Тэффи Надежда. 224 Избранные страницы

   Он машинально схватил ветку мимозы, которая так и оставалась на столе, и, согнув пополам, ткнул ее в карман пальто.
   - Тля! - повторил он еще раз и, кинув быстрый взгляд в зеркало, пощупал, тут ли мимоза, демон-стративно повернулся спиной к хозяйке и вышел.
   Марья Сергеевна долго смотрела ему вслед и хлопала глазами.
   Начало той истории, которую я хочу вам рассказать, довольно банально: дама позвала к себе в гости тех людей, которые, по ее мнению, ее любят и поэтому никаких неприятных моментов ей не доставят.
   Собрать таких людей, между прочим, вовсе не так-то просто. Ну, вот вы, например, знаете, что такой-то Иван Андреевич очень многим вам обязан, но чувствует ли он к вам благодарность - это еще вопрос. Может быть, именно терпеть вас не может за то, что многим вам обязан? Разве этого не бывает?
   И вот та дама, о которой идет речь, долго обдумывала и решила, что позвать можно только тех, кто отдал ей когда-то кусок души. Человек никогда не забывает того места, где зарыл когда-то кусочек души. Он часто возвращается, кружит около, пробует, как зверь лапой, поскрести немножко сверху.
   Это, впрочем, касается скорее мужчин. Женщины - существа неблагодарные. Человека, который от них отошел, редко вспоминают тепло. О том, с которым прожили лет пять и прижили троих детей, могут отозваться примерно так:
   - И этот болван, кажется, воображал, что я способна на близость с ним!
   Мужчины относятся благодарнее к светлой памяти прошедшего романа.
   Итак, дама, о которой идет речь, решила пригласить четырех кавалеров. Двое из них принадлежали ее прошлому, один настоящему и один будущему.
   Первый из принадлежащих прошлому был не кто иной, как разведенный муж этой самой дамы. Когда-то он очень страдал, потом переключил страдание на безоблачную дружбу, женился и, когда новая жена надоела, опять переключился на умиленную любовь к прежней жене. Выражалось это в том, что он приходил к ней иногда завтракать и дарил ей десятую часть на Национальную лотерею. Звали его Андреем Андреичем.
   Второй из прошлой жизни был тот, из-за которого пришлось развестись. Он был давно переключен на дружбу, однако полную обожания и благодарности за незабываемые страницы - конечно, с его стороны. Его приглашали в дождливую погоду для тихих разговоров и чтения вслух. Он умел красиво говорить, он играл на гитаре, вздыхал и брал взаймы небольшие суммы. Звали его Сергей Николаич.
   Принадлежащий настоящему был Алексей Петрович. Как и полагается герою текущего романа, он был подозрителен, ревнив, всегда встревожен, всегда готов закатить скандал. Словом - в его чувстве сомнений быть не могло.
   Человек будущего был дансер Вовочка. Вовочка еще был в стадии мечтаний и желаний, в эпохе комплиментов и моментов. Он был чрезвычайно мил.
   Словом, вся компания, весь мажорный аккорд из четырех нот обещал быть приятным, радостным, поднимающим настроение и дающим сознание своих женственных сил. А у каждой женщины известных лет (которые вернее было бы называть "неизвестными") бывают такие настроения, когда нужно поднять бодрость духа. А ничто так не поднимает этот упавший дух, как атмосфера любви. Чувствовать, как тобой любуются, как следят за каждым твоим движением влюбленные глаза, тогда все в чуткой женской душе - прибавленные за последние дни два кило веса и замеченные морщины в углах рта - исчезает, выпрямляются плечи, загораются глаза, и женщина смело начинает смотреть в свое будущее, которое сидит тут же, подрыгивает ногой и курит папироску.
   Итак, дама, о которой идет речь, - звали даму Марья Артемьевна, - пригласила этих четырех кавалеров к обеду.
   Первым пришел олицетворяющий настоящее - Алексей Петрович. Узнав, кто еще приглашен, выразил на лице своем явное неодобрение.
   - Странная идея! - сказал он. - Неужели эти люди могут представить какой-нибудь интерес в обществе? Впрочем, это дело ваше.
   Он стал задумчив и мрачен, и только имя Вовочки вызвало на лице его улыбку.
