Страница:
— Ни… Я! Я!
Онуте, всё так же дрожа, тихо сказала: — А может, мне, Миколас?
Миша подумал: а вдруг она увидит там что-нибудь такое, чего ей не следует видеть, и сказал:
— Нет, ты потом!
Вдруг Юргис, стоявший рядом с Мишей, крикнул:
— Эй! Висо гяро! (Всего хорошего!) Гоп! — присел на корточки, взмахнул руками и исчез в чёрной квадратной яме.
Все зашумели. Тут Миша зажмурился, скомандовал самому себе «три-четыре» и тоже прыгнул в черноту.
Глава восьмая
Глава девятая
Глава десятая
Онуте, всё так же дрожа, тихо сказала: — А может, мне, Миколас?
Миша подумал: а вдруг она увидит там что-нибудь такое, чего ей не следует видеть, и сказал:
— Нет, ты потом!
Вдруг Юргис, стоявший рядом с Мишей, крикнул:
— Эй! Висо гяро! (Всего хорошего!) Гоп! — присел на корточки, взмахнул руками и исчез в чёрной квадратной яме.
Все зашумели. Тут Миша зажмурился, скомандовал самому себе «три-четыре» и тоже прыгнул в черноту.
Глава восьмая
ПОД ЗЕМЛЁЙ
Миша чуть не свалился на Юргиса, но рослый Юргис подхватил его, и всё обошлось.
В подвале было не слишком темно, потому что свет проникал через люк. А над люком синело небо.
Натыкаясь друг на друга, Миша и Юргис принялись осматривать подвал. Он был довольно большой. Они нашли разбитую бочку, железную миску, два рваных мешка.
Но где же тут спуск в нижний подвал, в тот, который вырыл папа Онуте?
Фашистские солдаты не нашли его, потому что они о нём не знали. Но Миша и Юргис знали, что где-то здесь он обязательно должен быть, если только Онуте всё правильно рассказала.
В дальних углах подвала было темней. Миша направил свет фонарика во все стороны. Наконец в самом дальнем углу, за сырой, липкой сваей, куда можно было пробраться только ползком, на животе, Миша почувствовал, что его рука уходит куда-то вглубь, ни на что не натыкаясь. Вот здесь-то, наверно, и находится лаз в нижний подвал! Он был присыпан землёй.
— Юргис! — позвал Миша.
Юргис подполз и тоже ткнул руку в провал. С минуту они молча лежали рядом. Кто знает, что ждёт их там, в чёрной, глухой яме? Да и легко ли будет выбраться оттуда?
— Аш! — произнёс наконец Юргис и задвигался, разгребая землю.
— Постой!
Миша прислушался. Доски пола над головой слегка скрипели. Слышно было, как там наверху разговаривают и ходят ребята.
Миша нащупал в темноте плечо Юргиса:
— Юргис, дай я полезу, ладно?
Юргис молча кивнул головой, и Миша полез в узкую чёрную дыру.
Кто бы мог подумать, что Миша окажется таким храбрецом? Дома, на Никитском, он ни за что бы не полез в какую-то чёрную, неведомую дыру. Нo здесь — другое дело. Здесь он был не просто Мишей Денисьевым, учеником школы имени Тимирязева. Здесь он был мальчиком из Москвы!
Сначала он просунул ноги, а потом протиснулся весь. Глубоко здесь, конечно, быть не должно. Хорошо бы посветить, но, вися на руках, этого не сделаешь. Надо прыгать!
Миша разжал руки. Ноги сразу уткнулись в мягкое. Пальцы нащупали влажную, комковатую землю.
Темень тут стояла непроглядная, хоть глаз выколи. Перед глазами плыли оранжевые и лиловые круги. Было очень тихо. Голосов ребят не было слышно.
Миша достал из кармана фонарик и нажал на рукоятку. Фонарик послушно зажужжал. Полоска света засновала по земляным стенам.
Яма оказалась небольшой. Правда, такой человек, как Миша, мог вполне стоять в ней выпрямившись.
Бледный луч упал на постель, потом на ящик, который стоял в головах.
Миша нагнулся к ящику, осветил его. Тускло блеснули рукоятки, рычажки, стрелки… Миша понял: это радиоприёмник.
Осторожно, боясь что-нибудь сдвинуть или сломать, он посветил чуть правей. Миша не сразу сообразил, что перед ним ещё один ящик, длинный и плоский. Свет скользнул по гладкой пыльной поверхности ящика, перебежал на валик с рукояткой, прыгнул на пузырёк из-под чернил и лёг на стопку одинаковых листков бумаги.
Миша несмело взял один из листков, стряхнул с него комки земли и поднёс к нему фонарик. Написано было разборчиво, но непонятно — не то по-польски, не то по-литовски.
Миша спрятал листочек в карман, взял другой — то же самое.
Он повёл фонариком вокруг. Заступ, кружка, чугунный котелок с засохшими остатками еды — и всё, больше ничего не видать.
Всякий страх у Миши пропал. Он чувствовал себя уже чуть ли не старожилом этой ямы. Он шагнул в угол, к лазу, и крикнул в чёрную дыру, словно в трубу:
— Юргис! Бронек! Онуте!
— Бронек! Онуте! — подхватил Юргис, который лежал в первом подвале и ждал сигнала.
Миша направил луч фонарика в дыру, чтобы ребятам видно было, куда спускаться.
Через минуту посыпались комки земли, и перед Мишиными глазами повисли босые ноги Юргиса.
— Прыгай!
За Юргисом в яму спустились Бронек и Онуте. Ребята то и дело натыкались на Мишу, хватая его за руки и плечи.
Вдруг Онуте вскрикнула:
— Ой, кто это?
Она стала ощупывать доски, тюфяк, подушку… Миша направил фонарик в её сторону:
— Онуте, не бойся! Никого нету. Это он здесь спал. И радио слушал, видишь?
Луч упал на полированный ящик, рукоятки заблестели.
— А потом печатал… видишь? Смотри!
Луч осветил пузырёк. Миша достал из-под него один из листков.
— Вот… Только я не могу прочитать.
Он чуть ли не вплотную приставил фонарик к бумаге, и Юргис стал медленно читать, а Онуте переводила вслед за ним:
— «Драугай! Товарищи! Не верьте фашистским сводкам. Красная Армия наступает…»
Ребята стояли в яме тесно, плечом к плечу, Миша чувствовал на щеке дыхание Юргиса.
— «Вот подлинная советская сводка. Войска Третьего белорусского фронта…»
Бронек оттолкнул Мишу и схватил листок:
— То я… то я их кидал… носил… Дай!
Миша осветил лицо Бронека. Онуте сказала:
— Ни… неправда. Ты сюда не ходил.
— Ни… не ходил, — согласился Бронек. — То мне тату давал.
— А кто твой тату?
— Мой тату — Казимир Яблонский. То он мне давал.
— Дядя Казимир?.. — вскрикнула Онуте. (И Миша перевёл фонарик на неё.) — Дядя Казимир! Он твой тату?.. Ой, он же с папой моим дружил. Он сюда ходил. А я не знала! Бронек, а где он сейчас, твой тату, где?
Луч упал на полированный ящик.
— В Червоной Армии, — сказал Бронек и стал нащупывать рукоятки радио.
Миша протянул руку и наткнулся на локоть Онуте:
— Пошли, ребята, наверх! Там…
Но тут вдруг неведомо откуда в кромешной тьме раздался могучий, спокойный голос:
— Фашизм принёс людям войну и страдания…
Миша вздрогнул. Казалось, это сама земля заговорила. Он чуть фонарик не выронил: — Что это? Откуда?
— Тихо! То радио, — отозвался Бронек, — с аккумулятором. Я трошки покрутил.
Все замерли. А спокойный, уверенный, словно идущий из-под земли голос продолжал:
— Фашизм — это смерть. Мы несём народам мир и свободу…
— Кто?.. Кто это говорит? — шёпотом спросила Онуте.
— Тш… То Москва! — отозвался Бронек.
От волнения Миша забыл нажимать, и фонарик погас. В глухой, глубокой яме стало черным-черно. Но ребята, кажется, и не заметили этого. Они слушали Москву…
В подвале было не слишком темно, потому что свет проникал через люк. А над люком синело небо.
Натыкаясь друг на друга, Миша и Юргис принялись осматривать подвал. Он был довольно большой. Они нашли разбитую бочку, железную миску, два рваных мешка.
Но где же тут спуск в нижний подвал, в тот, который вырыл папа Онуте?
Фашистские солдаты не нашли его, потому что они о нём не знали. Но Миша и Юргис знали, что где-то здесь он обязательно должен быть, если только Онуте всё правильно рассказала.
В дальних углах подвала было темней. Миша направил свет фонарика во все стороны. Наконец в самом дальнем углу, за сырой, липкой сваей, куда можно было пробраться только ползком, на животе, Миша почувствовал, что его рука уходит куда-то вглубь, ни на что не натыкаясь. Вот здесь-то, наверно, и находится лаз в нижний подвал! Он был присыпан землёй.
— Юргис! — позвал Миша.
Юргис подполз и тоже ткнул руку в провал. С минуту они молча лежали рядом. Кто знает, что ждёт их там, в чёрной, глухой яме? Да и легко ли будет выбраться оттуда?
— Аш! — произнёс наконец Юргис и задвигался, разгребая землю.
— Постой!
Миша прислушался. Доски пола над головой слегка скрипели. Слышно было, как там наверху разговаривают и ходят ребята.
Миша нащупал в темноте плечо Юргиса:
— Юргис, дай я полезу, ладно?
Юргис молча кивнул головой, и Миша полез в узкую чёрную дыру.
Кто бы мог подумать, что Миша окажется таким храбрецом? Дома, на Никитском, он ни за что бы не полез в какую-то чёрную, неведомую дыру. Нo здесь — другое дело. Здесь он был не просто Мишей Денисьевым, учеником школы имени Тимирязева. Здесь он был мальчиком из Москвы!
Сначала он просунул ноги, а потом протиснулся весь. Глубоко здесь, конечно, быть не должно. Хорошо бы посветить, но, вися на руках, этого не сделаешь. Надо прыгать!
Миша разжал руки. Ноги сразу уткнулись в мягкое. Пальцы нащупали влажную, комковатую землю.
Темень тут стояла непроглядная, хоть глаз выколи. Перед глазами плыли оранжевые и лиловые круги. Было очень тихо. Голосов ребят не было слышно.
Миша достал из кармана фонарик и нажал на рукоятку. Фонарик послушно зажужжал. Полоска света засновала по земляным стенам.
Яма оказалась небольшой. Правда, такой человек, как Миша, мог вполне стоять в ней выпрямившись.
Бледный луч упал на постель, потом на ящик, который стоял в головах.
Миша нагнулся к ящику, осветил его. Тускло блеснули рукоятки, рычажки, стрелки… Миша понял: это радиоприёмник.
Осторожно, боясь что-нибудь сдвинуть или сломать, он посветил чуть правей. Миша не сразу сообразил, что перед ним ещё один ящик, длинный и плоский. Свет скользнул по гладкой пыльной поверхности ящика, перебежал на валик с рукояткой, прыгнул на пузырёк из-под чернил и лёг на стопку одинаковых листков бумаги.
Миша несмело взял один из листков, стряхнул с него комки земли и поднёс к нему фонарик. Написано было разборчиво, но непонятно — не то по-польски, не то по-литовски.
Миша спрятал листочек в карман, взял другой — то же самое.
Он повёл фонариком вокруг. Заступ, кружка, чугунный котелок с засохшими остатками еды — и всё, больше ничего не видать.
Всякий страх у Миши пропал. Он чувствовал себя уже чуть ли не старожилом этой ямы. Он шагнул в угол, к лазу, и крикнул в чёрную дыру, словно в трубу:
— Юргис! Бронек! Онуте!
— Бронек! Онуте! — подхватил Юргис, который лежал в первом подвале и ждал сигнала.
Миша направил луч фонарика в дыру, чтобы ребятам видно было, куда спускаться.
Через минуту посыпались комки земли, и перед Мишиными глазами повисли босые ноги Юргиса.
— Прыгай!
За Юргисом в яму спустились Бронек и Онуте. Ребята то и дело натыкались на Мишу, хватая его за руки и плечи.
Вдруг Онуте вскрикнула:
— Ой, кто это?
Она стала ощупывать доски, тюфяк, подушку… Миша направил фонарик в её сторону:
— Онуте, не бойся! Никого нету. Это он здесь спал. И радио слушал, видишь?
Луч упал на полированный ящик, рукоятки заблестели.
— А потом печатал… видишь? Смотри!
Луч осветил пузырёк. Миша достал из-под него один из листков.
— Вот… Только я не могу прочитать.
Он чуть ли не вплотную приставил фонарик к бумаге, и Юргис стал медленно читать, а Онуте переводила вслед за ним:
— «Драугай! Товарищи! Не верьте фашистским сводкам. Красная Армия наступает…»
Ребята стояли в яме тесно, плечом к плечу, Миша чувствовал на щеке дыхание Юргиса.
— «Вот подлинная советская сводка. Войска Третьего белорусского фронта…»
Бронек оттолкнул Мишу и схватил листок:
— То я… то я их кидал… носил… Дай!
Миша осветил лицо Бронека. Онуте сказала:
— Ни… неправда. Ты сюда не ходил.
— Ни… не ходил, — согласился Бронек. — То мне тату давал.
— А кто твой тату?
— Мой тату — Казимир Яблонский. То он мне давал.
— Дядя Казимир?.. — вскрикнула Онуте. (И Миша перевёл фонарик на неё.) — Дядя Казимир! Он твой тату?.. Ой, он же с папой моим дружил. Он сюда ходил. А я не знала! Бронек, а где он сейчас, твой тату, где?
Луч упал на полированный ящик.
— В Червоной Армии, — сказал Бронек и стал нащупывать рукоятки радио.
Миша протянул руку и наткнулся на локоть Онуте:
— Пошли, ребята, наверх! Там…
Но тут вдруг неведомо откуда в кромешной тьме раздался могучий, спокойный голос:
— Фашизм принёс людям войну и страдания…
Миша вздрогнул. Казалось, это сама земля заговорила. Он чуть фонарик не выронил: — Что это? Откуда?
— Тихо! То радио, — отозвался Бронек, — с аккумулятором. Я трошки покрутил.
Все замерли. А спокойный, уверенный, словно идущий из-под земли голос продолжал:
— Фашизм — это смерть. Мы несём народам мир и свободу…
— Кто?.. Кто это говорит? — шёпотом спросила Онуте.
— Тш… То Москва! — отозвался Бронек.
От волнения Миша забыл нажимать, и фонарик погас. В глухой, глубокой яме стало черным-черно. Но ребята, кажется, и не заметили этого. Они слушали Москву…
Глава девятая
«ТЕВАЙ!»
Как славно ударило в глаза солнце, когда Миша выбрался из подвала на белый свет! Как хорошо было снова увидеть синее небо, и ватные облака, и древнюю башню, и красный флаг над башней, и деревья — пускай сожжённые, и дома — пускай разрушенные!..
Он все жмурился, всё тёр глаза после темноты. Он весь перепачкался в земле. У Онуте нос и щеки были в глине. Бронек и Юргис тоже с ног до головы измазались в земле и глине. Они вчетвером побежали к реке и давай там чиститься и умываться.
А прочие ребята, взяв у Миши фонарик, поодиночке спускались в подвал. Всем хотелось хоть одним глазком посмотреть, как там, под землёй, жил папа Онуте, как он там слушал Москву, как печатал на узеньких розовых полосках бумаги сводки «От Советского Информбюро».
Потом, когда все досыта насмотрелись, ребята вернули фонарик Мише и пошли домой.
Онуте шла невесёлая. Обидно! Столько возились, столько труда положили, и всё равно она про папу почти ничего нового не узнала.
Миша никак не мог придумать, чем утешить её. Он шагал рядом с ней прихрамывая. После ходьбы, после прыжков и лазания нога снова разболелась.
— Видишь, я говорила: нельзя тебе, — сказала Онуте.
— Можно! — ответил Миша и молодцевато притопнул больной ногой.
Всё-таки, придя домой, он сразу лёг. Папы, как обычно, не было. Он пришёл только поздно ночью. Миша проснулся и стал рассказывать про подвал. Потом он показал папе розовый листочек.
Папа сказал:
— Да, это подпольная листовка. Тут много было подпольщиков. Они хорошо помогали Красной Армии. Спрячь, Мишук. Спи, завтра расскажешь подробней… Кстати, ты не забыл, что завтра воскресенье?
— А что, папа?
— Как — а что? Ведь тебе завтра читать раненым.
— Ой, правда, я совсем позабыл! Папа, а можно, Онуте тоже пойдёт со мной? Она хорошие стихи знает.
— Конечно, конечно, давайте.
Миша заснул. А назавтра после обеда он надел чистую ковбойку, пригладил чёлку и направился к Онуте.
В сторожке было по-воскресному чисто, прибрано. Дядя Корней в огромных круглых роговых очках, которые странно было видеть на его красном, обветренном лице, читал газету «Красный воин». Онуте сидела у окна, где посветлей, и перелистывала букварь.
Миша сказал:
— Онутечка, собирайся!
— Куда? — удивилась Онуте.
— В госпиталь. Читать.
Онуте закрылась букварём:
— Ни… не пойду!.. Я стесняюся.
— Как тебе не стыдно! — возмутился Миша. — Я даже папе сказал, что ты будешь.
— Ни, ни!
Онуте всё отнекивалась. Наконец в дело вмешался дядя Корней. Он снял очки, положил их на газету и сказал:
— Аннушка, нехорошо! Ступай, расскажешь им там.
— Да я ничего не знаю.
— Что знаешь, то и расскажешь. Ступай!. Дай-ка я тебя маленько приберу.
Толстыми, морщинистыми пальцами он помог Онуте расчесать и заплести в две косички её мягкие русые волосы. Потом он порылся в своём солдатском походном мешке и достал шёлковую пунцовую ленту и пару белых носочков с синей каёмкой.
Онуте, как все девочки, долго вертелась у треугольного осколка зеркала и всё расправляла огромный бант, который дядя Корней соорудил у неё на макушке.
Миша торопил её:
— Пойдём, Онутечка! Скорей!
— Си-час, си-час, — отозвалась Онуте, загибая носочки так, чтобы видна была синяч каёмка.
Среди вещей, которые Онуте принесла со Зверинца, нашлось её давнишнее, самое нарядное, с вышивкой платье. Онуте пошла за перегородку и надела его. До чего оно стало маленькое! Рукава до локтей, подол выше коленок. Но дядя Корней и Миша в один голос сказали:
— Ничего! Очень даже хорошо и расчудесно!
Наконец сборы кончились, и Миша и Онуте торжественно направились к главному корпусу. Миша для верности держал Онуте за руку.
Санитар у входа встретил их с почётом:
— Пожалуйте, пожалуйте, дорогие гости, вас уже ждут.
Он повёл их к вешалке. И тут оказалось, что наряжаться вовсе ни к чему было, потому что он выдал им два длиннющих халата, которые наглухо закрыли и Мишину ковбойку, и белое нарядное платье Онуте, и даже носочки с синей каёмкой.
— Это я уж вам самые маленькие подобрал, — улыбался санитар.
Миша завязал тесёмки на спине у Онуте; Омуте — на спине у Миши. Потом, наступая на подолы, они пошли за медсестрой Шурочкой по длинному белому коридору. По одну сторону были окна, окна, окна, а по другую — двери, двери, двери…
Онуте, то и дело засучивая широченный рукав, шёпотом говорила:
— Кабы ты знал, как я боюся!
— Ничего, — тоже шёпотом отвечал Миша. — Я в Москве сколько раз выступал. Знаешь, как здорово получается! Ведь мы шефы.
— Шефы? — переспросила Онуте.
— Ну да, шефы!
От этого слова Онуте стало как будто легче. Она пошла уверенней. Сестра сказала:
— Вот что, товарищи шефы, мы сначала зайдём в четвёртую, в лежачую палату, ладно?
Они подошли к двери, на которой чернела жирная четвёрка.
Сестра приоткрыла высокую белую дверь и объявила:
— Товарищи, приготовьтесь! Сейчас к вам зайдут шефы. Они вам почитают.
Миша и Онуте услышали, как за дверью захлопали, словно в театре. Онуте опять пала духом:
— Я здесь постою… я потом…
— Да вот она не хочет, боится, — сказал Миша.
Сестра позвала:
— Пошли, ребята!
— Ну ничего, пусть постоит, наберётся храбрости, — сказала сестра, — а мы с тобой пойдём.
Делать было нечего, и Миша один шагнул вслед за сестрой в палату.
Он увидел белые кровати и лежащих на них раненых. К кроватям были приделаны блестящие металлические приспособления. Миша знал: это для того, чтобы ноги правильно заживали.
Раненые с любопытством рассматривали Мишу. Один из них, темноволосый, с маленькими чёрненькими усиками, сел и, оправляя вокруг себя одеяло, весело сказал:
— Ма-сковскому артисту привет!
Все захлопали. Впрочем, не все. Один больной, в углу, у окна, не хлопал. Он лежал неподвижно и смотрел не на Мишу, а куда-то вверх.
Миша оглянулся на белую дверь, откашлялся и смело сказал:
— Здравствуйте! Только я никакой не артист, вы не думайте…
— Ничего, сынок! Просим! — раздалось со всех сторон.
— Тогда я вам прочитаю, — сказал Миша, — стихи Владимира Маяковского. Называются: «Необычайное приключение, бывшее с Владимиром Маяковским летом на даче».
— Просим! На стул давай! На стул!
Миша стал на стул и начал с выражением читать:
Вся палата дружно захлопала. Раненый с чёрными усиками, оглушительно хлопая, кричал:
— Чем не артист? Заслуженный артист!
Другой раненый повернулся к соседу:
— Слышь? «Светить — и никаких гвоздей!» Вот это по-нашему! Вот это точно!
Только больной у окна по-прежнему лежал неподвижно. Натянув одеяло до самого нoca, он теперь смотрел на Мишу и щурился.
Бойцы стали просить:
— Ещё давай!
— Ещё Маяковского!
— Сейчас, — ответил Миша. — Минуточку…
Он спрыгнул со стула и, прихрамывая, побежал к дверям. За ними всё ещё томилась Онуте.
— Пойдём! — позвал он её. — Слышишь, как хлопают? Пойдём!
— Миколас, ты только не сердись, — сказала Онуте. — Я только ещё немножко… и пойду.
Миша пожал плечами, махнул рукой и вернулся в палату. Раненый с усиками спросил:
— Артист, почему хромой? Тоже раненый, да?
— Нет, — улыбнулся Миша, — это просто мы тут дом один разбирали, и вот балкой угодило…
— Дом разбирали? Зачем разбирали?
— Да это целая история…
— Вот и давай целую историю. Мы тут любим целые истории!
Раненый засмеялся, а вслед за ним засмеялась вся палата. Наверно, все вспомнили смешные истории, которые здесь бойцы рассказывали на досуге.
— Только это не смешное, — сказал Миша. — Тут, знаете, есть такой район, называется Зверинец. Там зверей нету, просто так называется…
При слове «Зверинец» лежавший у окна раненый как-то пристальней взглянул на Мишу. А Миша продолжал:
— Там при фашистах сидел один человек в подвале. И он там слушал Москву и записывал сводки. А потом сам печатал их. Вот… Я вам сейчас покажу.
Он поднял руку к нагрудному карману, но наткнулся на полотно халата. Миша не растерялся, приподнял халат чуть ли не до шеи, вытащил из кармана красную книжечку и достал из неё сложенный вчетверо розовый листок.
— Вот видите? Это мы там нашли. Это подпольная листовка.
Миша стал развёртывать листочек.
Вдруг лежавший у окна раненый шевельнулся. Медленно, с натугой он выпростал из-под одеяла длинную, худую руку и стал её так же медленно, словно преодолевая огромную тяжесть, протягивать к Мише.
Палата притихла. Стало слышно, как раненый пытается что-то сказать. Сначала он долго шевелил сухими губами, словно укладывая их поудобней, потом помычал немного, и наконец в тишине раздалось хриплое, неуверенное: — Дай!..
Мише стало не по себе. Он торопливо протянул раненому листок. Костлявые пальцы неловко смяли его, потом рука медленно согнулась, и пальцы приблизили бумажку к светло-голубым, глубоко запавшим глазам.
Раненый долго смотрел на бумажку. Вся палата следила за ним. Потом он тихо, отдыхая после каждого слова, произнёс:
— Это… я… писал…
И длинная рука с зажатым в пальцах листком упала на грудь.
Тут все зашумели. Черноглазый раненый с усиками ударил кулаком по одеялу и выкрикнул:
— Заговорил, скажи пожалуйста! Какой молодец!
А Миша словно окаменел. Он хотел вспомнить фамилию Онуте, но от волнения забыл её. Она точно выпала из головы… Не сводя глаз с лежавшего у окна больного, который всё сжимал в кулаке розовый листок, Миша мысленно подбадривал самого себя:
«Сейчас… Сейчас… Только не волноваться!.. Сейчас я вспомню… Спокойно! Её фамилия похожа на имя папы. Ага, вспомнил!»
Он шагнул к сестре:
— Скажите… как фамилия этого раненого? Петраускайте, да?
— Тише! — ответила Шурочка. — Потом… Пусть успокоится.
— Нет, нет, — повторил Миша нетерпеливо, — вы мне только скажите: Петраускайте, да?
— Так не бывает, — ответила Шурочка, заглядывая в историю болезни. — Его фамилия — Петраускас. Вот если бы у него была дочка, её бы звали Петраускайте. А если бы жена — Петраускене. У литовцев всегда так…
Но Миша уже не слушал её. Позабыв обо всём на свете, он кинулся к дверям. На бегу он уронил стул, но даже не оглянулся. С силой распахнул он обе створки дверей и выскочил в коридор.
Онуте на прежнем месте не было!
Миша как сумасшедший побежал по коридору:
— Вы не видели? Тут девочка такая… С красной лентой… Девочка?..
— Да вот она, — сказал санитар, — прячется тут.
Онуте стояла у вешалки. Миша схватил её за руку и повёл в палату. Онуте вырывалась, упиралась, но Миша с яростью тащил её за собой.
Наконец он чуть ли не насильно втолкнул её в четвёртую палату и, запыхавшись, остановился.
Остановилась и Онуте.
Лежавший у окна раненый посмотрел на дверь. Вдруг его светло-голубые глаза расширились, он приподнялся, протянул к дверям дрожащие, беспомощные длинные руки и тихим-тихим голосом, словно не веря себе, произнёс:
— Оняле?
Онуте пронзительно вскрикнула:
— Тевай! — и, путаясь в полах длинного халата, бросилась к отцу.
…Тем, собственно, и кончился литературный вечер юных артистов Миши Денисьева и Онуте Петраускайте.
Он все жмурился, всё тёр глаза после темноты. Он весь перепачкался в земле. У Онуте нос и щеки были в глине. Бронек и Юргис тоже с ног до головы измазались в земле и глине. Они вчетвером побежали к реке и давай там чиститься и умываться.
А прочие ребята, взяв у Миши фонарик, поодиночке спускались в подвал. Всем хотелось хоть одним глазком посмотреть, как там, под землёй, жил папа Онуте, как он там слушал Москву, как печатал на узеньких розовых полосках бумаги сводки «От Советского Информбюро».
Потом, когда все досыта насмотрелись, ребята вернули фонарик Мише и пошли домой.
Онуте шла невесёлая. Обидно! Столько возились, столько труда положили, и всё равно она про папу почти ничего нового не узнала.
Миша никак не мог придумать, чем утешить её. Он шагал рядом с ней прихрамывая. После ходьбы, после прыжков и лазания нога снова разболелась.
— Видишь, я говорила: нельзя тебе, — сказала Онуте.
— Можно! — ответил Миша и молодцевато притопнул больной ногой.
Всё-таки, придя домой, он сразу лёг. Папы, как обычно, не было. Он пришёл только поздно ночью. Миша проснулся и стал рассказывать про подвал. Потом он показал папе розовый листочек.
Папа сказал:
— Да, это подпольная листовка. Тут много было подпольщиков. Они хорошо помогали Красной Армии. Спрячь, Мишук. Спи, завтра расскажешь подробней… Кстати, ты не забыл, что завтра воскресенье?
— А что, папа?
— Как — а что? Ведь тебе завтра читать раненым.
— Ой, правда, я совсем позабыл! Папа, а можно, Онуте тоже пойдёт со мной? Она хорошие стихи знает.
— Конечно, конечно, давайте.
Миша заснул. А назавтра после обеда он надел чистую ковбойку, пригладил чёлку и направился к Онуте.
В сторожке было по-воскресному чисто, прибрано. Дядя Корней в огромных круглых роговых очках, которые странно было видеть на его красном, обветренном лице, читал газету «Красный воин». Онуте сидела у окна, где посветлей, и перелистывала букварь.
Миша сказал:
— Онутечка, собирайся!
— Куда? — удивилась Онуте.
— В госпиталь. Читать.
Онуте закрылась букварём:
— Ни… не пойду!.. Я стесняюся.
— Как тебе не стыдно! — возмутился Миша. — Я даже папе сказал, что ты будешь.
— Ни, ни!
Онуте всё отнекивалась. Наконец в дело вмешался дядя Корней. Он снял очки, положил их на газету и сказал:
— Аннушка, нехорошо! Ступай, расскажешь им там.
— Да я ничего не знаю.
— Что знаешь, то и расскажешь. Ступай!. Дай-ка я тебя маленько приберу.
Толстыми, морщинистыми пальцами он помог Онуте расчесать и заплести в две косички её мягкие русые волосы. Потом он порылся в своём солдатском походном мешке и достал шёлковую пунцовую ленту и пару белых носочков с синей каёмкой.
Онуте, как все девочки, долго вертелась у треугольного осколка зеркала и всё расправляла огромный бант, который дядя Корней соорудил у неё на макушке.
Миша торопил её:
— Пойдём, Онутечка! Скорей!
— Си-час, си-час, — отозвалась Онуте, загибая носочки так, чтобы видна была синяч каёмка.
Среди вещей, которые Онуте принесла со Зверинца, нашлось её давнишнее, самое нарядное, с вышивкой платье. Онуте пошла за перегородку и надела его. До чего оно стало маленькое! Рукава до локтей, подол выше коленок. Но дядя Корней и Миша в один голос сказали:
— Ничего! Очень даже хорошо и расчудесно!
Наконец сборы кончились, и Миша и Онуте торжественно направились к главному корпусу. Миша для верности держал Онуте за руку.
Санитар у входа встретил их с почётом:
— Пожалуйте, пожалуйте, дорогие гости, вас уже ждут.
Он повёл их к вешалке. И тут оказалось, что наряжаться вовсе ни к чему было, потому что он выдал им два длиннющих халата, которые наглухо закрыли и Мишину ковбойку, и белое нарядное платье Онуте, и даже носочки с синей каёмкой.
— Это я уж вам самые маленькие подобрал, — улыбался санитар.
Миша завязал тесёмки на спине у Онуте; Омуте — на спине у Миши. Потом, наступая на подолы, они пошли за медсестрой Шурочкой по длинному белому коридору. По одну сторону были окна, окна, окна, а по другую — двери, двери, двери…
Онуте, то и дело засучивая широченный рукав, шёпотом говорила:
— Кабы ты знал, как я боюся!
— Ничего, — тоже шёпотом отвечал Миша. — Я в Москве сколько раз выступал. Знаешь, как здорово получается! Ведь мы шефы.
— Шефы? — переспросила Онуте.
— Ну да, шефы!
От этого слова Онуте стало как будто легче. Она пошла уверенней. Сестра сказала:
— Вот что, товарищи шефы, мы сначала зайдём в четвёртую, в лежачую палату, ладно?
Они подошли к двери, на которой чернела жирная четвёрка.
Сестра приоткрыла высокую белую дверь и объявила:
— Товарищи, приготовьтесь! Сейчас к вам зайдут шефы. Они вам почитают.
Миша и Онуте услышали, как за дверью захлопали, словно в театре. Онуте опять пала духом:
— Я здесь постою… я потом…
— Да вот она не хочет, боится, — сказал Миша.
Сестра позвала:
— Пошли, ребята!
— Ну ничего, пусть постоит, наберётся храбрости, — сказала сестра, — а мы с тобой пойдём.
Делать было нечего, и Миша один шагнул вслед за сестрой в палату.
Он увидел белые кровати и лежащих на них раненых. К кроватям были приделаны блестящие металлические приспособления. Миша знал: это для того, чтобы ноги правильно заживали.
Раненые с любопытством рассматривали Мишу. Один из них, темноволосый, с маленькими чёрненькими усиками, сел и, оправляя вокруг себя одеяло, весело сказал:
— Ма-сковскому артисту привет!
Все захлопали. Впрочем, не все. Один больной, в углу, у окна, не хлопал. Он лежал неподвижно и смотрел не на Мишу, а куда-то вверх.
Миша оглянулся на белую дверь, откашлялся и смело сказал:
— Здравствуйте! Только я никакой не артист, вы не думайте…
— Ничего, сынок! Просим! — раздалось со всех сторон.
— Тогда я вам прочитаю, — сказал Миша, — стихи Владимира Маяковского. Называются: «Необычайное приключение, бывшее с Владимиром Маяковским летом на даче».
— Просим! На стул давай! На стул!
Миша стал на стул и начал с выражением читать:
Миша старался. Ему очень хотелось, чтобы раненым понравились эти стихи. Он читал не спеша, с выражением, изо всех сил размахивая руками:
В сто сорок солнц закат пылал,
в июль катилось лето,
была жара,
жара плыла —
на даче было это.
Миша видел вокруг себя внимательные лица^ Он знал, что за дверью его слышит Онуте. Где-то рядом, может быть в соседней палате, — папа. Всё это придавало ему силы и уверенности, и он читал хорошо. Особенно удалась ему речь солнца:
Что я наделал!
Я погиб!
Ко мне,
по доброй воле,
само,
раскинув луч-шаги,
шагает солнце в поле.
Мишин голос звенел на всю палату. Наконец он изо всех сил выкрикнул:
…А мне, ты думаешь,
светить
легко?
— Поди попробуй! —
А вот идёшь —
взялось идти,
идёшь — и светишь в оба!
Он замолчал и, держась за спинку, стула, поклонился.
Светить всегда,
светить везде,
до дней последних донца,
светить —
и никаких гвоздей!
Вот лозунг мой —
и солнца!
Вся палата дружно захлопала. Раненый с чёрными усиками, оглушительно хлопая, кричал:
— Чем не артист? Заслуженный артист!
Другой раненый повернулся к соседу:
— Слышь? «Светить — и никаких гвоздей!» Вот это по-нашему! Вот это точно!
Только больной у окна по-прежнему лежал неподвижно. Натянув одеяло до самого нoca, он теперь смотрел на Мишу и щурился.
Бойцы стали просить:
— Ещё давай!
— Ещё Маяковского!
— Сейчас, — ответил Миша. — Минуточку…
Он спрыгнул со стула и, прихрамывая, побежал к дверям. За ними всё ещё томилась Онуте.
— Пойдём! — позвал он её. — Слышишь, как хлопают? Пойдём!
— Миколас, ты только не сердись, — сказала Онуте. — Я только ещё немножко… и пойду.
Миша пожал плечами, махнул рукой и вернулся в палату. Раненый с усиками спросил:
— Артист, почему хромой? Тоже раненый, да?
— Нет, — улыбнулся Миша, — это просто мы тут дом один разбирали, и вот балкой угодило…
— Дом разбирали? Зачем разбирали?
— Да это целая история…
— Вот и давай целую историю. Мы тут любим целые истории!
Раненый засмеялся, а вслед за ним засмеялась вся палата. Наверно, все вспомнили смешные истории, которые здесь бойцы рассказывали на досуге.
— Только это не смешное, — сказал Миша. — Тут, знаете, есть такой район, называется Зверинец. Там зверей нету, просто так называется…
При слове «Зверинец» лежавший у окна раненый как-то пристальней взглянул на Мишу. А Миша продолжал:
— Там при фашистах сидел один человек в подвале. И он там слушал Москву и записывал сводки. А потом сам печатал их. Вот… Я вам сейчас покажу.
Он поднял руку к нагрудному карману, но наткнулся на полотно халата. Миша не растерялся, приподнял халат чуть ли не до шеи, вытащил из кармана красную книжечку и достал из неё сложенный вчетверо розовый листок.
— Вот видите? Это мы там нашли. Это подпольная листовка.
Миша стал развёртывать листочек.
Вдруг лежавший у окна раненый шевельнулся. Медленно, с натугой он выпростал из-под одеяла длинную, худую руку и стал её так же медленно, словно преодолевая огромную тяжесть, протягивать к Мише.
Палата притихла. Стало слышно, как раненый пытается что-то сказать. Сначала он долго шевелил сухими губами, словно укладывая их поудобней, потом помычал немного, и наконец в тишине раздалось хриплое, неуверенное: — Дай!..
Мише стало не по себе. Он торопливо протянул раненому листок. Костлявые пальцы неловко смяли его, потом рука медленно согнулась, и пальцы приблизили бумажку к светло-голубым, глубоко запавшим глазам.
Раненый долго смотрел на бумажку. Вся палата следила за ним. Потом он тихо, отдыхая после каждого слова, произнёс:
— Это… я… писал…
И длинная рука с зажатым в пальцах листком упала на грудь.
Тут все зашумели. Черноглазый раненый с усиками ударил кулаком по одеялу и выкрикнул:
— Заговорил, скажи пожалуйста! Какой молодец!
А Миша словно окаменел. Он хотел вспомнить фамилию Онуте, но от волнения забыл её. Она точно выпала из головы… Не сводя глаз с лежавшего у окна больного, который всё сжимал в кулаке розовый листок, Миша мысленно подбадривал самого себя:
«Сейчас… Сейчас… Только не волноваться!.. Сейчас я вспомню… Спокойно! Её фамилия похожа на имя папы. Ага, вспомнил!»
Он шагнул к сестре:
— Скажите… как фамилия этого раненого? Петраускайте, да?
— Тише! — ответила Шурочка. — Потом… Пусть успокоится.
— Нет, нет, — повторил Миша нетерпеливо, — вы мне только скажите: Петраускайте, да?
— Так не бывает, — ответила Шурочка, заглядывая в историю болезни. — Его фамилия — Петраускас. Вот если бы у него была дочка, её бы звали Петраускайте. А если бы жена — Петраускене. У литовцев всегда так…
Но Миша уже не слушал её. Позабыв обо всём на свете, он кинулся к дверям. На бегу он уронил стул, но даже не оглянулся. С силой распахнул он обе створки дверей и выскочил в коридор.
Онуте на прежнем месте не было!
Миша как сумасшедший побежал по коридору:
— Вы не видели? Тут девочка такая… С красной лентой… Девочка?..
— Да вот она, — сказал санитар, — прячется тут.
Онуте стояла у вешалки. Миша схватил её за руку и повёл в палату. Онуте вырывалась, упиралась, но Миша с яростью тащил её за собой.
Наконец он чуть ли не насильно втолкнул её в четвёртую палату и, запыхавшись, остановился.
Остановилась и Онуте.
Лежавший у окна раненый посмотрел на дверь. Вдруг его светло-голубые глаза расширились, он приподнялся, протянул к дверям дрожащие, беспомощные длинные руки и тихим-тихим голосом, словно не веря себе, произнёс:
— Оняле?
Онуте пронзительно вскрикнула:
— Тевай! — и, путаясь в полах длинного халата, бросилась к отцу.
…Тем, собственно, и кончился литературный вечер юных артистов Миши Денисьева и Онуте Петраускайте.
Глава десятая
«КОМНАТА СКАЗОК»
Встреча с дочкой помогла лучше всякого лекарства. Миколас Петраускас начал поправляться. Память, а вместе с нею и речь мало-помалу возвращались к нему.
Каждый день его навещали товарищи — литовские и польские коммунисты, партизаны, подпольщики. Но их впускали ненадолго, чтобы не утомить больного.
Зато Онуте теперь пропускали в любое время. Ей даже выдали настоящий постоянный пропуск. Она всякий раз показывала его санитару у входа, и всякий раз санитар говорил:
— Ладно, ладно, егоза, знаю, беги!
Она не отходила от папиной койки и всё время проводила в четвёртой палате. Она подавала раненым градусники, лекарства, костыли. Постепенно она стала помощницей Шурочки. Все раненые полюбили её.
— Папа, — говорила она, присаживаясь в ногах у отца, — а можно, я буду учиться на сестру, когда вырасту?
— Можно, Оняле, можно… И на сестру… И на доктора… И на профессора…
Он легонько сжимал её худенькую ручку своей большой, жилистой, но слабой ещё рукой и подолгу держал не отпуская.
Однажды, запинаясь и то и дело отдыхая, он рассказал ей о том, как попал в концлагерь.
…Он сидел в тёмном подвале и слушал Москву.
«Фашисты несут человечеству страдания и гибель, — записывал он, прислушиваясь к спокойному, уверенному голосу Москвы. — Одни народы они уничтожают полностью, другие обрекают на вымирание, третьи — на унизительное рабство…»
Вдруг наверху раздался глухой взрыв. Это фашисты взорвали дом над подвалом. Свеча погасла. В подвале наступила кромешная тьма. Но радио на аккумуляторах продолжало чудом работать. И Петраускас торопливо записывал в темноте, не зная, сможет ли он потом разобрать записанное. Потом он почувствовал, что ему отчего-то тяжело дышать. Он стал глубже и чаще втягивать в себя воздух, но это не помогало. Он начал задыхаться.
Он выключил радио, нашарил в кармане спички и стал одну за другой зажигать их. Спички не зажигались. В ушах звенело. Сердце неистово колотилось. И Петраускас понял: обломки после взрыва завалили все отверстия, и воздух перестал проникать в подвал.
Что было делать? Не погибать же здесь, в этой чёрной, теперь наглухо закупоренной дыре!
Из последних сил он стал продираться наверх…
— Я думал, Оняле, не выберусь, — рассказывал он, ласково глядя на дочку и всё крепче сжимая её худенькую ручку. — Как выбрался, и сам теперь не пойму. Но как только я глотнул воздух, один глоточек воздуха, Оняле, голова у меня закружилась… — Он поднёс руку к забинтованному лбу и нарисовал пальцами в воздухе кружок. — …Голова закружилась, и я потерял сознание. А когда очнулся, Оняле, вижу… — Он опустил руку и слабо махнул ею. — …Вижу, фашисты уже волокут меня!
Он замолчал. Онуте, поглаживая одеяло на папиной ноге, спросила:
— А почему у тебя тут, — она показала на «историю болезни», — написано «шок»?
— А это уже потом… когда Красная Армия освободила нас и меня везли сюда, фашисты бомбу сбросили неподалёку… Ничего!.. Коммунисты, Оняле, сшиты из прочного материала. Дай только окрепну немного!
Онуте встала, оправила папину подушку:
— Ладно, папа, лежи, отдыхай! Тебе ещё нельзя много говорить. А то я Шурочке скажу. И градусник возьми.
— Строгая сестрица! — сказал боец с соседней койки.
— А как же! Будущий профессор! — отозвался Миколас Петраускас, принимая от дочери градусник.
Онуте была счастлива: она нашла папу! Она не выходила из госпиталя и редко бывала теперь в белом флигельке у Миши.
А Мишу теперь заботило одно: что с мамой? Почему она так долго не пишет? Больше двух недель прошло с тех пор, как она проехала, а до сих пор ни словечка не прислала. А ведь она поехала не куда-нибудь, а на фронт!
Миша сильно тревожился. Папа тоже тревожился, но виду не подавал. Один только раз поздно вечером, после работы, он, снимая с себя халат, подошёл к Мише и задумчиво сказал:
— Мишук, что-то нас с тобой мамка забыла, а?
Миша уже лежал, собирался заснуть. Он открыл глаза, поднял голову:
— Папа, скажи правду, ты беспокоишься?
— Да нет, что ты! С чего ты взял? Я совершенно не беспокоюсь. Просто так, к слову пришлось. Скорей всего, ей некогда, или письмо затерялось. Ведь это бывает.
— Конечно, бывает, — сказал Миша, — ты не думай.
— И ты не думай, — отозвался папа. — А между прочим, уважаемый путешественник, не пора ли вам в Москву? Ведь скоро занятия начнутся!
— А с кем же я поеду? — спросил Миша. — Одного ведь ты меня не пустишь? Папа, пусти меня одного! Я знаешь как хорошо доеду!
— Нет, уж ты, пожалуйста, не выдумывай. Помнишь того лётчика, который нас сюда привёз? Вот с ним.
Мише сразу вспомнилось добродушное, улыбающееся лицо дяди Серёжи.
— А только, папа, с кем же я в Москве буду жить?
Папа задумался, потеребил свою бороду:
— Да… Забыла нас мамка. Нехорошо!
А после, когда Миша заснул, он потихоньку сел к столу, достал бумагу и, поминутно оглядываясь на спящего сына, начал украдкой писать:
— Кто?
— Товарищ начальник, — раздался голос дяди Корнея, — вас просят.
Начальник привык к тому, что его будят по ночам — то по телефону, то просто так, через посыльного. Он снял с гвоздя халат:
— Сейчас приду.
— Нет, товарищ начальник, не в госпиталь.
— А куда же?
— Да тут вас военные требуют. У ворот.
— У ворот? — Начальник повесил халат на место. — Скажи, пускай завтра придут.
— Извините, товарищ начальник, а только они сейчас требуют.
— Что там ещё?
Пётр Никитич накинул на плечи вместо халата шинель и вышел на крыльцо.
Стояла тёмная августовская ночь. Над домами мерцали большие звёзды. В августе они всегда большие и яркие.
Во мраке с трудом можно было разглядеть фигуры двух красноармейцев с винтовками за плечами. Штыки словно перечёркивали звёздное небо. Рядом с красноармейцами стоял ещё кто-то, но кто именно — в темноте нельзя было разобрать.
— В чём дело, товарищи? — спросил начальник.
Красноармейцы не успели ответить. Раздался женский голос:
— Петя!
— Наташа! — вскрикнул начальник и шагнул в темноту, протягивая руки.
…Наталья Лаврентьевна, как и обещала, приехала в Вильнюс. Поезд пришёл глубокой ночью, но Наталья Лаврентьевна не стала дожидаться света, а подхватила свой чемоданишко и папку и давай бродить по городу.
Каждый день его навещали товарищи — литовские и польские коммунисты, партизаны, подпольщики. Но их впускали ненадолго, чтобы не утомить больного.
Зато Онуте теперь пропускали в любое время. Ей даже выдали настоящий постоянный пропуск. Она всякий раз показывала его санитару у входа, и всякий раз санитар говорил:
— Ладно, ладно, егоза, знаю, беги!
Она не отходила от папиной койки и всё время проводила в четвёртой палате. Она подавала раненым градусники, лекарства, костыли. Постепенно она стала помощницей Шурочки. Все раненые полюбили её.
— Папа, — говорила она, присаживаясь в ногах у отца, — а можно, я буду учиться на сестру, когда вырасту?
— Можно, Оняле, можно… И на сестру… И на доктора… И на профессора…
Он легонько сжимал её худенькую ручку своей большой, жилистой, но слабой ещё рукой и подолгу держал не отпуская.
Однажды, запинаясь и то и дело отдыхая, он рассказал ей о том, как попал в концлагерь.
…Он сидел в тёмном подвале и слушал Москву.
«Фашисты несут человечеству страдания и гибель, — записывал он, прислушиваясь к спокойному, уверенному голосу Москвы. — Одни народы они уничтожают полностью, другие обрекают на вымирание, третьи — на унизительное рабство…»
Вдруг наверху раздался глухой взрыв. Это фашисты взорвали дом над подвалом. Свеча погасла. В подвале наступила кромешная тьма. Но радио на аккумуляторах продолжало чудом работать. И Петраускас торопливо записывал в темноте, не зная, сможет ли он потом разобрать записанное. Потом он почувствовал, что ему отчего-то тяжело дышать. Он стал глубже и чаще втягивать в себя воздух, но это не помогало. Он начал задыхаться.
Он выключил радио, нашарил в кармане спички и стал одну за другой зажигать их. Спички не зажигались. В ушах звенело. Сердце неистово колотилось. И Петраускас понял: обломки после взрыва завалили все отверстия, и воздух перестал проникать в подвал.
Что было делать? Не погибать же здесь, в этой чёрной, теперь наглухо закупоренной дыре!
Из последних сил он стал продираться наверх…
— Я думал, Оняле, не выберусь, — рассказывал он, ласково глядя на дочку и всё крепче сжимая её худенькую ручку. — Как выбрался, и сам теперь не пойму. Но как только я глотнул воздух, один глоточек воздуха, Оняле, голова у меня закружилась… — Он поднёс руку к забинтованному лбу и нарисовал пальцами в воздухе кружок. — …Голова закружилась, и я потерял сознание. А когда очнулся, Оняле, вижу… — Он опустил руку и слабо махнул ею. — …Вижу, фашисты уже волокут меня!
Он замолчал. Онуте, поглаживая одеяло на папиной ноге, спросила:
— А почему у тебя тут, — она показала на «историю болезни», — написано «шок»?
— А это уже потом… когда Красная Армия освободила нас и меня везли сюда, фашисты бомбу сбросили неподалёку… Ничего!.. Коммунисты, Оняле, сшиты из прочного материала. Дай только окрепну немного!
Онуте встала, оправила папину подушку:
— Ладно, папа, лежи, отдыхай! Тебе ещё нельзя много говорить. А то я Шурочке скажу. И градусник возьми.
— Строгая сестрица! — сказал боец с соседней койки.
— А как же! Будущий профессор! — отозвался Миколас Петраускас, принимая от дочери градусник.
Онуте была счастлива: она нашла папу! Она не выходила из госпиталя и редко бывала теперь в белом флигельке у Миши.
А Мишу теперь заботило одно: что с мамой? Почему она так долго не пишет? Больше двух недель прошло с тех пор, как она проехала, а до сих пор ни словечка не прислала. А ведь она поехала не куда-нибудь, а на фронт!
Миша сильно тревожился. Папа тоже тревожился, но виду не подавал. Один только раз поздно вечером, после работы, он, снимая с себя халат, подошёл к Мише и задумчиво сказал:
— Мишук, что-то нас с тобой мамка забыла, а?
Миша уже лежал, собирался заснуть. Он открыл глаза, поднял голову:
— Папа, скажи правду, ты беспокоишься?
— Да нет, что ты! С чего ты взял? Я совершенно не беспокоюсь. Просто так, к слову пришлось. Скорей всего, ей некогда, или письмо затерялось. Ведь это бывает.
— Конечно, бывает, — сказал Миша, — ты не думай.
— И ты не думай, — отозвался папа. — А между прочим, уважаемый путешественник, не пора ли вам в Москву? Ведь скоро занятия начнутся!
— А с кем же я поеду? — спросил Миша. — Одного ведь ты меня не пустишь? Папа, пусти меня одного! Я знаешь как хорошо доеду!
— Нет, уж ты, пожалуйста, не выдумывай. Помнишь того лётчика, который нас сюда привёз? Вот с ним.
Мише сразу вспомнилось добродушное, улыбающееся лицо дяди Серёжи.
— А только, папа, с кем же я в Москве буду жить?
Папа задумался, потеребил свою бороду:
— Да… Забыла нас мамка. Нехорошо!
А после, когда Миша заснул, он потихоньку сел к столу, достал бумагу и, поминутно оглядываясь на спящего сына, начал украдкой писать:
В ставни негромко постучали. Пётр Никитич положил перо и тихо, чтобы не разбудить сына, спросил:Запрос
В штаб Третьего белорусского фронта.
К вам была направлена художница Н. Денисьева,
Просьба…
— Кто?
— Товарищ начальник, — раздался голос дяди Корнея, — вас просят.
Начальник привык к тому, что его будят по ночам — то по телефону, то просто так, через посыльного. Он снял с гвоздя халат:
— Сейчас приду.
— Нет, товарищ начальник, не в госпиталь.
— А куда же?
— Да тут вас военные требуют. У ворот.
— У ворот? — Начальник повесил халат на место. — Скажи, пускай завтра придут.
— Извините, товарищ начальник, а только они сейчас требуют.
— Что там ещё?
Пётр Никитич накинул на плечи вместо халата шинель и вышел на крыльцо.
Стояла тёмная августовская ночь. Над домами мерцали большие звёзды. В августе они всегда большие и яркие.
Во мраке с трудом можно было разглядеть фигуры двух красноармейцев с винтовками за плечами. Штыки словно перечёркивали звёздное небо. Рядом с красноармейцами стоял ещё кто-то, но кто именно — в темноте нельзя было разобрать.
— В чём дело, товарищи? — спросил начальник.
Красноармейцы не успели ответить. Раздался женский голос:
— Петя!
— Наташа! — вскрикнул начальник и шагнул в темноту, протягивая руки.
…Наталья Лаврентьевна, как и обещала, приехала в Вильнюс. Поезд пришёл глубокой ночью, но Наталья Лаврентьевна не стала дожидаться света, а подхватила свой чемоданишко и папку и давай бродить по городу.