Страница:
Ударь, барабанщик, силь…
Но слово «сильней» он допеть не успел. Кто-то схватил его сзади за руки… Миша стал вырываться. Но не тут-то было! Его держали крепко.
Конечно, Мишу мог бы выручить папа. Но папа был далеко. Он в эту минуту совершал свой обычный, ежедневный обход госпиталя. Засунув руки в карманы халата и выставив вперёд широкую рыжеватую бороду, начальник переходил из палаты в палату, от койки к койке и терпеливо расспрашивал раненых: как себя чувствуют, в чём нуждаются.
— Всё ничего, товарищ начальник, — отвечали раненые. — Одно плохо — развлечений маловато. Баян да шашки, шашки да баян. Вот бы артистов каких-нибудь пригласить!
Начальник задумался. Артистов достать было трудно. Правда, Москва обещала прислать бригаду, но ведь это когда ещё будет. И тут начальник вспомнил, как Миша рассказывал ему о своих выступлениях в московских госпиталях. А почему бы, собственно, ему здесь не выступить, не почитать бойцам?
Начальник сказал:
— Ладно, товарищи. Обещаю вам устроить литературный вечер. Выступать будет один… мм… один юный артист.
— Вот за это спасибо, товарищ начальник!…
А сам «юный артист» погибал в дебрях Страшун-улицы. Как только его схватили, он стал отчаянно отбиваться. Он выдернул руку, стукнул кого-то биноклем, но тут его снова схватили.
Кое-как изловчившись, Миша обернулся и в полумраке узкого переулка с трудом разглядел своих противников.
Их было трое — трое мальчишек примерно Мишиного возраста. Один был чуть постарше. На голове у него торчала огромная железная каска, на плечах желтели погоны, за поясом блестела пустая кобура от нагана. Его товарищи размахивали деревянными саблями.
Миша стиснул зубы, рванулся, но силы были слишком неравны.
После короткой схватки Миша был побеждён. У него отняли бинокль, фонарик, книжечку. Двое мальчишек стали по обеим его сторонам, словно конвой, а третий дёрнул Мишу за воротник:
— Идж!
Миша шатался от усталости. Ковбойка на нём была порвана. Тяжело дыша, он сплюнул и выкрикнул:
— Трое на одного — не по правилу… Пустите, ну!
— Цо? Цо? — крикнул парень в каске. Остальные двое всё время называли его «пан поручник». Видно, он был у них за старшего.
— Не по правилу, — хрипло повторил Миша. — Выходи по одному, тогда посмотрим… А ну, пусти!
Он рванулся изо всех сил. Тут случилось неожиданное. Пальцы «пана поручника» разжались. Мальчишки заговорили между собой на непонятном языке. Некоторые, слова походили на русские, но мальчишки говорили так быстро, что ничего нельзя было понять.
Миша потирал ушибленные места. Плечо ныло, коленка была расцарапана.
«Пан поручник» сдвинул каску на затылок и ткнул пальцем Мишу в грудь:
— Ты кто?
— Как это — кто? — не понял Миша.
— Кто ты ест?
— Я приезжий.
«Пан поручник» снял каску и пятернёй почесал лохматые светлые волосы.
Ребята зашумели. Потом старший (его звали Бронек, как Миша понял) спросил:
— А откуда?
— Я из Москвы, — ответил Миша.
— 3 Москвы!.. Москва, Москва… — заговорили ребята, делая ударение на букве «о».
Бронек скомандовал:
— Хлопцы! Тихо!
Он, видно, был строгим командиром: хлопцы сразу замолчали.
А «пан поручник» протянул руку, взял книжечку и с важностью подал её Мише. Взял фонарик и подал Мише. Взял бинокль и подал Мише:
— Прошу… Москва! Так?
— Так, — отозвался Миша, который, ещё не совсем пришёл в себя после схватки.
Он повесил бинокль на грудь, спрятал книжечку и фонарик в карман и сказал:
— Мне надо в госпиталь… в Центральный госпиталь… Понимаете? Я там живу.
— Добже, — сказал Бронек. — Хлопцы! — Он надел каску и скомандовал: — Идж!
И он повёл Мишу по глухим переулкам, мимо мёртвых развалин, к большой, светлой улице. А сзади, как почётная свита, вышагивали двое мальчишек с деревянными саблями наголо.
Глава четвёртая
Глава пятая
Глава шестая
Глава седьмая
Но слово «сильней» он допеть не успел. Кто-то схватил его сзади за руки… Миша стал вырываться. Но не тут-то было! Его держали крепко.
Конечно, Мишу мог бы выручить папа. Но папа был далеко. Он в эту минуту совершал свой обычный, ежедневный обход госпиталя. Засунув руки в карманы халата и выставив вперёд широкую рыжеватую бороду, начальник переходил из палаты в палату, от койки к койке и терпеливо расспрашивал раненых: как себя чувствуют, в чём нуждаются.
— Всё ничего, товарищ начальник, — отвечали раненые. — Одно плохо — развлечений маловато. Баян да шашки, шашки да баян. Вот бы артистов каких-нибудь пригласить!
Начальник задумался. Артистов достать было трудно. Правда, Москва обещала прислать бригаду, но ведь это когда ещё будет. И тут начальник вспомнил, как Миша рассказывал ему о своих выступлениях в московских госпиталях. А почему бы, собственно, ему здесь не выступить, не почитать бойцам?
Начальник сказал:
— Ладно, товарищи. Обещаю вам устроить литературный вечер. Выступать будет один… мм… один юный артист.
— Вот за это спасибо, товарищ начальник!…
А сам «юный артист» погибал в дебрях Страшун-улицы. Как только его схватили, он стал отчаянно отбиваться. Он выдернул руку, стукнул кого-то биноклем, но тут его снова схватили.
Кое-как изловчившись, Миша обернулся и в полумраке узкого переулка с трудом разглядел своих противников.
Их было трое — трое мальчишек примерно Мишиного возраста. Один был чуть постарше. На голове у него торчала огромная железная каска, на плечах желтели погоны, за поясом блестела пустая кобура от нагана. Его товарищи размахивали деревянными саблями.
Миша стиснул зубы, рванулся, но силы были слишком неравны.
После короткой схватки Миша был побеждён. У него отняли бинокль, фонарик, книжечку. Двое мальчишек стали по обеим его сторонам, словно конвой, а третий дёрнул Мишу за воротник:
— Идж!
Миша шатался от усталости. Ковбойка на нём была порвана. Тяжело дыша, он сплюнул и выкрикнул:
— Трое на одного — не по правилу… Пустите, ну!
— Цо? Цо? — крикнул парень в каске. Остальные двое всё время называли его «пан поручник». Видно, он был у них за старшего.
— Не по правилу, — хрипло повторил Миша. — Выходи по одному, тогда посмотрим… А ну, пусти!
