окороком и острым своим кинжалом отхватил толстый кус хлеба.
- Зачем?.. - прошелестела она вдруг, не опуская глаз.
Он в долю мгновения понял, о чем она, а поняв - взъярился.
- Зачем? - пальцы его крутанули изящную ножку кубка так, что вино выплеснулось из него на стол. - Тебе что ж, так хотелось потешить тех ублюдков? Или Ущелья тебе нравятся больше, чем жизнь?
- Я не была в Ущельях, - покачала она головой.
- А я был! - отрезал он и чуть смутился, ибо слукавил. Он был рядом, в волоске, но не там. И прибавил мягче: - Не думаю, чтоб тебе там понравилось. Сплошной туман, зябь да унынье. И мужчина там вовсе не отличается от женщины, и вина нет, и мяса.
Перечислив то самое необходимое в жизни, чего нет и не может быть никогда в Ущельях, Дигон решил, что выполнил свой долг, объяснив девушке, почему не надо туда торопиться. К его удивлению и раздражению она прикрыла глаза, явно не соглашаясь с его уроком.
- Ну что еще? - зло спросил аккериец. Терпением он и прежде не отличался, а теперь, ночью, усталый и больной от странных проделок души, тем более не желал тратить время на пустую болтовню, каковой он считал все слова, кои не касаются дела.
- Я заслужила смерть, - тихо, без всякого чувства сказала она.
- Да что ты знаешь о смерти? - в бешенстве Дигон швырнул кубок об стену. - Огонь не успел коснуться тебя языком - а язык у него жгуч как кнут у палача; последний вздох ты молила бы всех богов вернуть тебе жизнь! аккериец сплюнул и, подняв глаза вверх, обратился к Стаху. - Стах! Отчего ум у женщины так короток? Отчего не умеет она ценить то, что есть, а всегда хочет чего-то еще?
То ли вино перепутало явь и сон, то ли суровый северный бог снизошел наконец к своему неугомонному сыну, но тут вдруг Дигону послышалось раздраженное шипенье, более напоминавшее скрип колеса, чем голос истинного Стаха:
- А ты, Волк? Всегда ли ты довольствуешься тем, что есть?
- Всегда, - решительно ответил аккериец, ничуть не удивившись тому, что за тридцать один год его существования на земле Стах впервые решил вступить с ним в беседу.
- Ложь!
Даже аккерийскому богу Дигон не мог позволить такого обращения.
- Ты, старик! - крикнул он в потолок, стараясь, чтоб голос звучал издевательски. - Сиди в своих тучах и помалкивай! Не то...
В этот момент взгляд Дигона случайно упал на окно, залепленное звездными бликами. Дикий рев потряс дом Хаврата: лопнуло стекло в прекрасной бронзовой лампе, слетели бутыли со стола, и сам хозяин, пробудившись, в ужасе подпрыгнул на тахте и скатился на пол. Только девушка была столь же невозмутима, как и прежде. Она перевела взор на окно, желая узнать, что там так сильно потрясло её спасителя, но кроме хитрой длинноносой физиономии - ничуть не страшной - ничего не увидела.
Между тем Дигон вскочил и ринулся к двери. Физиономия за окном тотчас исчезла. Миг спустя тишину улицы разорвал все тот же рев, но теперь к нему прибавилось ещё и жалобное верещанье, интонациями несколько напоминавшее голос Стаха...
Еще через несколько мгновений все стихло. Девушка, переглянувшись с Хавратом, посмотрела на дверь, почему-то уверенная в том, что сейчас войдет её спаситель. Так оно и вышло: отворив дверь пинком, на пороге показался Дигон. Лицо его было перекошено от гнева. Правой рукой он утирал пот со лба, а левой держал за шиворот лохматого парня, того самого, чью физиономию девушка видела в окне.
Швырнув парня в угол, аккериец снова сел к столу, налил себе вина и залпом выпил.
- Нигде нельзя скрыться от этого змееныша, - чуть успокоившись, но все равно злобно произнес он. - Слышишь, Хаврат? Таскается за мной как привязанный! А тут вздумал ещё шутить с моим богом! - Дигон перевесился через подлокотник кресла и вперил угрожающий взор в потрепанного, сжавшегося, но, кажется, не так уж и испуганного лохматого, - клянусь Стахом, голос коего ты нам тут изобразил, шут! Другого раза посмеяться у тебя не будет - сразу башку снесу!
