Если бы вместо приручения Пятницы, уводящего немного в сторону модной тогда колониаль-ной политики, Робинзон повстречал покладистую людоедку, они бы основали на острове Англию, и возвращаться домой не имело бы смысла. Однако и наличные данные говорят, что наш Адам ни на милю не покидал цивилизованное отечество (один человек здесь общество в его жизнестроите-льной функции), что каждый лавочник, клерк, молочник, рудокоп и фабрикант вправе считать себя Робинзоном. То же чувство доступно любому из нас, запертому на необитаемом острове своей работы, семьи, голода, болезни, богатства, - словом, не имеющему лучшего выхода, чем спасительный эгоизм, чем инстинкт самосохранения, заставляющий сражаться за развитие нашей личности в пределах камеры и мироздания.
Героя Дефо предохраняет от пошлости, а роман его от скуки альтернатива жизни и смерти, производительности и одичания, между которыми колеблется судьба Робинзона. С другого конца, нежели Свифт, Дефо передвинул шкалу интересного в среду обыденных предметов и действий, занимательных лишь в результате избранной автором точки зрения - необычной технической трудности их исполнения, изготовления. Он показал, что разводить огород, шить одежду, строить стол - в высшей степени удивительное и ответственное занятие, исполненное препятствий, ловушек и хитроумных преодолений, напрягающих сухопарое тело сюжета. Когда на хлебное зернышко, как на карту, поставлена жизнь, произрастание несчастного злака достигнет остроты детектива...
Книги нас манят к свободе, зовут в путь. Но как нам постараться выжить, никуда не уплывая, не сходя с места, в клетке, - этому учит "Робинзон Крузо", самый полезный и жизнерадостный, самый добрый роман на свете.
- Собачье мясо полезно лагерному человеку.
У кого табачок - у того и праздничек.
(Пословица)
- На воле человек тоже слабнет.
- У меня только арматура осталась. И шкура.
- Я более-менее одет.
- С конфиксацией имущества.
- Я тоже, говорю, с животного мира, от насекомых произошел. Но я знаю - кто рыжий!
- Они еще пожалеют, что меня не убили.
- У каждого есть что-то возлюбленное. А больше всего я любил холодец с хреном!
- Смотрю на дверь и не верю: за дверью - свобода.
- Спрашиваю за Самару: что там нового? какие камеры знаешь? Сам-то я в Самаре только в тюрьме бывал.
- Сегодня я видел во сне то место, в котором я родился.
"Чтобы мои письма не повредили твоей жизни".
(Из письма брату)
- Письма писал - как заявление на валенки.
Прибаутка - при погрузке какой-то тяжелой клади:
- Стоит! Как у молодого.
- А вы доживите сперва до 75-ти, а после говорите!
В лагере человек консервируется. Попавший сюда малолеткой до старости сохраняет в облике и повадках что-то подростковое. Я подивился, приехав, моложавости лиц у многих долгосрочни-ков. Говорят, забот меньше. Либо здесь влияет половое воздержание. Сомнительно. Скорее действует общий психо-физический климат - изоляция от общедоступного, всечеловеческого течения жизни. Как к Марсу не применимы земные признаки времени. Совсем иная система координат. В какой-то мере это присуще и лагерю. Мы действительно "не стареем", а к худшему это или к лучшему - трудно сказать. Наверное, так хочет сама природа в порядке компенсации. Ей виднее.
- Тринадцать лет, как в сказке, пролетело...
(Проходная фраза, которую я услышал впервые, проснувшись утром на верхней койке, в лагере, и подумал - как правильно, как хорошо: как в сказке!)
- Если вам кто-нибудь скажет, что не смог выдержать, потому что это было свыше его сил, - не верьте. Человеку дается ровно столько, сколько он может снести.
- Всё - в силе! - сказал он мне по секрету.
- Всё - в силе страсти! - добавил я и задохнулся...
...Не является ли скрипка имитацией сольного пения? И не была ли она в свое время незаконной попыткой извлечь из струнного создания звуки, нарушающие природу струны, и очеловечить музыку путем подделки и искажения естественных свойств инструмента (на струнах полагается тренькать, бренчать, на что всегда существовали арфа, гитара)?
Отправные пункты подобных рассуждений убоги. Какая-нибудь пластинка Бетховена, которую по воскресным дням мы слушаем - с тем же прилежанием, как на воле ходят в концерт. Не с тоски или снобизма, но вещи труднодоступные или малочисленные здесь набирают силу и вес и требуют к себе уважения. Не пойти "слушать музыку" - все равно что отказаться от завтрака, пренебречь приглашением выпить кофе. Дело не в насыщении плоти (и духа), а в требовательности предмета, из обыденных и ничтожных ставшего драгоценным, - закон Робинзона Крузо.
...Появилось странное чувство романтической, я бы сказал, увлекательности ложки масла, ломтика сыра. Они стекают в тебя и всасываются мгновенно, без остатка, кажется, еще не успев доползти до желудка. Переваривание и всасывание в кровеносную систему начинаются где-то под языком, в пищеводе, и с одного небольшого куска пьянеешь и оживляешься беспредельно. Причи-ной тому чистота и изысканность продукта. Об этом удачно выразился один старик, сказавший вполне серьезно, что лица, занимающие высокий пост в государстве, питаются настолько тонкими специями, что в результате по нужде ходят не чаще одного раза в неделю. Я не стал его разочаро-вывать: у бедности то преимущество, что она знает цену богатства и умеет ее передать в удивительно точной форме.
- В Киеве харчи хорошие.
- В Москве харчи дешевые.
(Разговор)
Сидит со сроком 25 лет и из года в год читает журнал "Здоровье".
Громадное это дело - сапоги. Сколько нужно, чтобы на них заработать!
Искусство нагло, потому что внятно. То есть: оно нагло для ясности. Оно говорит, предварительно воткнув нож в доску стола. Нате - вот я какое!
(Слушая Гайдна)
- Какой страшный! - сказал обо мне вольняшка, которому меня показали в рабочей зоне. На что последовал ответ какого-то подоспевшего зека: - Тебя бы (эпитет) так нарядить (эпитет) - вышло б еще страшнее!
Но меня самого этот "страшный вид" не шокирует. Скорее забавляет похоже на маскарад. К тому же еще не известно, какой внешний облик более соответствует нашему назначению.
Иное дело - волосы. Их значение еще не оценено по достоинству. Не для украшения, а в их первичной функции - покрова и восприятия. "С волосами думать легче", - сказал один старик, и это открытие меня поразило. Действительно - легче. Возможно, волосы, наподобие антенны, помогают улавливать полезные токи из воздуха, так же как лес притягивает тучи, усиливает осадки. В то же время волосы могут служить защитой от каких-нибудь электроразрядов. У меня, например, после свежей стрижки обязательно трещит голова...
Точное слово в современной поэзии - остаточная магия: требуется имя вызнать и заклясть им кого-то, чтобы появился предмет. Точный эпитет, как искра, рождает вспышку мыслей; в его озарении появляется образ, вызванный из праха к трепетному бытию, состязающийся с природой яркостью, то есть способностью укореняться и жить в сознании так же длительно, как существуют истинные лица, события, а то и дольше...
У меня все время такое чувство к природе - к воздуху, листьям, дождю, - точно она все видит, понимает и хочет мне помочь, очень хочет, но только не может.
9 сентября 1966.
Лагерная жизнь в психологическом отношении похожа на вагон дальнего следования. Роль поезда исполняет ход времени, которое одним своим движением создает иллюзию осмысленности и насыщенности пустого существования. Чем бы ты ни занимался - "срок все равно идет", и, значит, дни проходят недаром, целенаправленно и как бы работают на тебя и на будущее и уже за счет этого наполняются содержанием. И как в поезде пассажиры не очень склонны заниматься полезным трудом, поскольку их пребывание оправдано уже неуклонным, хоть и медленным приближением к станции назначения. Они могут позволить себе жить в свое удовольствие, насколько это доступно, - играть в домино, слоняться, болтать, не угрызаясь растратой: отбывание срока во всё вносит дозу прекрасной полезности. Я тихо бешусь, слыша постоянные: "да куда вы торопитесь?", "у нас так много времени - сколько лет впереди!", "почему вы не хотите развлечься?" Жить на иждивении у будущего не хочется. Но дело не во мне, а в странности всей ситуации, восполняющей отсутствие смысла жизни осмысленностью ее изживания. Иногда кажется, что в таком состоянии, поджидая, когда кончится срок, люди могут быть счастливее, чем в условиях свободы, но только не вполне осознали эту возможность.
- Сидел один год за два.
- ?!
- А в воображении. Год просидит - считает: два года. Себе в облегчение.
- Распутать заколдованный круг.
- В темноте, я заметил, пахнет сильнее.
Здесь хорошо, что человек здесь ощущает себя голой душой.
У Пушкина можно встретить самые порой неожиданные строки, имевшие для него значение пробы пера, оговорки, оказавшихся затем сердцевиной какого-нибудь отдаленного литературного слоя. Среди прочих прошлой зимой в Лефортове я наткнулся на такие - из отрывков 1821 г. (говорит не сказано кто, скорее всего - ведьма):
- Молчи! ты глуп и молоденек:
Уж не тебе меня ловить!
Ведь мы играем не для денег,
А только б вечность проводить!
Они поразили меня явной интонацией Хлебникова и показались прямым эпиграфом к его поэме "Игра в аду". Удивительна здесь идея бесцельного препровождения вечности (как всегда у Пушкина, от подстановки одного только слова - в данном случае, перевернутого оборота "проводить время" - играет вся строфа, большой кусок текста). Вечности - как неизбывной, длящейся и при всем том замкнутой пространственными рамками, пустующей среды. Вечности - где времени нет, вечности в тесных пределах, о которой много лет спустя скажет Свидригайлов как о "бане с пауками". "Предчувствовалась какая-то вечность на аршине пространства", - повторяет Достоевский по сходному поводу.
...Как люди, выходя на свободу, бледнеют для нас! - конечно, только для нас, не для себя - для себя они наполняются жизнью, для нас линяют, стираются. Не то, чтобы они становились чужими, но уже нездешние как бы усопшие, и если такая безделица в разделении пространства влияет, то что же говорить о других планетах и землях?..
Поэтому, наверное, нету зависти к уезжающим. Они слишком далеки и кажутся недействительными.
Пространство - засасывает. Имею в виду не какие-то специфические местные интересы и не привычку к определенному образу жизни, а нечто, не поддающееся нормальному объяснению, логике, - чувство растущей оторванности и отрешенности.
Не на этой ли геометрии основывались монастыри? Достаточно очертить человека кругом, и он уйдет в эту дыру-воронку.
Татуировка на плече:
"Будь здоров и счастлив, сынок Вася!"
Из писем с воли:
" Да и вина, видно, твоя так велика, что ничего для тебя нет".
"А я женщина молодая и темпераментная".
(Жена - мужу)
"Мама с дядей Сашей капитально поругались".
"Дядя Костя бил ее, что ничего видеть не стала".
"Раз нашлась твоя точка нахождения".
"Он уже большой, почти 6-ть лет".
Иногда кажется - время остановилось и мы летим в снаряде или ковчеге. Неподвижность совпадает с чувством полета - нет, не птицы - земли. Это же чувство поддерживает ветер. Он обдувает остров и свистит в ушах - рассекая время. Очень устаешь жить на постоянном ветру.
Когда такой ветер, то как-то понимаешь - что мы брошены в мир.
Об Аввакуме невозможно рассказывать: он сам о себе все рассказал, он ввалился, как медведь, в свою яму и всю ее занял.
Должно быть, слова в старину читались медленнее и произносились значительнее. По сравнению с позднейшей убористой печатью, на странице помещалось мало знаков. Маленькая, на наш взгляд, повестушка растягивалась на волюм, и это влияло на образное и смысловое прохождение текста: он казался громаднее...
Квадратик бумаги - как решетка, сквозь которую я выглядываю.
Большие буквы в детских книжках располагают к проникновенному чтению. Помню, как, перейдя на мелкопечатный шрифт, я грустил по большим буквам, которыми так глубоко читались первые книги. Это было какое-то чувство утраты, потери - переход на взрослый язык.
Прекрасная фраза - местного сочинения:
"Вдали, смутно окрашивая горизонт, стояло оранжевое дерево"
Абсолютно литературный пейзаж взят из-за проволоки и подан глазами лагеря.
Там же:
"Человек рождается в единственном экземпляре, и, когда погибает, его никто не может заменить".
Возможно, крупицы искусства, как соль, всыпаны в жизнь. Художнику предоставляется их обнаружить, выпарить и собрать в чистом виде. При особенно удивительных поворотах судьбы мы говорим: "как в романе". В этом сквозит признание явственного несходства между пресной обыденностью и тем, что по природе своей редко, удивительно, "красиво, как на картинке". От прошедших времен, если они того заслужили, остаются по преимуществу произведения искусства. Не потому ли так часто прошлое кажется нам красочнее настоящего? На самом деле, может быть, оно было ничуть не красочнее. Просто от него краска осталась - чистая, беспримесная соль искусства.
Искусство свойственно личности, нации, эпохе и всему человечеству подобно инстинкту самосохранения. Оно присуще и жизни вообще, существованию в целом. К искусству относятся раскраска цветка, хвост павлина, лучи заката - выделяющие породу и особь вопреки нивелирую-щим действиям смерти. Не здесь ли связанность искусства - с полом, с продолжением рода? И не есть ли оно в этом случае брачное оперение жизни, которая в расчете на будущее наряжается и прихорашивается?..
Искусство в древности сосредоточено по двум границам человеческой жизни: перед зачатием (свадьбы, весенние игры и пляски) и после смерти (поминки, предания, курганы и прочие способы сохранения). И там и тут преобладает идея преодоления смерти, и то и другое, глубоко прорастая в народный быт, стоит за бытом и над бытом - преджизненный праздник, посмертный памятник. В этом смысле вынесенности за обыденное течение жизни искусство всегда необычно и в силу того необязательно. Без него легко обойтись, оно дано нам вне программы, сверх прожиточного минимума, как некая роскошь, украшение, прихоть, сувенир, безделка. Но это тот избыток (остаток), которым долговечна жизнь. Уберите его - и целые сонмы бесследно сгинут, как обры.
Самое живучее из творений рук человеческих, искусство даже смерть, своего врага, превращает в союзника. Отвечая за продолжение рода, искусство тем и существует, что творит себя в виду и под угрозой близкой разлуки. В стремлении запечатлеть окружающее художник обводит землю последним, расширенным взглядом. Словно перед скорой кончиной, он хочет навсегда запомнить увиденное, и поэтому изображение становится крепче и насыщенней подлинника. Искусство создается ради преодоления смерти, но в сосредоточенном ее ожидании, в длительные часы прощания.
Поскольку пространство здесь практически исчезает, а время стесняется препятствием на пути и норовит раздаться, убегая мыслью на много лет вперед, - когда пробуждаешься, оно оказывает-ся либо ближе, либо дальше, чем ты ожидал, оно запаздывает и перерастает себя, сразу становясь и больше и меньше своих обыкновенных размеров.
- И вот растешь, как бурьян.
- А растут там одни скорпионы мыльного цвета, которые смертельно кусают людей и животных.
- Взял бы его в свои худые руки!..
- Телевизор послушать, радио посмотреть...
И та и другая жизнь сливаются в одно причитание.
На грузинских миниатюрах (17 в.) к "Витязю в тигровой шкуре" все эпизоды сопровождаются изображением Солнца и Луны в виде двух ликов, стерегущих событие. Преходящее действие погружено в пейзаж как всеохватывающее пространство подсолнечного и подлунного мира. Дейс-твие развертывается (ему есть куда развернуться), так чтобы, ускользая из глаз, не слизнуть со сцены вселенную. Картина - как море, где буря на поверхности соседствует с тишиной в глубине.
Прошлое помнило, что за временем простирается вечность и умело ее обнаружить в любой точке самого молниеносного мига. Не то, чтобы время шло медленнее, но быстротекущий процесс даже со стороны субъективной был облит состоянием длительности.
Пожалуй, только теперь мне сделалось это доступным не чисто умозрительно.
Довелось недавно услышать:
- Жена сердится, что долго сижу.
Сколько уныния в этой реплике, и какая длинная жизнь лежит за нею! Душа плачет: "жена сердится, что долго сижу".
Взгляните на лысого человека. Что с него взять? Всякий смеется: плешь. Но посмотрите: там, где еще растут на его лбу волоски, - да ведь это похоже на Альпы, господа, на хребты Кавказа, покрытые с каждым веком редеющим постепенно кустарником!..
Заботы мои просты, радости безыскусны: вчера, например, постриг на ногах ногти.
10 октября 1966.
Когда сведения о себе самом приходят со стороны, перестаешь себя узнавать.
Не спеши, давай послушаем эпическое течение времени.
Иногда кажется, читаешь какую-то книгу, а когда дочтешь и оглянешься, - пройдет жизнь.
Наверное, время воспринимается здесь как пространство - и в этом загадка. По нему как будто идешь, и это тем более странно, что сидишь на месте, не двигаясь, и увязают ноги, и относит как бы назад, в прошлое, так что, придя в себя, удивляешься, что прошел уже год и снова осень.
Здесь не верна пословица: жизнь прожить - не поле перейти. Нет, именно поле. И перейти.
- Я кто в твоем лице?!
Разительное персональное сходство с оригиналом в фаюмских портретах и много раньше, в Египте, продиктовано необходимостью забронировать место, где поселится в будущем отлетаю-щая душа. Портрет - координаты отбытия и воскресения, указатель в пути, чтобы не заблуди-лась. И в нем же - помимо сходства с живым индивидуальным лицом - присутствует отрешен-ность ее полета, витания в раздумьях, куда бы сесть, на ком удостовериться. Вещественная оболочка лица, включая всю биографию и психологию, в ней напечатанную, на себе не задержива-ет, но пропускает вас дальше, в ту погруженность, куда все они смотрят посмертно. Чувство последней инстанции, стены, вы здесь не испытываете - столь непрошенной, непрошибаемой в портретах реалистической школы, где живое лицо нацелено на вас, как ружье, заряженное ненужным и навязанным насильно знакомством. Сходство с человеком, о которого спотыкаетесь, который служит препятствием, перестает вам мешать. Это сходство - окно, стрелка входа и выхода, и мы радостно бежим по растворенному коридору: лицо затягивает, - у-у-у! как выталкивает взглядом самодовольный 19-ый век, где каждый портрет кричит: "уходи, это я", или: "посмотри, это - я", так или иначе задерживая, не пуская пройти.
...Итак, реализм впервые в портретном искусстве понадобился совсем не затем, чтобы себя показывать и собой восторгаться, но чтобы потом во времени и пространстве себя разыскать, и эта серьезность намерений его питала, оправдывала, и радуешься за человека, озабоченного большими запросами своего местонахождения.
Но тотчас возникает проблема: что такое лицо, не на портрете, а в жизни, и зачем оно нужно, и почему мы к нему подбегаем, и, разговаривая друг с другом, засматриваем в лица, как в зеркало, и пляшем перед ним, и примериваемся, словно хотим войти?..
Облизал по-собачьи ложку и сунул в карман. Я тоже облизал и тоже сунул.
- Он навел пистолет и кричит "руки вверх", а я поднял руки и вижу, что у него от страха дрожит лицо.
- У меня глаза - вот такие! А почему я знаю? - все гримасы мои ему передавались и были у него на лице написаны.
- Разинул он рот, сколько можно разинуть. Глаза выкатил. И тут я увидел, как человек на глазах седеет. Волоса поднялись, шапка упала. А по волосам, по лицу - будто кто молоко льет.
Смех снизу и плач сверху - оба они потрясают действительность и не дают ей устояться.
Когда нам плохо, губы съезжают вниз, когда весело - вверх, и все лицо перекашивается и прыгает - вибрирует. Не есть ли это способ балансировки, поиски спокойствия, из которого вывели нас и к которому мы возвращаемся, минуту-другую подергавшись, покачавшись в разные стороны, по образу канатоходца, восстанавливающего равновесие? И не служат ли гримасы плача, ужимки смеха, так похожие друг на друга, защитной мерой или пантомимой организма, предпочи-тающего имитировать смертные судороги, нежели их на деле испытывать? Вслед за гимнастикой лицевых мышц и профилактическим сотрясением тела наступает облегчение. Игрою физического покрова мы уняли дрожь души, внешней встряской предотвратили внутренний взрыв...
Сама природа украсила голову лицом.
- Жаль - вот лик испортил!
(После драки - на вырванный клок бороды)
- У меня-то рожа стрёмная (срамная)...
- На губе - усы. С мошонки пересажены.
- Моя жизнь у меня на лице написана!
И все лицо - в каких-то шрамах, буграх. И острый нос заканчивался раздвоенным, на двух шарах, наконечником.
Надзиратель:
- Я тебя по лицу вижу - кто ты есть.
- А раздеть - еще больше увидишь.
Наколки:
На груди (на плече) стереотипная надпись - "Нет в жизни счастья".
На животе - "Еще не наелся".
На ногах - "Они устали".
И на члене - "Нахал".
Схема человека.
Но иногда - в дополнение к ней - на коленных чашечках татуируют цветы.
Хорошие прозвища:
Коля Птичка и Витя Мудрец.
Морозы, выяснилось, я переношу лучше, чем можно было ожидать. На воле, бывало, очень мучился в предвечерние холода, когда солнце неживое и на сердце смерть. Здесь - не так. Соответствие помогает. Как-то весь напрягаешься с утра, чтобы пережить день.
Зрелище в самом деле величественное, и вокруг луны большая слепящая сфера. Звезды дробятся, как льдинки, и не уцепишься за них. Однако этот спектакль почему-то приободряет. Ах так? - так вот!
19 декабря 1966.
Я часто берусь за письмо не потому, что имею намерение написать тебе что-то серьезное. А просто прикасаюсь к листку, который ты будешь держать...
Все беды - от раздвоения: хотим - но не можем, можем - но не хотим. Качания между жизнью и смертью (агония), не доведенные до конца чувства и поступки. Страх, нетерпение: будет - не будет. Ожидание или мечта, не перешедшие в явь. Но стоит перейти границу и погрузиться во что-то, пускай безнадежное, полностью, без надобности поворачивать вспять, избегать, выкраивать, как эта цельность существования, не угрожающая потерей, не сулящая выгоды, - обнимет чувством покоя и безмятежной доверчивости.
...И от больших холодов собаки выли почти человеческими голосами.
II
Тем временем первый день года склонился уже к вечеру и наступило утро опять очень холодного дня.
2 января 1967.
- На улице мороз 42-го года.
Мороз вчера доходил до 37-ми, и столбы дыма, сверхъестественные - как на детском рисунке, упираются вертикально в пунцовые небеса и так стоят часами - не растекаясь. Похоже на извержение гейзера или вулкана, а к печкам больше подошло бы название - "топка".
Лежит на койке и изучает космические пространства:
- И вся наша система несется в созвездие Козерога!..
На вагонках, что бегают по Заводу, большими буквами написаны их имена - как на кораблях: "Лолита", "Гертруда", "Сюзанна" и сплошь в этом роде.
Йог ходил босиком по снегу и таинственно говорил, что всем кажется, будто он в сапогах.
- Видите - я достиг третьей степени посвящения!
Но все видели, что он без сапог, и смеялись.
- Бог дал нам время - чтобы собраться с мыслями...
Пороги холода для выскочившей души. Нагишом. Как холодно. С открытым ртом. Глотая воздух. Тонны воздуха.
- Писателю и умирать полезно!
Огорчает непроизводительность жизни, вылетающей дымом в трубу, лишь на один процент осаждаясь теплым чувством к тому, что можно назвать непрофессиональностью, неумением превратиться в занятие мыслящих и пишущих дядей, имеющих опыт и стаж, к сохранению дара в виде слабости или ребячества, отрочества, не поднявшего глаз с земли, с застенчивого детства, кончающего жить, как начали, на нижней ступени, без титула, вне названий, из художников в сапожники, не научившиеся тачать сапоги, с растерянной, виноватой улыбкой бездействия, к бесформенности, на вопрос - кто ты и что? - отвечающей: никогда...
Спасибо, снег немного рассеивает. Зима вернулась, и снег валит круглые сутки. И как-то усмиряешься, видя, как он идет себе и идет, невзирая ни на какие капризы. Ему и горюшка мало. Знает свое дело и сеет, и сеет, как манна небесная.
Снег еще тем приятен, что падает совершенно бесшумно. Как свет.
- Не все ли равно, через какой костер уйти, если дверь открыта?..
Слово писателя (чем больше размышляешь об этом) может быть каким угодно. Образность, точность, предметность, грамотность и даже художественность - не обязательны. "Какой меткий эпитет!" - восхищение дилетанта. Абсолютность - единственный признак. Слово сказано - и оно абсолютно.
Жить так, чтобы никого не объесть.
Чурки нетяжелы и приятны на ощупь, горяченькие, как пирожки, немного поджаренные и слабо припахивающие каким-то керосином. На самом же деле это выжаренная смола. Потеешь главным образом от их количества и неслыханной быстроты, с какою нужно все это подвозить, разгружать, складывать, кидать и подхватывать. Похоже на игру в кубики. Я думаю, Егору было бы интересно.
Тоже и весь Завод создает у меня ощущение чего-то реального и полезного. Не то что прежние железки или абстрактный "продукт", но вполне достоверные стулья, шкафы. Завод имеет в себе занимательность: очень фокусно, виртуозно закладывается простое бревно с одного конца и вылезает мебель с другого, а посередине вереница промежуточных звеньев в виде раскройки, полировки, кишок, по которым летит сжатый воздух, образующих Конвейер...
Героя Дефо предохраняет от пошлости, а роман его от скуки альтернатива жизни и смерти, производительности и одичания, между которыми колеблется судьба Робинзона. С другого конца, нежели Свифт, Дефо передвинул шкалу интересного в среду обыденных предметов и действий, занимательных лишь в результате избранной автором точки зрения - необычной технической трудности их исполнения, изготовления. Он показал, что разводить огород, шить одежду, строить стол - в высшей степени удивительное и ответственное занятие, исполненное препятствий, ловушек и хитроумных преодолений, напрягающих сухопарое тело сюжета. Когда на хлебное зернышко, как на карту, поставлена жизнь, произрастание несчастного злака достигнет остроты детектива...
Книги нас манят к свободе, зовут в путь. Но как нам постараться выжить, никуда не уплывая, не сходя с места, в клетке, - этому учит "Робинзон Крузо", самый полезный и жизнерадостный, самый добрый роман на свете.
- Собачье мясо полезно лагерному человеку.
У кого табачок - у того и праздничек.
(Пословица)
- На воле человек тоже слабнет.
- У меня только арматура осталась. И шкура.
- Я более-менее одет.
- С конфиксацией имущества.
- Я тоже, говорю, с животного мира, от насекомых произошел. Но я знаю - кто рыжий!
- Они еще пожалеют, что меня не убили.
- У каждого есть что-то возлюбленное. А больше всего я любил холодец с хреном!
- Смотрю на дверь и не верю: за дверью - свобода.
- Спрашиваю за Самару: что там нового? какие камеры знаешь? Сам-то я в Самаре только в тюрьме бывал.
- Сегодня я видел во сне то место, в котором я родился.
"Чтобы мои письма не повредили твоей жизни".
(Из письма брату)
- Письма писал - как заявление на валенки.
Прибаутка - при погрузке какой-то тяжелой клади:
- Стоит! Как у молодого.
- А вы доживите сперва до 75-ти, а после говорите!
В лагере человек консервируется. Попавший сюда малолеткой до старости сохраняет в облике и повадках что-то подростковое. Я подивился, приехав, моложавости лиц у многих долгосрочни-ков. Говорят, забот меньше. Либо здесь влияет половое воздержание. Сомнительно. Скорее действует общий психо-физический климат - изоляция от общедоступного, всечеловеческого течения жизни. Как к Марсу не применимы земные признаки времени. Совсем иная система координат. В какой-то мере это присуще и лагерю. Мы действительно "не стареем", а к худшему это или к лучшему - трудно сказать. Наверное, так хочет сама природа в порядке компенсации. Ей виднее.
- Тринадцать лет, как в сказке, пролетело...
(Проходная фраза, которую я услышал впервые, проснувшись утром на верхней койке, в лагере, и подумал - как правильно, как хорошо: как в сказке!)
- Если вам кто-нибудь скажет, что не смог выдержать, потому что это было свыше его сил, - не верьте. Человеку дается ровно столько, сколько он может снести.
- Всё - в силе! - сказал он мне по секрету.
- Всё - в силе страсти! - добавил я и задохнулся...
...Не является ли скрипка имитацией сольного пения? И не была ли она в свое время незаконной попыткой извлечь из струнного создания звуки, нарушающие природу струны, и очеловечить музыку путем подделки и искажения естественных свойств инструмента (на струнах полагается тренькать, бренчать, на что всегда существовали арфа, гитара)?
Отправные пункты подобных рассуждений убоги. Какая-нибудь пластинка Бетховена, которую по воскресным дням мы слушаем - с тем же прилежанием, как на воле ходят в концерт. Не с тоски или снобизма, но вещи труднодоступные или малочисленные здесь набирают силу и вес и требуют к себе уважения. Не пойти "слушать музыку" - все равно что отказаться от завтрака, пренебречь приглашением выпить кофе. Дело не в насыщении плоти (и духа), а в требовательности предмета, из обыденных и ничтожных ставшего драгоценным, - закон Робинзона Крузо.
...Появилось странное чувство романтической, я бы сказал, увлекательности ложки масла, ломтика сыра. Они стекают в тебя и всасываются мгновенно, без остатка, кажется, еще не успев доползти до желудка. Переваривание и всасывание в кровеносную систему начинаются где-то под языком, в пищеводе, и с одного небольшого куска пьянеешь и оживляешься беспредельно. Причи-ной тому чистота и изысканность продукта. Об этом удачно выразился один старик, сказавший вполне серьезно, что лица, занимающие высокий пост в государстве, питаются настолько тонкими специями, что в результате по нужде ходят не чаще одного раза в неделю. Я не стал его разочаро-вывать: у бедности то преимущество, что она знает цену богатства и умеет ее передать в удивительно точной форме.
- В Киеве харчи хорошие.
- В Москве харчи дешевые.
(Разговор)
Сидит со сроком 25 лет и из года в год читает журнал "Здоровье".
Громадное это дело - сапоги. Сколько нужно, чтобы на них заработать!
Искусство нагло, потому что внятно. То есть: оно нагло для ясности. Оно говорит, предварительно воткнув нож в доску стола. Нате - вот я какое!
(Слушая Гайдна)
- Какой страшный! - сказал обо мне вольняшка, которому меня показали в рабочей зоне. На что последовал ответ какого-то подоспевшего зека: - Тебя бы (эпитет) так нарядить (эпитет) - вышло б еще страшнее!
Но меня самого этот "страшный вид" не шокирует. Скорее забавляет похоже на маскарад. К тому же еще не известно, какой внешний облик более соответствует нашему назначению.
Иное дело - волосы. Их значение еще не оценено по достоинству. Не для украшения, а в их первичной функции - покрова и восприятия. "С волосами думать легче", - сказал один старик, и это открытие меня поразило. Действительно - легче. Возможно, волосы, наподобие антенны, помогают улавливать полезные токи из воздуха, так же как лес притягивает тучи, усиливает осадки. В то же время волосы могут служить защитой от каких-нибудь электроразрядов. У меня, например, после свежей стрижки обязательно трещит голова...
Точное слово в современной поэзии - остаточная магия: требуется имя вызнать и заклясть им кого-то, чтобы появился предмет. Точный эпитет, как искра, рождает вспышку мыслей; в его озарении появляется образ, вызванный из праха к трепетному бытию, состязающийся с природой яркостью, то есть способностью укореняться и жить в сознании так же длительно, как существуют истинные лица, события, а то и дольше...
У меня все время такое чувство к природе - к воздуху, листьям, дождю, - точно она все видит, понимает и хочет мне помочь, очень хочет, но только не может.
9 сентября 1966.
Лагерная жизнь в психологическом отношении похожа на вагон дальнего следования. Роль поезда исполняет ход времени, которое одним своим движением создает иллюзию осмысленности и насыщенности пустого существования. Чем бы ты ни занимался - "срок все равно идет", и, значит, дни проходят недаром, целенаправленно и как бы работают на тебя и на будущее и уже за счет этого наполняются содержанием. И как в поезде пассажиры не очень склонны заниматься полезным трудом, поскольку их пребывание оправдано уже неуклонным, хоть и медленным приближением к станции назначения. Они могут позволить себе жить в свое удовольствие, насколько это доступно, - играть в домино, слоняться, болтать, не угрызаясь растратой: отбывание срока во всё вносит дозу прекрасной полезности. Я тихо бешусь, слыша постоянные: "да куда вы торопитесь?", "у нас так много времени - сколько лет впереди!", "почему вы не хотите развлечься?" Жить на иждивении у будущего не хочется. Но дело не во мне, а в странности всей ситуации, восполняющей отсутствие смысла жизни осмысленностью ее изживания. Иногда кажется, что в таком состоянии, поджидая, когда кончится срок, люди могут быть счастливее, чем в условиях свободы, но только не вполне осознали эту возможность.
- Сидел один год за два.
- ?!
- А в воображении. Год просидит - считает: два года. Себе в облегчение.
- Распутать заколдованный круг.
- В темноте, я заметил, пахнет сильнее.
Здесь хорошо, что человек здесь ощущает себя голой душой.
У Пушкина можно встретить самые порой неожиданные строки, имевшие для него значение пробы пера, оговорки, оказавшихся затем сердцевиной какого-нибудь отдаленного литературного слоя. Среди прочих прошлой зимой в Лефортове я наткнулся на такие - из отрывков 1821 г. (говорит не сказано кто, скорее всего - ведьма):
- Молчи! ты глуп и молоденек:
Уж не тебе меня ловить!
Ведь мы играем не для денег,
А только б вечность проводить!
Они поразили меня явной интонацией Хлебникова и показались прямым эпиграфом к его поэме "Игра в аду". Удивительна здесь идея бесцельного препровождения вечности (как всегда у Пушкина, от подстановки одного только слова - в данном случае, перевернутого оборота "проводить время" - играет вся строфа, большой кусок текста). Вечности - как неизбывной, длящейся и при всем том замкнутой пространственными рамками, пустующей среды. Вечности - где времени нет, вечности в тесных пределах, о которой много лет спустя скажет Свидригайлов как о "бане с пауками". "Предчувствовалась какая-то вечность на аршине пространства", - повторяет Достоевский по сходному поводу.
...Как люди, выходя на свободу, бледнеют для нас! - конечно, только для нас, не для себя - для себя они наполняются жизнью, для нас линяют, стираются. Не то, чтобы они становились чужими, но уже нездешние как бы усопшие, и если такая безделица в разделении пространства влияет, то что же говорить о других планетах и землях?..
Поэтому, наверное, нету зависти к уезжающим. Они слишком далеки и кажутся недействительными.
Пространство - засасывает. Имею в виду не какие-то специфические местные интересы и не привычку к определенному образу жизни, а нечто, не поддающееся нормальному объяснению, логике, - чувство растущей оторванности и отрешенности.
Не на этой ли геометрии основывались монастыри? Достаточно очертить человека кругом, и он уйдет в эту дыру-воронку.
Татуировка на плече:
"Будь здоров и счастлив, сынок Вася!"
Из писем с воли:
" Да и вина, видно, твоя так велика, что ничего для тебя нет".
"А я женщина молодая и темпераментная".
(Жена - мужу)
"Мама с дядей Сашей капитально поругались".
"Дядя Костя бил ее, что ничего видеть не стала".
"Раз нашлась твоя точка нахождения".
"Он уже большой, почти 6-ть лет".
Иногда кажется - время остановилось и мы летим в снаряде или ковчеге. Неподвижность совпадает с чувством полета - нет, не птицы - земли. Это же чувство поддерживает ветер. Он обдувает остров и свистит в ушах - рассекая время. Очень устаешь жить на постоянном ветру.
Когда такой ветер, то как-то понимаешь - что мы брошены в мир.
Об Аввакуме невозможно рассказывать: он сам о себе все рассказал, он ввалился, как медведь, в свою яму и всю ее занял.
Должно быть, слова в старину читались медленнее и произносились значительнее. По сравнению с позднейшей убористой печатью, на странице помещалось мало знаков. Маленькая, на наш взгляд, повестушка растягивалась на волюм, и это влияло на образное и смысловое прохождение текста: он казался громаднее...
Квадратик бумаги - как решетка, сквозь которую я выглядываю.
Большие буквы в детских книжках располагают к проникновенному чтению. Помню, как, перейдя на мелкопечатный шрифт, я грустил по большим буквам, которыми так глубоко читались первые книги. Это было какое-то чувство утраты, потери - переход на взрослый язык.
Прекрасная фраза - местного сочинения:
"Вдали, смутно окрашивая горизонт, стояло оранжевое дерево"
Абсолютно литературный пейзаж взят из-за проволоки и подан глазами лагеря.
Там же:
"Человек рождается в единственном экземпляре, и, когда погибает, его никто не может заменить".
Возможно, крупицы искусства, как соль, всыпаны в жизнь. Художнику предоставляется их обнаружить, выпарить и собрать в чистом виде. При особенно удивительных поворотах судьбы мы говорим: "как в романе". В этом сквозит признание явственного несходства между пресной обыденностью и тем, что по природе своей редко, удивительно, "красиво, как на картинке". От прошедших времен, если они того заслужили, остаются по преимуществу произведения искусства. Не потому ли так часто прошлое кажется нам красочнее настоящего? На самом деле, может быть, оно было ничуть не красочнее. Просто от него краска осталась - чистая, беспримесная соль искусства.
Искусство свойственно личности, нации, эпохе и всему человечеству подобно инстинкту самосохранения. Оно присуще и жизни вообще, существованию в целом. К искусству относятся раскраска цветка, хвост павлина, лучи заката - выделяющие породу и особь вопреки нивелирую-щим действиям смерти. Не здесь ли связанность искусства - с полом, с продолжением рода? И не есть ли оно в этом случае брачное оперение жизни, которая в расчете на будущее наряжается и прихорашивается?..
Искусство в древности сосредоточено по двум границам человеческой жизни: перед зачатием (свадьбы, весенние игры и пляски) и после смерти (поминки, предания, курганы и прочие способы сохранения). И там и тут преобладает идея преодоления смерти, и то и другое, глубоко прорастая в народный быт, стоит за бытом и над бытом - преджизненный праздник, посмертный памятник. В этом смысле вынесенности за обыденное течение жизни искусство всегда необычно и в силу того необязательно. Без него легко обойтись, оно дано нам вне программы, сверх прожиточного минимума, как некая роскошь, украшение, прихоть, сувенир, безделка. Но это тот избыток (остаток), которым долговечна жизнь. Уберите его - и целые сонмы бесследно сгинут, как обры.
Самое живучее из творений рук человеческих, искусство даже смерть, своего врага, превращает в союзника. Отвечая за продолжение рода, искусство тем и существует, что творит себя в виду и под угрозой близкой разлуки. В стремлении запечатлеть окружающее художник обводит землю последним, расширенным взглядом. Словно перед скорой кончиной, он хочет навсегда запомнить увиденное, и поэтому изображение становится крепче и насыщенней подлинника. Искусство создается ради преодоления смерти, но в сосредоточенном ее ожидании, в длительные часы прощания.
Поскольку пространство здесь практически исчезает, а время стесняется препятствием на пути и норовит раздаться, убегая мыслью на много лет вперед, - когда пробуждаешься, оно оказывает-ся либо ближе, либо дальше, чем ты ожидал, оно запаздывает и перерастает себя, сразу становясь и больше и меньше своих обыкновенных размеров.
- И вот растешь, как бурьян.
- А растут там одни скорпионы мыльного цвета, которые смертельно кусают людей и животных.
- Взял бы его в свои худые руки!..
- Телевизор послушать, радио посмотреть...
И та и другая жизнь сливаются в одно причитание.
На грузинских миниатюрах (17 в.) к "Витязю в тигровой шкуре" все эпизоды сопровождаются изображением Солнца и Луны в виде двух ликов, стерегущих событие. Преходящее действие погружено в пейзаж как всеохватывающее пространство подсолнечного и подлунного мира. Дейс-твие развертывается (ему есть куда развернуться), так чтобы, ускользая из глаз, не слизнуть со сцены вселенную. Картина - как море, где буря на поверхности соседствует с тишиной в глубине.
Прошлое помнило, что за временем простирается вечность и умело ее обнаружить в любой точке самого молниеносного мига. Не то, чтобы время шло медленнее, но быстротекущий процесс даже со стороны субъективной был облит состоянием длительности.
Пожалуй, только теперь мне сделалось это доступным не чисто умозрительно.
Довелось недавно услышать:
- Жена сердится, что долго сижу.
Сколько уныния в этой реплике, и какая длинная жизнь лежит за нею! Душа плачет: "жена сердится, что долго сижу".
Взгляните на лысого человека. Что с него взять? Всякий смеется: плешь. Но посмотрите: там, где еще растут на его лбу волоски, - да ведь это похоже на Альпы, господа, на хребты Кавказа, покрытые с каждым веком редеющим постепенно кустарником!..
Заботы мои просты, радости безыскусны: вчера, например, постриг на ногах ногти.
10 октября 1966.
Когда сведения о себе самом приходят со стороны, перестаешь себя узнавать.
Не спеши, давай послушаем эпическое течение времени.
Иногда кажется, читаешь какую-то книгу, а когда дочтешь и оглянешься, - пройдет жизнь.
Наверное, время воспринимается здесь как пространство - и в этом загадка. По нему как будто идешь, и это тем более странно, что сидишь на месте, не двигаясь, и увязают ноги, и относит как бы назад, в прошлое, так что, придя в себя, удивляешься, что прошел уже год и снова осень.
Здесь не верна пословица: жизнь прожить - не поле перейти. Нет, именно поле. И перейти.
- Я кто в твоем лице?!
Разительное персональное сходство с оригиналом в фаюмских портретах и много раньше, в Египте, продиктовано необходимостью забронировать место, где поселится в будущем отлетаю-щая душа. Портрет - координаты отбытия и воскресения, указатель в пути, чтобы не заблуди-лась. И в нем же - помимо сходства с живым индивидуальным лицом - присутствует отрешен-ность ее полета, витания в раздумьях, куда бы сесть, на ком удостовериться. Вещественная оболочка лица, включая всю биографию и психологию, в ней напечатанную, на себе не задержива-ет, но пропускает вас дальше, в ту погруженность, куда все они смотрят посмертно. Чувство последней инстанции, стены, вы здесь не испытываете - столь непрошенной, непрошибаемой в портретах реалистической школы, где живое лицо нацелено на вас, как ружье, заряженное ненужным и навязанным насильно знакомством. Сходство с человеком, о которого спотыкаетесь, который служит препятствием, перестает вам мешать. Это сходство - окно, стрелка входа и выхода, и мы радостно бежим по растворенному коридору: лицо затягивает, - у-у-у! как выталкивает взглядом самодовольный 19-ый век, где каждый портрет кричит: "уходи, это я", или: "посмотри, это - я", так или иначе задерживая, не пуская пройти.
...Итак, реализм впервые в портретном искусстве понадобился совсем не затем, чтобы себя показывать и собой восторгаться, но чтобы потом во времени и пространстве себя разыскать, и эта серьезность намерений его питала, оправдывала, и радуешься за человека, озабоченного большими запросами своего местонахождения.
Но тотчас возникает проблема: что такое лицо, не на портрете, а в жизни, и зачем оно нужно, и почему мы к нему подбегаем, и, разговаривая друг с другом, засматриваем в лица, как в зеркало, и пляшем перед ним, и примериваемся, словно хотим войти?..
Облизал по-собачьи ложку и сунул в карман. Я тоже облизал и тоже сунул.
- Он навел пистолет и кричит "руки вверх", а я поднял руки и вижу, что у него от страха дрожит лицо.
- У меня глаза - вот такие! А почему я знаю? - все гримасы мои ему передавались и были у него на лице написаны.
- Разинул он рот, сколько можно разинуть. Глаза выкатил. И тут я увидел, как человек на глазах седеет. Волоса поднялись, шапка упала. А по волосам, по лицу - будто кто молоко льет.
Смех снизу и плач сверху - оба они потрясают действительность и не дают ей устояться.
Когда нам плохо, губы съезжают вниз, когда весело - вверх, и все лицо перекашивается и прыгает - вибрирует. Не есть ли это способ балансировки, поиски спокойствия, из которого вывели нас и к которому мы возвращаемся, минуту-другую подергавшись, покачавшись в разные стороны, по образу канатоходца, восстанавливающего равновесие? И не служат ли гримасы плача, ужимки смеха, так похожие друг на друга, защитной мерой или пантомимой организма, предпочи-тающего имитировать смертные судороги, нежели их на деле испытывать? Вслед за гимнастикой лицевых мышц и профилактическим сотрясением тела наступает облегчение. Игрою физического покрова мы уняли дрожь души, внешней встряской предотвратили внутренний взрыв...
Сама природа украсила голову лицом.
- Жаль - вот лик испортил!
(После драки - на вырванный клок бороды)
- У меня-то рожа стрёмная (срамная)...
- На губе - усы. С мошонки пересажены.
- Моя жизнь у меня на лице написана!
И все лицо - в каких-то шрамах, буграх. И острый нос заканчивался раздвоенным, на двух шарах, наконечником.
Надзиратель:
- Я тебя по лицу вижу - кто ты есть.
- А раздеть - еще больше увидишь.
Наколки:
На груди (на плече) стереотипная надпись - "Нет в жизни счастья".
На животе - "Еще не наелся".
На ногах - "Они устали".
И на члене - "Нахал".
Схема человека.
Но иногда - в дополнение к ней - на коленных чашечках татуируют цветы.
Хорошие прозвища:
Коля Птичка и Витя Мудрец.
Морозы, выяснилось, я переношу лучше, чем можно было ожидать. На воле, бывало, очень мучился в предвечерние холода, когда солнце неживое и на сердце смерть. Здесь - не так. Соответствие помогает. Как-то весь напрягаешься с утра, чтобы пережить день.
Зрелище в самом деле величественное, и вокруг луны большая слепящая сфера. Звезды дробятся, как льдинки, и не уцепишься за них. Однако этот спектакль почему-то приободряет. Ах так? - так вот!
19 декабря 1966.
Я часто берусь за письмо не потому, что имею намерение написать тебе что-то серьезное. А просто прикасаюсь к листку, который ты будешь держать...
Все беды - от раздвоения: хотим - но не можем, можем - но не хотим. Качания между жизнью и смертью (агония), не доведенные до конца чувства и поступки. Страх, нетерпение: будет - не будет. Ожидание или мечта, не перешедшие в явь. Но стоит перейти границу и погрузиться во что-то, пускай безнадежное, полностью, без надобности поворачивать вспять, избегать, выкраивать, как эта цельность существования, не угрожающая потерей, не сулящая выгоды, - обнимет чувством покоя и безмятежной доверчивости.
...И от больших холодов собаки выли почти человеческими голосами.
II
Тем временем первый день года склонился уже к вечеру и наступило утро опять очень холодного дня.
2 января 1967.
- На улице мороз 42-го года.
Мороз вчера доходил до 37-ми, и столбы дыма, сверхъестественные - как на детском рисунке, упираются вертикально в пунцовые небеса и так стоят часами - не растекаясь. Похоже на извержение гейзера или вулкана, а к печкам больше подошло бы название - "топка".
Лежит на койке и изучает космические пространства:
- И вся наша система несется в созвездие Козерога!..
На вагонках, что бегают по Заводу, большими буквами написаны их имена - как на кораблях: "Лолита", "Гертруда", "Сюзанна" и сплошь в этом роде.
Йог ходил босиком по снегу и таинственно говорил, что всем кажется, будто он в сапогах.
- Видите - я достиг третьей степени посвящения!
Но все видели, что он без сапог, и смеялись.
- Бог дал нам время - чтобы собраться с мыслями...
Пороги холода для выскочившей души. Нагишом. Как холодно. С открытым ртом. Глотая воздух. Тонны воздуха.
- Писателю и умирать полезно!
Огорчает непроизводительность жизни, вылетающей дымом в трубу, лишь на один процент осаждаясь теплым чувством к тому, что можно назвать непрофессиональностью, неумением превратиться в занятие мыслящих и пишущих дядей, имеющих опыт и стаж, к сохранению дара в виде слабости или ребячества, отрочества, не поднявшего глаз с земли, с застенчивого детства, кончающего жить, как начали, на нижней ступени, без титула, вне названий, из художников в сапожники, не научившиеся тачать сапоги, с растерянной, виноватой улыбкой бездействия, к бесформенности, на вопрос - кто ты и что? - отвечающей: никогда...
Спасибо, снег немного рассеивает. Зима вернулась, и снег валит круглые сутки. И как-то усмиряешься, видя, как он идет себе и идет, невзирая ни на какие капризы. Ему и горюшка мало. Знает свое дело и сеет, и сеет, как манна небесная.
Снег еще тем приятен, что падает совершенно бесшумно. Как свет.
- Не все ли равно, через какой костер уйти, если дверь открыта?..
Слово писателя (чем больше размышляешь об этом) может быть каким угодно. Образность, точность, предметность, грамотность и даже художественность - не обязательны. "Какой меткий эпитет!" - восхищение дилетанта. Абсолютность - единственный признак. Слово сказано - и оно абсолютно.
Жить так, чтобы никого не объесть.
Чурки нетяжелы и приятны на ощупь, горяченькие, как пирожки, немного поджаренные и слабо припахивающие каким-то керосином. На самом же деле это выжаренная смола. Потеешь главным образом от их количества и неслыханной быстроты, с какою нужно все это подвозить, разгружать, складывать, кидать и подхватывать. Похоже на игру в кубики. Я думаю, Егору было бы интересно.
Тоже и весь Завод создает у меня ощущение чего-то реального и полезного. Не то что прежние железки или абстрактный "продукт", но вполне достоверные стулья, шкафы. Завод имеет в себе занимательность: очень фокусно, виртуозно закладывается простое бревно с одного конца и вылезает мебель с другого, а посередине вереница промежуточных звеньев в виде раскройки, полировки, кишок, по которым летит сжатый воздух, образующих Конвейер...