Он рванулся изо всех сил. Тут случилось неожиданное. Пальцы «пана поручника» разжались. Мальчишки заговорили между собой на непонятном языке. Некоторые, слова походили на русские, но мальчишки говорили так быстро, что ничего нельзя было понять.
Миша потирал ушибленные места. Плечо ныло, коленка была расцарапана.
«Пан поручник» сдвинул каску на затылок и ткнул пальцем Мишу в грудь:
— Ты кто?
— Как это — кто? — не понял Миша.
— Кто ты ест?
— Я приезжий.
«Пан поручник» снял каску и пятернёй почесал лохматые светлые волосы.
Ребята зашумели. Потом старший (его звали Бронек, как Миша понял) спросил:
— А откуда?
— Я из Москвы, — ответил Миша.
— 3 Москвы!.. Москва, Москва… — заговорили ребята, делая ударение на букве «о».
Бронек скомандовал:
— Хлопцы! Тихо!
Он, видно, был строгим командиром: хлопцы сразу замолчали.
А «пан поручник» протянул руку, взял книжечку и с важностью подал её Мише. Взял фонарик и подал Мише. Взял бинокль и подал Мише:
— Прошу… Москва! Так?
— Так, — отозвался Миша, который, ещё не совсем пришёл в себя после схватки.
Он повесил бинокль на грудь, спрятал книжечку и фонарик в карман и сказал:
— Мне надо в госпиталь… в Центральный госпиталь… Понимаете? Я там живу.
— Добже, — сказал Бронек. — Хлопцы! — Он надел каску и скомандовал: — Идж!
И он повёл Мишу по глухим переулкам, мимо мёртвых развалин, к большой, светлой улице. А сзади, как почётная свита, вышагивали двое мальчишек с деревянными саблями наголо.
Глава четвёртая
У ГОСПИТАЛЬНЫХ ВОРОТ
Конечно, Мише очень хотелось поговорить с Бронеком и его дружками, узнать, почему они раньше напали на него, а сейчас вот идут, провожают.
Если бы они разговорились, Миша узнал бы что отец Бронека, Казимир Яблонский, был подпольщиком, партизаном, воевал с фашистами, а недавно, когда пришла Красная Армия, стал красноармейцем и ушёл на фронт.
Но поди попробуй поговори, когда не знаешь языка!
Бронеку тоже очень хотелось потолковать по душам с мальчиком из Москвы, расспросить его про Москву, про Кремль, про всё. Но он не умел говорить по-русски и поэтому только похлопывал Мишу по плечу и время от времени улыбался ему из-под каски. У него была весёлая, озорная улыбка. А глаза у него были зелёные, как у кошки.
Проходными дворами, таинственными закоулками, через проломы в стенах ребята вывели Мишу на большую улицу.
Миша снова увидел синее небо, солнце и гору с башней вдали.
— Спасибо, теперь знаю. Вон туда и напра-во, да? — показал Миша.
— Добже, добже, — отозвался Бронек. Ребята завернули направо и вышли к монастырской стене.
Миша узнал ржавые ворота госпиталя.
— Там? — спросил Бронек.
— Там, там! — обрадовался Миша. Бронек обернулся, ткнул кобурой в одного из своих помощников и сказал:
— То Юзек.
Юзек подал Мише руку. Это был худой, бледный мальчик со свежим синяком на лбу. Бронек показал на второго:
— А то Янек.
Коротенький, кургузый Янек улыбнулся и приставил руку к козырьку своей смешной квадратной фуражки.
Миша сказал:
— Приходите. Я живу вон там, видите, флигелёк. Приходите. Ладно? Папа ничего, пустит.
Бронек всё понял и вежливо сказал:
— Добже! Дзенькуем. До видзеня. (Хорошо! Спасибо. До свиданья.)
Миша догадался, что «до видзеня» значит «до свиданья», и тоже сказал:
— До видзеня.
У ворот госпиталя они расстались.
Вид у Миши был неважный: лицо в царапинах, ковбойка разодрана, штаны, которые мама так старательно отутюжила, в извёстке. Он слюной пригладил чёлку и толкнул калитку. Она не подалась. Миша постучал кулаком. Стучать кулаком по железным прутьям было больно. Миша повернулся спиной и давай колотить каблуком. Колотил до тех пор, пока к воротам со стороны двора не подбежала худенькая девочка.
Она на бегу завязывала под остреньким подбородком голубой вылинявший платок.
— Кто? — спросила она.
Миша рассердился. Да что ж это такое, на самом деле? Там, в переулке, допытывались — кто, здесь — кто!
Он потряс калитку:
— Открой!
Девочка прижала лицо к ржавым прутьям калитки и долго разглядывала истерзанного после драки Мишу. У неё были большие светло-голубые глаза. Она осмотрела Мишу с ног до головы и решительно мотнула головой:
— Ни!
Миша оторопел. Вот ещё новости! Он здесь живёт, и папа у него начальник, а тут какая-то девчонка смеет его не впускать! Может, Бронек его не в тот госпиталь привёл? Да нет же, вон и длинный главный корпус, и занавески на окнах, и обгорелый сад, и белый флигелёк под черепицей.
— Открой! — крикнул Миша. — Тут мой папа.
— Ни! — Девочка мотнула головой. — Свидания только по вторникам.
Она повернулась и зашлёпала босыми пятками по двору. Миша растерялся и стал изо всех сил дёргать калитку.
— Открой! Открой! Я здесь живу! Девочка оглянулась, прищурилась и махнула рукой:
— Ни… Я не видела.
Миша сказал:
— Да ведь тут мой папа начальник.
Девочка вдруг погрозила пальцем:
— Ой, ни, у начальников детей нима. Я не видела.
— Как же ты могла видеть, когда мы только вчера прилетели! — И Миша снова начал барабанить в ворота.
Девочка закричала:
— Дядя Корней!
Откуда-то донёсся низкий, глухой голос:
— Чую!
Из-за угла показался сторож госпиталя. Он был уже старый. На его широкой груди блестел старинный, ещё с той войны, георгиевский крест на засаленной полосатой ленточке. Волоча за собой метлу, он подошёл к воротам:
— Что за шум, а драки нет?
— Да вот, — показала девочка на Мишу, — стучат! Прямо ворота хочут поломать.
Дядя Корней расправил толстые усы:
— Кто это тут надумал ворота ломать?
— Мне к папе надо, — сказал Миша, — а она меня не пускает.
— И правильно, сынок. Свидания у нас по вторникам.
— Да какие ж тут свидания! — вскричал Миша. — Мой папа тут начальник — майор Денисьев. Я его сын.
— Сын? — Седые косматые брови дяди Корнея полезли вверх. — А я вроде не примечал у нашего началь…
— Да мы только вчера прилетели из Москвы, — перебил Миша, — а потом я долго спал…
— А!.. — протянул дядя Корней. — Что ж ты сразу не сказал! Из Москвы, стало быть? Заходи, сынок, заходи.
Тяжёлая калитка со скрежетом открылась, и Миша наконец проник во двор.