- Я понял, понял, брат... - закивал головой лохматый, выползая из угла. - Можно?
Тонкая рука его протянулась к столу и уцепила порядочный ломоть окорока. Жуя мясо, парень уселся на край тахты, подальше от Дигона, и с любопытством посмотрел сначала на хозяина, потом на девушку.
- Как звать тебя, дружище? - вежливо обратился он к Хаврату. Ответив, тот спросил в свою очередь:
- А ты кто будешь?
- Я - Трилиманиль Мангус Парк, - важно сказал лохматый. - Лучший друг Волка.
Аккериец, который только открыл рот, чтоб всласть поиздеваться над пышным именем спутника, при последних его словах поперхнулся глотком вина и, снова обозлившись, зарычал:
- Я тебе, Трилимиль ползучий, змеиная шкура, не друг! Мои друзья не улепетывают словно суслики от жалкого костерка и кучки ублюдков! Тьфу!
Это заключительное "тьфу" прозвучало так смачно и так презрительно, что Трилле все-таки смутился.
- Прости меня, брат, - пробормотал он, опуская глаза. - Я не сразу понял, отчего ты стремишься сгореть заживо. Я не видел... ее...
Он повернул голову к девушке.
- Кто ты, милая? - ласково спросил он, ободряюще улыбаясь.
- Клеменсина... Я из Коринфии - дом мой у подножья Карпашских гор. А как же ты попала в Агран?
- Я искала... одного человека.
- Дорогая Клеменсина, - откашлявшись, торжественно начал Хаврат, - не ожидай вопросов - расскажи нам все. Поверь, я и мои друзья (тут он с сомнением покосился на Трилле)... Мы готовы помочь тебе, если беда коснулась крылом своим чистого сердца юной девы...
Бывший солдат входил в раж. Щеки его раскраснелись и карие глаза заблестели пуще прежнего. Похоже, начало собственной речи чрезвычайно его удовлетворило. Но только он собрался продолжать в том же духе, как Дигон сразил его таким свирепым взглядом, что он поперхнулся и смолк, испытав при том немалый стыд: в самом деле, размеренная спокойная жизнь в скучном городишке сотворила из лихого рубаки слишком велеречивого господина попробовал бы он сказать что-либо подобное в прошлые времена, в казарме!
Между тем Клеменсина, казалось, погруженная в свои мысли, ответила:
- Да, это беда... Энарт...
- Твой возлюбленный? - глаза Трилле загорелись. Он предвкушал историю любви, кои весьма почитал, сам будучи никому не нужный и никем никогда не вспомянутый.
- Энарт жил там же, в Коринфии, в городе Катме. От нашей деревни до Катмы всего полдня пути. Как-то отец - он занимался продажей скота - взял меня с собой... Нет, город не понравился мне. Шум, крики с утра и до утра, сердитые лица прохожих... У нас жизнь была совсем иная. Я привыкла к тишине; у подножья Карпашских гор она особенная - такая долгая, глубокая, покойная... И все-таки Энарт жил в Катме.
Самое счастливое время моей жизни началось тогда. Мы встречались редко, потому что тайно. Он был сыном портного, а мой отец прочил мне в мужья сына местного судейского, которому тогда было уже двадцать пять лет!
- А тебе? - кисло осведомился Хаврат, вдруг явственно ощутив свои тридцать три.
- Четырнадцать. А Энарту - семнадцать.
- Гм-м... Ну, и дальше?..
- Сын судейского ходил к нам каждый день. О, Митра, как трудно мне было улыбаться ему, говорить с ним, смотреть на его уродливое лицо! Весь покрытый прыщами, он воображал себя красавцем. Ему почему-то казалось, что все девушки мечтают о нем и во сне и наяву, но это было совсем не так. Уж я знала, как смеются они над ним, спесивым и глупым словно индюшонок.