   - Милый молодой человек. И вполне серьезный, несмотря на свою профессию.
   Марья Артемьевна немножко как будто удивилась, но удивления своего не выказала.
   Словом, все обещало идти как по маслу и началось действительно хорошо.
   Бывший муж принес конфеты. Это было так мило, что она невольно шепнула ему:
   - Мерси, котик.
   Второй представитель прошлого, Сергей Николаич, принес фиалки, и это было так нежно, что она и ему невольно шепнула:
   - Мерси, котик.
   Вовочка ничего не принес и так мило сконфузился, видя эти подарки, что она от разнеженности чувств шепнула и ему тоже:
   - Мерси, котик.
   Ну, словом, все было прелестно.
   Конечно, Андрей Андреич покосился на фиалки Сергея Николаича, но это было вполне естественно. А Сергея Николаича покоробило от конфет Андрея Андреича - и это было вполне понятно. Разумеется, Алексею Петровичу были неприятны и цветы, и конфеты - но это вполне законно. Вовочка надулся - но это так забавно!
   Пустяки - пусть поревнуют. Тем веселее, тем ярче.
   Она чувствовала себя веселой пчелкой, королевой улья среди гудящих любовью трутней.
   Сели за стол.
   Зеленые щи с ватрушками. Коньяк, водка. Все разогрелись, разговорились.
   Марья Артемьевна, розовая, оживленная, думала:
   "Какая чудесная была у меня мысль позвать именно этих испытанных друзей. Все они любят меня и ревнуют, и это общее их чувство ко мне соединяет их между собой".
   - А ватрушки сыроваты, - вдруг заметил Алексей Петрович, представитель настоящего, и даже многозначительно поднял брови.
   - Н-да! - добродушно подхватил бывший муж. - Ты, Манюрочка, уж не обижайся, а хозяйка ты никакая.
   - Ну-ну, нечего, - весело остановила их Марья Артемьевна. - Вовсе они не так плохи. Я ем с большим удовольствием.
   - Ну, это еще ничего не значит, что вы едите с удовольствием, - довольно раздраженно вступил в разговор Сергей Николаич, тот самый, из-за которого произошел развод. - Вы никогда не отличались ни вкусом, ни разборчивостью.
   - Женщины вообще, - вдруг вступил в разговор Вовочка, запнулся, покраснел и смолк.
   - Ну, господа, какие вы, право, все сердитые! - рассмеялась Марья Артемьевна.
   Ей хотелось поскорее оборвать этот нудный разговор и наладить снова нежно-уютную атмосферу.
   Но не тут-то было.
   - Мы сердитые? - спросил бывший муж. - Обычная женская манера сваливать свою вину на других. Подала сырое тесто она, а виноваты мы. Мы, оказывается, сердитые.
   Но Марья Артемьевна все еще не хотела сдаваться.
   - Вовочка, - сказала она, кокетливо улыбаясь представителю будущего. - Вовочка, неужели и вы скажете, что мои ватрушки нельзя есть?
   Вовочка под влиянием этой нежной улыбки уже начал было и сам улыбаться, как вдруг раздался голос Алексея Петровича:
   - Мосье Вовочка слишком хорошо воспитан, чтобы ответить вам правду. С другой стороны, он слишком культурен, чтобы есть эту ужасную стряпню. Надеюсь, дорогая моя, вы не обижаетесь?
   Вовочка нахмурился, чтобы показать сложность своего положения. Марья Артемьевна заискивающе улыбнулась всем по очереди, и обед продолжался.
   - Ну вот, - бодро и весело говорила она. - Надеюсь, что этот матлот1 из угрей заставит вас забыть о ватрушках.
   Она снова кокетливо улыбалась, но на нее уже никто не обращал внимания. Бывший муж заговорил с Алексеем Петровичем о банковских делах. Разговор их заинтересовал Сергея Николаича так сильно, что хозяйке пришлось два раза спросить у него, не хочет ли он салата. В первый раз он ничего не ответил, а на второй вопрос буркнул:
   - Да ладно, отстань!
   Эту неожиданную реплику услышал Вовочка, покраснел и надулся.
   Марья Артемьевна почувствовала, что ее будущее в опасности.