— Заходи, заходи, — повторял дядя Корней. — Вот оно какая штука! А я и не знал… Стало быть, начальник мне не докладывал…
Миша пошёл наискось через двор. Худенькая девочка, дёргая себя за концы платка, побежала за ним:
— Мальчик! А мальчик!
— Что?
— Мальчик, а вы вправду из Москвы, да?
— А то нет! — хмуро ответил Миша и, не глядя на эту девчонку, зашагал к белому флигельку.
Если бы они разговорились, Миша узнал бы что отец Бронека, Казимир Яблонский, был подпольщиком, партизаном, воевал с фашистами, а недавно, когда пришла Красная Армия, стал красноармейцем и ушёл на фронт.
Но поди попробуй поговори, когда не знаешь языка!
Бронеку тоже очень хотелось потолковать по душам с мальчиком из Москвы, расспросить его про Москву, про Кремль, про всё. Но он не умел говорить по-русски и поэтому только похлопывал Мишу по плечу и время от времени улыбался ему из-под каски. У него была весёлая, озорная улыбка. А глаза у него были зелёные, как у кошки.
Проходными дворами, таинственными закоулками, через проломы в стенах ребята вывели Мишу на большую улицу.
Миша снова увидел синее небо, солнце и гору с башней вдали.
— Спасибо, теперь знаю. Вон туда и напра-во, да? — показал Миша.
— Добже, добже, — отозвался Бронек. Ребята завернули направо и вышли к монастырской стене.
Миша узнал ржавые ворота госпиталя.
— Там? — спросил Бронек.
— Там, там! — обрадовался Миша. Бронек обернулся, ткнул кобурой в одного из своих помощников и сказал:
— То Юзек.
Юзек подал Мише руку. Это был худой, бледный мальчик со свежим синяком на лбу. Бронек показал на второго:
— А то Янек.
Коротенький, кургузый Янек улыбнулся и приставил руку к козырьку своей смешной квадратной фуражки.
Миша сказал:
— Приходите. Я живу вон там, видите, флигелёк. Приходите. Ладно? Папа ничего, пустит.
Бронек всё понял и вежливо сказал:
— Добже! Дзенькуем. До видзеня. (Хорошо! Спасибо. До свиданья.)
Миша догадался, что «до видзеня» значит «до свиданья», и тоже сказал:
— До видзеня.
У ворот госпиталя они расстались.
Вид у Миши был неважный: лицо в царапинах, ковбойка разодрана, штаны, которые мама так старательно отутюжила, в извёстке. Он слюной пригладил чёлку и толкнул калитку. Она не подалась. Миша постучал кулаком. Стучать кулаком по железным прутьям было больно. Миша повернулся спиной и давай колотить каблуком. Колотил до тех пор, пока к воротам со стороны двора не подбежала худенькая девочка.
Она на бегу завязывала под остреньким подбородком голубой вылинявший платок.
— Кто? — спросила она.
Миша рассердился. Да что ж это такое, на самом деле? Там, в переулке, допытывались — кто, здесь — кто!
Он потряс калитку:
— Открой!
Девочка прижала лицо к ржавым прутьям калитки и долго разглядывала истерзанного после драки Мишу. У неё были большие светло-голубые глаза. Она осмотрела Мишу с ног до головы и решительно мотнула головой:
— Ни!
Миша оторопел. Вот ещё новости! Он здесь живёт, и папа у него начальник, а тут какая-то девчонка смеет его не впускать! Может, Бронек его не в тот госпиталь привёл? Да нет же, вон и длинный главный корпус, и занавески на окнах, и обгорелый сад, и белый флигелёк под черепицей.
— Открой! — крикнул Миша. — Тут мой папа.
— Ни! — Девочка мотнула головой. — Свидания только по вторникам.
Она повернулась и зашлёпала босыми пятками по двору. Миша растерялся и стал изо всех сил дёргать калитку.
— Открой! Открой! Я здесь живу! Девочка оглянулась, прищурилась и махнула рукой:
— Ни… Я не видела.
Миша сказал:
— Да ведь тут мой папа начальник.
Девочка вдруг погрозила пальцем:
— Ой, ни, у начальников детей нима. Я не видела.
— Как же ты могла видеть, когда мы только вчера прилетели! — И Миша снова начал барабанить в ворота.
Девочка закричала:
— Дядя Корней!
Откуда-то донёсся низкий, глухой голос:
— Чую!
Из-за угла показался сторож госпиталя. Он был уже старый. На его широкой груди блестел старинный, ещё с той войны, георгиевский крест на засаленной полосатой ленточке. Волоча за собой метлу, он подошёл к воротам:
— Что за шум, а драки нет?
— Да вот, — показала девочка на Мишу, — стучат! Прямо ворота хочут поломать.
Дядя Корней расправил толстые усы:
— Кто это тут надумал ворота ломать?
— Мне к папе надо, — сказал Миша, — а она меня не пускает.
— И правильно, сынок. Свидания у нас по вторникам.
— Да какие ж тут свидания! — вскричал Миша. — Мой папа тут начальник — майор Денисьев. Я его сын.
— Сын? — Седые косматые брови дяди Корнея полезли вверх. — А я вроде не примечал у нашего началь…
— Да мы только вчера прилетели из Москвы, — перебил Миша, — а потом я долго спал…
— А!.. — протянул дядя Корней. — Что ж ты сразу не сказал! Из Москвы, стало быть? Заходи, сынок, заходи.
Тяжёлая калитка со скрежетом открылась, и Миша наконец проник во двор.
— Заходи, заходи, — повторял дядя Корней. — Вот оно какая штука! А я и не знал… Стало быть, начальник мне не докладывал…
Миша пошёл наискось через двор. Худенькая девочка, дёргая себя за концы платка, побежала за ним:
— Мальчик! А мальчик!
— Что?
— Мальчик, а вы вправду из Москвы, да?
— А то нет! — хмуро ответил Миша и, не глядя на эту девчонку, зашагал к белому флигельку.
Глава пятая
ОНУТЕ
Когда Миша на другой день рано утром вышел на крылечко, его окликнули:
— Мальчик!
Миша оглянулся. Внизу, на щербатой ступеньке, сидела вчерашняя девочка. Она одёрнула на острых коленках старое клетчатое платьишко и тихо сказала:
— А я жду, жду…
— Кого? — спросил Миша. Девочка опустила голову:
— Тебя.
Миша удивился:
— Зачем?
Девочка молчала.
Миша постоял на крылечке, потом спрыгнул наземь и стал рядом с девочкой:
— Постучала бы в ставень, вот сюда, я бы вышел.
Девочка подняла на Мишу глаза и всплеснула руками:
— Ой, да разве ж я посмею?
— А вчера так посмела меня не пускать?
Девочка вскочила и быстро-быстро заговорила:
— Ой, я ж не знала! Кабы я знала, я бы ворота во как распахнула бы! — Она широко развела худенькими руками. — Во как!
