Страница:
Не склонный к ложной скромности, маршал Ратарь отлично знал, что во всем Ункерланте его превосходит властью только один человек. Никто из герцогов, баронов и князей не мог сравниться влиянием с главнокомандующим армией конунга Свеммеля. Никто из придворных в Котбусе не мог близко сравниться с ним, и никому из дворцовых подличателей не удалось заставить конунга усомниться в верности Ратаря — а пытались многие.
О да, властью маршал уступал только самому Свеммелю. Когда Ратарь проходил коридорами похожего на крепость дворца, высившегося на холме в центре столицы, сердца придворных преисполнялись зависти. Зеленая лента, наискось пересекавшая сланцево-серый мундир, говорила о высоком положении тем, кто не узнавал суровые, резкие черты маршальского лица. Женщины, почитавшиеся прекрасными, находили это лицо привлекательным. Ратарь мог бы овладеть многими из этих женщин — включая и тех, чьи мужья желали его погибели. Если бы маршал мог с уверенностью определить, кого из этих дам притягивал мундир, а кого — мужчина под мундиром, он получил бы куда больше удовольствия от этого занятия.
А может, и нет. Развлечения в обычном понятии слова маршала не слишком привлекали. Кроме того, он знал одну тайну, ведомую только ему, — хотя, быть может, кое-кто из его старших подчиненных или другие министры конунга Свеммеля подозревали о ее сущности. Ратарь мог бы выдать эту тайну без всякого страха, но знал, что никто ему все равно не поверит, и потому молчал. Болтливость его натуре не была присуща.
Прежде чем прошествовать в палату аудиенций к своему монарху, маршал снял меч с перевязи и уложил на полку в передней. Потом телохранители конунга обыскали его, тщательно и мелочно, будто пленного. Окажись на месте Ратаря женщина, ее осматривали бы матроны.
Унизительным этот осмотр маршалу не казался. Телохранители исполняли свой долг. Ратарь впал бы в ярость (а конунг Свеммель — в бешенство), если бы те пропустили посетителя без досмотра.
— Проходите, сударь, — произнес в конце концов один телохранитель.
Ратарь промедлил еще минуту, оправляя мундир, потом шагнул через порог. Перед лицом владыки Ункерланта суровое маршальское спокойствие дало трещину.
— Ваше величество! — вскричал он. — Сердечно благодарю, что был допущен в ваше присутствие!
Он пал ниц, коснувшись лбом зеленой ковровой дорожки, тянувшейся к трону, на котором восседал конунг Свеммель.
Собственно, любой стул, на котором восседал Свеммель, превращался в трон — самим фактом прикосновения царского седалища. Этот трон, хотя и позолоченный, впечатлял куда меньше, чем парадный, усыпанный самоцветами, что громоздился в Великом чертоге конунгов (его Ратарь полагал нестерпимо безвкусным — еще один бережно хранимый секрет).
— Восстань, маршал, — приказал Свеммель тоненьким голоском.
Ратарь поднялся и вновь почтил его величество поклоном, в этот раз простым поясным.
Конунгу Свеммелю было уже хорошо за сорок — на пару лет меньше, чем его главнокомандующему. Лицо его было не по-ункерлантски длинным, костистым и худым, и впечатление это еще усиливали внушительные залысины на лбу. Отступающие к темени монаршие кудри были темны — ныне, вероятно, более от краски, чем от природы. Если бы не это, конунг походил бы скорей на альгарвейца, чем на собственного типичного подданного. Впрочем, первыми конунгами древнего Ункерланта, правившими в нынешнем герцогстве Грельц, были выходцы из Альгарве. «Разбойники альгарвейские, скорей всего», — мелькнуло в голове у маршала. Но те династии давно пресеклись, а чаще пресекали друг друга мечом. А Свеммель был ункерлантцем до мозга костей, во всем — кроме внешности.
Ратарь тряхнул головой, отгоняя непрошеные мысли. Не до них, когда беседуешь со своим повелителем.
— Чем могу служить вашему величеству? — спросил он.
Свеммель сложил руки на груди. Жемчуга, смарагды и лалы, украшавшие раззолоченную парчовую мантию, ловили солнечные лучики и подмигивали маршалу в лицо, стоило конунгу повернуться.
— Тебе известно, что мы заключили перемирие с Арпадом Дьёндьёшским? — промолвил Свеммель.
«Мы» в данном случае было сугубо формальным — переговоры проходили по личному повелению конунга.
— Да, ваше величество, известно, — отозвался Ратарь.
Свеммель ввязался в кровавую свару с дёнками за земли, которые, по мнению маршала, не стоили того, чтобы ими владеть. Продолжал цепляться за них с таким упрямством, словно ледяные скалы дальнего запада, края, которые мог полюбить только горный гамадрил, обильно полнились щедрыми полями и ртутными рудниками. А потом, потратив попусту столько жизней и денег, он остановил войну, так ничего и не добившись. Воля конунга Свеммеля не знала себе закона.
— Мы, — проронил монарх, — подыскали нашим солдатам иное занятие, более нам угодное.
— И какое же, ваше величество? — осторожно поинтересовался Ратарь.
Из уст конунга «иное занятие» могло означать новую войну, помощь в уборке урожая или сбор ракушек на пляже — со Свеммелем ни в чем нельзя быть уверенным.
— Дьёндьёш — далеко не единственная держава, которая несправедливо обошлась с нами во время недавней смуты, — напомнил Свеммель и, нахмурившись, добавил: — Если бы повитухи действовали эффективнее, Киот с самого рождения знал бы, что истинное величие предназначено нам . Его все равно ждал бы топор палача, но, смирившись с этим раньше, он избавил бы страну от множества бедствий.
— Несомненно, ваше величество, — согласился Ратарь, понятия не имевший, кто из близнецов — Свеммель или Киот — на самом деле появился на свет первым. К армии одного из претендентов на престол, а не другого, он присоединился только потому, что печатники Свеммеля первыми добрались до его деревни. Через несколько месяцев юноша уже стал офицером, а к концу Войны близнецов командовал полком.
Что бы сталось с ним, если бы он вступил в войну на стороне Киота? Скорей всего, гнил бы в земле, преданный той или иной страшной казни.
Снова маршал отбросил раздумья о несбывшемся. Реальность и без того предоставляла достаточно проблем.
— Желает ли ваше величество обратить свой гнев на Зувейзу? Провокации на границе, затеянные зувейзинами, — Ратарь прекрасно знал, что провокации — дело рук самих ункерлантцев, но говорить об этом не полагалось, — дают нам полное право покарать дерзких, и…
Свеммель резко отмахнулся, и Ратарь смолк, склонив голову. Он просчитался, оценивая намерения конунга, — опасная ошибка.
— Покарать зувейзин мы можем, когда нам вздумается, как можем в любой час возобновить войну с Дьёндьёшем, — провозгласил Свеммель. — Значительно эффективней воспользоваться той возможностью, что не представится в будущем еще долго. Мы намерены сокрушить Фортвег.
— А-а… — протянул Ратарь и кивнул.
Что взбредет Свеммелю в голову, никто не мог предугадать. За прошедшие годы ошибались многие. Большинство из них уже перестало дышать. Немногие уцелевшие скрывались за границей. В пределах Ункерланта Свеммель мог настичь — и покарать — любого.
Не все идеи конунга бывали удачны — по личному мнению Ратаря. Маршал продолжал дышать, поскольку это мнение до сих пор личным и оставалось. Но если Свеммелю приходила в голову хорошая идея, то она могла оказаться… очень удачной.
Улыбка Ратаря походила, как часто бывало, на хищный оскал.
— Под каким предлогом мы ударим фортвежцам в спину?
— А нам нужен предлог? Мы не собирались утруждаться, — безразлично проронил Свеммель. — Фортвег, или большая его часть, по праву является нашим владением, хотя и отторгнута предателями и мятежниками.
Ратарь промолчал. Он ждал, подняв бровь. Даже столь ничтожное расхождение с мнением конунга могло привести его к погибели. Что придет Свеммелю в голову, никто не мог предугадать.
— Ну хорошо, — раздраженно бросил конунг, — если желаешь. Дозволяем переодеть пару наших солдат в форму фортвежских пограничников, пусть спалят пару наших воинов, а лучше — инспекторов в каком-нибудь порубежном городишке. Мы полагаем, что в этом нет ни малейшей необходимости, но если тебе так охота — мы дозволяем.
— Благодарю, ваше величество, — проговорил Ратарь. — Традиция требует предоставить повод для объявления войны, и приведенный вашим величеством прекрасно сыграет свою роль. — Маршал сомневался, что у него бы хватило фантазии придумать столь коварный план. Двуличие было у Свеммеля в крови.
— Продвигаясь вперед, — у маршала не было сомнений в том, что ункерлантцы будут продвигаться вперед, внезапно ударив противнику в тыл, — следует ли нам занимать также и земли, до Шестилетней войны принадлежавшие Альгарве?
— Нет! — Свеммель покачал головой. — Никоим образом мы не намеревались совершать подобное. Мы ожидаем, что альгарвейцы вернут себе прежние владения, и не намерены давать им повода напасть на наше царство!
— Превосходное решение, ваше величество, — промолвил Ратарь, стараясь не показывать облегчения. Кажется, Свеммель сегодня был в ударе и предусмотрел все. Ратарю приходилось сражаться с альгарвейцами в Шестилетнюю войну, прежде чем его полк взбунтовался и солдаты разбрелись по домам, и маршал не питал ни малейшего желания вновь встретиться с рыжиками на поле боя. — Если верить отчетам о битве при Гоццо, альгарвейцы вот-вот сами вторгнутся в Фортвег.
— Именно так, — ответил конунг. — И мы полагаем, что король Мезенцио не остановится на старой границе. Поэтому, чтобы вернуть наше законное достояние, Ункерлант должен действовать быстро. По нашему мнению, короля Мезенцио не остановит ничего, кроме необходимости.
— Даже становым караваном невозможно немедленно перебросить армию с западной границы в фортвежские пределы, ваше величество, — предупредил Ратарь. Он полностью разделял мнение Свеммеля об альгарвейском монархе, но и о собственном сюзерене придерживался схожего: тот и сам не умел остановиться вовремя. Это мнение он тоже держал при себе. — Обширные владения вашего величества показывают мощь Ункерланта, но они и задерживают движение по нашим просторам.
— Не трать зря ни единой минуты. — Свеммель плотоядно расхохотался. — Проклятие, как бы мечтали мы обернуться комаром в тронном зале Пенды, когда тот услышит, что Фортвег подвергся вторжению с двух сторон! Из-под этого олуха придется выгребать навоз!
— Слушаюсь и повинуюсь, ваше величество. — Ратарь поклонился. — Также я, с вашего разрешения, отправлю часть полков в пустыню, на рубежи Зувейзы, как для того, чтобы вселить страх в голозадых дикарей, так и ради того, чтобы обмануть фортвежцев.
— Мы дозволяем, — согласился конунг. — И намерены следить за тобою непрестанно, маршал, дабы все наши повеления исполнялись с наипохвальнейшей быстротой. Мы не потерпим ни малейшей задержки. Тебе все понятно, маршал?
— Так точно, ваше величество. — Ратарь поклонился земно. — Слушаюсь и повинуюсь.
— Конечно, повинуешься, — безразлично заметил Свеммель. — С теми, кто отказывается повиноваться конунгу Ункерланта, поступают сурово. А с их семьями — еще суровей. Поэтому повиновение эффективно. — Он взмахнул рукой — не по-альгарвейски легкомысленно, а на ункерлантский манер, резко. — Иди, займись делом.
Ратарь снова пал ниц, ткнувшись лбом в зеленую ковровую дорожку. Маршал чувствовал запах собственного пота. Свеммель вызывал страх и неограниченной своей властью, и неудержимой своей натурой. Свеммель вызывал страх — чтобы отдать ему приказ. Как только что своему маршалу.
Вырвавшись из приемной палаты, Ратарь принял назад свой меч от низко склонившихся перед ним лакеев. С каждым шагом, удалявшим его от дворца, спина маршала выпрямлялась.
Когда Ратарь вернулся в штаб, адьютанты кланялись перед ним, и называли «государь», торопились исполнить любой его приказ и рассыпались восторженными словесами. Маршал Ункерланта гордился про себя собственной компетентностью. И все же тяжкая тайна продолжала храниться на задворках его рассудка: в Ункерланте уступать властью только конунгу — все равно что быть ближайшим целым числом перед единицей. Нулем он был и останется нулем навсегда.
Стоя на пирсе в гавани Тырговиште, Корнелю выслушивал последний приказ.
— Вы должны нанести верфям Фельтре как можно больший урон, капитан. — Голос командора Дельфину был непривычно серьезен и суров. — Как можно больший. Но возвращайтесь живым. У Сибиу не так много хороших солдат, чтобы разбрасываться ими.
— Понимаю. — Корнелю поклонился своему командиру, который был не только коммодором флота, но и графом королевства Сибиу. — Я исполню что должно. Это задание важно для нас — иначе вы не послали бы меня.
Дельфину поклонился в ответ, потом расцеловал Корнелю в обе щеки.
— Это задание крайне важно. Но твое возвращение важно не менее — война продлится еще долго, и это не последний твой выход в море.
Шесть золотых нашивок на рукавах иссиня-зеленого мундира Дельфину и золотой кант на форменной юбке сияли на предвечернем солнце. Если бы капитан третьего ранга Корнелю был в форме, то у него нашивок было бы четыре, но черный резиновый комбинезон не имел знаков различия — только впечатанные над сердцем пять корон Сибиу. За плечами капитана болтался прорезиненный мешок.
Шлепая резиновыми ластами, Корнелю неуклюже доковылял до края пирса. Внизу, в воде, его поджидал небольшой темно-серый левиафан: всего в пять не то шесть раз длиннее седока. Крупные экземпляры достигали вдвое больших размеров.
Чудовище обратило к моряку маленький черный глаз.
— Привет, Эфориель, — обратился к нему Корнелю.
Левиафан фыркнул дыхалом и раззявил полную длинных, острых зубов пасть. Челюсти его были приспособлены, чтобы ловить рыбу, но если они сомкнутся на человеческом теле, то перекусят его напополам.
Скользнув в воду, Корнелю уцепился за упряжь, обвивавшую длинное тело Эфориели и державшуюся на грудных плавниках. Он потрепал гладкую, на ощупь мало отличавшуюся от резинового костюма подводников кожу зверя — не условным знаком, а вместо приветствия. Он очень привязался к Эфориели и даже назвал ее в честь первой своей девушки, хотя никому в этом не признавался.
На той же упряжи под брюхом левиафана висели ядра в обтекаемых коробах, частично заполненных воздухом, чтобы их не тянуло ко дну. Корнелю оскалил зубы в жестокой усмешке. Очень скоро он доставит эти ядра в Фельтре — но альгарвейцы вряд ли очень обрадуются такому подарку.
Командор Дельфину помахал подводнику с пирса.
— Да пребудет с тобою удача!
— Благодарю, сударь! — крикнул в ответ Корнелю.
Он похлопал Эфориель по гладкому боку — уже более настойчиво. Под кожей левиафана прокатилась мощная волна, и одним ударом хвоста Эфориель оставила позади гавань Тырговиште, а с ней пять главных островов архипелага Сибиу. Путь ее лежал к альгарвейскому берегу, за добрые пять десятков миль открытого моря.
— Сюрприз… — пробормотал Корнелю и сам с трудом себя услышал: волны плескали в лицо. Перед выходом в море сибианские флотские чародеи наложили на капитана заклятье, позволявшее добывать воздух из воды, словно рыбе (вообще-то ученые настаивали, чтобы чары действовали иначе, чем жабры, но эффект получался именно такой, а больше моряка ничего не волновало).
Без сомнения, альгарвейские корабли патрулировали становые жилы, чтобы не позволить сибианским и валмиерским фрегатам совершать рейды на Фельтре — город, который служил главным портом Альгарве на Узком море, покуда король Мезенцио не наложил свои лапы на Бари. Герцогство могло похвастаться несколькими превосходными гаванями. Теперь, когда они попали в руки альгарвейцев, сдерживать флот короля Мезенцио будет куда сложнее.
— Но я-то не по становой жиле плыву, — прошептал Корнелю и фыркнул соленой водой.
Эфориель в своих передвижениях не зависела от силовых линий земли. Она перемещалась своими силами и сама выбирала путь. Никто не будет искать ее, пока не станет поздно.
Эта мысль едва промелькнула в голове у подводника, когда у него захолонуло сердце: в нескольких сотнях локтей впереди над волнами поднялся фонтан. Неужели по нелепейшей случайности его путь пересекся с маршрутом какого-то альгарвейского подводника, намерившегося учинить разгром в Тырговиште или другом сибианском порту?
Потом животное показалось над водой, и Корнелю вздохнул с облегчением: то был всего лишь кит — пузатый, будто обрубленный, больше похожий на несоразмерно головастую рыбу-переростка. Родичи Эфориели были куда стройней: с вытянутыми черепами, больше похожие на змей, если бы не грудные и хвостовые плавники.
— Давай, милая! — Он снова шлепнул зверя по спине. — Нам бояться нечего — это всего лишь твои бедные родственники.
Эфориель снова фыркнула, как бы говоря, что и сама поглядывает на китов сверху вниз, и тут же свернула, врезавшись в стаю скумбрии. Корнелю с трудом удержал ее на курсе, не позволяя метаться туда-сюда за добычей. Левиафан и без того не голодал, но в мозгу Эфориели сохранилось твердое убеждение, что если бы ее отпустили на волю, то она могла бы поймать куда больше.
Огромный зверь мог бы и не подчиниться командам наездника, а тот бессилен был его остановить. Но этого Эфориель как раз и не осознавала — хорошо обученное животное, с младенчества привыкшее повиноваться командам слабых мелких созданий, цеплявшихся за ее спину.
Корнелю больше волновался, как бы в погоне за рыбой Эфориель не устремилась в глубину. Заклятье позволило бы ему не задохнуться под водой, но левиафан способен был погрузиться глубже, чем способно выдержать человеческое тело, и вынырнуть так быстро, что у наездника вскипела бы кровь в жилах. Левиафаны были приспособлены к жизни в море куда лучше, нежели люди.
Вскоре, однако, стая скумбрии рассеялась, и Эфориель вновь легла на курс. Лишь единожды на своем пути Корнелю заметил вдалеке корабль на становой жиле: сибианский или альгарвейский, подводник не мог бы сказать. Здесь, в нейтральных водах, судно могло принадлежать любому из соперников. Но к о чьему бы флоту ни было приписано судно, на борту никто не заметил ни Эфориели, ни ее седока. Подводники не тревожили тока чародейных сил по жилам земли. Даже древним каунианам под силу было бы повторить их достижение, если бы взбрело в голову, — хотя древние не умели делать ядра и не открыли еще чар, позволяющих дышать под водой.
Кое-кто в Сибиу предпочел бы союзу с потомками кауниан подчинение Альгарве. Корнелю фыркнул совершенно как левиафан. По его мнению, кое-кто в Сибиу был большой дурак. Небольшая держава сливалась с великой совершенно так же, как баранья нога сливается с тем, кто сидит за обеденным столом, — после трапезы от нее останутся голые кости.
Нет, Валмиера и Елгава — союзники куда более приятные. Если они сядут за один стол с островитянами, то будут смотреть на Сибиу как на сотрапезника, а не как на главную перемену.
— Если бы наши острова лежали напротив побережья Валмиеры, было бы иначе, — сообщил левиафану подводник, — но мы прикованы к своему месту, и ничего с этим не поделаешь.
Эфориель не спорила — черта, которой подводнику остро не хватало в людях, с которыми ему приходилось работать. Корнелю одобрительно похлопал морское чудовище по гладкому боку. И почти сразу же, будто в подтверждение его слов и против невысказанных возражений левиафана, на горизонте показался южный берег Альгарве. Корнелю притормозил Эфориель, чтобы оценить свое местоположение, — оказалось, что они забрали слишком далеко на восток. Потом левиафан устремился вдоль берега, покуда вдалеке не вспыхнул огонь маяка у входа в фельтрейскую гавань.
Корнелю позволил зверю отдохнуть. Последние лучи зари угасали в небе, но в гавань следовало заплывать ночью, чтобы морского зверя трудней было заметить. Конечно, время от времени Эфориели придется всплывать за воздухом, но в темноте ее легко будет перепутать с дельфином или морской свиньей. А у людей есть привычка видеть то, что они ожидают или хотят увидеть. Корнелю усмехнулся про себя. Именно этой привычкой он и собрался воспользоваться.
Ночь опускалась на Фельтре, но фонари не горели вдоль улиц — город погружался во тьму наравне с окружающими его полями. Корнелю ухмыльнулся еще шире. Обитатели города делали все, что в их силах, чтобы защититься от ночных налетов со стороны Сибиу и Валмиеры. Но то, что сбивало с толку драконов, делало порт более уязвимым при атаке с моря.
Когда сумерки сгустились, подводник вытащил из мешка и натянул застекленную маску. Потом шлепнул Эфориель по спине, понукая. Хвостовой плавник левиафана заработал — вверх-вниз, вверх-вниз, и чудовище устремилось вперед.
Корнелю соскользнул с ее спины, придерживаясь только за упряжь — так альгарвейским патрульным пинасам трудней будет его заметить, а подводник знал, что вдоль становых жил укрытую от волн гавань станут бороздить маленькие быстрые суденышки. Любая держава защищала подобным образом свои порты.
Но подводник вынужден был поднимать голову над водой, чтобы определить, где стоят у причалов самые соблазнительные мишени, а еще чтобы не одарить по случайности пристяжным ядром купеческий корабль из Лагоаша или Куусамо. Корнелю едва не заскрипел зубами от злобы при мысли о самодовольных обитателях огромного острова, возомнивших, будто никто не осмелится нарушить их торговлю с Альгарве из опасения вовлечь в войну на стороне короля Мезенцио — к несчастью, возомнивших не без основания.
Корнелю мечтал засечь военные корабли, но таковых в гавани не обнаружилось, если не считать быстрых патрульных пинасов. Зато у причала стояли три больших грузовых судна с лихими очертаниями, выдающими работу верфей Альгарве: не тот улов, на который надеялся подводник, но все же врагу будет нанесен заметный урон. Корнелю направил Эфориель к одному из них и, когда до борта оставалась пара сотен локтей, подал неслышный знак: «замри». Левиафан закачался на волнах, будто мертвый, выставив над водой лишь дыхало. Если альгарвейские патрули засекут ее, она будет страшно уязвима: приказ седока удержит ее на месте, когда следовало бы уплывать прочь. Подводник знал, что надо торопиться. Уйдя под воду, он отстегнул с упряжи четыре ядра, которые его левиафан принес в порт Фельтре, и поплыл к грузовикам.
Несколько раз ему пришлось выныривать, чтобы осмотреться. Если бы альгарвейские вахтенные на борту торговых судов были внимательней, то заметили бы врага, но их подвела уверенность в том, что ничто не в силах повредить им, скрывшимся в гавани. Корнелю намеревался продемонстрировать обратное.
Все прошло гладко, точно караван по становой жиле. Одно ядро подводник укрепил на борту первого корабля, два — на борту второго, самого большого, и последнее — на третьем. Наложенные на оболочку чары заставят ее лопнуть через четыре часа после соприкосновения с железом. К этому времени подводника уже не окажется рядом.
Корнелю вернулся к Эфориели, и оба покинули гавань — с легкостью еще большей, чем попали туда, минуя альгарвейские патрульные пинасы. Вскоре после того, как они вышли в открытое море, взошла луна, залив волны бледным светом. По ней и по неторопливо кружащим в небесах звездам подводник ориентировался, направляя своего левиафана домой, в Сибиу. В рассвету они возвратились в гавань Тырговиште.
Командор Дельфину ждал их на причале и, едва утомленный подводник выкарабкался из воды, расцеловал Корнелю в обе щеки.
— Превосходно! — вскричал он. — Трюмы одного из тех грузовиков были полны ядер, и взрывом снесло большую часть порта. Наши чародеи, перехватывая сообщения с альгарвейских хрустальных шаров, слышат только проклятья. Корнелю, ты просто герой!
— Я весьма усталый герой, сударь. — Корнелю подавил зевок.
— Лучше усталый герой, чем мертвый, — заметил Дельфину. — Мы отправили нескольких подводников и в гавани герцогства Бари, но от них еще нет известий. Если они потерпели неудачу, несчастные храбрецы, верно, погибли.
— Странно, — заметил Корнелю. — На подступах к Фельтре альгарвейцы не выставили никакой охраны. С чего бы им поступать иначе вблизи барийских портов?
Уходящим на войну присущ некий шарм. Во всяком случае, так мнилось Ванаи. Марширующие через Ойнгестун на восток, в сторону альгарвейской границы, фортвежские солдаты казались ей вполне великолепными, хотя, столкнись она с теми же ребятами в простых кафтанах — прошла бы мимо, не удостоив лишним взглядом, кроме как чтобы удостовериться, что они не намерены к ней пристать.
Уходящие с войны лишены были всякого очарования. Это девушка открыла для себя очень быстро. Отступающие не шли стройными колоннами; ноги не поднимались разом, словно весла каунианской боевой галеры. И не казались на одно лицо, когда лишь изредка светлые шевелюры кауниан выделялись в массе темноволосых фортвежцев.
Отступающие крались вдоль стен, будто дворовые псы, небольшими стайками. Ванаи боялась, что они начнут бросаться на людей — тоже наподобие одичавших собак, потому что и взгляды у них были озверелые, полные злобы и потаенного страха снова и снова получить метко брошенным камнем или палкой в бок.
И одинаковыми они больше не казались. Форменные кафтаны их были на разный манер порваны и растерзаны, измазаны грязью, дегтем и подчас кровью. У многих на руках, ногах, головах красовались повязки. Одинаково они были лишь грязны — грязней древних кауниан, которых Ванаи наблюдала при помощи археологических чар Бривибаса. От солдат исходил густой несмываемый смрад, словно из хлева.