Разговорившись, Клеменсина обрела и румянец и живость, видимо, присущие ей от природы. Скука, сквозившая в её голосе поначалу, вовсе исчезла. Дигон слушал вполуха. Гораздо больше ему нравилось смотреть на девушку. Сейчас он находил её весьма привлекательной: длинные и густые русые волосы мягкими волнами спадали на узкие плечи; точеные черты не были надменны, и в лучшие времена наверняка отличались милой девичьей подвижностью; невысокая стройная фигура ещё сохранила приметы недавнего детства, но в дальнейшем обещала стать прекрасной. Полгода, год, и свершится тот чудесный переход от милого отрочества к цветущей чистой юности, и тогда... Куда же делся её Энарт?
- А Энарт... - словно услыхав мысли Дигона мечтательно сказала Клеменсина. - Он... Он такой...
- Он очень красивый, - любезно помог гостье Хаврат.
- О, да! Лишь только я увидела его тогда, в Катме, как более ни о ком не могла думать, а уж о сыне судейского тем паче. Вот Энарт и в самом деле мстился мне и во сне и наяву. Он говорил, что я ему - тоже... Однажды он с грустью поведал мне, что отец отправляет его по делам в маленькую деревушку близ Кутхемеса. "Только на одну луну", - сказал Энарт, но мне и того было достаточно, чтоб потерять и покой и сон...
Минула одна луна, потом вторая... Энарт не возвращался. В это время моему отцу опять случилось ехать в Катму. Я умолила его взять меня с собой. А там... О, Митра, как мог ты допустить!.. Там я узнала, что Энарт...
Клеменсина прервала рассказ на самом интересном месте и горько расплакалась.
- Ну, ну, девочка... - растерянно забормотал Хаврат, накрывая её нежную ручку своей лапой. - Что случилось с твоим Энартом? Никак, нашел себе другую?
- Да! - девушка вскинула головку, с немым вопросом - неужели бывает на свете такая несправедливость? - взирая на слушателей. - Да, он нашел другую. В этой самой деревушке близ Кутхемеса!
- Верно, она богата?
- Энарт не таков! - слезы мгновенно высохли на её прекрасных глазах и гнев опалил недотепу Хаврата. - Будь она хоть королевой, он не променял бы её на меня! Но... Кажется, она его приворожила... Так сказала мне потом старуха-колдунья, чей дом стеною подпирает наш дом с левой стороны.
Когда меня ещё не было, а мой отец был молод и буен, он пытался прогнать эту старуху на край деревни, а дом её сломать. В тот же год он потерял половину своего скота... Слава Митре, на этом война меж ними завершилась. Он все понял и отступился... Так вот, к ней, к Донне, я и пришла в тот день, когда вернулась из Катмы.
"Он забыл тебя, - сказала Донна. - Потому что она заставила его забыть". О, как мне странны были её слова... Как же можно заставить человека любить, забыть, думать?.. Но затем я услышала то, что чуть согрело мое сердце, но одновременно и весьма встревожило. "Ей не нужна любовь твоего Энарта. Ей нужны его знания". Я забыла сказать, что Энарт с ранних лет многому учился, и, как рассказывал мне сам, многого в учении достиг. Его отец большую часть заработанного тяжким трудом отдавал наставникам сына, лелея мечту о том, что впоследствии он станет советником самого сенатора. И его мечта, что довольно редко случается, уже начала сбываться. Энарта заметили. Он стал частым гостем в богатых домах, хотя пока лишь потешал высокородных хозяев и их друзей своими познаниями в астрологии, геометрии и цифросложении.
Донна сказала: "Бабка её была колдунья, мать её была колдунья, сама она трижды колдунья. Но ей не хватает знаний для того, чтоб стать сто раз колдуньей. Ты должна вырвать у неё Энарта, иначе много бед может натворить эта женщина..."
"Я вырву, - пообещала я. - И Энарта, и ещё кое-что. Но как, Донна? Научи меня!" И она научила... Простите меня, но тяжело рассказывать то, что было дальше. Коротко скажу: я ушла из дому в тот же вечер. До деревушки, где жила та колдунья с моим Энартом, добралась лишь спустя две луны. Я увидела его - он и впрямь не узнавал меня. Я не стала напоминать. Сначала я сделала то, чему научила меня Донна. Все, что потом произошло, было похоже на сон, в коем кошмара больше, нежели самого сна...
Клеменсина умолкла, отрешенно глядя на стену, увешанную разнообразным оружием. Все посмотрели туда же, но ничего особенного не увидели.
- Продолжай, - буркнул Дигон, допивая вино из последней бутыли.