Потом она несмело дотронулась до Мишиного плеча:
— Мальчик, а вы правда из Москвы, да?
— Правда!
— А мне не верится…
Миша засмеялся:
— Что ты! Я правда из Москвы. Честное ленинское, если не веришь.
— Ленинское?.. — Девочка медленно повторила это слово, точно вслушиваясь в него. — Ленинское — значит, правда. А какая она, Москва, какая? Правда, там везде золотые крыши, а под землёй золотые комнатки?
«Странная девочка», — подумал Миша и сказал:
— Я что-то не замечал.
— Нет, правда, правда! — упрямо повторила девочка. — Мне в тюрьме одна тётенька рассказывала.
— А ты… была в тюрьме? Разве маленькие бывают в тюрьме? — спросил Миша.
— Бывают, — мотнула девочка головой. — Только я не маленькая, я только с виду маленькая… Тётенька говорила: в Москве под землёй золотые комнатки…
Миша сел на ступеньку рядом с девочкой:
— А как тебя зовут?
— Онуте, — ответила девочка, поджимая, сколько можно было, босые ноги под ступеньку, — а по-русски Аннушка. А когда буду большая, будут звать Она. Я у дяденьки Корнея живу. — Она показала на сторожку у ворот: — Там…
Миша посмотрел на маленькую, в одно оконце, сторожку:
— Значит, он тебе не папа?
— Ни! Моего папы нету. Его нету…
— Значит, он твой дедушка?
— Ни… Мы раньше не здесь жили, мы раньше там жили.
— Где?
— Там, на Зверинце…
Онуте помолчала и опять осторожно коснулась Мишиного плеча:
— А тебя звать Миколас, да?
— Меня Мишей зовут.
— То всё равно, что Миколас. А моего папу тоже звали Миколас. — Она вскочила, оправила на себе платье: — А я сейчас туда пойду…
— Куда?
— Туда… на Зверинец… где папа. «Нет, очень странная девочка», — снова подумал Миша и спросил:
— А можно я с тобой пойду?
Девочка обрадовалась:
— Ой, пойдём, Миколас, пойдём! Только я у дяденьки Корнея спрошусь.
Она побежала к главному корпусу. Там то и дело проходили врачи, сестры. Взад-вперёд сновали санитары в белых халатах, из-под которых видны были тяжёлые солдатские сапоги.
Дядя Корней размашисто подметал дорожки в обгорелом саду. Онуте подбежала к нему, что-то сказала, он кивнул головой, погладил Онуте по спине и снова взялся за метлу: ширк, ширк…
А Миша и Онуте вышли за ворота. И вот они шагают рядом. Онуте мелко семенит босыми ногами, а Миша старается делать шаги побольше, чтобы не наступать на щели в тротуаре.
По дороге Онуте показывала:
— Вон там была школа. А там была фабрика, где папа работал. А там кино. А вон та гора называется гора Гедимина. А там костёл.
Возле некоторых домов шла работа. Люди разбирали кирпичи, обрушивали шаткие стены. Звенели заступы, ломы, топоры. Город приходил в себя, он оживал, как оживает весной природа после зимней стужи.
Миша старательно перешагивал через щели между плитами.
— Ой, то я знаю! — сказала Онуте. — То так играют. Только позабыла, как называется.
— Это «классы», — сказал Миша. — У нас девочки так играют. А ещё знаешь как они играют? Возьмут верёвку и целый день крутят и прыгают, крутят и прыгают. Ты играла так?
— Ни! — качнула Онуте головой. — Когда фашисты были, я ни в чего не играла.
— Совсем ни в чего?
— Ни.
Миша задумался.
— А почему ты… — начал он и запнулся. Он хотел было спросить, почему Онуте сидела в тюрьме, но не решился и спросил: — А почему ты так хорошо говоришь по-русски?
— А у меня мама была русская, — ответила Онуте. — Она со мной всегда по-русски разговаривала. А папа — литовец. Он на кондитерской фабрике работал.
— Это хорошо, — сказал Миша. — Значит, конфеты приносил.
— Ни, — покачала Онуте головой, — приносить нельзя. Зато от него всегда вкусно пахло так… Я его всегда нюхала.
Они вышли к широкой реке. Блестя на солнце, она быстро текла между зелёными берегами.
Онуте показала на реку:
— А вот это наша Нерис.
Миша вынул красную книжечку и стал записывать: «Нерис». Онуте привстала на цыпочки, заглянула:
— Что ты пишешь?
— Ничего… Дневник. Я ведь путешественник.
— Путешественник? Ой, я ещё никогда не видела путешественников!
Миша улыбнулся:
— Ну вот, сейчас видишь!
Он засунул книжечку в карман. Они пошли вдоль набережной.
Через реку был перекинут мост. Во всю его длину работали красноармейцы — полуголые, без гимнастёрок. Они ловко орудовали топорами. Их загорелые спины маслянисто блестели.
Мост был новенький и весело сверкал чистыми, светло-жёлтыми, точно сливочное масло, брёвнами. Пахло лесом, сосной, смелой. Ветер играл сухими, завитыми в пружинки стружками, катил их по настилу, сбрасывал в воду.
Высокий, широкоплечий, загорелый красноармеец устанавливал в голове моста дощечку с надписью:
— Товарищ красноармеец, можно нам пройти на ту сторону?
Красноармеец вытер голым локтем потный лоб и сказал:
— Отчего ж? — Он взмахнул топором, лезвие которого сверкнуло на солнце. — Шагай, ребятки, обновляй! Мосточек надёжный.
— Спасибо!
И Миша и Онуте перешли на ту сторону реки Нерис — обновили мост.
— Мальчик!
Миша оглянулся. Внизу, на щербатой ступеньке, сидела вчерашняя девочка. Она одёрнула на острых коленках старое клетчатое платьишко и тихо сказала:
— А я жду, жду…
— Кого? — спросил Миша. Девочка опустила голову:
— Тебя.
Миша удивился:
— Зачем?
Девочка молчала.
Миша постоял на крылечке, потом спрыгнул наземь и стал рядом с девочкой:
— Постучала бы в ставень, вот сюда, я бы вышел.
Девочка подняла на Мишу глаза и всплеснула руками:
— Ой, да разве ж я посмею?
— А вчера так посмела меня не пускать?
Девочка вскочила и быстро-быстро заговорила:
— Ой, я ж не знала! Кабы я знала, я бы ворота во как распахнула бы! — Она широко развела худенькими руками. — Во как!
Потом она несмело дотронулась до Мишиного плеча:
— Мальчик, а вы правда из Москвы, да?
— Правда!
— А мне не верится…
Миша засмеялся:
— Что ты! Я правда из Москвы. Честное ленинское, если не веришь.
— Ленинское?.. — Девочка медленно повторила это слово, точно вслушиваясь в него. — Ленинское — значит, правда. А какая она, Москва, какая? Правда, там везде золотые крыши, а под землёй золотые комнатки?
