А Дигон перепробовал все вино из запасов рыцаря и на пару с тимитом выпил все его пиво. Прежде таковое возлияние для него непременно завершилось бы весельем и любовью, но - не тут. Ни одной приличной девушки - кроме кухарки, коя без сомнения была приличной и в свои сорок лет уж точно девушкой - в доме Сервуса Нарота не было. Идти в город, в кабак, аккерийцу не хотелось. Он вообще пребывал в довольно необычном для себя настроении. Сытый и железно невозмутимый, он пил, пил и снова пил, мыслями скользя поверхностно по своему недавнему прошлому, где одно приключение следовало сразу за другим, не давая покоя. Пожалуй, в здешней тишине он отдыхал от бывшей бурной жизни, набирался сил перед новыми резкими поворотами своей судьбы.
Так прошел день, второй. Ночь перед открытием тайны никто не спал. Дигон и Маршалл - потому что опять пили; остальные - от томления души и тревоги, легко объяснимой, ибо никто твердо не верил в дружбу Заир Шаха и небесных светил, настолько отвратительный был старикан. Тем не менее, когда наутро он спустился в трапезный зал с лицом, похожим на разбившийся о землю метеорит, все сделали стойку и уставились на него не моргая, затаив дыханье.
Он сел, недвижим и горд, с поджатыми губами, так что рот превратился в узкую полоску, выложил на стол сухие коричневые руки с узловатыми пальцами. Справа от него стояло блюдо с костями - остатки трапезы двух собутыльников - Заир Шах лишь покосился в ту сторону, но не дрогнул, устоял, отворотил физиономию.
- Ну? - не выдержал Сервус Нарот. С лица его вновь спал румянец, и щеки покрылись красными прожилками, а глаза потускнели и почти совсем спрятались за набрякшими веками.
- Что? - процедил астролог.
- Как это "что"? Говори, обнаружил ли ты в мире сем мой рубин?
- Обнаружил.
Все с облегчением вздохнули и расслабились.
- Где? Да не молчи же, старый ты пень! - разволновался рыцарь. Открывай рот и болтай! Ну!
- Юноша прав, - заскрипел Заир Шах, поворачиваясь к Волку и все-таки утягивая из блюда обсосанную кем-то кость. - Лал Богини Судеб находится на дороге, ведущей из Багеса в Ордию.
- Прямой дороги в Ордию отсюда нет, - сказал Маршалл.
- Я и не говорю, что она есть. И все же Леонардас с лалом едет именно в Ордию.
- Так значит, Леонардас... - Сервус запнулся.
- Кармашан? - с недоверием спросил астролога Бенино.
- Сего не ведаю, - сварливо ответствовал тот. - Звезды указали мне только местонахождение камня и дальнейшее направление его пути. Сейчас он на границе Тима и Аграна.
- М-да-а... - рыцарь посмотрел на Бенино тоскливыми как у голодного пса глазами. - Ордия велика... Да и... - он перевел взгляд на старика.
Философ отлично понял, что означал сей взор его друга: Сервус ожидал услыхать точное определение - либо нынешнего пребывания магического рубина, либо конечной цели его пути. То же, что поведал астролог, заставляло сомневаться в его искренности. Кто может знать - а вдруг мерзкий старикашка в сговоре с Леонардасом и нарочно решил направить их по ложному следу? Надо будет не выпускать его из виду вплоть до возвращения Дигона - с лалом ли, без ли...
- И то хорошо, - успокоил Бенино друга. - Из восьми сторон света мы имеем только одну. А там можно спросить прохожих, хозяев постоялых дворов и посетителей, крестьян... В общем, я уверен, что Волк сам во всем разберется.
- Я разберусь, - хрипло пообещал аккериец, отрываясь наконец от кувшина с пивом. - Сколько даешь, рыцарь?
- Да сколько спросишь, столько и дам, - пожал могучими плечами Сервус Нарот, расстроенный и вовсе не успокоенный словами друга.
- Две сотни, - рыкнул Дигон, решительно разрубив воздух ладонью.
- Хоть три.
- Три сотни, - любезно согласился на такую оплату своего труда аккериец.
- Хоть четыре.
Тут совесть Дигона проснулась и заявила о себе.
- Четыре - много. Пусть будет три.
Он поднялся и нетвердой походкой двинулся к лестнице.
- Ты куда? - удивленно спросили хором рыцарь, Бенино и Маршалл.
- Стах! Мне надо подумать, - не оборачиваясь, проворчал аккериец. На самом деле он просто решил немного вздремнуть, ибо два дня возлияний уже давали о себе знать - все это время он почти не спал.
- Подумай, друг, подумай, - вслед ему кивнул Гвидо, для коего маневр приятеля был ясен. - Дело впереди нелегкое, и подумать надо непременно...
Потом он встал и быстро ушел в сад, дабы в одиночестве вспомнить славного Лумо, погибшего так некстати и так глупо.
* * *
Следующее утро для всех стало началом конца. Облегчению не было предела. Тишина, так долго для этого дома царившая здесь, исчезла. Громкий говор, смех и даже пенье наполнили огромное пространство трапезного зала.
Гвидо, отвлекшийся от печальных дум, беспрестанно хихикал, чихая по-кошачьи; ему вторил басом тимит; Бенино дурашливо толкался с братом и Сервусом, который воспрял духом и снова обрел свой румянец; даже Заир Шах фыркал в кулачок, наблюдая за шутками гостей и хозяина.
Один только Дигон оставался мрачен. Ему, в отличие от остальных, не с чего было веселиться. Прохвост Леонардас - а может быть, и разбойник Кармашан - мог в любой момент изменить направление своего пути, и тогда вся затея превращалась в прах, в пустую трату времени. К тому же, аккериец никогда не видел этого недоумка и вполне мог ошибиться и принять за него кого-то другого. В общем, все это были пустяки - и не такие дела вершил Волк в своей жизни, но сейчас ему казалось, что удача так далека от него, как прежде ещё не бывало. Слава Митре, склонность к унынию не входила в число его пороков, а потому он занял себя тем, что начал мысленно рассчитывать дорогу, по которой пойдет.
- Дигон! - радостным воплем встретили его на рассвете на удивление бодрые гости Сервуса Нарота.
Сам хозяин молчал, но по улыбке, от коей лицо его стало вдвое шире, можно было легко догадаться, какие чувства он испытывает.
- Когда ты отправляешься? - вопросил Гвидо, стараясь не выказывать особенной уж радости по поводу того, что приятель его уходит. Дигон мог не так его понять. Маленький дознаватель радовался тому лишь, что в доме сем наконец воцарится мир - как раз-таки с аккерийцем он не хотел расставаться так скоро.
- Сейчас, - буркнул аккериец. - Пива выпью - и пойду.
