Тертлдав Гарри. Тьма надвигается

   Когда пришел его черед менять Смилшу в карауле, Талсу задал приятелю совсем другой вопрос.
   — Разве нам не полагается втоптать клятых рыжиков в грязь?
   — Опять у тебя безумный блеск в глазах — или это все дождь? — Смилшу подумал немного и пожал плечами. — Тебе правда охота наступать в такую погоду?
   — Альгарвейцев это могло бы застать врасплох, — ответил Талсу и добавил последний, убийственный аргумент: — Полковник Адому так и поступил бы.
   — Ага, — угрюмо отозвался Смилшу, — и посмотри, что с ним сталось! В могиле лежать не больно-то весело.
   — При Адому мы продвинулись дальше, чем при Дзирнаву и Баложу вместе взятых, — напомнил Талсу.
   Смилшу недоуменно глянул на него:
   — Ты же хотел перебить всех дворян, нет? Тогда почему ты так рвешься драться на ихней войне?
   Так повернуть вопрос Талсу не приходило в голову. Пришлось поразмыслить.
   — Оттого, что мне не по душе всякие высокородные, — ответил он наконец. — Это не значит, что я альгарвейцев люблю. Но не по-кауниански это.
   — Ты это Дзирнаву скажи… Хотя он свое тоже получил, нет? — Смилшу рассмеялся, но быстро посерьезнел. — Рыжики нас тоже не любят, вот ни на медный грош не любят.
   — Проклятые разбойники, проклятые грабители, проклятые воры — можно подумать, нам дело есть до того, любят они нас или нет!
   Талсу скривился. Если бы альгарвейцы и их отношение к соседям совершенно не трогали Елгаву, он не торчал бы в лесу у подножия гор Братяну и за шиворот ему не капал бы холодный дождь.
   Смилшу высказал ту же мысль несколько по-иному:
   — Если один из этих сукиных детей ткнет в тебя жезлом и нажмет на спуск, тебе будет очень большое дело до того, что он тебя не любит.
   — Да-да-да! — Талсу поднял руки: сдаюсь, мол. — И все-таки хотелось бы мне, чтобы мы рыжикам крепко врезали. — Смилшу открыл было рот, но Талсу покачал головой, показывая, что не закончил. — Потому что иначе они нам рано или поздно врежут — можешь отнести мои слова в лавку и обменять на золото.
   — Делать им больше нечего, — фыркнул Смилшу. — Им приходится сибов да фортвежцев усмирять, на море воевать с Лагоашем, и валмиерцы пытаются прорвать их фронт на юге. Котелок у них полон. Нас рыжики еще не скоро тронут.
   — Ну вот, ты сам сказал, — воскликнул Талсу. — Если они нас тронуть не могут, разве не самое время нам за них взяться?!
   — Надоел ты мне. Пойду назад, в лагерь.
   Смилшу ушел. С него капало.
   Талсу остался. Душу ему грело осознание выигранного спора. «Ну и много ли мне в том проку?» — подумал он внезапно, и сердце стиснул холод.

Глава 11

   Когда в дверь заколотили, в голову Ванаи пришла одна мысль: беда. Она уже научилась различать кауниан и фортвежцев по одному тому, как те стучат в дверь. Кауниане стучали тихо, как только могли, лишь бы их услыхали в доме — словно заранее извинялись за беспокойство. Фортвежцы Ойнгестуна приходили в дом, который Ванаи делила с дедом, реже, а когда являлись — решительно объявляли о себе.
   Нынешний стук — пока Ванаи бежала к дверям, в них заколотили снова — нельзя было назвать ни «извинительным», ни «прямолинейным». Он словно говорил: «Откройте, или мы не отвечаем за последствия» или даже «Откройте, а за последствия мы все равно не отвечаем».
   — Что за ужасающий грохот? — донесся из кабинета голос Бривибаса. — Ванаи, будь любезна, сделай что-нибудь!