«Странная девочка», — подумал Миша и сказал:
— Я что-то не замечал.
— Нет, правда, правда! — упрямо повторила девочка. — Мне в тюрьме одна тётенька рассказывала.
— А ты… была в тюрьме? Разве маленькие бывают в тюрьме? — спросил Миша.
— Бывают, — мотнула девочка головой. — Только я не маленькая, я только с виду маленькая… Тётенька говорила: в Москве под землёй золотые комнатки…
Миша сел на ступеньку рядом с девочкой:
— А как тебя зовут?
— Онуте, — ответила девочка, поджимая, сколько можно было, босые ноги под ступеньку, — а по-русски Аннушка. А когда буду большая, будут звать Она. Я у дяденьки Корнея живу. — Она показала на сторожку у ворот: — Там…
Миша посмотрел на маленькую, в одно оконце, сторожку:
— Значит, он тебе не папа?
— Ни! Моего папы нету. Его нету…
— Значит, он твой дедушка?
— Ни… Мы раньше не здесь жили, мы раньше там жили.
— Где?
— Там, на Зверинце…
Онуте помолчала и опять осторожно коснулась Мишиного плеча:
— А тебя звать Миколас, да?
— Меня Мишей зовут.
— То всё равно, что Миколас. А моего папу тоже звали Миколас. — Она вскочила, оправила на себе платье: — А я сейчас туда пойду…
— Куда?
— Туда… на Зверинец… где папа. «Нет, очень странная девочка», — снова подумал Миша и спросил:
— А можно я с тобой пойду?
Девочка обрадовалась:
— Ой, пойдём, Миколас, пойдём! Только я у дяденьки Корнея спрошусь.
Она побежала к главному корпусу. Там то и дело проходили врачи, сестры. Взад-вперёд сновали санитары в белых халатах, из-под которых видны были тяжёлые солдатские сапоги.
Дядя Корней размашисто подметал дорожки в обгорелом саду. Онуте подбежала к нему, что-то сказала, он кивнул головой, погладил Онуте по спине и снова взялся за метлу: ширк, ширк…
А Миша и Онуте вышли за ворота. И вот они шагают рядом. Онуте мелко семенит босыми ногами, а Миша старается делать шаги побольше, чтобы не наступать на щели в тротуаре.
По дороге Онуте показывала:
— Вон там была школа. А там была фабрика, где папа работал. А там кино. А вон та гора называется гора Гедимина. А там костёл.
Возле некоторых домов шла работа. Люди разбирали кирпичи, обрушивали шаткие стены. Звенели заступы, ломы, топоры. Город приходил в себя, он оживал, как оживает весной природа после зимней стужи.
Миша старательно перешагивал через щели между плитами.
— Ой, то я знаю! — сказала Онуте. — То так играют. Только позабыла, как называется.
— Это «классы», — сказал Миша. — У нас девочки так играют. А ещё знаешь как они играют? Возьмут верёвку и целый день крутят и прыгают, крутят и прыгают. Ты играла так?
— Ни! — качнула Онуте головой. — Когда фашисты были, я ни в чего не играла.
— Совсем ни в чего?
— Ни.
Миша задумался.
— А почему ты… — начал он и запнулся. Он хотел было спросить, почему Онуте сидела в тюрьме, но не решился и спросил: — А почему ты так хорошо говоришь по-русски?
— А у меня мама была русская, — ответила Онуте. — Она со мной всегда по-русски разговаривала. А папа — литовец. Он на кондитерской фабрике работал.
— Это хорошо, — сказал Миша. — Значит, конфеты приносил.
— Ни, — покачала Онуте головой, — приносить нельзя. Зато от него всегда вкусно пахло так… Я его всегда нюхала.
Они вышли к широкой реке. Блестя на солнце, она быстро текла между зелёными берегами.
Онуте показала на реку:
— А вот это наша Нерис.
Миша вынул красную книжечку и стал записывать: «Нерис». Онуте привстала на цыпочки, заглянула:
— Что ты пишешь?
— Ничего… Дневник. Я ведь путешественник.
— Путешественник? Ой, я ещё никогда не видела путешественников!
Миша улыбнулся:
— Ну вот, сейчас видишь!
Он засунул книжечку в карман. Они пошли вдоль набережной.
Через реку был перекинут мост. Во всю его длину работали красноармейцы — полуголые, без гимнастёрок. Они ловко орудовали топорами. Их загорелые спины маслянисто блестели.
Мост был новенький и весело сверкал чистыми, светло-жёлтыми, точно сливочное масло, брёвнами. Пахло лесом, сосной, смелой. Ветер играл сухими, завитыми в пружинки стружками, катил их по настилу, сбрасывал в воду.
Высокий, широкоплечий, загорелый красноармеец устанавливал в голове моста дощечку с надписью:
МОСТ ВОССТАНОВЛЕН БОЙЦАМИМиша подошёл к нему:
ТРЕТЬЕГО БЕЛОРУССКОГО ФРОНТА.
АВГУСТ, 1944.
— Товарищ красноармеец, можно нам пройти на ту сторону?
Красноармеец вытер голым локтем потный лоб и сказал:
— Отчего ж? — Он взмахнул топором, лезвие которого сверкнуло на солнце. — Шагай, ребятки, обновляй! Мосточек надёжный.
— Спасибо!
И Миша и Онуте перешли на ту сторону реки Нерис — обновили мост.
Глава шестая
ЗВЕРИНЕЦ
— Вот здесь Зверинец, — сказала Онуте.
При слове «Зверинец» Мише представлялся Московский зоопарк: пруд с важными чёрными и белыми лебедями и суматошными утками, широкие аллеи, слоновник, площадка, где катают на осликах малышей и где всё время тренькают бубенчики: динь-динь, динь-динь…
А здесь?..
Перед Мишей простиралась широкая немощёная улица. Когда-то она была, видно, зелёной, потому что вдоль узких тротуаров торчали обугленные стволы. За ними видны были разрушенные дома.
Там, в центре, на Страшун-улице, да и в других местах, где дома большие, многоэтажные, — там хоть стены остались. А здесь, на окраине, и того не было.
Груды битого кирпича, чёрных брёвен и головешек безотрадной вереницей тянулись одна за другой во всю длину улицы, насколько хватал глаз.
Наверно, все дома здесь были одинаковые, потому что развалины были очень похожи друг на друга.
Миша с трудом поспевал за Онуте, которая теперь уже не семенила, а шла довольно быстро. Её босые ноги оставляли в пыли, перемешанной с пеплом, ямки. Миша шёл за ней, стараясь не наступать на эти ямки.
— Онуте, — крикнул он, — вы тут жили, да? Где же ваш дом?
Онуте не ответила. Вот она остановилась у одной груды развалин. Ветер с реки трепал её длинное, не по росту, платье.
Миша не выдержал: — Онуте, где же ваш дом?
Онуте молчала, растерянно оглядываясь. Внизу, на реке, весело перестукивались топоры. Один повторял: тут-тут-тут! Другой словно спорил: там-там-там!