   - Вовочка, - тихонько сказала она, - вам нравится мое жабо? Я его надела для вас.
   Вовочка чуть-чуть покосился на жабо, буркнул:
   - Толстит шею.
   И отвернулся.
   Ничего нельзя было с ним поделать.
   А те трое окончательно сдружились. Хозяйка совершенно перестала для них существовать. На ее вопросы и потчеванье они не обращали никакого внимания, и раз только бывший муж спросил, нет ли у нее минеральной воды, причем назвал ее почему-то Сонечкой и даже сам этого не заметил.
   Они, эти трое, давно уже съехали с разговора о банковских делах на политику и очень сошлись во взглядах. Только раз скользнуло маленькое разногласие - Андрей Андреич слышал от одного француза, что большевики падут в сентябре, а Сергей Николаич знал сам от себя, что они должны были пасть еще в прошлом марте, но по небрежности и безалаберности, конечно, запоздали.
   С политики переехали на анекдоты, которые рассказывали друг другу на ухо и долго громко хохотали.
   Потом им надоело шептаться, и Андрей Андреич сказал Марье Артемьевне:
   - А вы, душечка, пошли бы на кухню и присмотрели бы за кофе, а то выйдет, как с ватрушками. А мы бы здесь пока поговорили. Удивляюсь, как вы сами никогда ни о чем не догадываетесь.
   И все на эти слова одобрительно загоготали.
   Марья Артемьевна, очень обиженная, ушла в спальню и чуть-чуть всплакнула.
   Когда она вернулась в столовую, оказалось, что гости уже встали и, отказавшись от кофе, куда-то очень заторопились.
   - Мы хотим еще пройти на Монпарнас, куда-нибудь в кафе, подышать воздухом, - холодно объяснил хозяйке Алексей Петрович и глядел куда-то мимо нее.
   Весело и громко разговаривая, стали они спускаться с лестницы.
   - Вовочка! - почти с отчаянием остановила Марья Артемьевна своего дансера. - Вовочка, еще рано! Останьтесь!
   Но Вовочка криво усмехнулся и пробормотал:
   - Простите, Марья Артемьевна, было бы неловко перед вашими мужьями.
   И бросился вприскочку вниз по лестнице.
   Тощий, длинный, голова узкая, плешивая, выражение лица мудрое.
   Говорит только на темы практические, без шуточек, прибауточек, без улыбочек. Если и усмехнется, так непременно иронически, оттянув углы рта книзу.
   Занимает в эмиграции положение скромное: торгует вразнос духами и селедками. Духи пахнут селедками, селедки - духами.
   Торгует плохо. Убеждает неубедительно:
   - Духи скверные? Так ведь дешево. За эти самые духи в магазине шестьдесят франков отвалите, а у меня девять. А плохо пахнут, так вы живо принюхаетесь. И не к такому человек привыкает.
   - Что? Селедка одеколоном пахнет? Это ее вкусу не вредит. Мало что. Вот немцы, говорят, такой сыр едят, что покойником пахнет. А ничего. Не обижаются. Затошнит? Не знаю, никто не жаловался. От тошноты тоже никто не помирал. Никто не жаловался, что помирал.
   Сам серый, брови рыжие. Рыжие и шевелятся. Любил рассказывать о своей жизни. Понимаю, что жизнь его являет образец поступков осмысленных и правильных. Рассказывая, он поучает и одновременно выказывает недоверие к вашей сообразительности и восприимчивости.
   - Фамилия наша Вурюгин. Не Ворюгин, как многие позволяют себе шутить, а именно Вурюгин, от совершенно неизвестного корня. Жили мы в Таганроге. Так жили, что ни один француз даже в воображении не может иметь такой жизни. Шесть лошадей, две коровы. Огород, угодья. Лавку отец держал. Чего? Да все было. Хочешь кирпичу - получай кирпичу. Хочешь постного масла - изволь масла. Хочешь бараний тулуп - получай тулуп. Даже готовое платье было. Да какое! Не то что здесь - год поносил, все залоснится. У нас такие материалы были, какие здесь и во сне не снились. Крепкие, с ворсом. И фасоны ловкие, широкие, любой артист наденет - не прогадает. Модные. Здесь у них насчет моды, надо сказать, слабовато. Выставили летом сапоги коричневой кожи. Ах-ах! во всех магазинах, ах-ах, последняя мода. Ну, я хожу, смотрю, да только головой качаю. Я такие точно сапоги двадцать лет тому назад в Таганроге носил. Вон когда. Двадцать лет тому назад, а к ним сюда мода только сейчас докатилась. Модники, нечего сказать.