Немедленно требуемый напиток был поднесен дорогому гостю. Кроме того, с появлением Дигона старый слуга начал накрывать на стол. Кухарка (по приказу Ламберта, наверное) показала истинные чудеса кулинарии. Здесь были: маринованная семга, два вида окорока - с чесноком и простой, жареный гусь, начиненный яблоками и какой-то неведомой кисло-сладкой травой, придающей блюду несравненный вкус и аромат, седло барашка в остром соусе, свежие булочки и многое другое, от чего глаза гостей наполнились слезами восторга и умиления.
Конечно, лучшие кушанья Ламберт поставил перед Дигоном. Душа его пребывала в состоянии благостном и добром: хозяин останется дома, под боком и под присмотром, а ради этого старый слуга был готов на многое. О, эти страшные дороги! Путешествуя по ним можно не только простудиться и умереть, но и наткнуться на банду разбойников или злобного демона... Ламберт, который вовсе не выезжал за пределы города, имел смутные представления о жизни. Для него все заключалось в этом доме и в этом человеке, и благоденствие того и другого было несравнимо важнее всего - совершенно всего прочего. А посему аккериец, случаем забредший в Лидию, встретивший здесь Гвидо Деметриоса и принявший на себя розыск злосчастного рубина являлся для старика самым дорогим гостем, каковому отношению способствовала также его внушительная стать.
- Все приготовлено, отважный наш друг, - заявил Сервус, потерявший аппетит вследствие длительного волнения. - Отличный конь, еда, вино и вода - дней на пять хватит точно. Ну, а потом... Вот!
Он выудил из-под полы куртки туго набитый мешочек. Волк на глаз определил, что там не меньше полусотни золотых. Да, такого богатства достанет и на три луны... Он подхватил мешочек, сунул его в карман.
- Э-э-э... Может быть, господин желает новое платье? - Ламберт, при Дигоне почему-то робевший, переводил взгляд с него на хозяина и обратно.
- Конечно, желает! - спохватился рыцарь, не давая гостю ответить. Неси мою новую тунику, жилет, куртку и штаны, да порезвее!
- Не надо, - жестом остановил аккериец сорвавшегося с места старика, повернулся к хозяину. - Мне твое платье ни к чему. Золота у меня достаточно, оденусь в дороге.
- Что ж зря тратить? - удивился Сервус. - У меня две комнаты завалены...
- Не надо! - перебил Дигон. - Ты слишком пышно одеваешься, приятель. Твои цветы на заднице и звезды на животе не для меня.
Рыцарь несколько смутился и рассердился. Он понимал, конечно, что аккериец прав: его одеянья обычно вызывали улыбку у простых людей и восхищение у знатных. К чести Сервуса надо сказать, что его более волновало мнение первых, ибо они в сути своей были чисты, что он не понимал умом, но чувствовал сердцем.
Дигон времени не терял. Он уплел уже половину жареного гуся, выкинув из него начинку на стол, и выдул кувшин пива, отчего на душе его сразу стало светлее. Предстоящая дорога уже не казалась ему бессмысленной: по опыту он знал, что ничего не получает от жизни только тот, кто ничего не делает. Он - делал; он всегда был в движении; жизнь была в нем и жизнь была - он сам.
Аккериец не задумывался о том, что ждет его впереди. Он вообще редко о том задумывался. Он знавал людей, которые после некоторого рассуждения на темы пути и приключений оставались дома, где постепенно скучнели, грузнели и тупели, не занятые делом. Все это было смешно и странно, а чаще всего противно. Но и об этом он не думал, а просто ощущал так и не иначе...
Ухмыльнувшись своим мыслям, хаотичным, но бодрым, он затолкал в рот последний кусок, проглотил его, почти не жуя, дохлебал пиво из кувшина и поднялся, на ходу уже подхватывая из рук Ламберта связку вяленой рыбы.
Даже не посмотрев на хозяина и его гостей, аккериец вышел из дома, сел на длинноногого вороного, с удовлетворением похлопал по тугому боку дорожного мешка, притороченного к седлу, и тронулся в путь.
Глава третья. Знакомство
Солнце палило так, словно желало весь Тим сжечь дотла. Волк, чей темный волос притягивал его жаркие лучи, стянул тунику и соорудил из неё нечто вроде тюрбана - он помнил, как опасен может быть огненный глаз Митры, такой нежный и ласковый утром и такой равнодушно-жестокий в полдень. Выжженые им поля он проезжал сейчас. Там бродили люди - казалось, без цели и надежды на лучшее будущее, но аккериец знал, что они работают с рассвета и до заката, не давая себе отдыха, потому что засуха - родная сестра голода - была их постоянным врагом, с коим они и боролись по мере сил.
Потом поля кончились. Дорога стала ровнее, шире. Вдали отсвечивали серебром серые стены Нилама, и запах морского ветра уже ощущался в горячем воздухе.
Дигон пришпорил коня. От жары оба размякли; сон - тяжелый, тягучий сковывал веки, запутывал мысли, и аккериец, вопреки первоначальному намерению не останавливаться до тех пор, пока есть провизия и вода, решил завернуть в харчевню, дабы подкрепить силы спокойным сном под крышей.
Плата за въезд в Нилам была несравнимо выше, чем во всех других городах света, и взимали её стражники строгие, норовящие взять с гостя богатого купца ли, бедного путника ли, все равно - ещё сверх положенного законом. Обыкновенно люди безропотно платили: все знают, что власть не переспорить. Но аккериец был не из таких. Швырнув на поднос три золотых, он ногой оттолкнул вцепившегося в повод толстяка в доспехах и спокойно въехал в город. Вслед ему неслась брань, караульные грозили всевозможными напастями и призывали Адониса поразить наглеца громом и молнией, но Дигон и не думал останавливаться. Он не сомневался, что у Адониса есть дела и поважнее расправы с ним, а на гнев стражников ему вообще было наплевать. Корысть должна быть наказуема, так считал он, и - наказал её сейчас, заплатив за въезд ровно столько, сколько полагал достаточным.
Таверну "Толстяк Шаккон" аккериец заметил издалека. Вывеска над дверью, высотой чуть не в человеческий рост, привлекала яркими красками; по бокам её, раскорячившись, стояли две деревянные фигуры, изображающие самого Шаккона с большой кружкой пива в руке и его супругу с метлой - огромными животами они касались друг друга; зазывала - чернявый оборванный мальчишка - пронзительно верещал, приглашая посетителей, хватал прохожих за руки и, когда они брезгливо отпихивали его, подбегал к другим, надеясь, наверное, что эти окажутся более сговорчивыми.
Дигон дал оборванцу золотой только за то, чтоб тот молчал все время, пока он будет в таверне, бросил ему повод, повелев смотреть за конем в оба глаза, и вошел внутрь.
Посетителей здесь было мало. Пара заезжих - белобрысых, разодетых в серебро да золото, полупьяных купцов, затем трое местных из крестьян, и стражник, обильно орошающий черную курчавую бороду свою жидким светлым пивом.