- Они умерли.
- Кто?
- Энарт. И та, колдунья...
- О, Садок и пророк его Халем... - ошарашенно произнес Хаврат. Такого конца он никак не ожидал.
- Вот тогда и я решила умереть. Мое желание совпало с желанием всех жителей деревни, от младенца до старца. Я и только я, чужая, была для них источником зла. Как они радовались, когда готовили для меня костер!..
- Костер? - изумился Хаврат. - Вот ублюдки! Что ж они свою-то колдунью не сожгли?
- Не ведаю, - равнодушно ответила Клеменсина. - Может, она их исцеляла, или отводила дожди...
- А тебе - костер? Ну и ублюдки! - возмущению Хаврата не было предела.
- Знаешь, кто спас ее? Волк! - хвастливо сказал Трилле, поближе придвигаясь к Дигону. - Он понесся на них вихрем! Он размахивал мечом и кричал...
- Я не размахивал и не кричал, - устало отмахнулся Дигон. - Ладно, пора спать. Хаврат, уложи девочку...
Он встал и, слегка пошатываясь, прошел в угол, где рухнул на ковер, вполне заменивший ему постель.
- Дигон... - тихо позвала его Клеменсина.
- Ну?
- Кажется, я хочу жить...
Глава восьмая. Ловушка
С той ночи Клеменсина действительно ожила. Наутро они покинули Кутхемес втроем - девушка наотрез отказалась расставаться с Волком и он не стал спорить, надеясь затем оставить её где-нибудь подальше от Аграна, а лучше всего отправить при случае на родину, в Коринфию.
Ныне шел уже седьмой день их совместного путешествия. Лошади - а для Клеменсины ещё в Кутхемесе они купили приземистую крепкую кобылку цвета светлой северной ночи - все выдохлись, особенно вороной, несущий на себе самую тяжелую ношу - Дигона, весом едва ли не с молодого быка, и потому все чаще ехали шагом, чем рысью или галопом. Никаких поселений на дороге не попадалось, так что Дигону приходилось заниматься охотой: давно закончились те припасы, коими снабдил их Хаврат, а оба спутника аккерийца вовсе не были приспособлены к добыванию пищи. Не раз он думал, что один гораздо быстрее одолел бы длинный путь из Багеса в Ордию; что Лал Богини Судеб сейчас уже наверняка лежал бы в его дорожном мешке, а останки Леонардаса клевали стервятники; что судьба вновь навязала ему лишний груз в виде юной девицы и трусливого бродяги, но - он думал также и о том, что эти две встречи произошли неспроста. Потому, наверное, он более не пытался прогнать Трилле, который ехал рядом с ним гордый и даже несколько чопорный, видимо, красуясь перед Клеменсиной таким могучим другом как аккериец.
К ночи они приблизились к горам на расстоянье лишь трех полетов стрелы. Дигон решил остановиться здесь, не доезжая до гор, хотя оба спутника хором уговаривали его ехать дальше, мотивируя свое желание тем лишь, что ничуть не утомились. Аккерийцу, однако, было наплевать на их самочувствие. Ночь в горах чревата неприятностями - даже для него. А тратить драгоценное время сна на то, чтобы оборонять себя и своих никчемных спутников от разбойников и диких зверей, он не собирался.
В пламени мирного костра поджарилась пара тощих сусликов - все, что удалось нынче добыть Дигону. Трапеза прошла в полном молчании, но потом, когда уже ночь опустилась до самых углей, до земли, окутав чернотою все вокруг кроме непокорных языков огня, Трилле, повздыхав с намеком и так и не получив отклика, все-таки подал голос.
- Волк... Гм-м... Не мог бы ты пояснить нам, зачем мы едем в Ордию?
- Тебя не касаемо, - хмуро ответствовал аккериец, укладываясь на куртку.
- Что ж, - Повелитель Змей был настроен философски, - в Ордию так в Ордию. Слыхал я, око Митры там целые деревни сжигает дотла. Как появляется на горизонте, так люди в дома свои прячутся и до сумерек не выходят...
- Вздор, - отрезал аккериец.
- Солнце дает тепло, но не огонь, - поддержала своего спасителя Клеменсина. - Но в Ордии оно и правда жаркое. Мне рассказывал отец. Он бывал там не раз - давно, ещё мальчиком.