   А дамы как одеваются! Разве у нас носили такие лепешки на голове? Да у нас бы с такой лепешкой прямо постыдились бы на люди выйти. У нас модно одевались, шикарно. А здесь о моде понятия не имеют.
   Скучно у них. Ужасно скучно. Метро да синема. Стали бы у нас в Таганроге так по метро мотаться? Несколько сот тысяч ежедневно по парижским метро проезжает. И вы станете меня уверять, что все они по делу ездят? Ну, это, знаете, как говорится, ври, да не завирайся. Триста тысяч человек в день, и все по делу! Где же эти их дела-то? В чем они себя показывают? В торговле? В торговле, извините меня, застой. В работах тоже, извините меня, застой. Так где же, спрашивается, дела, по которым триста тысяч человек день и ночь, вылупя глаза, по метро носятся? Удивляюсь, благоговею, но не верю.
   На чужбине, конечно, тяжело и многого не понимаешь. Особливо человеку одинокому. Днем, конечно, работаешь, а по вечерам прямо дичаешь. Иногда подойдешь вечером к умывальнику, посмотришь на себя в зеркальце и сам себе скажешь:
   "Вурюгин, Вурюгин! Ты ли это богатырь и красавец? Ты ли это торговый дом? И ты ли это шесть лошадей, и ты ли это две коровы? Одинокая твоя жизнь, и усох ты, как цветок без корня".
   И вот должен я вам сказать, что решил я как-то влюбиться. Как говорится - решено и подписано. И жила у нас на лестнице в нашем отеле "Трезор" молоденькая барынька, очень милая и даже, между нами говоря, хорошенькая. Вдова. И мальчик у нее был пятилетний, славненький. Очень славненький был мальчик.
   Дамочка ничего себе, немножко зарабатывала шитьем, так что не очень жаловалась. А то знаете - наши беженки - пригласишь ее чайку попить, а она тебе, как худой бухгалтер, все только считает да пересчитывает: "Ах, там не заплатили пятьдесят, а тут недоплатили шестьдесят, а комната двести в месяц, а на метро три франка в день". Считают да вычитают - тоска берет. С дамой интересно, чтобы она про тебя что-нибудь красивое говорила, а не про свои счеты. Ну, а эта дамочка была особенная. Все что-то напевает, хотя при этом не легкомысленная, а, как говорится, с запросами, с подходом к жизни. Увидела, что у меня на пальто пуговица на нитке висит, и тотчас, ни слова не говоря, приносит иголку и пришивает.
   Ну я, знаете ли, дальше - больше. Решил влюбляться. И мальчик славненький. Я люблю ко всему относиться серьезно. А особенно в таком деле. Надо умеючи рассуждать. У меня не пустяки в голове были, а законный брак. Спросил, между прочим, свои ли у нее зубы. Хотя и молоденькая, да ведь всякое бывает. Была в Таганроге одна учительница. Тоже молоденькая, а потом оказалось - глаз вставной.
   Ну, значит, приглядываюсь я к своей дамочке и совсем уж, значит, все взвесил.
   Жениться можно. И вот одно неожиданное обстоятельство открыло мне глаза, что мне, как порядочному и добросовестному, больше скажу - благородному человеку, жениться на ней нельзя. Ведь подумать только? - такой ничтожный, казалось бы, случай, а перевернул всю жизнь на старую зарубку.
   И было дело вот как. Сидим мы как-то у нее вечерком, очень уютно, вспоминаем, какие в России супы были. Четырнадцать насчитали, а горох и забыли. Ну и смешно стало. То есть смеялась-то, конечно, она, я смеяться не люблю. Я скорее подосадовал на дефект памяти. Вот, значит, сидим, вспоминаем былое могущество, а мальчонка тут же.
   - Дай, - говорит, - маман, карамельку.