Аккериец поглядел на него, поморщился. Что ж, если у хозяина не найдется пива покрепче, он выпьет то, что имеется у него в дорожном мешке, но жареного барана он желает свежего, горячего, только что с вертела.
Дважды повторять ему не пришлось. То ли внушительного размера меч нового гостя показался толстяку Шаккону (а хозяином был именно он) вполне убедительным аргументом, то ли его же зычный хрипловатый голос проник к самым глубинам рыхлого сердца, но баран был подан тут же, и как раз такой, какой и требовался.
Дигон набросился на мясо с энтузиазмом голодного зверя - рвал его зубами, урчал и чавкал. Впрочем, точно таким способом насыщались и другие посетители, коих несколько прибавилось: пришел странно одетый господин с носом почти такой же длины, как и меч аккерийца; заглянул на огонек ещё один стражник, разжиревший на казенных харчах, лысый, низкозадый и тупорылый; затравленно озираясь, бочком протиснулся в дверь лохматый парень примерно одних лет с Волком, осторожным шагом пересек зал и подсел к купцам, видимо, намереваясь подкрепить силы за их счет.
Аккериец, у которого в желудке покоилось уже полбарана, подобрел. Уже не таким ублюдочным казался ему толстяк Шаккон, лоснящийся от пота, и не такой страхолюдиной хозяйка, действительно не выпускавшая из могучих рук метлы, то и дело норовя ужалить ею побольнее супруга. А прочие - сброд, прожигающий жизнь как придется, без цели - Дигона вовсе не занимали. Он повидал в своей жизни столько людей, что ими вполне можно было б заселить порядочный городишко, а посему в местах, подобных этому, никогда не обращал внимания на посетителей - разве что на девиц.
Гневные вопли купцов прервали вялый ход мыслей Дигона. Он посмотрел в их сторону, ухмыльнулся: лохматый, утянув со стола огромную краюху хлеба, судорожно заталкивал её в рот, а белобрысые купцы обиженно визжали и призывали хозяйку немедленно выгнать бродягу, пока он не сожрал все их кушанье. Та с угрожающим видом уже поворачивалась к ним; ноздри её трепетали, в маленьких глазках, почти сокрытых под складками жира, горел огонь, а могучие руки вздымались над головой медленно и неумолимо. Но парень не стал дожидаться, пока здоровая и крепкая как деревенский коваль матрона опустит на его встрепанную башку свою страшную метлу. Вскочив, он согнулся крючком и метнулся к столу аккерийца, видимо, предполагая, что только он в силах укрыть его от праведного гнева доброй женщины.
Впрочем, увидев, что воришка выглядывает из-за мощного плеча гостя, хозяйка успокоилась и занялась делами, более не реагируя на купцов и их недовольное вяканье (Дигон понял, что заплатили они ровно столько, сколько спросил слуга, и ни медяком больше, а потому и не имели права рассчитывать на защиту от наглых прихлебателей - скупой, как известно, платит дважды). Зато стражники, объединенные общей службой и сознанием собственной правоты, решительно встали и двинулись к столу Дигона.
- А ну, вор, подымайся! - грозно сказал низкозадый, пухлым кулачком прижимая к боку рукоять меча, что печально болтался в ножнах на его пузе. Кому говорю!
Дигон с любопытством посмотрел на него, потом перевел взгляд на парня. Тот сжался, пытаясь спрятаться за баранью ногу, но тем не менее отважно зыркал на стражников и что-то шипел сквозь зубы, оказавшиеся на редкость ровными и белыми.
- Да ладно, пусть его, - лениво пробормотал второй, опасливо косясь на мощного аккерийца: кто его знает, почему вор прибежал именно за его стол. Может, он его друг или брат...
- Чего ж ладного? - удивился низкозадый. - За преступников нам платят по десять медяков на брата - я от таких денег не откажусь! Ну! - зарычал он, приближая толстую физиономию к бараньей ноге. - Ну!!! Встать!
Нога не шевельнулась, а лохматого за ней теперь и вовсе было не видать.
- Ур-р-р! - взрычал стражник. - Ур-р-р-р! Я тебя!...
- Прах и пепел... - негромко буркнул аккериец, оглушенный рокотом его голоса. - Ты, старая морда, седло вонючее, плевок Бургана, пшел вон отсюда, пока я твою задницу к полу не приколотил.
Спокойный тон Дигона, в котором, однако, явственно слышались угрожающие нотки, заставил стражников вцепиться в свои мечи и сделать шаг назад. Парень же, напротив, осмелел, высунулся из-за ноги и тонко вякнул:
- Его задница и так у самого пола. Лучше бороденку приколоти.
Волк удивленно взглянул на него, но ничего не сказал, снова повернул голову к стражникам. И, хотя он молчал, те отлично поняли, что надо немедленно уходить, пока не завязалось что-либо вроде драки, а точнее - как раз-таки драка, в коей они, конечно, вряд ли одержат верх.
- Ты здесь человек новый, - откашлявшись, сказал тот, у которого задница находилась достаточно далеко от пола. - Не знаешь наших порядков. Десять медяков и впрямь на дороге не валяются, вот и...
Он не договорил. Презрительно усмехаясь, аккериец сунул руку под полу куртки, пошуровал там и кинул на стол золотой.
- Хватит?
Глаза стражников загорелись. Каждый из них получал золотой после целой луны службы, а тут такое богатство нежданно-негаданно свалилось им прямо в руки...
- Да, господин... - пересохшими губами прошептал присмиревший низкозадый. - Очень даже... очень даже хватит...
Он цапнул со стола монету и ринулся к выходу. Второй, возмущенно заревев, побежал за ним, подозревая, что соратник не захочет делиться. За ними, охнув, устремилась и хозяйка, потрясая метлой - оба не заплатили за выпитое пиво и съеденную ветчину.
Дигон насмешливо поглядел им вслед и повернулся к лохматому.
- Кто такой? - осведомился он, вновь подвигая к себе баранью ногу и с неудовольствием замечая, что один бок её - тот, что находился прямо перед парнем - изрядно ощипан.
- Трилле, - откликнулся лохматый и быстро отодрал ещё кусок мяса.
Узкое лицо его, чрезвычайно подвижное, было весьма благородно. Черты, по отдельности казавшиеся вовсе некрасивыми, вместе составляли довольно приятное впечатление. Длинный тонкий нос, большой рот, голубые, широко расставленные глаза в обрамлении пушистых черных ресниц - если парня отмыть и причесать, он мог бы сойти за сына дворянина, а то и самого короля. К тому же и фигура его отличалась определенным изяществом - тонкая, высокая, гибкая, с развернутыми прямыми плечами. Сейчас же от природы чистая гладкая кожа его была покрыта пятнами грязи и болячками, а изящные руки - цыпками; белесая щетина выросла над верхней губой и клочками на подбородке; в светлых густых волосах застряли соломинки и репьи. В общем, гостем Дигона оказался обыкновенный бродяга, и сейчас, по мнению аккерийца, его следовало накормить (кто сам бывал голоден, не оставит голодным другого), и затем избавиться от него навсегда.
- Ешь! - Дигон подвинул Трилле баранью ногу, кликнул хозяина и потребовал для себя жареного гуся, а заодно и ещё пару кувшинов пива, один из которых предназначался для лохматого.
Получив разрешение на употребление мяса, парень ухватил ногу обеими руками и, рыча, вцепился в неё зубами. Похоже, последние три дня ему не доводилось радовать свой желудок чем-либо кроме куска черствого хлеба - он пожирал мясо даже глазами, выкаченными так далеко, что казалось, они вот-вот вывалятся из орбит.
Волк же, легко справившись с гусем, допил пиво, положил на стол плату за еду и поднялся. Ему предстоял неблизкий путь, и каждый вздох промедления означал ещё шаг вперед пройдохи Леонардаса, увозящего в Ордию Лал Богини Судеб. Если же переводить путь ублюдка в триста золотых, обещанных Сервусом Наротом, то... Аккериец быстро рассчитал, что каждый его шаг стоит примерно половину медной монеты, а если он едет верхом...
- Постой, брат! - он был уже в дверях, когда звонкий голос лохматого остановил его.
- Ну? - нахмурясь, сказал Дигон.
- Подожди меня, я сейчас!
Аккериец пожал плечами и вышел из харчевни. Нет забот, кроме как ждать этого бродягу...
Взяв из рук мальчишки повод (избавившись от Дигонова вороного, оборванец тут же снова завопил, призывая новых посетителей), он вскочил на коня и - тонкая рука Трилле легла на его колено.
- Что ж ты? - обиженно произнес он. - Я же просил подождать!
- Уйди! - рыкнул аккериец, донельзя раздраженный наглостью парня. Он спас его от стражников и накормил - что ещё ему надо?
- Да постой же, - увещевал его Трилле. - Я должен ехать с тобой. Я пригожусь тебе, вот увидишь сам. Знаешь, кто я? О-о-о!.. Ты не знаешь, кто я...
Волк ударил вороного пятками и тот рванул с места как ошпаренный. Через несколько мгновений позади осталась харчевня "Толстяк Шаккон", и оборванец-зазывала, и нахальный бродяга... А впереди - впереди был город Нилам, который до сумерек следовало проехать весь, дабы ночь провести уже в тимских степях, где никто, никто не потревожит сон аккерийца... Гикнув, Волк ещё пришпорил коня, вновь радуясь жизни, ибо нет на свете ничего прекраснее ее...
* * *
... на свете нет ничего прекраснее жизни, да и как может быть? Только живому может доставить радость поцелуй красавицы, первый писк младенца, победа над врагом и возвращение из дальнего похода друга... Ощущение сие жило в сердце Дигона и никак не отражалось в его голове. Глубоких мыслей он не признавал, как не любил и рассуждений на высокие темы. Для него все было просто: делай так, как тебе приспичило в этот момент (философ Бенино сказал бы иначе - "как велит тебе сердце твое"), но не торопись. Бывают разные моменты, и не всегда стоит полагаться на свое знание этой странной жизни.
Не всегда Дигон бывал справедлив, ибо горячность и чисто аккерийская взрывная натура его иной раз запросто подавляли разум, смешивали мозги в одну пресную кашу; кроме того, не всегда справедливость он понимал так, как понимали её другие. Нынче, например, он мог бы обоих стражников прикончить только за то, что они осмелились потревожить его воплями во время трапезы, и лишь благодушное настроение, наступившее после приема пищи, спасло этих нахалов от дикой и страшной в своем проявлении ярости Дигона. Вряд ли после того его мучило бы раскаяние. Скорее, он забыл бы о тех, кого отправил в Ущелья из-за такого пустяка как шум в харчевне - или вспомнил бы, но без сожаления, а с усмешкой. Да, могло быть и так.
Но случалось и совсем иначе. Порой та чаша весов, на коей находилась его справедливость, перевешивала ту, на которой кучкой пепла лежала чужая. Жизнь человека была предметом сего спора. Спасенная Дигоном от чьей-либо злой воли, эта жизнь оплачивала его счет, обеспечивала равновесие перед богами, и даже суровый Стах не смог бы отрицать величия сына своего. Сыну же на высокие материи было наплевать. Он вовсе и не думал о спасенных им, как не думал и о погубленных им. Он просто жил - так, как умел; шел туда, куда вела судьба; действовал так, как велела природа. А чувства и объяснения этих чувств - занятие, не достойное воина...
Сумерки наступили, но Дигон все стремил вороного вперед, уже по степи. Ветер свистел в его ушах - вольный ветер, вырвавшийся из плотных серых стен города на простор, сейчас сияющий серебром под новорожденным лунным светом. Две-три звезды ещё не начали светить в полную мощь; пока они только тлели, и все же свет дрожал в них, постепенно разгораясь, разрастаясь, готовясь к долгой ночи. Вот оно - царство мрака, - грядет, принося с собою страх, озноб, сон и дрему; пробуждая низменные чувства в слабых людях и охотничьи инстинкты в сильных животных.
Слава Митре и прочим богам, в окрестностях Тима не водилось ни диких львов и тигров, ни гнусных гиен, ни змей. Так, пробежит иной раз пума или бродячая собака, коих развелось в последнее время множество, и не только в Тиме. Дигона эти животные не волновали. Спал он чутко, и даже мягкий шаг пантеры разбудил бы его в самой середине крепкого сна. Да и верный меч всегда был рядом - не пройдет и четверти мига, как аккериец выхватит его из ножен в случае опасности... То есть даже если б в Тиме водились львы и тигры, аккериец не стал бы торопить коня и отказываться от ночлега.
Спешившись возле небольшого холма, вкруг которого валялись охапки свежескошенного сена, Волк соорудил себе из них пахучее ложе, вбил в мягкую, уже похолодевшую без солнца землю колышек и привязал к нему вороного, затем лег. Сон пришел к нему сразу. Сон был плотен и покоен. Ни вздоха тревоги не вырвал он из глотки Дигона...
* * *
Но потом в сон этот просочилось нечто странное. То ли обрывки воспоминаний, наяву уже не восстанавливаемые избирательной памятью, то ли предупреждение на будущее - там, в чертогах бога Хипноша, что владеет искусством погружать человека в вязкие теплые болота сна не хуже, чем Дигон владеет искусством драться, аккериец не умел понять, что к чему. Он только видел лица, дома и дорогу, долгую словно жизнь отшельника, ощущал чьи-то прикосновения, слышал голоса, но сам не ходил и не говорил. Хорошо ли было там? плохо ли? Пожалуй, ни то и не другое. Там было никак. Чувства Дигона, коих на самом-то деле у него всегда было достаточно, хоть он сам и не готов был в этом признаться даже себе, сейчас спокойно дремали. Сторонний наблюдатель, он ничего особенного не видел в сем сне, хотя он ему и не нравился.
Так прошел день, второй. Ночь перед открытием тайны никто не спал. Дигон и Маршалл - потому что опять пили; остальные - от томления души и тревоги, легко объяснимой, ибо никто твердо не верил в дружбу Заир Шаха и небесных светил, настолько отвратительный был старикан. Тем не менее, когда наутро он спустился в трапезный зал с лицом, похожим на разбившийся о землю метеорит, все сделали стойку и уставились на него не моргая, затаив дыханье.
Он сел, недвижим и горд, с поджатыми губами, так что рот превратился в узкую полоску, выложил на стол сухие коричневые руки с узловатыми пальцами. Справа от него стояло блюдо с костями - остатки трапезы двух собутыльников - Заир Шах лишь покосился в ту сторону, но не дрогнул, устоял, отворотил физиономию.
- Ну? - не выдержал Сервус Нарот. С лица его вновь спал румянец, и щеки покрылись красными прожилками, а глаза потускнели и почти совсем спрятались за набрякшими веками.
- Что? - процедил астролог.
- Как это "что"? Говори, обнаружил ли ты в мире сем мой рубин?
- Обнаружил.
Все с облегчением вздохнули и расслабились.
- Где? Да не молчи же, старый ты пень! - разволновался рыцарь. Открывай рот и болтай! Ну!
- Юноша прав, - заскрипел Заир Шах, поворачиваясь к Волку и все-таки утягивая из блюда обсосанную кем-то кость. - Лал Богини Судеб находится на дороге, ведущей из Багеса в Ордию.
- Прямой дороги в Ордию отсюда нет, - сказал Маршалл.
- Я и не говорю, что она есть. И все же Леонардас с лалом едет именно в Ордию.
- Так значит, Леонардас... - Сервус запнулся.
- Кармашан? - с недоверием спросил астролога Бенино.
- Сего не ведаю, - сварливо ответствовал тот. - Звезды указали мне только местонахождение камня и дальнейшее направление его пути. Сейчас он на границе Тима и Аграна.
- М-да-а... - рыцарь посмотрел на Бенино тоскливыми как у голодного пса глазами. - Ордия велика... Да и... - он перевел взгляд на старика.
Философ отлично понял, что означал сей взор его друга: Сервус ожидал услыхать точное определение - либо нынешнего пребывания магического рубина, либо конечной цели его пути. То же, что поведал астролог, заставляло сомневаться в его искренности. Кто может знать - а вдруг мерзкий старикашка в сговоре с Леонардасом и нарочно решил направить их по ложному следу? Надо будет не выпускать его из виду вплоть до возвращения Дигона - с лалом ли, без ли...
- И то хорошо, - успокоил Бенино друга. - Из восьми сторон света мы имеем только одну. А там можно спросить прохожих, хозяев постоялых дворов и посетителей, крестьян... В общем, я уверен, что Волк сам во всем разберется.
- Я разберусь, - хрипло пообещал аккериец, отрываясь наконец от кувшина с пивом. - Сколько даешь, рыцарь?
- Да сколько спросишь, столько и дам, - пожал могучими плечами Сервус Нарот, расстроенный и вовсе не успокоенный словами друга.
- Две сотни, - рыкнул Дигон, решительно разрубив воздух ладонью.
- Хоть три.
- Три сотни, - любезно согласился на такую оплату своего труда аккериец.
- Хоть четыре.
Тут совесть Дигона проснулась и заявила о себе.
- Четыре - много. Пусть будет три.
Он поднялся и нетвердой походкой двинулся к лестнице.
- Ты куда? - удивленно спросили хором рыцарь, Бенино и Маршалл.
- Стах! Мне надо подумать, - не оборачиваясь, проворчал аккериец. На самом деле он просто решил немного вздремнуть, ибо два дня возлияний уже давали о себе знать - все это время он почти не спал.
- Подумай, друг, подумай, - вслед ему кивнул Гвидо, для коего маневр приятеля был ясен. - Дело впереди нелегкое, и подумать надо непременно...
Потом он встал и быстро ушел в сад, дабы в одиночестве вспомнить славного Лумо, погибшего так некстати и так глупо.
* * *
Следующее утро для всех стало началом конца. Облегчению не было предела. Тишина, так долго для этого дома царившая здесь, исчезла. Громкий говор, смех и даже пенье наполнили огромное пространство трапезного зала.
Гвидо, отвлекшийся от печальных дум, беспрестанно хихикал, чихая по-кошачьи; ему вторил басом тимит; Бенино дурашливо толкался с братом и Сервусом, который воспрял духом и снова обрел свой румянец; даже Заир Шах фыркал в кулачок, наблюдая за шутками гостей и хозяина.
Один только Дигон оставался мрачен. Ему, в отличие от остальных, не с чего было веселиться. Прохвост Леонардас - а может быть, и разбойник Кармашан - мог в любой момент изменить направление своего пути, и тогда вся затея превращалась в прах, в пустую трату времени. К тому же, аккериец никогда не видел этого недоумка и вполне мог ошибиться и принять за него кого-то другого. В общем, все это были пустяки - и не такие дела вершил Волк в своей жизни, но сейчас ему казалось, что удача так далека от него, как прежде ещё не бывало. Слава Митре, склонность к унынию не входила в число его пороков, а потому он занял себя тем, что начал мысленно рассчитывать дорогу, по которой пойдет.
- Дигон! - радостным воплем встретили его на рассвете на удивление бодрые гости Сервуса Нарота.
Сам хозяин молчал, но по улыбке, от коей лицо его стало вдвое шире, можно было легко догадаться, какие чувства он испытывает.
- Когда ты отправляешься? - вопросил Гвидо, стараясь не выказывать особенной уж радости по поводу того, что приятель его уходит. Дигон мог не так его понять. Маленький дознаватель радовался тому лишь, что в доме сем наконец воцарится мир - как раз-таки с аккерийцем он не хотел расставаться так скоро.
- Сейчас, - буркнул аккериец. - Пива выпью - и пойду.
Немедленно требуемый напиток был поднесен дорогому гостю. Кроме того, с появлением Дигона старый слуга начал накрывать на стол. Кухарка (по приказу Ламберта, наверное) показала истинные чудеса кулинарии. Здесь были: маринованная семга, два вида окорока - с чесноком и простой, жареный гусь, начиненный яблоками и какой-то неведомой кисло-сладкой травой, придающей блюду несравненный вкус и аромат, седло барашка в остром соусе, свежие булочки и многое другое, от чего глаза гостей наполнились слезами восторга и умиления.
Конечно, лучшие кушанья Ламберт поставил перед Дигоном. Душа его пребывала в состоянии благостном и добром: хозяин останется дома, под боком и под присмотром, а ради этого старый слуга был готов на многое. О, эти страшные дороги! Путешествуя по ним можно не только простудиться и умереть, но и наткнуться на банду разбойников или злобного демона... Ламберт, который вовсе не выезжал за пределы города, имел смутные представления о жизни. Для него все заключалось в этом доме и в этом человеке, и благоденствие того и другого было несравнимо важнее всего - совершенно всего прочего. А посему аккериец, случаем забредший в Лидию, встретивший здесь Гвидо Деметриоса и принявший на себя розыск злосчастного рубина являлся для старика самым дорогим гостем, каковому отношению способствовала также его внушительная стать.
- Все приготовлено, отважный наш друг, - заявил Сервус, потерявший аппетит вследствие длительного волнения. - Отличный конь, еда, вино и вода - дней на пять хватит точно. Ну, а потом... Вот!
Он выудил из-под полы куртки туго набитый мешочек. Волк на глаз определил, что там не меньше полусотни золотых. Да, такого богатства достанет и на три луны... Он подхватил мешочек, сунул его в карман.
- Э-э-э... Может быть, господин желает новое платье? - Ламберт, при Дигоне почему-то робевший, переводил взгляд с него на хозяина и обратно.
- Конечно, желает! - спохватился рыцарь, не давая гостю ответить. Неси мою новую тунику, жилет, куртку и штаны, да порезвее!
- Не надо, - жестом остановил аккериец сорвавшегося с места старика, повернулся к хозяину. - Мне твое платье ни к чему. Золота у меня достаточно, оденусь в дороге.
- Что ж зря тратить? - удивился Сервус. - У меня две комнаты завалены...
- Не надо! - перебил Дигон. - Ты слишком пышно одеваешься, приятель. Твои цветы на заднице и звезды на животе не для меня.
Рыцарь несколько смутился и рассердился. Он понимал, конечно, что аккериец прав: его одеянья обычно вызывали улыбку у простых людей и восхищение у знатных. К чести Сервуса надо сказать, что его более волновало мнение первых, ибо они в сути своей были чисты, что он не понимал умом, но чувствовал сердцем.
Дигон времени не терял. Он уплел уже половину жареного гуся, выкинув из него начинку на стол, и выдул кувшин пива, отчего на душе его сразу стало светлее. Предстоящая дорога уже не казалась ему бессмысленной: по опыту он знал, что ничего не получает от жизни только тот, кто ничего не делает. Он - делал; он всегда был в движении; жизнь была в нем и жизнь была - он сам.
Аккериец не задумывался о том, что ждет его впереди. Он вообще редко о том задумывался. Он знавал людей, которые после некоторого рассуждения на темы пути и приключений оставались дома, где постепенно скучнели, грузнели и тупели, не занятые делом. Все это было смешно и странно, а чаще всего противно. Но и об этом он не думал, а просто ощущал так и не иначе...
Ухмыльнувшись своим мыслям, хаотичным, но бодрым, он затолкал в рот последний кусок, проглотил его, почти не жуя, дохлебал пиво из кувшина и поднялся, на ходу уже подхватывая из рук Ламберта связку вяленой рыбы.
Даже не посмотрев на хозяина и его гостей, аккериец вышел из дома, сел на длинноногого вороного, с удовлетворением похлопал по тугому боку дорожного мешка, притороченного к седлу, и тронулся в путь.
Глава третья. Знакомство
Солнце палило так, словно желало весь Тим сжечь дотла. Волк, чей темный волос притягивал его жаркие лучи, стянул тунику и соорудил из неё нечто вроде тюрбана - он помнил, как опасен может быть огненный глаз Митры, такой нежный и ласковый утром и такой равнодушно-жестокий в полдень. Выжженые им поля он проезжал сейчас. Там бродили люди - казалось, без цели и надежды на лучшее будущее, но аккериец знал, что они работают с рассвета и до заката, не давая себе отдыха, потому что засуха - родная сестра голода - была их постоянным врагом, с коим они и боролись по мере сил.
Потом поля кончились. Дорога стала ровнее, шире. Вдали отсвечивали серебром серые стены Нилама, и запах морского ветра уже ощущался в горячем воздухе.
Дигон пришпорил коня. От жары оба размякли; сон - тяжелый, тягучий сковывал веки, запутывал мысли, и аккериец, вопреки первоначальному намерению не останавливаться до тех пор, пока есть провизия и вода, решил завернуть в харчевню, дабы подкрепить силы спокойным сном под крышей.
Плата за въезд в Нилам была несравнимо выше, чем во всех других городах света, и взимали её стражники строгие, норовящие взять с гостя богатого купца ли, бедного путника ли, все равно - ещё сверх положенного законом. Обыкновенно люди безропотно платили: все знают, что власть не переспорить. Но аккериец был не из таких. Швырнув на поднос три золотых, он ногой оттолкнул вцепившегося в повод толстяка в доспехах и спокойно въехал в город. Вслед ему неслась брань, караульные грозили всевозможными напастями и призывали Адониса поразить наглеца громом и молнией, но Дигон и не думал останавливаться. Он не сомневался, что у Адониса есть дела и поважнее расправы с ним, а на гнев стражников ему вообще было наплевать. Корысть должна быть наказуема, так считал он, и - наказал её сейчас, заплатив за въезд ровно столько, сколько полагал достаточным.
Таверну "Толстяк Шаккон" аккериец заметил издалека. Вывеска над дверью, высотой чуть не в человеческий рост, привлекала яркими красками; по бокам её, раскорячившись, стояли две деревянные фигуры, изображающие самого Шаккона с большой кружкой пива в руке и его супругу с метлой - огромными животами они касались друг друга; зазывала - чернявый оборванный мальчишка - пронзительно верещал, приглашая посетителей, хватал прохожих за руки и, когда они брезгливо отпихивали его, подбегал к другим, надеясь, наверное, что эти окажутся более сговорчивыми.
Дигон дал оборванцу золотой только за то, чтоб тот молчал все время, пока он будет в таверне, бросил ему повод, повелев смотреть за конем в оба глаза, и вошел внутрь.
Посетителей здесь было мало. Пара заезжих - белобрысых, разодетых в серебро да золото, полупьяных купцов, затем трое местных из крестьян, и стражник, обильно орошающий черную курчавую бороду свою жидким светлым пивом.
Аккериец поглядел на него, поморщился. Что ж, если у хозяина не найдется пива покрепче, он выпьет то, что имеется у него в дорожном мешке, но жареного барана он желает свежего, горячего, только что с вертела.
Дважды повторять ему не пришлось. То ли внушительного размера меч нового гостя показался толстяку Шаккону (а хозяином был именно он) вполне убедительным аргументом, то ли его же зычный хрипловатый голос проник к самым глубинам рыхлого сердца, но баран был подан тут же, и как раз такой, какой и требовался.
Дигон набросился на мясо с энтузиазмом голодного зверя - рвал его зубами, урчал и чавкал. Впрочем, точно таким способом насыщались и другие посетители, коих несколько прибавилось: пришел странно одетый господин с носом почти такой же длины, как и меч аккерийца; заглянул на огонек ещё один стражник, разжиревший на казенных харчах, лысый, низкозадый и тупорылый; затравленно озираясь, бочком протиснулся в дверь лохматый парень примерно одних лет с Волком, осторожным шагом пересек зал и подсел к купцам, видимо, намереваясь подкрепить силы за их счет.
Аккериец, у которого в желудке покоилось уже полбарана, подобрел. Уже не таким ублюдочным казался ему толстяк Шаккон, лоснящийся от пота, и не такой страхолюдиной хозяйка, действительно не выпускавшая из могучих рук метлы, то и дело норовя ужалить ею побольнее супруга. А прочие - сброд, прожигающий жизнь как придется, без цели - Дигона вовсе не занимали. Он повидал в своей жизни столько людей, что ими вполне можно было б заселить порядочный городишко, а посему в местах, подобных этому, никогда не обращал внимания на посетителей - разве что на девиц.
Гневные вопли купцов прервали вялый ход мыслей Дигона. Он посмотрел в их сторону, ухмыльнулся: лохматый, утянув со стола огромную краюху хлеба, судорожно заталкивал её в рот, а белобрысые купцы обиженно визжали и призывали хозяйку немедленно выгнать бродягу, пока он не сожрал все их кушанье. Та с угрожающим видом уже поворачивалась к ним; ноздри её трепетали, в маленьких глазках, почти сокрытых под складками жира, горел огонь, а могучие руки вздымались над головой медленно и неумолимо. Но парень не стал дожидаться, пока здоровая и крепкая как деревенский коваль матрона опустит на его встрепанную башку свою страшную метлу. Вскочив, он согнулся крючком и метнулся к столу аккерийца, видимо, предполагая, что только он в силах укрыть его от праведного гнева доброй женщины.
Впрочем, увидев, что воришка выглядывает из-за мощного плеча гостя, хозяйка успокоилась и занялась делами, более не реагируя на купцов и их недовольное вяканье (Дигон понял, что заплатили они ровно столько, сколько спросил слуга, и ни медяком больше, а потому и не имели права рассчитывать на защиту от наглых прихлебателей - скупой, как известно, платит дважды). Зато стражники, объединенные общей службой и сознанием собственной правоты, решительно встали и двинулись к столу Дигона.
- А ну, вор, подымайся! - грозно сказал низкозадый, пухлым кулачком прижимая к боку рукоять меча, что печально болтался в ножнах на его пузе. Кому говорю!
Дигон с любопытством посмотрел на него, потом перевел взгляд на парня. Тот сжался, пытаясь спрятаться за баранью ногу, но тем не менее отважно зыркал на стражников и что-то шипел сквозь зубы, оказавшиеся на редкость ровными и белыми.
- Да ладно, пусть его, - лениво пробормотал второй, опасливо косясь на мощного аккерийца: кто его знает, почему вор прибежал именно за его стол. Может, он его друг или брат...
- Чего ж ладного? - удивился низкозадый. - За преступников нам платят по десять медяков на брата - я от таких денег не откажусь! Ну! - зарычал он, приближая толстую физиономию к бараньей ноге. - Ну!!! Встать!
Нога не шевельнулась, а лохматого за ней теперь и вовсе было не видать.
- Ур-р-р! - взрычал стражник. - Ур-р-р-р! Я тебя!...
- Прах и пепел... - негромко буркнул аккериец, оглушенный рокотом его голоса. - Ты, старая морда, седло вонючее, плевок Бургана, пшел вон отсюда, пока я твою задницу к полу не приколотил.
Спокойный тон Дигона, в котором, однако, явственно слышались угрожающие нотки, заставил стражников вцепиться в свои мечи и сделать шаг назад. Парень же, напротив, осмелел, высунулся из-за ноги и тонко вякнул:
- Его задница и так у самого пола. Лучше бороденку приколоти.
Волк удивленно взглянул на него, но ничего не сказал, снова повернул голову к стражникам. И, хотя он молчал, те отлично поняли, что надо немедленно уходить, пока не завязалось что-либо вроде драки, а точнее - как раз-таки драка, в коей они, конечно, вряд ли одержат верх.
- Ты здесь человек новый, - откашлявшись, сказал тот, у которого задница находилась достаточно далеко от пола. - Не знаешь наших порядков. Десять медяков и впрямь на дороге не валяются, вот и...
Он не договорил. Презрительно усмехаясь, аккериец сунул руку под полу куртки, пошуровал там и кинул на стол золотой.
- Хватит?
Глаза стражников загорелись. Каждый из них получал золотой после целой луны службы, а тут такое богатство нежданно-негаданно свалилось им прямо в руки...
- Да, господин... - пересохшими губами прошептал присмиревший низкозадый. - Очень даже... очень даже хватит...
Он цапнул со стола монету и ринулся к выходу. Второй, возмущенно заревев, побежал за ним, подозревая, что соратник не захочет делиться. За ними, охнув, устремилась и хозяйка, потрясая метлой - оба не заплатили за выпитое пиво и съеденную ветчину.
Дигон насмешливо поглядел им вслед и повернулся к лохматому.
- Кто такой? - осведомился он, вновь подвигая к себе баранью ногу и с неудовольствием замечая, что один бок её - тот, что находился прямо перед парнем - изрядно ощипан.
- Трилле, - откликнулся лохматый и быстро отодрал ещё кусок мяса.
Узкое лицо его, чрезвычайно подвижное, было весьма благородно. Черты, по отдельности казавшиеся вовсе некрасивыми, вместе составляли довольно приятное впечатление. Длинный тонкий нос, большой рот, голубые, широко расставленные глаза в обрамлении пушистых черных ресниц - если парня отмыть и причесать, он мог бы сойти за сына дворянина, а то и самого короля. К тому же и фигура его отличалась определенным изяществом - тонкая, высокая, гибкая, с развернутыми прямыми плечами. Сейчас же от природы чистая гладкая кожа его была покрыта пятнами грязи и болячками, а изящные руки - цыпками; белесая щетина выросла над верхней губой и клочками на подбородке; в светлых густых волосах застряли соломинки и репьи. В общем, гостем Дигона оказался обыкновенный бродяга, и сейчас, по мнению аккерийца, его следовало накормить (кто сам бывал голоден, не оставит голодным другого), и затем избавиться от него навсегда.
- Ешь! - Дигон подвинул Трилле баранью ногу, кликнул хозяина и потребовал для себя жареного гуся, а заодно и ещё пару кувшинов пива, один из которых предназначался для лохматого.
Получив разрешение на употребление мяса, парень ухватил ногу обеими руками и, рыча, вцепился в неё зубами. Похоже, последние три дня ему не доводилось радовать свой желудок чем-либо кроме куска черствого хлеба - он пожирал мясо даже глазами, выкаченными так далеко, что казалось, они вот-вот вывалятся из орбит.
Волк же, легко справившись с гусем, допил пиво, положил на стол плату за еду и поднялся. Ему предстоял неблизкий путь, и каждый вздох промедления означал ещё шаг вперед пройдохи Леонардаса, увозящего в Ордию Лал Богини Судеб. Если же переводить путь ублюдка в триста золотых, обещанных Сервусом Наротом, то... Аккериец быстро рассчитал, что каждый его шаг стоит примерно половину медной монеты, а если он едет верхом...
- Постой, брат! - он был уже в дверях, когда звонкий голос лохматого остановил его.
- Ну? - нахмурясь, сказал Дигон.
- Подожди меня, я сейчас!
Аккериец пожал плечами и вышел из харчевни. Нет забот, кроме как ждать этого бродягу...
Взяв из рук мальчишки повод (избавившись от Дигонова вороного, оборванец тут же снова завопил, призывая новых посетителей), он вскочил на коня и - тонкая рука Трилле легла на его колено.
- Что ж ты? - обиженно произнес он. - Я же просил подождать!
- Уйди! - рыкнул аккериец, донельзя раздраженный наглостью парня. Он спас его от стражников и накормил - что ещё ему надо?
- Да постой же, - увещевал его Трилле. - Я должен ехать с тобой. Я пригожусь тебе, вот увидишь сам. Знаешь, кто я? О-о-о!.. Ты не знаешь, кто я...
Волк ударил вороного пятками и тот рванул с места как ошпаренный. Через несколько мгновений позади осталась харчевня "Толстяк Шаккон", и оборванец-зазывала, и нахальный бродяга... А впереди - впереди был город Нилам, который до сумерек следовало проехать весь, дабы ночь провести уже в тимских степях, где никто, никто не потревожит сон аккерийца... Гикнув, Волк ещё пришпорил коня, вновь радуясь жизни, ибо нет на свете ничего прекраснее ее...
* * *
... на свете нет ничего прекраснее жизни, да и как может быть? Только живому может доставить радость поцелуй красавицы, первый писк младенца, победа над врагом и возвращение из дальнего похода друга... Ощущение сие жило в сердце Дигона и никак не отражалось в его голове. Глубоких мыслей он не признавал, как не любил и рассуждений на высокие темы. Для него все было просто: делай так, как тебе приспичило в этот момент (философ Бенино сказал бы иначе - "как велит тебе сердце твое"), но не торопись. Бывают разные моменты, и не всегда стоит полагаться на свое знание этой странной жизни.
Не всегда Дигон бывал справедлив, ибо горячность и чисто аккерийская взрывная натура его иной раз запросто подавляли разум, смешивали мозги в одну пресную кашу; кроме того, не всегда справедливость он понимал так, как понимали её другие. Нынче, например, он мог бы обоих стражников прикончить только за то, что они осмелились потревожить его воплями во время трапезы, и лишь благодушное настроение, наступившее после приема пищи, спасло этих нахалов от дикой и страшной в своем проявлении ярости Дигона. Вряд ли после того его мучило бы раскаяние. Скорее, он забыл бы о тех, кого отправил в Ущелья из-за такого пустяка как шум в харчевне - или вспомнил бы, но без сожаления, а с усмешкой. Да, могло быть и так.
Но случалось и совсем иначе. Порой та чаша весов, на коей находилась его справедливость, перевешивала ту, на которой кучкой пепла лежала чужая. Жизнь человека была предметом сего спора. Спасенная Дигоном от чьей-либо злой воли, эта жизнь оплачивала его счет, обеспечивала равновесие перед богами, и даже суровый Стах не смог бы отрицать величия сына своего. Сыну же на высокие материи было наплевать. Он вовсе и не думал о спасенных им, как не думал и о погубленных им. Он просто жил - так, как умел; шел туда, куда вела судьба; действовал так, как велела природа. А чувства и объяснения этих чувств - занятие, не достойное воина...
Сумерки наступили, но Дигон все стремил вороного вперед, уже по степи. Ветер свистел в его ушах - вольный ветер, вырвавшийся из плотных серых стен города на простор, сейчас сияющий серебром под новорожденным лунным светом. Две-три звезды ещё не начали светить в полную мощь; пока они только тлели, и все же свет дрожал в них, постепенно разгораясь, разрастаясь, готовясь к долгой ночи. Вот оно - царство мрака, - грядет, принося с собою страх, озноб, сон и дрему; пробуждая низменные чувства в слабых людях и охотничьи инстинкты в сильных животных.
Слава Митре и прочим богам, в окрестностях Тима не водилось ни диких львов и тигров, ни гнусных гиен, ни змей. Так, пробежит иной раз пума или бродячая собака, коих развелось в последнее время множество, и не только в Тиме. Дигона эти животные не волновали. Спал он чутко, и даже мягкий шаг пантеры разбудил бы его в самой середине крепкого сна. Да и верный меч всегда был рядом - не пройдет и четверти мига, как аккериец выхватит его из ножен в случае опасности... То есть даже если б в Тиме водились львы и тигры, аккериец не стал бы торопить коня и отказываться от ночлега.
Спешившись возле небольшого холма, вкруг которого валялись охапки свежескошенного сена, Волк соорудил себе из них пахучее ложе, вбил в мягкую, уже похолодевшую без солнца землю колышек и привязал к нему вороного, затем лег. Сон пришел к нему сразу. Сон был плотен и покоен. Ни вздоха тревоги не вырвал он из глотки Дигона...
* * *
Но потом в сон этот просочилось нечто странное. То ли обрывки воспоминаний, наяву уже не восстанавливаемые избирательной памятью, то ли предупреждение на будущее - там, в чертогах бога Хипноша, что владеет искусством погружать человека в вязкие теплые болота сна не хуже, чем Дигон владеет искусством драться, аккериец не умел понять, что к чему. Он только видел лица, дома и дорогу, долгую словно жизнь отшельника, ощущал чьи-то прикосновения, слышал голоса, но сам не ходил и не говорил. Хорошо ли было там? плохо ли? Пожалуй, ни то и не другое. Там было никак. Чувства Дигона, коих на самом-то деле у него всегда было достаточно, хоть он сам и не готов был в этом признаться даже себе, сейчас спокойно дремали. Сторонний наблюдатель, он ничего особенного не видел в сем сне, хотя он ему и не нравился.