- И слона видел? - полюбопытствовал Трилле.
- Конечно. Много слонов. Целую сотню или даже две.
Дигону надоел этот бессмысленный разговор. Он велел обоим спать, и они замолчали, не смея перечить. Однако сам он уснуть не мог. Странные мысли одолевали его в эту ночь. То казалось нелепым сие путешествие и цель его, то, напротив, оно представлялось чем-то очень важным, способным оставить след в его душе на всю жизнь. Он не жалел, что не дано человеку предугадать - как сложится будущее и сложится ли вообще. Чем неисповедимей путь, тем больше он привлекал Дигона, неуемную его, бурную и сильную натуру. Может быть, зная, что ждет его дальше, за тем и следующим поворотом, он сделался бы скучен - себе самому; он не стал бы стремиться вперед, ибо продвижение потеряло бы смысл... Какие-то воспоминания промелькнули и - вновь пропали. Потом в замутненных дремотой глазах возник незнакомый образ, удивительно прекрасный, словно божественный. Потом сон смежил веки...
* * *
Пробуждение было не из приятных. Ливень, холодный и колючий, хлынул перед самым рассветом, когда небо уже начало светлеть, делаться серым, сырым, мрачным. Вмиг промокшие до нитки, путешественники спешно собирались, в полутьме и полусне натыкаясь друг на друга, оскальзываясь на мокрых угольях.
В дорогу двинулись уже засветло. Предстояло одолеть горный перевал, блестевший голыми скалами, меж которых кое-где прорастали кривые хлипкие деревца. Полдня ушло на то, чтоб добраться до вершины - тропа, вихляясь и порою вовсе обрываясь, достигала высшей точки горы, после чего стремительно скатывалась вниз. Так что путникам пришлось последовать её примеру и тоже скатиться, что с лошадьми было довольно трудно сделать. Однако все обошлось благополучно, и перед вечером все трое, вымокшие, измотанные, но удовлетворенные собой и преодоленным расстоянием, уже выходили на равнину. И здесь, словно в награду, увидели они притулившийся у крайней скалы небольшой дом - по всей видимости, постоялый двор для таких же путешественников и искателей приключений, каковыми являлись Дигон и его товарищи.
Кстати, за семь дней пути Клеменсина и впрямь стала похожа на заправского бродягу. Нежная кожа её обветрилась, глаза смотрели увереннее, а одежда обтрепалась, и такой, почему-то, она больше нравилась и Дигону и Повелителю Змей. Облик последнего также претерпел некоторые изменения. Острым Дигоновым кинжалом Клеменсина обрезала его лохмы и им же соскребла с подбородка клочкастую щетину - теперь Трилле вполне мог сойти за переодетого королевского сына, который путешествует инкогнито в сопровождении слуг. Дигон заметил, что он и вид-то старается делать именно такой, а заметив, в душе вдоволь похохотал и поиздевался над злосчастным бродяжкой, но - не вслух.
Хозяином постоялого двора оказался маленький тщедушный старик, в отсутствие посетителей и соседей ставший желчным, обиженным на весь мир и потому безумно злобным. Гостей он встретил саркастическим смехом, показал им язык и даже попытался передразнить походку Трилле, еле волочащего ноги от усталости, на что аккериец, нимало не церемонясь, просто вышвырнул его за порог его же собственного дома, в дождь, и запер дверь на засов. Промокнув и промерзнув, бедолага стал униженно проситься обратно, обещая быть странникам отцом родным, и действительно - впоследствии он вел себя примерно: по приказу Волка заполнил его дорожный мешок бутылями хорошего вина, вовремя подавал на стол, не болтал зря, не напоминал назойливо о плате за стол и кров. Но более всего старик тщился угодить аккерийцу. Смиренно перенеся справедливое наказание, он преисполнился уважения к этому огромному, угрюмо-молчаливому мужу с грубым лицом уроженца севера. Подобно Ламберту, верному слуге рыцаря Сервуса Нарота, он подсовывал главному гостю лучшие куски, умильно заглядывал ему в глаза, открыто льстил восхищенными возгласами на всякое его слово, а, получая в ответ короткое рычание, понуро отправлялся в угол, откуда продолжал влюбленно взирать на Дигона.