   — Да, дедушка, — ответила Ванаи.
   Даже Бривибас почувствовал неладное, и это встревожило девушку. Старик старался не обращать внимания на столь обыденные мелочи, как разновидности стука в дверь. Ни один из древних каунианских философов, знакомых Ванаи, и ни один современный журнал о каунианских древностях не писали о них, а потому для археолога их словно и не существовало вовсе.
   Она распахнула дверь, продолжая твердить себе, что ей мерещатся глупости и на пороге стоит фортвежский коробейник и раздраженно прикидывает, что же так задержало хозяйку. Но то был не фортвежец. Стучавший был высок и худощав. Рыжая бородка и длинные усы его были навощены до остроты иголок. На голове у него красовалась широкополая шляпа, щегольски сдвинутая набок и украшенная заткнутым за ленту фазаньим пером. Одет он был в рубаху, плоеную юбочку, гольфы и башмаки. Проще сказать, он был альгарвеец — чего Ванаи и опасалась с первой минуты.
   Ванаи хотела было захлопнуть перед незнакомцем дверь, но не осмелилась. Кроме того, девушка сомневалась, что это поможет.
   — Чего… чего изволите? — спросила она, стараясь подавить дрожь в голосе.
   Альгарвеец изумил ее. Сорвав с головы шляпу, он склонился перед ней едва не до земли. А потом поразил снова — ответив не на фортвежском, а на древнем каунианском:
   — Не это ли жилище прославленного ученого Бривибаса?
   Ловушка? И если да, то как из нее вырваться? Оккупанты не могли не знать, где живет дед. И никогда не церемонились. Если бы престарелый археолог потребовался им в неких зловещих целях, рота солдат вышибла бы дверь и перевернула дом вверх ногами в поисках старика. Но, хотя соображения эти казались Ванаи неоспоримыми, произнести она смогла лишь:
   — А кто его спрашивает?
   И то по-фортвежски.
   Альгарвеец снова поклонился.
   — Имею честь быть майором Спинелло. Не окажете ли любезность представить меня вашему… деду, не так ли? Я желал бы обратиться к источнику его мудрости в делах, имеющих касательство к древней истории этого края.
   Он продолжал изъясняться на старинном каунианском, и получалось у него превосходно. Даже причастия его не смущали. Только раскатистое «р» выдавало в нему чужака.
   Ванаи сдалась.
   — Проходите, прошу вас, — проговорила она на родном языке. — Я передам, что вы желаете его видеть.
   Спинелло вознаградил ее очередным поклоном.
   — Вы столь же добры, сколь и прелестны.
   Ванаи отступила более поспешно, чем фортвежская армия. Руки альгарвеец, к счастью, не распускал, но она и не позволила ему подойти близко.
   Когда Ванаи заглянула в дедов кабинет, Бривибас раздраженно глянул на нее.
   — Кто бы там ни барабанил в дверь, — промолвил он, — надеюсь, ты напустила ему блох в уши. Составлять черновик научной работы на фортвежском достаточно тяжело и без лишних помех.
   — Дедушка… — Ванаи набрала воздуха в грудь и с некоторым удовольствием огорошила деда: — Дедушка, с вами желает говорить альгарвеец, майор по имени Спинелло, касательно ойнгестунских древностей.
   У Бривибаса отвисла челюсть. Он вернул ее на место и попробовал заговорить:
   — А… альгарвеец? Майор? — Каждое слово, судя по всему, требовало особенного усилия. — И что же мне делать? — пробормотал старик себе под нос. Ответ, впрочем, был очевиден даже для кабинетного ученого. Бривибас поднялся с кресла. — Тогда мне, наверное, следует с ним встретиться?
   Он последовал за Ванаи в коридор, ведущий к дверям. Спинелло разглядывал терракотовый барельеф, изображавший шорника за работой.
   — Превосходная копия, — заметил он, раскланявшись с Бривибасом и в очередной раз — с Ванаи. — Я видел оригинал в музее города Трапани.
   Ванаи была ошарашена тем, что гость не только признал малоизвестную находку, но и вспомнил, где она выставлена. Дед ответит только:
   — Какая жалость, что она не осталась на месте раскопок.
   Спинелло погрозил ему пальцем на манер актера, изображающего альгарвейца на сцене.
   — Этот шедевр нашли на раскопках в Ункерланте, сколько мне помнится, — парировал он на безупречном каунианском. — Туземные дикари, скорей всего, разбили бы его спьяну.
   — Хм-м… — протянул Бривибас. Ванаи прямо-таки чувствовала, как старик взвешивает две неприязни. В конце концов он резко кивнул. — Возможно, и так. А теперь не будете ли вы столь любезны сообщить, зачем я потребовался майору оккупационной армии?
   Спинелло опять поклонился — у Ванаи уже голова начала кружиться.
   — Майор, верно, — согласился он. — Я служу своему королю, и служу достойно. Но я также любитель древностей и как таковой стремлюсь припасть к источнику мудрости у ног великого ученого, обитающего, как выяснил я, в ничем более не примечательной деревне, где я обнаружил себя расквартированным.
   Девушке показалось, что от лишнего меда и стошнить может. Она ожидала, что дед отправит наглеца прочь — возможно даже, выдрав ему уши. Но Бривибас оказался не более стоек к лести, чем большинство людей.
   — В меру своих скромных сил, — пробормотал он, откашлявшись, — стараюсь…
   — Вы слишком скромны! — воскликнул Спинелло. Как ни бойко он изъяснялся по-кауниански, но от альгарвейской театральности избавиться не мог. — Ваши исследования керамики Западной Каунианской империи позднего периода первоклассны! Более чем первоклассны! — Он послал историку воздушный поцелуй. — А монография о бронзовых монетах узурпатора Мелбардиса? Опять-таки — работа, которой ученые будут пользоваться и через сто лет. Разве мог я упустить возможность разделить мудрость подобного мастера?
   — Кхм! — Бривибас потер шею, словно воротник разом стал ему слишком тесен, и явственно порозовел. Ванаи не могла и упомнить, когда дед краснел в последний раз. Старик снова прокашлялся. — Возможно, нам следует обсудить это в гостиной, а не стоять в проходе. Внучка моя, не будешь так добра налить нам с майором вина? И себе тоже, если пожелаешь.
   — Да, дедушка, — бесстрастно отозвалась Ванаи.
   Она только рада была сбежать в кухню, хотя каждый выпитый альгарвейским майором стакан не достанется им с дедом.
   Когда она вернулась в гостиную, Спинелло расточал украшениям похвалы знатока. Взяв стакан, он широко улыбнулся Ванаи.
   — За прекраснейшее из украшений этого дома! — провозгласил он, поднимая стакан в ее честь.
   Девушка порадовалась, что не стала пить с мужчинами. И вообще не задержалась в гостиной. Она поспешно сунула стакан деду и скрылась на кухне. Уши ее горели.
   На кухне она и осталась: замочила горох и бобы, нарезала лук для скудной похлебки, которой им предстояло ужинать. Не хватало совершенно всего. С тех пор как закончилась война, девушка оставила уже надежду запастись провизией вдоволь. Достаточно было уже и того, что им с дедом удавалось не умереть с голоду.
   Над внутренним двориком разносились голоса Спинелло и деда. Слов было не разобрать, но интонация — дело другое. Спинелло говорил оживленно, но он был альгарвеец — чего еще ожидать? А вот дед не был столь бодр уже… Ванаи попыталась вспомнить, вел ли старик себя столь живо на ее памяти, и не смогла.
   Казалось, прошла целая вечность, наконец Бривибас проводил Спинелло к дверям и заглянул в кухню. Глаза у него были как плошки.
   — Цивилизованный альгарвеец! — воскликнул он. — Кто бы мог представить!
   — Кто бы мог представить… — холодно отозвалась Ванаи.
   У старика хватило совести смутиться.
   — Именно так, — заметил он, невзирая на это, — каким бы странным это не казалось. Он весьма компетентно обсудил со мной множество вопросов древнекаунианской истории и литературы. Особенно, как оказалось, его привлекает история чародейства, и он искал моей помощи в розысках силовых источников, которыми пользовались древние кауниане в здешних краях. Ты, конечно, понимаешь, насколько близко это касается моих собственных исследований?
   — Дедушка, он альгарвеец.
   Ванаи поставила на огонь котелок с бобами и луком.
   — Внучка, он прежде всего ученый. — Бривибас прокашлялся — по-иному, чем в те минуты, когда Спинелло его нахваливал; должно быть вспомнил, какой бранью поливал прежде варварских любомудров. — Он выказывает задатки поистине великолепного историка. Я многому мог бы его научить.
   Ванаи молча занялась ужином. Вскоре Бривибасу надоело оправдываться, и старик удалился. К столу он вышел, но трапеза прошла в угрюмом молчании.
   Проблемы с майором Спинелло это не решало. Альгарвеец вернулся несколько дней спустя, и не с пустыми руками: он принес бутылку вина, банку соленых оливок и пакет из промасленной бумаги, содержавший пару фунтов ветчины, нарезанной тонкими до прозрачности ломтиками.
   — Я знаю, что времена сейчас нелегкие, — объяснил он. — Надеюсь, что смог хоть немного помочь вам. — Он рассмеялся. — Считайте это платой за обучение.
   В пропитании они нуждались отчаянно. Ни Бривибас, ни Ванаи не сказали вслух — насколько отчаянно, но Спинелло, должно быть, знал и сам. С той поры он ни разу не явился без подарка: сухофрукты, пара ощипанных голубей, оливковое масло, сахар. В желудке у Ванаи установился покой, какого она не знала давно. В душе…
   Ей не так часто приходилось выбираться на улицы Ойнгестуна. Но когда нужда заставляла покинуть дом, она заново выясняла, что соотечественников ей следовало опасаться больше, нежели альгарвейских солдат. Мальчишки кидали в нее грязью. Юноши-ровесники плевали на ее тень. Светловолосые девицы отворачивались. Взрослые попросту делали вид, будто ее не видят.
   Ночью кто-то написал на фасаде их с Бривибасом дома: «АЛЬГАРВЕЙСКАЯ ШЛЮХА». Ванаи нашла ведерко известки, и замазала как могла огромные алые буквы. Дед только квохтал вокруг.
   — Сущий позор! — восклицал он, качая головой. — Чтобы наши же собратья не понимали зова учености…
   Если деревенские жители и ему отравляли жизнь, старик об этом не упоминал никогда.
   — Они понимают, что у них сводит животы, а у нас — нет, — ответила Ванаи. — Что к нам каждые несколько дней заглядывает альгарвеец, а к ним — нет.
   — Что же нам — выбрасывать еду? — поинтересовался Бривибас язвительнее, нежели обычно.
   Ванаи прикусила губу, но ответить ей было нечего.
   Так что майор Спинелло продолжал к ним заглядывать. Остальные кауниане в Ойнгестуне — и некоторые фортвежцы — продолжали отворачиваться от изменников. Бривибаса больше волновали ископаемые древности, нежели мнение соседей. Ванаи пыталась подражать его независимости, но без особого успеха.
   В ясную погоду — а с приходом весны таких дней выдавалось все больше — Бривибас водил Спинелло за город, показывал места раскопок. Ванаи старалась оставаться дома, но не всегда получалось. Порой Спинелло предлагал ее присоединиться — в присутствии девушки он болтал легкомысленно и непрерывно. Порой Бривибас брался что-нибудь откапывать, и девушке приходилось таскать за ним инструменты.
   Как-то раз — они направились на восток от деревни — старик поднял черепок от каунианского горшка с таким видом, будто вылепил его собственноручно, а не извлек из-под корней. Спинелло захлопал в ладоши. Ванаи вздохнула — ей хотелось оказаться дома. Она за свою жизнь навидалась черепков, и еще один не произвел на нее впечатления.
   Зашуршали кусты. Ванаи обернулась. Ни Бривибас, ни Спинелло в своем археологическом экстазе не заметили ничего. Сквозь молодую листву Ванаи и двоих историков разглядывал молодой фортвежец. Миг спустя девушка признала Эалстана. А он узнал ее… и Спинелло. Поджал губы. Покачал головой. И исчез.
   Ванаи разрыдалась. Дед и альгарвейский майор уставились на девушку с равным недоумением.
 
   На рукавах сланцево-серого мундира Леудаст теперь носил тонкие черные нашивки. Пережив войну в пустыне с чернокожими зувейзинами, он получил свою награду: чин капрала. Во всяком случае, ункерлантское командование сочло, что большего он не заслуживает.
   С точки зрения самого Леудаста, куда более весомой наградой был перевод в оккупационные части, расквартированные в западном Фортвеге. Голых чернокожих дикарей он навидался до конца дней своих. Если при этом он упустил случай поглядеть на голых чернокожих дикарок — что ж, придется обойтись, невелика потеря.
   — Страшны, небось, ихние девки горелые, — заключил он, обсуждая данный вопрос с сержантом Магнульфом.
   Тот кивнул.
   — А не удивлюсь, коли так. Да по мне, которая баба скорей мне в морду плюнет, чем улыбнется, та и страшна — голая там или нет.
   — Пожалуй, что так, — согласился Леудаст, поразмыслив. — За теми, что улыбаются, ухлестывать эффективней.
   — Само собой. — У Магнульфа сомнений не было. С какой стати? Он был сержант. — А если улыбку из них звоном монет выманивать приходится, так что с того? Куда ты еще свои деньги потратишь? — Он сменил тему разговора: — Пригляди, чтобы хвороста собрали сколько надо.
   — Так точно, сержант!
   Что Леудасту больше всего нравилось в капральской жизни — больше не приходилось самому бегать за водой и собирать хворост. Зато эдакой своры ленивых прохвостов, как солдаты, которым он передал приказ Магнульфа, ему видеть еще не доводилось.
   — Пошевеливайтесь, халявщики! — прорычал он. — Волочите ноги, если не хотите жрать свой паек сырым!
   Неужто он сам в бытность свою рядовым был такой безрукой скотиной? Он оглянулся через непреодолимую бездну времени — несколько недель, — отделявшую его от той поры. И расхохотался. Неудивительно, что командовавшие им унтеры орали без устали!
   На следующее утро полковник Рофланц, командир подразделения, устроил общий смотр, чего не случалось с того дня, как они вернулись в Фортвег. Кроме трех полковничьих звездочек на погонах Рофланц мог похвастаться серебряным поясом ярла. Мужчина он был видный, и серебра на пояс ушло изрядно.
   — Хватит отдыхать! — провозгласил он. — Хватит расслабляться! Это путь к поражению! Сегодня начинаем учения! Мы должны быть готовы! Всегда готовы! Всякое может случиться! Но мы будем готовы!
   Леудасту стало интересно: он так разговаривает, потому что сам дурак или потому что держит за дураков своих подчиненных? Потом ему пришло в голову, что одно другого не исключает. Да и какая разница? Если командир дурак, то немало его людей погибнет. А если он держит солдат за дураков, то какая ему разница, сколько их поляжет в бою?
   На учениях им противостояла конница, и лошади были укрыты серыми попонами.
   — На этих учениях кавалерия будет изображать бегемотов, — с серьезным видом пояснил сержант Магнульф.
   — Может, нам изобразить драконов? — поинтересовался кто-то из задних рядов и вдобавок не своим голосом.
   — Разговорчики! — — рявкнул Магнульф, и Леудаст, к собственному изумлению, его поддержал.
   Конники надвигались ленивой рысью. Магнульф окинул отделение мрачным взглядом.
   — Вот идут бегемоты! Что нам делать?
   Если бы бегемоты были настоящие, Леудаст, скорей всего, заколебался бы между «Бежать как подпаленным!» и «Застрелиться!». Но поскольку дело происходило на учениях, он мог подойти к вопросу более спокойно.
   — Рассеяться, — отозвался он, — чтобы нас не смогли всех разом накрыть одним ядром или одним выстрелом из тяжелого жезла.
   Магнульф просиял. К похвалам сержанта Леудаст до сих пор не привык.
   — Может, давно тебя надо было повысить? — заметил Магнульф. — Да, рассеяться будет эффективно. А дальше?
   Леудаст знал ответ и на этот вопрос, но он уже один раз ответил — остальные заслуживали своего шанса.
   — А потом надо попытаться выбить ублюдков из седел, — крикнул рядовой по имени Трудульф.
   Каждая лошадь несла только одного всадника — если бы в седло попытался залезть второй, у жалких кляч ноги подломились бы. Но ответ все равно был правильный, потому что настоящий бегемот волок на себе целую команду.
   — Хорошо! — заключил Магнульф. — А теперь за дело, пока нас не втоптали в грязь!
   Солдаты послушно нырнули в кусты. Всадники делали вид, что забрасывают их ядрами. Леудаст и его товарищи делали вид, что снимают всадников одиночными выстрелами. Время от времени кто-то делал вид, что его убили, и начинал биться в предсмертных корчах или картинно падал с лошади. Учения выходили какие-то нелепые.
   И все равно Леудаст не мог понять, с какой радости командиры полковника Рофланца затеяли именно такие учения. Солдат с охотой и дальше остался бы в захваченном Фортвеге. Ему не очень верилось, что фортвежцы смогут выставить против оккупантов гигантские стада бегемотов. Все, что у них было, они бросили против Альгарве… и это им все равно не помогло.
   Поднявшись и стряхнув с мундира сухие травинки, Леудаст глянул на восток. Зона ункерлантской оккупации кончалась чуть восточнее Эофорвика, бывшей столицы. Остальная часть страны принадлежала рыжикам. Отец и дед Леудаста сражались против альгарвейцев в Шестилетнюю войну. Если их рассказы были правдивы хоть на четверть, против армии рыжеволосых мог выступить только безумец.
   Потом солдат перевел взгляд на запад, где лежал Котбус. О конунге Свеммеле поговаривали всякое… Кто знает, что в тех россказнях правда? Ради блага Ункерланта Леудаст надеялся, что правды в них нет вовсе. Но у Зувейзы почти не было бегемотов — голозадые, прах их побери, предпочитали верблюдов. Дёнки могли иметь огромные стада боевых зверей — узнать правду о дьёндьёшской армии было почти так же трудно, как о состоянии рассудка конунга Свеммеля, — вот только против Ункерланта выставить их не сумели бы, в горах-то на западной границе.
   Оставалась… Альгарве.
   — Эй, сержант! — окликнул Леудаст.
   Магнульф вопросительно глянул на него. Леудаст не хотел обращаться со своим вопросом ко всем в округе. Когда ветеран подошел к нему, капрал вполголоса поинтересовался:
   — Что, мы ждем атаки со стороны людей Мезенцио?
   Сержант оглянулся — не слышит ли кто — и, убедившись, что поблизости нет никого, ответил:
   — Я такого не слышал. А что? Ты что-то знаешь, о чем не слышал я?
   — Я не знаю , — отозвался Леудаст. Магнульф хитро прищурился, но подшучивать не стал. — Но если бы мы не беспокоились насчет Альгарве — зачем бы нам учения по борьбе с бегемотами?
   — А-а… — Магнульф задумчиво кивнул. — Понимаю, к чему ты клонишь, — продолжал он все так же тихо. — Пожалуй, смысл в этом есть… но нет, сколько я слышал, на границе все тихо.
   — Хорошо… — Леудаст отвернулся было, и тут ему пришел в голову еще один вопрос: — Может, это мы собрались напасть на альгарвейцев?
   От неожиданности Магнульф выпучил глаза.
   — Нет, конечно! — ответил он, взяв себя в руки. — Что за нелепица!
   Он лгал. В этом Леудаст был уверен так же, как в собственном имени. Капрал немедля пожалел, что открыл рот. Что идея эта вообще пришла к нему так не вовремя. Тогда он мог убеждать себя, что все это пустое, все ерунда. Но не теперь.
   Леудаст вздохнул. Печатники не спрашивали его, хочет ли он уходить в солдаты. Они просто объяснили, что случится, если парень откажется. Тогда перспектива казалась ему ужасающей. После всего увиденного он уже начал думать, что наказание можно было и перетерпеть.
   Магнульф бросил ему монетку:
   — Давай размести по квартирам отделение, потом отправляйся в таверну и купи там себе… пива, что ли, вина там или что больше по нраву.
   Леудаст уставился на серебряную монетку. Оттуда на него взирал король Пенда — денежка оказалась фортвежская. Капрал перевел взгляд на Магнульфа. Прежде сержант никогда не давал ему денег. Возможно, Магнульф поступил так потому, что Леудаст из рядового превратился в капрала. А возможно — и скорей всего — затем, чтобы Леудаст забыл о глупом вопросе, который задал.
   — Давай пошевеливайся, — поторопил его Магнульф. В голосе его вновь прорезались сержантские нотки, но не до конца — а может, фантазия играла с Леудастом шутки?
   Выяснять он не собирался.
   — Слушаюсь, сержант! — ответил капрал. — Спасибо.
   Он сунул монетку в кошель и отправился выполнять приказ. В Ункерланте трудно было попасть впросак, если всего лишь выполняешь приказ. В царствование конунга Свеммеля многое изменилось в стране, но не это — только не это.
   Когда он проходил по деревне, направляясь в корчму, фортвежцы бросали на солдата недобрые взгляды. Мундир и чисто выбритое лицо выдавали в нем ункерлантца, чужеземца, захватчика. Но выражать свои чувства вслух никто не осмеливался. Местные жители на своей шкуре узнали, что пришельцы неплохо владеют их языком и умеют разбирать ругань.
   Когда Леудаст зашел в корчму, там уже коротали время двое рядовых. Быть может, им полагалось находиться где-то в другом месте — завидев капрала, оба вскочили, — но поскольку солдаты были не из его отделения, Леудасту было все равно. Махнув на них рукой, он торопливо подошел к трактирщику.
   — Горь-кой… — промолвил он по слогам, чтобы фортвежец не перепутал.
   — По-нял, горь-кой, — ответил трактирщик и продолжал двигаться словно лунатик, пока Леудаст не положил на прилавок свою монетку, после чего чарка появилась очень быстро.
   Присев за столик, он пригубил из чарки. Трактирщик не обманул, но даже фортвежский самогон отличался немного от того, что варили в Ункерланте. Еще фортвежцы пили горькую, выдержанную — бывало, что годами — в обожженных изнутри бочках. Один раз Леудаст попробовал этой дряни, и этого хватило, чтобы солдат зарекся повторять.
   В двери заглянул фортвежец, но, увидев троих ункерлантских солдат, решил, что зайдет как-нибудь в другой раз. Трактирщик вздохнул и сильней, чем следовало бы, прошелся мокрой тряпкой по прилавку.
   Один из рядовых рассмеялся.
   — Старый хрыч, верно, бесится, что посетителя лишился, — бросил он своему приятелю. — Пусть спасибо скажет, что мы ему хоть что-то платим.
   — Ага. — Товарищ его хохотнул. — Он и того не стоит.