Онуте стояла с понурой головой, и казалось, будто она внимательно прислушивается к разговору топоров.
Наконец она подняла голову и тихо сказала:
— Не знаю…
— Чего — не знаю?
— Не знаю, где дом, — еле слышно повторила Онуте.
Миша удивился:
— Как же ты не знаешь? Ведь вы там жили.
Онуте снова стала беспомощно оглядываться:
— Если бы всё целое было… Если бы хоть печка…
— Какая печка?
— Большая такая, белая. Меня папа учил писать… Я гвоздиком на печке нацарапала «О» и «П». То мои буквы: Онуте Петраускайте.
Миша обрадовался:
— Вот здорово! Онуте Петраускайте! Давай искать печку. Ты только покажи, где, ты думаешь, ваш дом.
Онуте нерешительно подвела Мишу к одной из груд и, по-прежнему оглядываясь по сторонам, сказала:
— Может, здесь…
Потом она посмотрела на соседнюю груду:
— А может, там…
— Ладно, — сказал Миша. — Давай ты здесь, а я там.
Он вскарабкался на развалины. Черепица осыпалась. Ноги то скользили, то увязали в щелях между обломками. Но Миша не отступал. Он стал докапываться до печки. Нетерпеливо сбрасывал он глыбы штукатурки, кирпичи, черепичины… Скоро у него заныла спина, заболели руки. Папа, конечно, опять будет сердиться. Вчера пришёл грязный, оборванный после драки в переулке; сегодня опять приду весь чумазый…
— Нашёл? — время от времени кричала Онуте с соседней груды.
— Нет! А ты?
— Я тоже нет…
Дело подвигалось медленно. Немало кирпичей пришлось Мише разобрать. Вокруг него поднялась пыль, он стал чихать и кашлять, но работы не бросал. Вот он приподнял ржавое колено трубы, отшвырнул его и увидел уголок печки. С новой силой Миша принялся за работу. Теперь уже близко. Ещё три черепичины, ещё две… Сколько здесь черепицы, весь город в черепице!
Наконец стала видна передняя стена печки. Миша, вытирая руки о штаны, присел на корточки, долго приглядывался и вдруг закричал:
— Онуте! Сюда!
Онуте мигом спустилась с соседней груды и побежала к Мише.
— Нашёл? — кричала она набегу. — Нашёл?
— Кажется, да… Постой! Нет. Тут вовсе не «О» и «П», а «О» и «Р».
— Где? Где? Покажи! — твердила Онуте, карабкаясь по обломкам к Мише.
Он протянул ей руку, помог подняться. Она присела на корточки рядом с Мишей:
— Где?
— Вот!
На передней стене печки, над её чёрным челом с оторванной дверкой были смутно видны накорябанные гвоздём буквы. Онуте потрогала их, потом обернулась к Мише и тихо сказала:
— Ой, Миколас… то — наша! Наша!
Миша тоже потрогал буквы:
— Как же ваша? Ты сказала «О» и «П», а тут «О» и «Р».
— Ничего, то по-русски «Р», — отозвалась Онуте, — а по-литовски то «П».
Онуте присела на корточки рядом с Мишей.
Она погладила печку, потом спустилась с обломков, села на толстое бревно, которое лежало неподалёку, и, пригорюнившись, стала смотреть на остатки своего дома.
Миша сел рядом.
Над развалинами кружил ветер, взметая белую пыль и чёрный пепел. А внизу, на реке, по-прежнему перекликались неугомонные топоры-работяги: «тут-тут-тут» и «там-там-там»…
При слове «Зверинец» Мише представлялся Московский зоопарк: пруд с важными чёрными и белыми лебедями и суматошными утками, широкие аллеи, слоновник, площадка, где катают на осликах малышей и где всё время тренькают бубенчики: динь-динь, динь-динь…
А здесь?..
Перед Мишей простиралась широкая немощёная улица. Когда-то она была, видно, зелёной, потому что вдоль узких тротуаров торчали обугленные стволы. За ними видны были разрушенные дома.
Там, в центре, на Страшун-улице, да и в других местах, где дома большие, многоэтажные, — там хоть стены остались. А здесь, на окраине, и того не было.
Груды битого кирпича, чёрных брёвен и головешек безотрадной вереницей тянулись одна за другой во всю длину улицы, насколько хватал глаз.
Наверно, все дома здесь были одинаковые, потому что развалины были очень похожи друг на друга.
Миша с трудом поспевал за Онуте, которая теперь уже не семенила, а шла довольно быстро. Её босые ноги оставляли в пыли, перемешанной с пеплом, ямки. Миша шёл за ней, стараясь не наступать на эти ямки.
— Онуте, — крикнул он, — вы тут жили, да? Где же ваш дом?
Онуте не ответила. Вот она остановилась у одной груды развалин. Ветер с реки трепал её длинное, не по росту, платье.
Миша не выдержал: — Онуте, где же ваш дом?
Онуте молчала, растерянно оглядываясь. Внизу, на реке, весело перестукивались топоры. Один повторял: тут-тут-тут! Другой словно спорил: там-там-там!
Онуте стояла с понурой головой, и казалось, будто она внимательно прислушивается к разговору топоров.
Наконец она подняла голову и тихо сказала:
— Не знаю…
— Чего — не знаю?
— Не знаю, где дом, — еле слышно повторила Онуте.
Миша удивился:
— Как же ты не знаешь? Ведь вы там жили.
Онуте снова стала беспомощно оглядываться:
— Если бы всё целое было… Если бы хоть печка…
— Какая печка?
— Большая такая, белая. Меня папа учил писать… Я гвоздиком на печке нацарапала «О» и «П». То мои буквы: Онуте Петраускайте.
Миша обрадовался:
— Вот здорово! Онуте Петраускайте! Давай искать печку. Ты только покажи, где, ты думаешь, ваш дом.
Онуте нерешительно подвела Мишу к одной из груд и, по-прежнему оглядываясь по сторонам, сказала:
— Может, здесь…
Потом она посмотрела на соседнюю груду:
— А может, там…
— Ладно, — сказал Миша. — Давай ты здесь, а я там.
Он вскарабкался на развалины. Черепица осыпалась. Ноги то скользили, то увязали в щелях между обломками. Но Миша не отступал. Он стал докапываться до печки. Нетерпеливо сбрасывал он глыбы штукатурки, кирпичи, черепичины… Скоро у него заныла спина, заболели руки. Папа, конечно, опять будет сердиться. Вчера пришёл грязный, оборванный после драки в переулке; сегодня опять приду весь чумазый…
— Нашёл? — время от времени кричала Онуте с соседней груды.
— Нет! А ты?
— Я тоже нет…
Дело подвигалось медленно. Немало кирпичей пришлось Мише разобрать. Вокруг него поднялась пыль, он стал чихать и кашлять, но работы не бросал. Вот он приподнял ржавое колено трубы, отшвырнул его и увидел уголок печки. С новой силой Миша принялся за работу. Теперь уже близко. Ещё три черепичины, ещё две… Сколько здесь черепицы, весь город в черепице!