   А она отвечает:
   - Нельзя больше, ты уже три съел.
   А он ну канючить - дай да дай.
   А я говорю, благородно шутя:
   - Ну-ка пойди сюда, я тебя отшлепаю.
   А она и скажи мне фатальный пункт:
   - Ну, где вам! Вы человек мягкий, вы его отшлепать не сможете.
   И тут разверзлась пропасть у моих ног.
   Брать на себя воспитание младенца как раз такого возраста, когда ихнего брата полагается драть, при моем характере абсолютно невозможно. Не могу этого на себя взять. Разве я его когда-нибудь выдеру? Нет, не выдеру. Я драть не умею. И что же? Губить ребенка, сына любимой женщины.
   - Простите, - говорю, - Анна Павловна. Простите, но наш брак утопия, в которой все мы утонем. Потому, что я вашему сыну настоящим отцом и воспитателем быть не смогу. Я не только что, а прямо ни одного разу выдрать его не смогу.
   Говорил я очень сдержанно, и ни одна фибра на моем лице не дрыгала. Может быть, голос и был слегка подавлен, но за фибру я ручаюсь.
   Она, конечно, - ах! ах! Любовь и все такое, и драть мальчика не надо, он, мол, и так хорош.
   - Хорош, - говорю, - хорош, а будет плох. И прошу вас, не настаивайте. Будьте тверды. Помните, что я драть не могу. Будущностью сына играть не следует.
   Ну, она, конечно, женщина, конечно, закричала, что я дурак. Но дело все-таки разошлось, и я не жалею. Я поступил благородно и ради собственного ослепления страсти не пожертвовал юным организмом ребенка.
   Взял себя вполне в руки. Дал ей поуспокоиться денек-другой и пришел толково объяснить.
   Ну, конечно, женщина воспринять не может. Зарядила "дурак да дурак". Совершенно неосновательно.
   Так эта история и покончилась. И могу сказать - горжусь. Забыл довольно скоро, потому что считаю ненужным вообще всякие воспоминания. На что? В ломбард их закладывать, что ли?
   Ну-с и вот, обдумавши положение, решил я жениться. Только не на русской, дудки-с. Надо уметь рассуждать. Мы где живем? Прямо спрашиваю вас - где? Во Франции. А раз живем во Франции, так, значит, нужно жениться на француженке. Стал подыскивать.
   Есть у меня здесь один француз знакомый. Мусью Емельян. Не совсем француз, но давно тут живет и все порядки знает.
   Ну вот, этот мусью и познакомил меня с одной барышней. На почте служит. Миленькая. Только, знаете, смотрю, а фигурка у нее прехорошенькая. Тоненькая, длинненькая. И платьице сидит как влитое.
   "Эге, думаю, дело дрянь!"
   - Нет, - говорю, - эта мне не подходит. Нравится, слов нет, но надо уметь рассуждать. Такая тоненькая, складненькая всегда сможет купить себе дешевенькое платьице - так за семьдесят пять франков. А купила платьице - так тут ее дома зубами не удержишь. Пойдет плясать. А разве это хорошо? Разве я для того женюсь, чтобы жена плясала? Нет, - говорю, - найдите мне модель другого выпуска. Поплотнее. - И можете себе представить - живо нашлась. Небольшая модель, но эдакая, знаете, трамбовочка кургузенькая, да и на спине жиру, как говорится, не купить. Но, в общем, ничего себе и тоже служащая. Вы не подумайте, что какая-нибудь кувалда. Нет, у ней и завитушечки, и плоечки, и все, как и у худеньких. Только, конечно, готового платья для нее не достать.
   Все это обсудивши да обдумавши, я, значит, открылся ей, в чем полагается, да и марш в мэри1.
   И вот примерно через месяц запросила она нового платья. Запросила нового платья, и я очень охотно говорю:
   - Конечно, готовенькое купишь?
   Тут она слегка покраснела и отвечает небрежно:
   - Я готовые не люблю. Плохо сидят. Лучше купи мне материю синенького цвета, да отдадим сшить.
   Я очень охотно ее целую и иду покупать. Да будто бы по ошибке покупаю самого неподходящего цвета. Вроде буланого, как лошади бывают.
   Она немножко растерялась, однако благодарит. Нельзя же - первый подарок, эдак и отвадить легко. Тоже свою линию понимает.
   А я очень всему радуюсь и рекомендую ей русскую портниху. Давно ее знал. Драла дороже француженки, а шила так, что прямо плюнь да свистни. Одной клиентке воротничок к рукаву пришила, да еще спорила. Ну вот, сшила эта самая кутюрша моей барыньке платье. Ну, прямо в театр ходить не надо, до того смешно! Буланая телка, да и только. Уж она, бедная, и плакать пробовала, и переделывала, и перекрашивала - ничего не помогло. Так и висит платье на гвозде, а жена сидит дома. Она француженка, она понимает, что каждый месяц платья не сошьешь. Ну вот, и живем тихой семейной жизнью. И очень доволен. А почему? А потому, что надо уметь рассуждать.
   Научил ее голубцы готовить.
   Счастье тоже само в руки не дается. Нужно знать, как за него взяться.
   А всякий бы, конечно, хотел, да не всякий может.
   Всего интереснее в этом человеке - его осанка.
   Он высок, худ, на вытянутой шее голая орлиная голова. Он ходит в толпе, раздвинув локти, чуть покачиваясь в талии и гордо озираясь. А так как при этом он бывает обыкновенно выше всех, то и кажется, будто он сидит верхом на лошади.
   Живет он в эмиграции на какие-то "крохи", но, в общем, недурно и аккуратно. Нанимает комнату с правом пользования салончиком и кухней и любит сам приготовлять особые тушеные макароны, сильно поражающие воображение любимых им женщин.
   Фамилия его Гутбрехт.
   Лизочка познакомилась с ним на банкете в пользу "культурных начинаний и продолжений".
   Он ее, видимо, наметил еще до рассаживания по местам. Она ясно видела, как он, прогарцевав мимо нее раза три на невидимой лошади, дал шпоры и поскакал к распорядителю и что-то толковал ему, указывая на нее, Лизочку. Потом оба они, и всадник и распорядитель, долго рассматривали разложенные по тарелкам билетики с фамилиями, что-то там помудрили, и в конце концов Лизочка оказалась соседкой Гутбрехта.
   Гутбрехт сразу, что называется, взял быка за рога, то есть сжал Лизочкину руку около локтя и сказал ей с тихим упреком:
   - Дорогая! Ну, почему же? Ну, почему же нет?
   При этом глаза у него заволоклись снизу петушиной пленкой, так что Лизочка даже испугалась. Но пугаться было нечего. Этот прием, известный у Гутбрехта под названием "номер пятый" ("работаю номером пятым"), назывался среди его друзей просто "тухлые глаза".
   - Смотрите! Гут уже пустил в ход тухлые глаза!
   Он, впрочем, мгновенно выпустил Лизочкину руку и сказал уже спокойным тоном светского человека:
   - Начнем мы, конечно, с селедочки.
   И вдруг снова сделал тухлые глаза и прошептал сладострастным шепотом:
   - Боже, как она хороша!
   И Лизочка не поняла, к кому это относится - к ней или к селедке, и от смущения не могла есть.
   Потом начался разговор.
   - Когда мы с вами поедем на Капри, я покажу вам поразительную собачью пещеру.
   Лизочка трепетала. Почему она должна с ним ехать на Капри? Какой удивительный этот господин!
   Наискосок от нее сидела высокая полная дама кариатидного типа. Красивая, величественная.
   Чтобы отвести разговор от собачьей пещеры, Лизочка похвалила даму:
   - Правда, какая интересная?
   Гутбрехт презрительно повернул свою голую голову, так же презрительно отвернул и сказал:
   - Ничего себе мордашка.
   Это "мордашка" так удивительно не подходило к величественному профилю дамы, что Лизочка даже засмеялась.
   Он поджал губы бантиком и вдруг заморгал, как обиженный ребенок. Это называлось у него "сделать мусеньку".
   - Детка! Вы смеетесь над Вовочкой!
   - Какой Вовочкой? - удивилась Лизочка.
   - Надо мной! Я Вовочка! - надув губки, капризничала орлиная голова.
   - Какой вы странный! - удивлялась Лизочка. - Вы же старый, а жантильничаете, как маленький.
   - Мне пятьдесят лет! - строго сказал Гутбрехт и покраснел. Он обиделся.
   - Ну да, я же и говорю, что вы старый! - искренне недоумевала Лизочка.
   Недоумевал и Гутбрехт. Он сбавил себе шесть лет и думал, что "пятьдесят" звучит очень молодо.
   - Голубчик, - сказал он и вдруг перешел на "ты". - Голубчик, ты глубоко провинциальна. Если бы у меня было больше времени, я бы занялся твоим развитием.
   - Почему вы вдруг говор... - попробовала возмутиться Лизочка.
   Но он ее прервал:
   - Молчи. Нас никто не слышит.
   И прибавил шепотом:
   - Я сам защищу тебя от злословия.
   "Уж скорее бы кончился этот обед!" - думала Лизочка.
   Но тут заговорил какой-то оратор, и Гутбрехт притих.
   - Я живу странной, но глубокой жизнью! - сказал он, когда оратор смолк. - Я посвятил себя психоанализу женской любви. Это сложно и кропотливо. Я произвожу эксперименты, классифицирую, делаю выводы. Много неожиданного и интересного. Вы, конечно, знаете Анну Петровну? Жену нашего извест-ного деятеля?
   - Конечно, знаю, - отвечала Лизочка. - Очень почтенная дама.
   Гутбрехт усмехнулся и, раздвинув локти, погарцевал на месте.
   - Так вот эта самая почтенная дама - это такой бесенок! Дьявольский темперамент. На днях пришла она ко мне по делу. Я передал ей деловые бумаги и вдруг, не давая ей опомниться, схватил ее за плечи и впился губами в ее губы. И если бы вы только знали, что с ней сделалось! Она почти потеряла сознание! Совершенно не помня себя, она закатила мне плюху и выскочила из комнаты. На другой день я должен был зайти к ней по делу. Она меня не приняла. Вы понимаете? Она не ручается за себя. Вы не можете себе представить, как интересны такие психологические эксперименты. Я не Дон-Жуан. Нет. Я тоньше! Одухотвореннее. Я виртуоз чувства! Вы знаете Веру Экс? Эту гордую, холодную красавицу?
   - Конечно, знаю. Видала.
   - Ну, так вот. Недавно я решил разбудить эту мраморную Галатею! Случай скоро представился, и я добился своего.
   - Да что вы! - удивилась Лизочка. - Неужели? Так зачем же вы об этом рассказываете? Разве можно рассказывать!
   - От вас у меня нет тайн. Я ведь и не увлекался ею ни одной минуты. Это был холодный и жестокий эксперимент. Но это настолько любопытно, что я хочу рассказать вам все. Между нами не должно быть тайн. Так вот. Это было вечером, у нее в доме. Я был приглашен обедать в первый раз. Там был, в числе прочих, этот верзила Сток или Строк, что-то в этом роде. О нем еще говорили, будто у него роман с Верой Экс. Ну, да это ни на чем не основанные сплетни. Она холодна как лед и пробудилась для жизни только на один момент. Об этом моменте я и хочу вам рассказать. Итак, после обеда (нас было человек шесть, все, по-видимому, ее близкие друзья) перешли мы в полутемную гостиную. Я, конечно, около Веры на диване. Разговор общий, малоинтересный. Вера холодна и недоступна. На ней вечернее платье с огромным вырезом на спине. И вот я, не прекращая светского разговора, тихо, но властно протягиваю руку и быстро хлопаю ее несколько раз по голой спине. Если бы вы знали, что тут сделалось с моей Галатеей! Как вдруг оживился этот холодный мрамор! Действительно, вы только подумайте: человек в первый раз в доме, в салоне приличной и холодной дамы, в обществе ее друзей, и вдруг, не говоря худого слова, то есть я хочу сказать, совершенно неожиданно, такой интимнейший жест. Она вскочила, как тигрица. Она не помнила себя. В ней, вероятно, в первый раз в жизни проснулась женщина. Она взвизгнула и быстрым движением закатила мне плюху. Не знаю, что было бы, если бы мы были одни! На что был бы способен оживший мрамор ее тела. Ее выручил этот гнусный тип Сток. Строк. Он заорал: