Бродила до тех пор, пока не наткнулась на патруль.
— Ваш пропуск!
Конечно, никакого пропуска у неё не было. Она стала объяснять:
— Мне в госпиталь… в Центральный госпиталь…
— А вот мы с вами, гражданка, пройдёмся и проверим, какой вам госпиталь нужен…
— Вот спасибо им! — рассказывала Наталья Лаврентьевна. — Без них я бы до сих пор путалась в этих улицах и закоулках.
…Утром Миша проснулся, открыл глаза и вдруг как закричит:
— Мама! Это не ты, это мне снится!
Мама нагнулась к нему, ущипнула за ногу.
— Ой, мамка, больно! — завопил Миша.
Весело было в то утро во флигельке. Мама там, уж конечно, сразу всё расставила по-своему. А папа всё корил её:
— Как же тебе не совестно, Наташа! Столько времени не писала!
— Да всё некогда было, Петя. Работала! Она взгромоздила свою огромную папку на стул, прислонила её к спинке и стала показывать рисунок за рисунком.
Мама верно сделала много. Она рисовала танкистов, пехотинцев, артиллеристов — в походе, в окопах, в наступлении. Один рисунок больше всех понравился Мише. Нарисован красноармеец. Он стоит в только что освобождённом от фашистов селе. За его спиной ещё горят хаты.
А боец держит на руках маленького оборванного, измученного ребёнка. Малыш тянется ручонками к лицу бойца и трогает ремешок от каски, стягивающий подбородок. А красноармеец так ласково смотрит на ребёнка, словно это его родной сын.
Очень хороший рисунок! Папе он тоже очень понравился.
— Вот этот, Наташенька, — сказал он, — обязательно дай в альбом.
А потом он, конечно, опять ушёл к себе в госпиталь. А Миша потащил маму на улицу. Ему хотелось познакомить её с Онуте, с Бронеком, с Юргисом и другими ребятами.
Но Онуте теперь не выходила из госпиталя. Да и ребят нигде не видно было.
Тогда Миша повёл маму по большой улице к горе Гедимина. Они поднялись на самую вершину. Мама остановилась и долго смотрела на расстилавшийся внизу полуразрушенный древний город. Она видела фабричные трубы, шпили костёлов, уцелевшие и разрушенные дома, запутанную сеть улиц и переулков, широкую, извилистую реку Нерис.
Потом она села на поросший мхом камень и стала срисовывать полуразрушенную башню Гедимина. О многом могли бы рассказать эти древние толстые стены. Но стены молчали, и только слышно было, как над головой, над каменным зубцом башни похлопывал на ветру ярко-красный флаг, словно огненное крыло сказочной Жар-птицы, несущей людям чудесный, невиданный свет.
— Пойдём, Миша! — поднялась мама. — Завтра ехать. Надо уложиться.
— Погоди, мама! Зайдём ещё на минуточку вон в тот дом. Видишь?
Он сверху показал ей на новенькую железную крышу белого нарядного особняка, который стоял под горой Гедимина.
Они спустились с горы и подошли к дому. Леса вокруг него были убраны. Весело блестели только что вставленные и чисто протёртые стёкла в высоких окнах. Над свежепокрашенной дубовой дверью сверкала разделённая на две части вывеска. Слева было написано по-русски:
— Товарищ Шимкус, здравствуйте! Это я. Сын майора Денисьева. А это моя мама… Она художница. Познакомьтесь.
Директор приветливо поклонился:
— Очень, очень рад… Очень хорошо, что вы художница. Может, вы нам что-нибудь посоветуете.
Он повёл Мишу и Наталью Лаврентьевну по светлым, просторным комнатам:
— Вот здесь у нас будет театральный зал, здесь — спортивный, здесь — музыкальный… Здесь…
Он открыл украшенную резьбой белую дверь. В комнате было полно ребят. Они что-то рисовали. Миша закричал:
— Юргис, Бронек, Антанас! Вот вы где! А я вас ищу, ищу…
Ребята гурьбой окружили Мишу и Наталью Лаврентьевну.
Директор поднял единственную руку над русыми и тёмными головами ребят;
— Это всё мои помощники. Пришли помочь. — Он показал на высокие побелённые стены: — Вот здесь у нас будет «комната сказок».
И все стали советоваться, как лучше сделать «комнату сказок».
Глава одиннадцатая
— Ваш пропуск!
Конечно, никакого пропуска у неё не было. Она стала объяснять:
— Мне в госпиталь… в Центральный госпиталь…
— А вот мы с вами, гражданка, пройдёмся и проверим, какой вам госпиталь нужен…
— Вот спасибо им! — рассказывала Наталья Лаврентьевна. — Без них я бы до сих пор путалась в этих улицах и закоулках.
…Утром Миша проснулся, открыл глаза и вдруг как закричит:
— Мама! Это не ты, это мне снится!
Мама нагнулась к нему, ущипнула за ногу.
— Ой, мамка, больно! — завопил Миша.
Весело было в то утро во флигельке. Мама там, уж конечно, сразу всё расставила по-своему. А папа всё корил её:
— Как же тебе не совестно, Наташа! Столько времени не писала!
— Да всё некогда было, Петя. Работала! Она взгромоздила свою огромную папку на стул, прислонила её к спинке и стала показывать рисунок за рисунком.
Мама верно сделала много. Она рисовала танкистов, пехотинцев, артиллеристов — в походе, в окопах, в наступлении. Один рисунок больше всех понравился Мише. Нарисован красноармеец. Он стоит в только что освобождённом от фашистов селе. За его спиной ещё горят хаты.
А боец держит на руках маленького оборванного, измученного ребёнка. Малыш тянется ручонками к лицу бойца и трогает ремешок от каски, стягивающий подбородок. А красноармеец так ласково смотрит на ребёнка, словно это его родной сын.
Очень хороший рисунок! Папе он тоже очень понравился.
— Вот этот, Наташенька, — сказал он, — обязательно дай в альбом.
А потом он, конечно, опять ушёл к себе в госпиталь. А Миша потащил маму на улицу. Ему хотелось познакомить её с Онуте, с Бронеком, с Юргисом и другими ребятами.
Но Онуте теперь не выходила из госпиталя. Да и ребят нигде не видно было.
Тогда Миша повёл маму по большой улице к горе Гедимина. Они поднялись на самую вершину. Мама остановилась и долго смотрела на расстилавшийся внизу полуразрушенный древний город. Она видела фабричные трубы, шпили костёлов, уцелевшие и разрушенные дома, запутанную сеть улиц и переулков, широкую, извилистую реку Нерис.
Потом она села на поросший мхом камень и стала срисовывать полуразрушенную башню Гедимина. О многом могли бы рассказать эти древние толстые стены. Но стены молчали, и только слышно было, как над головой, над каменным зубцом башни похлопывал на ветру ярко-красный флаг, словно огненное крыло сказочной Жар-птицы, несущей людям чудесный, невиданный свет.
— Пойдём, Миша! — поднялась мама. — Завтра ехать. Надо уложиться.
— Погоди, мама! Зайдём ещё на минуточку вон в тот дом. Видишь?
Он сверху показал ей на новенькую железную крышу белого нарядного особняка, который стоял под горой Гедимина.
Они спустились с горы и подошли к дому. Леса вокруг него были убраны. Весело блестели только что вставленные и чисто протёртые стёкла в высоких окнах. Над свежепокрашенной дубовой дверью сверкала разделённая на две части вывеска. Слева было написано по-русски:
ДВОРЕЦ ПИОНЕРОВА справа по-литовски:
ПИОНЕРЮ РУМАЙМиша толкнул тяжёлую дверь, и они с мамой вошли в большой, светлый вестибюль. Директор дворца товарищ Шимкус стоял у стены и следил за развеской картин. Миша подбежал к нему:
— Товарищ Шимкус, здравствуйте! Это я. Сын майора Денисьева. А это моя мама… Она художница. Познакомьтесь.
Директор приветливо поклонился:
— Очень, очень рад… Очень хорошо, что вы художница. Может, вы нам что-нибудь посоветуете.
Он повёл Мишу и Наталью Лаврентьевну по светлым, просторным комнатам:
— Вот здесь у нас будет театральный зал, здесь — спортивный, здесь — музыкальный… Здесь…
Он открыл украшенную резьбой белую дверь. В комнате было полно ребят. Они что-то рисовали. Миша закричал:
— Юргис, Бронек, Антанас! Вот вы где! А я вас ищу, ищу…
Ребята гурьбой окружили Мишу и Наталью Лаврентьевну.
Директор поднял единственную руку над русыми и тёмными головами ребят;
— Это всё мои помощники. Пришли помочь. — Он показал на высокие побелённые стены: — Вот здесь у нас будет «комната сказок».
И все стали советоваться, как лучше сделать «комнату сказок».
Глава одиннадцатая
РУТА
Странная процессия двигалась однажды вечером по узким, изогнутым улицам Вильнюса.
Впереди шли мальчик с фонариком и девочка в коротком белом платье с вышивкой, чуть позади — высокий бородатый майор, женщина в тёмно-зелёном платье, с огромной папкой под мышкой и пожилой красноармеец с медалями на груди. За ними гурьбой шли ребята. А сзади всех с трудом поспешал маленький черноглазый мальчик.
Это начальник госпиталя, и дядя Корней, и Онуте, и Зеличок, и вся ватага ребят провожали Мишу с мамой на вокзал.
Пётр Никитич думал отвезти жену и сына на «виллисе». За полчаса до поезда они вышли из флигелька и вдруг увидели за воротами целую «провожальную команду». Пришлось на «виллис» положить вещи, а самим идти пешком.
Когда уезжаешь откуда-нибудь, всегда становится немножко грустно. Миша привык уже к здешним, крытым черепицей домам, к узким улицам, к горе Гедимина… Кто знает, когда он опять увидится с тихой, застенчивой Онуте, с добрым дядей Корнеем, с Бронеком, с Юргисом, с Владеком — со всеми, с кем он успел здесь подружиться!
На улице темно. Дрожащий луч фонарика скользит по гранитным плитам, по траве, растущей в щелях между плитами.
— Миколас, — говорит Онуте, — я про тебя всегда, всегда буду думать!..
— И я про тебя тоже, — отозвался Миша. — А ты скажи ленинское слово.
— Честное ленинское!
В окнах кое-где замелькали полоски света. Люди приподнимали шторы и смотрели в щёлочку: что это за дружный народ шагает по мостовой.
Прошли мимо монастырской стены, где Миша объяснял когда-то про тимуровцев; мимо горы Гедимина, на верхушке которой неясно различалась древняя башня с красным флагом; мимо смутно белевших в темноте высоких колонн Дворца пионеров; мимо Страшун-улицы, где Миша заблудился.
Пётр Никитич поглядывал на ручные светящиеся часы и всё поторапливал:
— Нажмём, ребята! Поезд ждать не будет. И верно: когда пришли на вокзал, оказалось, что посадка уже давно началась. Прощаться долго не пришлось. Все столпились у переполненного вагона. Миша протянул Онуте фонарик:
— Онутечка, на, возьми на память. Он хорошо светит, только надо покрепче нажимать.
Онуте взяла фонарик и направила его на Мишу:
— Спасибо, Миколас! Я буду крепко нажимать.
А Миша стал прощаться с остальными ребятами. Ему пришлось пожать примерно рук тридцать.
— До видзеня, Бронек! Висо гяро, Юргис! Висо гяро, Антанас! До свиданья, Зелёненький! Будь здоров, дядя Корней! До свиданья, папа!
— До скорого, Мишустик!
Они крепко поцеловались. Загудел паровоз. Миша вскочил на подножку. Все замахали руками, а Онуте, шагая за вагоном, махала фонариком:
— Миколас!.. Приезжай!..
Поезд прибавил ходу, и тёмный вокзал остался позади. Но Миша долго ещё видел слабый, качающийся луч карманного фонарика.
Ночью Миша спал. Утром он проснулся и стал смотреть в окно. Весь день он видел одно и то же — разбитые вокзалы, разрушенные города, спалённые леса, исковерканные мосты, воронки от бомб… Ехали по Литве — развалины; ехали по Белоруссии — развалины; ехали по Смоленщине — развалины… Сколько городов разрушила злая сила! Сколько деревень сожгла! Сколько человек убила, искалечила, обездолила!
— Мама, — спросил Миша, — а разве можно сделать, чтобы опять всё было, как раньше? Чтобы опять всё целое было?
Лежавший на соседней полке пожилой красноармеец с перевязанной головой посмотрел на Мишу и уверенно сказал:
— Сделаем, сынок! Всем миром как возьмёмся, лучше прежнего сделаем.
…Через сутки с небольшим поезд подошёл к Москве. Как приятно было очутиться в своём просторном городе, спуститься в светлые залы метро, пройтись по родному Никитскому бульварчику!
Мише казалось, будто сто лет он не был в Москве. В тот же вечер он побежал в школу. Здесь пахло масляной краской, лаком. Кругом всё было побелено и покрашено.
Миша взбежал на второй этаж и остановился у дверей пионерской комнаты. За дверью был слышен знакомый голос Лины Незвановой.
Миша не выдержал и толкнул дверь.
И тут сразу все — и Олежка, и Хаким, и Нойка, и Митя Попов… — все повскакали со своих мест, кинулись к Мише и давай его тормошить.
Встреча была бурной. Наконец, когда все угомонились, Миша стал рассказывать про своё путешествие…
А месяца через два, когда Миша сидел дома и готовил урок, вошёл дядя Серёжа. Он привёз Мише письмо. Миша развернул бумажный треугольник. Оттуда выпало два жёлтых цветка с тёмно-зелёными листочками. Миша подобрал их и стал читать:
«Дорогой Миколас! Я поступила во второй класс. Я по тебе скучаю. Я теперь тоже пионерка, и все ребята. А Бронек звеньевой, и я даже тоже звеньевая. А папа уже поправился. Зеличок поступил в детский дом. А я тебе посылаю наши цветы — называются рута.
Дорогой Миколас! Уже открылся Дворец пионеров. И Юргис с Бронеком слепили из глины подвал, как было у нас. Называется макет. И поставили в „комнате сказок“.
А твой фонарик светит очень хорошо. И все тебя вспоминают. Приезжай! И напиши большое письмо. Висо гяро! Онуте Петраускайте».
Ниже разными почерками было столбиком выведено: «Юргис Межелайтис, Бронек Яблонский, Юзек Козельский, Антанас Балтрушка, Янек Капелюх…» и ещё много подписей.
А в самом конце большими кривыми буквами было нацарапано: «Зелицок».
Миша улыбнулся и понюхал цветы. Они немного завяли и всё-таки нежно пахли, словно ещё росли на родной литовской земле.
Впереди шли мальчик с фонариком и девочка в коротком белом платье с вышивкой, чуть позади — высокий бородатый майор, женщина в тёмно-зелёном платье, с огромной папкой под мышкой и пожилой красноармеец с медалями на груди. За ними гурьбой шли ребята. А сзади всех с трудом поспешал маленький черноглазый мальчик.
Это начальник госпиталя, и дядя Корней, и Онуте, и Зеличок, и вся ватага ребят провожали Мишу с мамой на вокзал.
Пётр Никитич думал отвезти жену и сына на «виллисе». За полчаса до поезда они вышли из флигелька и вдруг увидели за воротами целую «провожальную команду». Пришлось на «виллис» положить вещи, а самим идти пешком.
Когда уезжаешь откуда-нибудь, всегда становится немножко грустно. Миша привык уже к здешним, крытым черепицей домам, к узким улицам, к горе Гедимина… Кто знает, когда он опять увидится с тихой, застенчивой Онуте, с добрым дядей Корнеем, с Бронеком, с Юргисом, с Владеком — со всеми, с кем он успел здесь подружиться!
На улице темно. Дрожащий луч фонарика скользит по гранитным плитам, по траве, растущей в щелях между плитами.
— Миколас, — говорит Онуте, — я про тебя всегда, всегда буду думать!..
— И я про тебя тоже, — отозвался Миша. — А ты скажи ленинское слово.
— Честное ленинское!
В окнах кое-где замелькали полоски света. Люди приподнимали шторы и смотрели в щёлочку: что это за дружный народ шагает по мостовой.
Прошли мимо монастырской стены, где Миша объяснял когда-то про тимуровцев; мимо горы Гедимина, на верхушке которой неясно различалась древняя башня с красным флагом; мимо смутно белевших в темноте высоких колонн Дворца пионеров; мимо Страшун-улицы, где Миша заблудился.
Пётр Никитич поглядывал на ручные светящиеся часы и всё поторапливал:
— Нажмём, ребята! Поезд ждать не будет. И верно: когда пришли на вокзал, оказалось, что посадка уже давно началась. Прощаться долго не пришлось. Все столпились у переполненного вагона. Миша протянул Онуте фонарик:
— Онутечка, на, возьми на память. Он хорошо светит, только надо покрепче нажимать.
Онуте взяла фонарик и направила его на Мишу:
— Спасибо, Миколас! Я буду крепко нажимать.
А Миша стал прощаться с остальными ребятами. Ему пришлось пожать примерно рук тридцать.
— До видзеня, Бронек! Висо гяро, Юргис! Висо гяро, Антанас! До свиданья, Зелёненький! Будь здоров, дядя Корней! До свиданья, папа!
— До скорого, Мишустик!
Они крепко поцеловались. Загудел паровоз. Миша вскочил на подножку. Все замахали руками, а Онуте, шагая за вагоном, махала фонариком:
— Миколас!.. Приезжай!..
Поезд прибавил ходу, и тёмный вокзал остался позади. Но Миша долго ещё видел слабый, качающийся луч карманного фонарика.
Ночью Миша спал. Утром он проснулся и стал смотреть в окно. Весь день он видел одно и то же — разбитые вокзалы, разрушенные города, спалённые леса, исковерканные мосты, воронки от бомб… Ехали по Литве — развалины; ехали по Белоруссии — развалины; ехали по Смоленщине — развалины… Сколько городов разрушила злая сила! Сколько деревень сожгла! Сколько человек убила, искалечила, обездолила!
— Мама, — спросил Миша, — а разве можно сделать, чтобы опять всё было, как раньше? Чтобы опять всё целое было?
Лежавший на соседней полке пожилой красноармеец с перевязанной головой посмотрел на Мишу и уверенно сказал:
— Сделаем, сынок! Всем миром как возьмёмся, лучше прежнего сделаем.
…Через сутки с небольшим поезд подошёл к Москве. Как приятно было очутиться в своём просторном городе, спуститься в светлые залы метро, пройтись по родному Никитскому бульварчику!
Мише казалось, будто сто лет он не был в Москве. В тот же вечер он побежал в школу. Здесь пахло масляной краской, лаком. Кругом всё было побелено и покрашено.
Миша взбежал на второй этаж и остановился у дверей пионерской комнаты. За дверью был слышен знакомый голос Лины Незвановой.
Миша не выдержал и толкнул дверь.
И тут сразу все — и Олежка, и Хаким, и Нойка, и Митя Попов… — все повскакали со своих мест, кинулись к Мише и давай его тормошить.
Встреча была бурной. Наконец, когда все угомонились, Миша стал рассказывать про своё путешествие…
А месяца через два, когда Миша сидел дома и готовил урок, вошёл дядя Серёжа. Он привёз Мише письмо. Миша развернул бумажный треугольник. Оттуда выпало два жёлтых цветка с тёмно-зелёными листочками. Миша подобрал их и стал читать:
«Дорогой Миколас! Я поступила во второй класс. Я по тебе скучаю. Я теперь тоже пионерка, и все ребята. А Бронек звеньевой, и я даже тоже звеньевая. А папа уже поправился. Зеличок поступил в детский дом. А я тебе посылаю наши цветы — называются рута.
Дорогой Миколас! Уже открылся Дворец пионеров. И Юргис с Бронеком слепили из глины подвал, как было у нас. Называется макет. И поставили в „комнате сказок“.
А твой фонарик светит очень хорошо. И все тебя вспоминают. Приезжай! И напиши большое письмо. Висо гяро! Онуте Петраускайте».
Ниже разными почерками было столбиком выведено: «Юргис Межелайтис, Бронек Яблонский, Юзек Козельский, Антанас Балтрушка, Янек Капелюх…» и ещё много подписей.
А в самом конце большими кривыми буквами было нацарапано: «Зелицок».
Миша улыбнулся и понюхал цветы. Они немного завяли и всё-таки нежно пахли, словно ещё росли на родной литовской земле.