Наконец стала видна передняя стена печки. Миша, вытирая руки о штаны, присел на корточки, долго приглядывался и вдруг закричал:
— Онуте! Сюда!
Онуте мигом спустилась с соседней груды и побежала к Мише.
— Нашёл? — кричала она набегу. — Нашёл?
— Кажется, да… Постой! Нет. Тут вовсе не «О» и «П», а «О» и «Р».
— Где? Где? Покажи! — твердила Онуте, карабкаясь по обломкам к Мише.
Он протянул ей руку, помог подняться. Она присела на корточки рядом с Мишей:
— Где?
— Вот!
На передней стене печки, над её чёрным челом с оторванной дверкой были смутно видны накорябанные гвоздём буквы. Онуте потрогала их, потом обернулась к Мише и тихо сказала:
— Ой, Миколас… то — наша! Наша!
Миша тоже потрогал буквы:
— Как же ваша? Ты сказала «О» и «П», а тут «О» и «Р».
— Ничего, то по-русски «Р», — отозвалась Онуте, — а по-литовски то «П».
Онуте присела на корточки рядом с Мишей.
Она погладила печку, потом спустилась с обломков, села на толстое бревно, которое лежало неподалёку, и, пригорюнившись, стала смотреть на остатки своего дома.
Миша сел рядом.
Над развалинами кружил ветер, взметая белую пыль и чёрный пепел. А внизу, на реке, по-прежнему перекликались неугомонные топоры-работяги: «тут-тут-тут» и «там-там-там»…
Глава седьмая
ПОДПОЛ
Солнце высоко поднялось над однообразными печальными развалинами Зверинца. Замолчали-топоры на мосту — красноармейцы ушли обедать. А Миша и Онуте всё ещё сидели на бревне.
Онуте рассказывала о себе.
— Вон там, — показывала она, — было крылечко. А там — призбочка. И мы с мамой там всегда сидели. Она мне сказки рассказывала: про Ивана-царевича, про Жар-птицу… А потом фашисты узнали, что она русская, и угнали её к себе…
Онуте пригнула голову к острым коленкам и тихонько заплакала. Миша нахмурился:
— Не надо, Онутечка! Не плачь.
— Она… там… умерла…
Миша помолчал.
— А ты зажмурься покрепче, — сказал он немного погодя. — Вот так, видишь?
Онуте послушно зажмурилась.
— Ну, как? Правда, лучше?
— Лучше, — улыбнулась Онуте.
Она уголком выгоревшего платка вытерла глаза и стала рассказывать о том, как они с папой жили одни, без мамы. По вечерам к ним приходил дядя Казимир, и папа тогда говорил: «Оняле, выйди, закрой ставни и посиди там. И смотри хорошенько: если чужой покажется, постучи!» И Онуте выходила и зорко смотрела в темноту.
— Вот, Миколас, видишь, вон там крылечко, где я сидела.
Миша никакого крылечка не видит, потому что оно завалено обломками, но ему очень жалко Онуте, и он говорит:
— Вижу.
Он внимательно слушает Онуте, и вот ему кажется, будто он на самом деле видит и крылечко, и папу Онуте, и какого-то дядю Казимира. Он будто видит, как однажды поздней осенью папа Онуте прошёл на кухню и поднял крышку подпола…
— А как это — подпол? — перебил Миша.
— Подпол, — объяснила Онуте, — это где картошка… Ну, подвал такой. И вот папа полез в подвал, а я ему говорю: «Тевай!» Это значит «папа», или ещё «тевялис» можно… «Тевай, зачем тебе в подпол? Ведь картошки больше нету!» А папа сказал: «Надо, Оняле. Только никому не говори, Оняле».
Он забрался с заступом в подпол и стал там рыть. Много ночей он работал и вырыл под первым подполом ещё один. А землю украдкой выносил на реку Нерис, чтобы никто ничего не заметил. А потом один раз, поздно ночью, пришёл дядя Казимир и принёс под плащом два ящика.
— Вот такие… невеликие, —показала руками Онуте. — Он взял эти ящики и залез с ними в подпол и стал там жить.
— Как — жить? — спросил Миша. — Насовсем?
— Ну да! Он только немножко выходил. Он только, чтобы подышать, выходил.
Миша пристально смотрит на остатки дома Онуте. Неужели там на самом деле жил человек, жил день и ночь? Верней, у него там и дня не было, а всегда ночь!
Миша вскочил:
— А зачем… зачем он там жил?
— А я не знаю…
— Как же ты не знаешь? Ведь ты дочка, должна знать!
— Дочка! А если он не говорил? Он никому не говорил. Он только дяде Казимиру говорил, а больше никому…
Миша снова сел на бревно:
— Ну ладно. А дальше что? А ел он как же?
— О, а то я!.. — Онуте оживилась. — Я брала кошёлку, как мама, и ходила на базар и всё покупала — картошки, бураков, цыбулю. И сама варила… — Онуте подробно рассказывает, как она спускала в подпол горячий чугунок. А иной раз папа поднимался наверх. Он ел и похваливал: «Молодец, Оняле, герай!» — «Герай» — значит «хорошо»… Он оброс бородой, стал бледный такой…
Онуте зажмурилась, помолчала и продолжала:
— И каждую ночь приходил дядя Казимир, а папа выносил ему бумажки.
— Какие бумажки? — спросил Миша.
— Да я ж не знаю, Миколас, они ж не показывали. Дядя Казимир только говорил: «Добже, Оняле, помогай». А что я помогала? Я только варила и на призбочке сидела…
— А потом? — тихо спросил Миша.
— А потом…
…Онуте вспомнилась другая ночь. Это было уже недавно, летом. Она спала. Вдруг постучали. Только не так тихо, как дядя Казимир, а громко, очень громко. Пришлось открыть, потому что всё равно сломали бы дверь. В комнату зашли фашисты — солдаты и офицер. Солдаты стали всё обыскивать, а офицер подошёл к Онуте и взял её за косы:
«Детка, скажи нам, где твой папа».
«Он уехал».
«Куда?»
«Я не знаю…»
Солдаты прошли на кухню, нашли на полу медное кольцо, подняли крышку подпола и полезли туда. Они долго там шарили, возились, потом вылезли и доложили офицеру:
«Ничего!»
Офицер снова обратился к Онуте;
«Ну-ка, детка, где же твой папа?»
«Он уехал».
Офицер долго спрашивал, а Онуте всё отвечала: «Уехал». А что было дальше, Онуте не помнит, потому что офицер ударил её автоматом по голове.
Онуте сняла с головы платок, взяла Мишину руку и приложила к своему затылку. Под тонкимн русыми волосами Миша нащупал маленькую ямку. Он опустил руку и тихо спросил:
— А потом?
Онуте покрылась платком и продолжала рассказывать.
…Она очнулась в чужом месте, не дома. Голова очень сильно болела. Онуте увидела, что она лежит на полу, у стены. В комнате было много народу. Какая-то женщина сидела неподалёку. Она оторвала лоскут от своей юбки, перевязала Онуте рану и положила её голову к себе на колени.
Онуте стало немного легче. И тут она увидела, что на стенах комнаты нарисованы красивые картины. На одной стене — Иван-царевич в красном кафтане стреляет из большого лука. На другой стене нарисована Жар-птица, сидящая на дереве в сказочном саду. И тут Онуте вспомнила: да ведь это же «комната сказок» Дворца пионеров! Онуте здесь бывала до войны. Она спросила у женщины:
«Тетуте, где мы?»
«В гестапо, доченька».
«А что такое гестапо, тетуте?»
«Это фашистская тюрьма, доченька…»
Миша внимательно слушал Онуте. Ему было очень жаль её. Он отвернулся и спросил:
Онуте рассказывала о себе.
— Вон там, — показывала она, — было крылечко. А там — призбочка. И мы с мамой там всегда сидели. Она мне сказки рассказывала: про Ивана-царевича, про Жар-птицу… А потом фашисты узнали, что она русская, и угнали её к себе…
Онуте пригнула голову к острым коленкам и тихонько заплакала. Миша нахмурился:
— Не надо, Онутечка! Не плачь.
— Она… там… умерла…
Миша помолчал.
— А ты зажмурься покрепче, — сказал он немного погодя. — Вот так, видишь?
Онуте послушно зажмурилась.
— Ну, как? Правда, лучше?
— Лучше, — улыбнулась Онуте.
Она уголком выгоревшего платка вытерла глаза и стала рассказывать о том, как они с папой жили одни, без мамы. По вечерам к ним приходил дядя Казимир, и папа тогда говорил: «Оняле, выйди, закрой ставни и посиди там. И смотри хорошенько: если чужой покажется, постучи!» И Онуте выходила и зорко смотрела в темноту.
— Вот, Миколас, видишь, вон там крылечко, где я сидела.
Миша никакого крылечка не видит, потому что оно завалено обломками, но ему очень жалко Онуте, и он говорит:
— Вижу.
Он внимательно слушает Онуте, и вот ему кажется, будто он на самом деле видит и крылечко, и папу Онуте, и какого-то дядю Казимира. Он будто видит, как однажды поздней осенью папа Онуте прошёл на кухню и поднял крышку подпола…
— А как это — подпол? — перебил Миша.
— Подпол, — объяснила Онуте, — это где картошка… Ну, подвал такой. И вот папа полез в подвал, а я ему говорю: «Тевай!» Это значит «папа», или ещё «тевялис» можно… «Тевай, зачем тебе в подпол? Ведь картошки больше нету!» А папа сказал: «Надо, Оняле. Только никому не говори, Оняле».
Он забрался с заступом в подпол и стал там рыть. Много ночей он работал и вырыл под первым подполом ещё один. А землю украдкой выносил на реку Нерис, чтобы никто ничего не заметил. А потом один раз, поздно ночью, пришёл дядя Казимир и принёс под плащом два ящика.
— Вот такие… невеликие, —показала руками Онуте. — Он взял эти ящики и залез с ними в подпол и стал там жить.
— Как — жить? — спросил Миша. — Насовсем?
— Ну да! Он только немножко выходил. Он только, чтобы подышать, выходил.
Миша пристально смотрит на остатки дома Онуте. Неужели там на самом деле жил человек, жил день и ночь? Верней, у него там и дня не было, а всегда ночь!
Миша вскочил:
— А зачем… зачем он там жил?
— А я не знаю…
— Как же ты не знаешь? Ведь ты дочка, должна знать!
— Дочка! А если он не говорил? Он никому не говорил. Он только дяде Казимиру говорил, а больше никому…
Миша снова сел на бревно:
— Ну ладно. А дальше что? А ел он как же?
— О, а то я!.. — Онуте оживилась. — Я брала кошёлку, как мама, и ходила на базар и всё покупала — картошки, бураков, цыбулю. И сама варила… — Онуте подробно рассказывает, как она спускала в подпол горячий чугунок. А иной раз папа поднимался наверх. Он ел и похваливал: «Молодец, Оняле, герай!» — «Герай» — значит «хорошо»… Он оброс бородой, стал бледный такой…
Онуте зажмурилась, помолчала и продолжала:
— И каждую ночь приходил дядя Казимир, а папа выносил ему бумажки.
— Какие бумажки? — спросил Миша.
— Да я ж не знаю, Миколас, они ж не показывали. Дядя Казимир только говорил: «Добже, Оняле, помогай». А что я помогала? Я только варила и на призбочке сидела…
— А потом? — тихо спросил Миша.
— А потом…
…Онуте вспомнилась другая ночь. Это было уже недавно, летом. Она спала. Вдруг постучали. Только не так тихо, как дядя Казимир, а громко, очень громко. Пришлось открыть, потому что всё равно сломали бы дверь. В комнату зашли фашисты — солдаты и офицер. Солдаты стали всё обыскивать, а офицер подошёл к Онуте и взял её за косы:
«Детка, скажи нам, где твой папа».
«Он уехал».
«Куда?»
«Я не знаю…»
Солдаты прошли на кухню, нашли на полу медное кольцо, подняли крышку подпола и полезли туда. Они долго там шарили, возились, потом вылезли и доложили офицеру:
«Ничего!»
Офицер снова обратился к Онуте;
«Ну-ка, детка, где же твой папа?»
«Он уехал».
Офицер долго спрашивал, а Онуте всё отвечала: «Уехал». А что было дальше, Онуте не помнит, потому что офицер ударил её автоматом по голове.
Онуте сняла с головы платок, взяла Мишину руку и приложила к своему затылку. Под тонкимн русыми волосами Миша нащупал маленькую ямку. Он опустил руку и тихо спросил:
— А потом?
Онуте покрылась платком и продолжала рассказывать.
…Она очнулась в чужом месте, не дома. Голова очень сильно болела. Онуте увидела, что она лежит на полу, у стены. В комнате было много народу. Какая-то женщина сидела неподалёку. Она оторвала лоскут от своей юбки, перевязала Онуте рану и положила её голову к себе на колени.
Онуте стало немного легче. И тут она увидела, что на стенах комнаты нарисованы красивые картины. На одной стене — Иван-царевич в красном кафтане стреляет из большого лука. На другой стене нарисована Жар-птица, сидящая на дереве в сказочном саду. И тут Онуте вспомнила: да ведь это же «комната сказок» Дворца пионеров! Онуте здесь бывала до войны. Она спросила у женщины:
«Тетуте, где мы?»
«В гестапо, доченька».
«А что такое гестапо, тетуте?»
«Это фашистская тюрьма, доченька…»
Миша внимательно слушал Онуте. Ему было очень жаль её. Он отвернулся и спросил: