Страница:
Валерий ТИХОМИРОВ и Сергей ГУРЕЕВ
ЛЕГЕНДА О ЯКУТСЕ, ИЛИ НЕЗОЛОТОЙ ТЕЛЕНОК
Глава 1
НЕ БУДИТЕ СПЯЩУЮ КОРОВУ
На зону «Имени Второго Съезда Монгольской Компартии» пришел праздник. К отбою бараки украсились елочными гирляндами. На «колючке» появились красные транспаранты с многозначительными надписями: «Да здравствует..!», «Ура..!» и «Привет участникам..!». Зэки щеголяли в ватниках, вывернутых наизнанку. У некоторых на шее были вызывающе повязаны относительно белоснежные носовые платки.
Праздник еще не начался, а леденящее кровь предчувствие уже витало в воздухе. Атмосфера наступившей весны и всеобщего веселья пролезла даже в кабинет начальника лагеря. Кум напрягся. Он зябко передернул плечами и на всякий случай надрался до бессознательного состояния. В нарушение всех правил. На сорок минут раньше установленного самим себе срока. Последний стакан он принял стоя. Вместо закуски подполковник внут ренних войск приложился к настенному портрету Л. И. Брежнева. Взасос. Подозрительно эротично двигая языком. После чего упал в забытьи, чутко похрапывая…
Задорный вой вечернего гудка прозвучал как обычно — ровно в десять. Моченого он застал у персональной параши. Татуированные веки авторитета, сомкнутые в напряжении, чуть дрогнули. Зажурчала тонкая желтая струйка, перекрывая сигнал отбоя. Пахан мочился символически. Отрицая распорядок и советскую власть. Так полагалось настоящему вору в законе.
Закончив мочеиспускание протеста, Моченый открыл глаза. Он задумчиво поднял руку и посмотрел на отполированный до зеркального блеска ноготь среднего пальца. Этим страшным воровским оружием можно было запросто зарезать человека. Вообще-то такие веши полагалось делать бритвой. Но ее, по дурацкой традиции, следовало выплевывать изо рта. При этом вероятность порезать собственный язык была стопроцентной. Такого экстремизма Моченый не признавал. Он и орехи-то членом колол с большой неохотой. Чисто по понятиям. Все же авторитет, а не диссидент очкастый.
Вор в законе резко выдохнул, со свистом пропуская воздух сквозь дырку в золотой фиксе. Ноготь с легким хрустом вошел в деревянную стену барака. Над парашей появилась еще одна зарубка. Последняя. Семисотая. Пора было соскакивать. Весь блатной мир знал эту фишку Моченого. Дольше семисот дней он не парился ни в одной зоне. Щепка откололась от стены, застряв под ногтем.
Тем временем лагерный бомонд готовился к праздничному чифиру. Даже «чушки» с «петухами» робко хихикали у начищенных до зеркального блеска параш. Стукачи прятались возле караулки и карцера, поближе к власти. Немецкие овчарки исконно сибирского происхождения взволнованно скулили в вольере, нервно охраняя собственные миски.
Вертухаи тоже немного нервничали. Все же не каждый день, месяц и даже год САМ Моченый уходил в бега. По такому случаю личный состав караула в парадной форме залег у пулеметов, мелко дрожа. В эту ходку-отсидку пахан вел себя прилично, чем поверг зону в ужас. Он никого не загрыз. Не было ни обглоданных лиц, ни откушенных пальцев. Соответственно и проводить его хотелось без эксцессов. По-людски. Двумя-тремя очередями на поражение. Чтобы, упаси Господи, этот кошмар не надумал вернуться.
Тем не менее водку, присланную от щедрот лагерного общака, караул выжрал. Несмотря на ответственность момента, страсть к халяве взяла верх. И в душах бойцов поселилась тихая радость. Для людей, охраняющих заповедник криминала, алкоголь — службе не помеха. Предстоящий побег теперь казался им праздником. Шум, погоня, а то и поимка ставили точку на серых буднях зоны. А скорее — многоточие… Появлялся шанс кого-нибудь пристрелить или, на худой конец, выловить до того, как беглецы околеют в тайге. За это полагался отпуск и призовой ящик водки от начальства.
В том, что Моченый уйдет, не сомневался никто. Даже сопливые солдаты-первогодки. О побегах пахана ходили легенды. Он бегал из зон и с этапов в гробах и опилках, через канализацию и водопровод… Лагерная молва приписывала Моченому все подряд способы— от старомодного подкопа на пару с французским авторитетом Моней Крестом сквозь камень до «улета на плане». В смысле отлета на дельтаплане. Учитывая опыт Моченого, мешать ему никто не собирался. В конце концов, не портить же уважаемому человеку юбилейный тринадцатый соскок из глупой боязни начальственного гнева?!
Москва, как всегда, была в курсе. МУР регулярно поднимал процент задержания «особо опасных» за счет Моченого. Благо тот, сбежав, не метался, как дешевый фраер. Он упорно шел к поставленной цели. Матерый взломщик, грабитель и убийца раз за разом пытался обнести Центробанк. Подкопы чередовались с налетами. Крыша вскрывалась автогеном. Стены пробивались отбойным молотком. Двери взламывались с применением алмазных боров… Там его и брали муровцы, зарабатывая на Моченом благодарности и звания.
В далекой столице, на Петровке, седой полковник милиции озабоченно взглянул на календарь. Старая выцветшая пометка намекала на предстоящую засаду у Центробанка. Отсчет времени начался.
Пахан выдернул занозу зубами и утробно взревел:
— Гнида-а!!!
— Я здеся, папа, — прошелестел голос верной шестерки за спиной.
Их часто путали несведущие люди. В том смысле, что Гнида канал за главного. Сам Моченый был похож на гориллу, покрытую волосами и татуировками. Гнида, наоборот, отличался плюгавостью, плешивостью и благообразием. Однако зона — не политбюро. Поэтому вором в законе по заслугам числился сильнейший. А его шестерка — просто служил проводником идей гнусного криминала. И проявлял верность, жуткую агрессивность и изобретательность.
— Двух торпед и «корову»! Завтра уходим! — рявкнул Моченый.
— Тики так, — отозвался Гнида.
Из ближайшего барака донеслось приглушенное «Ура-а!!!» На зоне начался праздник…
К моменту ухода в бега собрались все, кроме Моченого. Гнида, даже в мутном состоянии, служил верно. Как пропагандист жития авторитета он раздобыл белой краски. Уходя, соратник авторитета завершил оформление транспарантов. Белым по красному было дописано: «Да здравствует..! пахан!», «Ура..! Моченому!» и «Привет участникам..! Побега!»
Под утро задремавшим вертухаям заслали ведро портвейна с пургеном. Расчет оказался верен. Пить никто не стал. Сразу. Сначала провели собрание. Намерения коварного криминала разоблачили легко.
— Отравят! — твердо заявил сержант Запруда с высоты житейского опыта. Он немного подумал и решил: — Но от стрессу все одно надо! Эй, чучмек, хлебни!
Троянский портвейн влили в рядового-первогодка Асланбекова. В течение десяти минут за ним наблюдали. «Дух» не синел и не задыхался. Более того, неблагодарная скотина, напившись на посту, нагло заулыбалась. За что получила по башке и была отстранена от дальнейшей раздачи. Старослужащие, все-таки не оставив смутных подозрений, перекрестились. Раздался дружный крик:
— Спасите-е! — И первая доза пошла.
За ней устремилась вторая. Ведро портвейна — не такая большая порция. Кончился он быстро. Три банки пургена, наоборот, — количество вполне достаточное для любого метража кишечника. Через некоторое время богатырское журчание и звонкие взрывы заполнили теплый туалет караулки.
Рядовой Асланбеков крепился, как мог. От присоединения к коллективу его спас рвотный рефлекс. К крепленому вину нужна привычка. Успевшая все же проскочить толика слабительного давила «на низ». Солдат держался, как последний зас… спартанец зоны, охраняя крайний ряд колючей проволоки.
Моченый отвел вертухаям час. Как только время истекло, праздник в бараке закончился. Пахан поднялся во весь гигантский рост. Заросшая щетиной зверская рожа перекосилась в клыкастой ухмылке:
— Ну, кореша, держите зону. Мы соскакиваем. Грузите корову в санки. А то заблудится.
От тона Моченого даже бывалые зэки почувствовали тихий ужас. Финал проводов вышел коротким. Гнида юркнул из барака на улицу и коротко свистнул:
— Пора!
Асланбеков, урча животом, лежал у пулемета. Любое движение отзывалось болезненными спазмами от подбородка до колен. Вокруг слышались подозрительные шорохи. У бараков мелькали неясные тени. Лежать было страшно. Но ходить он не мог. Оставалось терпеть, и бояться.
Сумрак перед ним угрожающе сгустился. Крепкие руки простого башкирского парня легли на ручки пулемета. И вдруг из тьмы возник огромный силуэт. В неожиданной материализации Моченого было что-то мистическое. Зверская рожа издевательски оскалилась, вплывая в пятно света от далекого фонаря. Молча протянув вперед руки, пахан взялся за пулеметное дуло. Огромные лапищи без видимого напряжения согнули его в дугу. От леденящего скрежета металла Асланбеков тоненько взвыл.
— Ша, сявка! — резко выдохнул Моченый.
Молодой вертухай взвизгнул и обгадился, теряя сознание, но пост не покинул.
Так в тринадцатый раз ушел Моченый.
География лагеря определяла тактику поимки беглецов. Группа захвата садилась в раздолбанный вездеход и ехала в поселок.. Задержание происходило возле магазина. В случае побега оригиналов можно было проехать чуть дальше. Тогда придурков, оторвавшихся от жратвы и выпивки, вылавливали на длинном Магаданском тракте. Ибо сворачивать в тайгу никому в голову не приходило. За самыми хитрожопыми приходилось заезжать в леспромхоз. Там зэков не жаловали и сдавали сразу упакованными.
С утра, проснувшись в кошмарном бодуне, начальник «…Монгольской Компартии» сам себе показался азиатом. Сквозь узкие щелки между опухшими веками он разглядел пять звезд. К сожалению, к коньяку они не имели никакого отношения, будучи нарисованными на пиджаке Генсека. Кум, не поднимая головы, чтобы не встречаться взглядом с товарищем Брежневым, похмелился. Потом он принял рапорт о побеге заключенных и снарядил погоню. Старшим пошел сержант Запруда с больным животом.
Вездеход с автоматчиками выкатился в сторону поселка. Впереди трусил бывший пограничный пес Вялый. В его задачу входило обнаружение идиотов, свернувших с дороги. Дальше двухсот метров по пояс в снегу уйти было невозможно. Поэтому пес находил их без труда. Проводник служебной собаки с собачьей фамилией Хвостов сидел на переднем сиденье и крепко держал поводок.
У развилки Вялый остановился, вопросительно оглянувшись. Ему сунули под нос погнутый Моченым ствол пулемета. От железа явно пахло продуктом испуга Асланбекова. Но настоящий пограничник, по мнению кума, обязан был сам разбираться, кого ловить. Вялый поморщился, но след взял. Поводок натянулся. Группа захвата удовлетворенно закряхтела. Маршрут на поселок всех устраивал. И вдруг вездеход дернуло. Хвостов, привязавший поводок к руке, вошел лбом в стойку двери. Вялый прыгнул вперед и понес, как ошалевший конь. Он мчался по дороге огромными прыжками и жутко рычал. Вертухаи переглянулись:
— Пограничник!
— Знает, что на самого Моченого идет!
Защелкали затворы автоматов. Брать пахана было страшно до ужаса. Но отпуск и ящик водки… Без них и жизнь-то была так себе. Ее не стоило и жалеть.
Вдруг Вялый свернул на небольшую просеку, ведущую к леспромхозу. Вездеход подбросило на кочке. Проехать среди пней по просеке было невозможно. Да-а… Моченый был хитер. Это оценили все.
— Прямиком в леспромхоз не пошел! Петлю сделал, гад, — изрек Хвостов, еле сдерживая Вялого.
— Зачем? — робко пискнул самый младший в группе лопоухий первогодок.
— Путает! — зловеще прошептал водитель вездехода. — А сам — во-он там сидит в засаде! Потом ка-ак прыгнет!
Зэк с ножом, сидящий при сорокоградусном морозе в засаде на автоматчиков, внушал ужас. Группа притихла. Только безумный пограничный пес, как ненормальный, рвался по следу.
— Может, объедем? — сочувственно предложил шофер. Ему по просеке было не идти. Но и ехать в одиночку тоже не хотелось.
Старший группы захвата посмотрел на него с невыразимой тоской. Время шло, а добыча ускользала. На душе у Запруды было муторно. Вертухай нервно присел на обочину — действие пургена затихало постепенно. Коллектив, утомившийся от переживаний и непосильного умственного напряжения, присоединился. Только Вялый с презрением оглянулся на людей, так бездарно метящих территорию без единого кустика. Пес снова захрипел, натягивая поводок. Вездеход качнуло.
— Тпру! — заорал водитель. — Стащишь с дороги, кобель придурочный!
Неожиданно оскорбление лучших чувств Хвостова к собаке спровоцировало продолжение погони. Проводник спрыгнул на просеку с воплем:
— Не уйдешь, сука лагерная!
Он попал на узенькую тропку и помчался к леспромхозу. Русский человек — как лемур. Если толпой — то хоть топиться.
— Гастелло, …ля! — крякнули суровые вертухаи и потрусили следом.
Шоферу дали в сопровождающие лопоухого первогодка, чтобы было нестрашно, и отправили к развилке. Чтобы, значит, если Моченый рванет обратно в зону, не упустить… Во как! У нас не забалуешь!
Погоня шла долго. Вялый мчался, скуля и всхрапывая, огромными прыжками. Подвывая от страха и азарта, за ним бежали люди с автоматами. В их мечтах водка и отпуск сливались в одно приятное теплое целое. Оно манило за собой и звало вперед. И вертухаи мчались по просеке, используя хвост Вялого как маяк…
Светлые мечты, как положено, умерли у помойки. Погоня вылетела к задворкам леспромхоза и застыла. Ветеран погранвойск настиг добычу. Оборвав поводок, он кинулся вперед. К моменту подхода группы захвата Вялый в хорошем темпе окучивал пегую леспромхозовскую сучку по кличке Шкура. Действовал он как изголодавшийся зэк — нахрапом, без прелюдий. Дело у Вялого спорилось. Шкура визжала, но не вырывалась.
Группа захвата взвыла стаей разъяренных волков. Хвостов, злобно рыча, словно конкурирующий кобель, кинулся через помойку. Мощный удар валенком под хвост и искрометный собачий оргазм совпали. Вялый, ощутив небывалый восторг и одновременно жуткую боль, заревел как паровоз.
Шкура взмыла из-под него и исчезла, чуть не проломив забор. Следом за ней в последней надежде полезла группа захвата. Но отдых и вожделенная водка накрылись медным тазом. Суровые похмельные лесорубы напрочь отрицали все. Особенно присутствие Моченого. А также Копченого, Леченого, Печеного и, етит вашу мать, Буденного!!!
Прибыл вездеход. Вертухаи загрузились и убыли, утопая в соплях жалости к себе. Следом за машиной, страдальчески кряхтя, трусил Вялый. Судя по озадаченной собачьей морде в душе у него зарождалось понимание мазохизма как философии лагерной жизни.
С «коровой» пришлось сложнее. Еда — дело серьезное. Друга для продуктовых нужд с собой в тундру не возьмешь. Это тебе не горы… по-Высоцкому. От ходячего НЗ при побеге с Колымской зоны требовалась упитанность, выносливость и наивность одновременно. Толстых идиотов на зоне хватало. Но не настолько конченых, чтобы идти в бега с Моченым. Творческий поиск Гниды мог затянуться. Но шестерке повезло. За сутки до побега, в ноль часов одну минуту в барак ввалился пятнистый фиолетово-зеленый икающий субъект. Треснутые очки над зелеными пухлыми щечками не могли скрыть безумных глаз, отягощенных мукой вредного на зоне и бесполезного в жизни высшего образования. В довершение образа «коровы для Моченого» субъект, столкнувшись с Гнидой, издал жалобный стон:
— М-м-м… П-простите-е, я заблудился… Вы не подскажете?.. Ик!!!
Лучшей кандидатуры на роль самоходной продуктовой заначки нельзя было даже придумать. Гнида жизнь знал. Поэтому показал зеленому придурку дорогу в туалет и заодно выслушал историю непростой жизни Степана Степановича Потрошилова, интеллигента в шестом поколении.
Потрошилов был сексуально активным алкоголиком. Алкал он все, что горело. После чего домогался до любого тела старше тринадцати и младше Тутанхамона. Зачастую успешно. Во хмелю Степан Степанович проявлял себя несгибаемо стойким бойцом эротического фронта. В результате чего и оказался на зоне. Нет, он никого не насиловал! Просто однажды овладел марксизмом-ленинизмом. В лице супруги третьего секретаря обкома КПСС. Без злого политического умысла. На избирательной урне. В день выборов в Совет народных депутатов. Слухи о нем поползли по госдачам.
Изматывающая борьба с происками империализма, неустанная забота о благе трудящихся и профессионально неизбежный алкоголизм отрицательно сказывались на… мужестве суровой партийной элиты. К изумлению жен партийных боссов, Потрошилов сохранял боеспособность и после литра водки, и даже в дни съездов. Внезапно оказалось, что не все мужчины в мире — члены партии. В пьяном угаре Степан Степанович становился сексуально неутомим и политически близорук. В том смысле, что не видел половой разницы между Партией и Комсомолом. А она, очевидно, таки была. Посадили его по горячей просьбе все той же «Мадам Третий Секретарь». Формально — за пьяное хулиганство в особо крупных размерах. Фактически — за измену Партии. С инструкторшей райкома ВЛКСМ.
Степан Степанович попал на Колыму. Оказавшись вдали от спиртного и женщин, он впал в транс. Организм без важнейших составных частей бытия пошел вразнос и к прибытию на зону достиг глубокого шока. Жадобы на несправедливость кары не помогли. Как выяснилось, все окружающие сидели «ни за что». Тогда в поисках утраченного счастья Потрошилов стал пить все.
Как интеллигента в шестом поколении на зоне его приставили к мытью окон штаба. В первую очередь он употребил стеклоочиститель «Секунда». Окна кабинета начальника лагеря в штабном домике остались мутными. А кожа Потрошилова приобрела нежно-фиолетовый оттенок. Невзирая на окрас, он принялся соблазнять бухгалтера зоны, прапорщика Ступину. Та, плюнув на пенсионный возраст, накрасила губы и покорно обнажила впалую грудь. Замполит лагеря, случайно узрев эту порнографию, снял Степана Степановича с …интеллектуальной работы. За «потерю самосознания и человеческого облика».
Следующим этапом карьеры стала столовая. Шеф-повар Мама Люся была родом с Лиговки. Пожалев земляка из далекого Питера, она пристроила его к кухне. В знак огромной, нечеловеческой благодарности Степан Степанович выжрал ведро забродившего компота. И Мама Люся пала жертвой его полового безумства. Почти. Две огромные груди, похожие на астраханские арбузы средней степени спелости, уже легли на колоду для рубки мяса. Уже лучились похотью наивные голубые глаза коварного соблазнителя… И тут компот сказал сексу решительное «Нет!». Глаза Потрошилова выкатились из орбит. Бюст закатился обратно в халат. Вместо работы в столовой половой террорист с жутким поносом очутился в лазарете.
Начальник медчасти зоны носил гордое звание фельдшер. И не менее гордую фамилию Тютько. От нового пациента фельдшер Тютько получил огромное наслаждение. Хлипкий медицинский сарайчик содрогался от потрошиловских извержений две недели. Все это время начмед находился поблизости.
— О, слышь, як гадит! — радостно комментировал он взрывы из лазаретного туалета. — Мабудь, усе порушит, и мене на пенсию уволють…
Как только Потрошилов пришел в себя, он унюхал спирт и медсестру Галину Мефодьевну. Взгляд его недвусмысленно загорелся. И то и другое принадлежало Тютько.
— Тильки для сэбэ! — по-хорошему предупредил фельдшер.
Степан Степанович не поверил. Из лазарета его вышвырнули. Начмед был «з Украйны». Поэтому негуманно пинал интеллигента ногами за покушение на чужую собственность.
После столкновения с медициной Потрошилов окончательно утратил веру в гуманизм. Зато приобрел бутыль с зеленкой. Которую и употребил, не успев отойти нескольких метров от медпункта. За ближайший углом. В барак он ввалился зеленым, икающим и счастливым.
Степан Степанович был назначен «коровой» сразу. Даже мычал он после литра раствора зеленки соответственно. А уж комплекция его просто навевала мысли о говядине. Моченый плотоядно кивнул:
— Берем! Зеленкой пропитался — стерильный, значит. Дольше сохранится.
Находку ознаменовали нанесением татуировок на животы. В фигурных скобках, жутко напоминающих рога, у пахана синела цифра «три». У Гниды появилась единица.
На следующий день Потрошилова отмыли, как смогли. Зеленка въелась в щеки и губы намертво. Потом в него влили два литра браги и объяснили историческую роль интеллигенции в судьбе Моченого. Правда, он сразу все забыл. Но на груди осталась татуировка в виде вымени. А в душе поселилось неясное чувство гордости.
Моченый прищурился на солнце и понюхал ветер. Размытое желтоватое пятно глаза не резало. Ветер, как обычно, пах снегом. Пахан вздохнул. Идти черт знает куда не хотелось. Собственно говоря, ему и в зоне жилось неплохо. Тащиться через всю страну было в лом. Опять-таки, Центробанк и МУР надоели пахану до смерти. Опять-таки, били в МУРе больно.
«А вот не пойду на дело!» — нагло подумал Моченый.
В далекой столице седой полковник вздрогнул. На расписание засад у Центробанка легла клякса.
— Пристрелить его при задержании; что ли? — сентиментально вздохнул старый мент, сделавший карьеру на прошлых арестах рецидивиста.
Моченый сам поразился дурацкой идее, пришедшей в голову. По воровским законам, он даже думать не мог о нарушении традиций. Пахан тряхнул головой и вернулся в тундру. Из глубокого потайного кармана мехового ватника он достал расписание побега. На листке был подробно, по дням расписан маршрут и график. Вместо обеда на второй день намечался привал. Он ткнул Гниду в плечо:
— Давай нору! Будем шхериться.
В ближайшем сугробе они выкопали берлогу и уснули, прижавшись друг к другу.
«Как голодные…» — почему-то меланхолично подумал он. Длинная ночь с пятницы на понедельник странным образом закончилась на свободе. Каким — оставалось загадкой. Зачем ему такая свобода, тоже было неясно. До вполне законного освобождения, то есть звонка, и так оставалось два дня. За побег могли напаять года три.
В раздумьях Потрошилов снял очки и начал интенсивную протирку. «Надеюсь, мы никого по дороге не… кокнули?» — спросил он себя. «Мы» после очистки оптики от корок льда показались еще страшнее. Моченый приблизил свою гориллоподобную рожу вплотную к отчаянно распахнутым наивным глазам Степана Степановича. Беззащитно интеллигентные мысли читались в них без труда. Факт побега «корове» не нравился. Ей хотелось обратно в зону. До лагеря было еще слишком близко. Да и бегать за полупьяным дурачком по тундре не хотелось. Пахан потрепал Потрошилова по пухлой щеке, зачем-то облизнувшись. В берлоге раздался глухой рык:
— Тебе надо выпить!
Рот Степана Степановича начал приоткрываться в немом ужасе понимания. Оно вот-вот должно было озарить гудящую с похмелья голову. Но не успело. Ловкая лапа Гниды поднесла к его губам край алюминиевой кружки. Глотательный рефлекс у Потрошилова был развит здорово. Послышался короткий всасывающий всхлип в двести граммов, и кружка опустела.
Коварный расчет матерого пахана оказался точен. На свежие дрожжи доза ударила Степана Степановича в лоб. Изнутри. Сильно. Он тихо хрустнул сосулькой, заботливо сунутой ему в зубы добросердечным Коляном. Волна приятного тепла разогнала сумрак берлоги. Стало уютно. Дружная компания приятных попутчиков радостно улыбалась Потрошилову. Он с облегчением выдохнул, отгоняя мимолетные неприятные ощущения, тут же забыв о них. Захотелось простого дружеского общения.
Праздник еще не начался, а леденящее кровь предчувствие уже витало в воздухе. Атмосфера наступившей весны и всеобщего веселья пролезла даже в кабинет начальника лагеря. Кум напрягся. Он зябко передернул плечами и на всякий случай надрался до бессознательного состояния. В нарушение всех правил. На сорок минут раньше установленного самим себе срока. Последний стакан он принял стоя. Вместо закуски подполковник внут ренних войск приложился к настенному портрету Л. И. Брежнева. Взасос. Подозрительно эротично двигая языком. После чего упал в забытьи, чутко похрапывая…
Задорный вой вечернего гудка прозвучал как обычно — ровно в десять. Моченого он застал у персональной параши. Татуированные веки авторитета, сомкнутые в напряжении, чуть дрогнули. Зажурчала тонкая желтая струйка, перекрывая сигнал отбоя. Пахан мочился символически. Отрицая распорядок и советскую власть. Так полагалось настоящему вору в законе.
Закончив мочеиспускание протеста, Моченый открыл глаза. Он задумчиво поднял руку и посмотрел на отполированный до зеркального блеска ноготь среднего пальца. Этим страшным воровским оружием можно было запросто зарезать человека. Вообще-то такие веши полагалось делать бритвой. Но ее, по дурацкой традиции, следовало выплевывать изо рта. При этом вероятность порезать собственный язык была стопроцентной. Такого экстремизма Моченый не признавал. Он и орехи-то членом колол с большой неохотой. Чисто по понятиям. Все же авторитет, а не диссидент очкастый.
Вор в законе резко выдохнул, со свистом пропуская воздух сквозь дырку в золотой фиксе. Ноготь с легким хрустом вошел в деревянную стену барака. Над парашей появилась еще одна зарубка. Последняя. Семисотая. Пора было соскакивать. Весь блатной мир знал эту фишку Моченого. Дольше семисот дней он не парился ни в одной зоне. Щепка откололась от стены, застряв под ногтем.
Тем временем лагерный бомонд готовился к праздничному чифиру. Даже «чушки» с «петухами» робко хихикали у начищенных до зеркального блеска параш. Стукачи прятались возле караулки и карцера, поближе к власти. Немецкие овчарки исконно сибирского происхождения взволнованно скулили в вольере, нервно охраняя собственные миски.
Вертухаи тоже немного нервничали. Все же не каждый день, месяц и даже год САМ Моченый уходил в бега. По такому случаю личный состав караула в парадной форме залег у пулеметов, мелко дрожа. В эту ходку-отсидку пахан вел себя прилично, чем поверг зону в ужас. Он никого не загрыз. Не было ни обглоданных лиц, ни откушенных пальцев. Соответственно и проводить его хотелось без эксцессов. По-людски. Двумя-тремя очередями на поражение. Чтобы, упаси Господи, этот кошмар не надумал вернуться.
Тем не менее водку, присланную от щедрот лагерного общака, караул выжрал. Несмотря на ответственность момента, страсть к халяве взяла верх. И в душах бойцов поселилась тихая радость. Для людей, охраняющих заповедник криминала, алкоголь — службе не помеха. Предстоящий побег теперь казался им праздником. Шум, погоня, а то и поимка ставили точку на серых буднях зоны. А скорее — многоточие… Появлялся шанс кого-нибудь пристрелить или, на худой конец, выловить до того, как беглецы околеют в тайге. За это полагался отпуск и призовой ящик водки от начальства.
В том, что Моченый уйдет, не сомневался никто. Даже сопливые солдаты-первогодки. О побегах пахана ходили легенды. Он бегал из зон и с этапов в гробах и опилках, через канализацию и водопровод… Лагерная молва приписывала Моченому все подряд способы— от старомодного подкопа на пару с французским авторитетом Моней Крестом сквозь камень до «улета на плане». В смысле отлета на дельтаплане. Учитывая опыт Моченого, мешать ему никто не собирался. В конце концов, не портить же уважаемому человеку юбилейный тринадцатый соскок из глупой боязни начальственного гнева?!
Москва, как всегда, была в курсе. МУР регулярно поднимал процент задержания «особо опасных» за счет Моченого. Благо тот, сбежав, не метался, как дешевый фраер. Он упорно шел к поставленной цели. Матерый взломщик, грабитель и убийца раз за разом пытался обнести Центробанк. Подкопы чередовались с налетами. Крыша вскрывалась автогеном. Стены пробивались отбойным молотком. Двери взламывались с применением алмазных боров… Там его и брали муровцы, зарабатывая на Моченом благодарности и звания.
В далекой столице, на Петровке, седой полковник милиции озабоченно взглянул на календарь. Старая выцветшая пометка намекала на предстоящую засаду у Центробанка. Отсчет времени начался.
Пахан выдернул занозу зубами и утробно взревел:
— Гнида-а!!!
— Я здеся, папа, — прошелестел голос верной шестерки за спиной.
Их часто путали несведущие люди. В том смысле, что Гнида канал за главного. Сам Моченый был похож на гориллу, покрытую волосами и татуировками. Гнида, наоборот, отличался плюгавостью, плешивостью и благообразием. Однако зона — не политбюро. Поэтому вором в законе по заслугам числился сильнейший. А его шестерка — просто служил проводником идей гнусного криминала. И проявлял верность, жуткую агрессивность и изобретательность.
— Двух торпед и «корову»! Завтра уходим! — рявкнул Моченый.
— Тики так, — отозвался Гнида.
Из ближайшего барака донеслось приглушенное «Ура-а!!!» На зоне начался праздник…
* * *
Провожали Моченого широко. После отбоя началась культурная программа. Под водку, завезенную в изобилии из соседней деревни, троекратно исполнили «Мурку». Потом ритуально били лагерных «сук». Пахан лично, своими руками, разорвал пополам собственный матрас, обещав не возвращаться. После чего уходящие сотворили себе наколки на запястье. Карта Якутии была изображена в виде сердца. На месте зоны «Имени Второго Съезда Монгольской Компартии» синело солнце. У Моченого лучей получилось тринадцать, по числу побегов. Гнида нарисовал себе пять. Два длинных и три коротких. До встречи с авторитетом его часто ловили и били. Центральный луч извивался вдоль Индигирки и указывал на Магадан. Идти туда Моченый не собирался, но смотрелось красиво.К моменту ухода в бега собрались все, кроме Моченого. Гнида, даже в мутном состоянии, служил верно. Как пропагандист жития авторитета он раздобыл белой краски. Уходя, соратник авторитета завершил оформление транспарантов. Белым по красному было дописано: «Да здравствует..! пахан!», «Ура..! Моченому!» и «Привет участникам..! Побега!»
Под утро задремавшим вертухаям заслали ведро портвейна с пургеном. Расчет оказался верен. Пить никто не стал. Сразу. Сначала провели собрание. Намерения коварного криминала разоблачили легко.
— Отравят! — твердо заявил сержант Запруда с высоты житейского опыта. Он немного подумал и решил: — Но от стрессу все одно надо! Эй, чучмек, хлебни!
Троянский портвейн влили в рядового-первогодка Асланбекова. В течение десяти минут за ним наблюдали. «Дух» не синел и не задыхался. Более того, неблагодарная скотина, напившись на посту, нагло заулыбалась. За что получила по башке и была отстранена от дальнейшей раздачи. Старослужащие, все-таки не оставив смутных подозрений, перекрестились. Раздался дружный крик:
— Спасите-е! — И первая доза пошла.
За ней устремилась вторая. Ведро портвейна — не такая большая порция. Кончился он быстро. Три банки пургена, наоборот, — количество вполне достаточное для любого метража кишечника. Через некоторое время богатырское журчание и звонкие взрывы заполнили теплый туалет караулки.
Рядовой Асланбеков крепился, как мог. От присоединения к коллективу его спас рвотный рефлекс. К крепленому вину нужна привычка. Успевшая все же проскочить толика слабительного давила «на низ». Солдат держался, как последний зас… спартанец зоны, охраняя крайний ряд колючей проволоки.
Моченый отвел вертухаям час. Как только время истекло, праздник в бараке закончился. Пахан поднялся во весь гигантский рост. Заросшая щетиной зверская рожа перекосилась в клыкастой ухмылке:
— Ну, кореша, держите зону. Мы соскакиваем. Грузите корову в санки. А то заблудится.
От тона Моченого даже бывалые зэки почувствовали тихий ужас. Финал проводов вышел коротким. Гнида юркнул из барака на улицу и коротко свистнул:
— Пора!
Асланбеков, урча животом, лежал у пулемета. Любое движение отзывалось болезненными спазмами от подбородка до колен. Вокруг слышались подозрительные шорохи. У бараков мелькали неясные тени. Лежать было страшно. Но ходить он не мог. Оставалось терпеть, и бояться.
Сумрак перед ним угрожающе сгустился. Крепкие руки простого башкирского парня легли на ручки пулемета. И вдруг из тьмы возник огромный силуэт. В неожиданной материализации Моченого было что-то мистическое. Зверская рожа издевательски оскалилась, вплывая в пятно света от далекого фонаря. Молча протянув вперед руки, пахан взялся за пулеметное дуло. Огромные лапищи без видимого напряжения согнули его в дугу. От леденящего скрежета металла Асланбеков тоненько взвыл.
— Ша, сявка! — резко выдохнул Моченый.
Молодой вертухай взвизгнул и обгадился, теряя сознание, но пост не покинул.
Так в тринадцатый раз ушел Моченый.
* * *
По одну сторону от зоны лежала тайга. Бескрайеяя и непроходимая. Там был леспромхоз, поселок и, конечно, магазины. В другой стороне тайга обрывалась карликовыми березами, переходя в тундру. Там не было ничего. Просто гигантский заснеженный пляж до самого Восточно-Сибирского моря.География лагеря определяла тактику поимки беглецов. Группа захвата садилась в раздолбанный вездеход и ехала в поселок.. Задержание происходило возле магазина. В случае побега оригиналов можно было проехать чуть дальше. Тогда придурков, оторвавшихся от жратвы и выпивки, вылавливали на длинном Магаданском тракте. Ибо сворачивать в тайгу никому в голову не приходило. За самыми хитрожопыми приходилось заезжать в леспромхоз. Там зэков не жаловали и сдавали сразу упакованными.
С утра, проснувшись в кошмарном бодуне, начальник «…Монгольской Компартии» сам себе показался азиатом. Сквозь узкие щелки между опухшими веками он разглядел пять звезд. К сожалению, к коньяку они не имели никакого отношения, будучи нарисованными на пиджаке Генсека. Кум, не поднимая головы, чтобы не встречаться взглядом с товарищем Брежневым, похмелился. Потом он принял рапорт о побеге заключенных и снарядил погоню. Старшим пошел сержант Запруда с больным животом.
Вездеход с автоматчиками выкатился в сторону поселка. Впереди трусил бывший пограничный пес Вялый. В его задачу входило обнаружение идиотов, свернувших с дороги. Дальше двухсот метров по пояс в снегу уйти было невозможно. Поэтому пес находил их без труда. Проводник служебной собаки с собачьей фамилией Хвостов сидел на переднем сиденье и крепко держал поводок.
У развилки Вялый остановился, вопросительно оглянувшись. Ему сунули под нос погнутый Моченым ствол пулемета. От железа явно пахло продуктом испуга Асланбекова. Но настоящий пограничник, по мнению кума, обязан был сам разбираться, кого ловить. Вялый поморщился, но след взял. Поводок натянулся. Группа захвата удовлетворенно закряхтела. Маршрут на поселок всех устраивал. И вдруг вездеход дернуло. Хвостов, привязавший поводок к руке, вошел лбом в стойку двери. Вялый прыгнул вперед и понес, как ошалевший конь. Он мчался по дороге огромными прыжками и жутко рычал. Вертухаи переглянулись:
— Пограничник!
— Знает, что на самого Моченого идет!
Защелкали затворы автоматов. Брать пахана было страшно до ужаса. Но отпуск и ящик водки… Без них и жизнь-то была так себе. Ее не стоило и жалеть.
Вдруг Вялый свернул на небольшую просеку, ведущую к леспромхозу. Вездеход подбросило на кочке. Проехать среди пней по просеке было невозможно. Да-а… Моченый был хитер. Это оценили все.
— Прямиком в леспромхоз не пошел! Петлю сделал, гад, — изрек Хвостов, еле сдерживая Вялого.
— Зачем? — робко пискнул самый младший в группе лопоухий первогодок.
— Путает! — зловеще прошептал водитель вездехода. — А сам — во-он там сидит в засаде! Потом ка-ак прыгнет!
Зэк с ножом, сидящий при сорокоградусном морозе в засаде на автоматчиков, внушал ужас. Группа притихла. Только безумный пограничный пес, как ненормальный, рвался по следу.
— Может, объедем? — сочувственно предложил шофер. Ему по просеке было не идти. Но и ехать в одиночку тоже не хотелось.
Старший группы захвата посмотрел на него с невыразимой тоской. Время шло, а добыча ускользала. На душе у Запруды было муторно. Вертухай нервно присел на обочину — действие пургена затихало постепенно. Коллектив, утомившийся от переживаний и непосильного умственного напряжения, присоединился. Только Вялый с презрением оглянулся на людей, так бездарно метящих территорию без единого кустика. Пес снова захрипел, натягивая поводок. Вездеход качнуло.
— Тпру! — заорал водитель. — Стащишь с дороги, кобель придурочный!
Неожиданно оскорбление лучших чувств Хвостова к собаке спровоцировало продолжение погони. Проводник спрыгнул на просеку с воплем:
— Не уйдешь, сука лагерная!
Он попал на узенькую тропку и помчался к леспромхозу. Русский человек — как лемур. Если толпой — то хоть топиться.
— Гастелло, …ля! — крякнули суровые вертухаи и потрусили следом.
Шоферу дали в сопровождающие лопоухого первогодка, чтобы было нестрашно, и отправили к развилке. Чтобы, значит, если Моченый рванет обратно в зону, не упустить… Во как! У нас не забалуешь!
Погоня шла долго. Вялый мчался, скуля и всхрапывая, огромными прыжками. Подвывая от страха и азарта, за ним бежали люди с автоматами. В их мечтах водка и отпуск сливались в одно приятное теплое целое. Оно манило за собой и звало вперед. И вертухаи мчались по просеке, используя хвост Вялого как маяк…
Светлые мечты, как положено, умерли у помойки. Погоня вылетела к задворкам леспромхоза и застыла. Ветеран погранвойск настиг добычу. Оборвав поводок, он кинулся вперед. К моменту подхода группы захвата Вялый в хорошем темпе окучивал пегую леспромхозовскую сучку по кличке Шкура. Действовал он как изголодавшийся зэк — нахрапом, без прелюдий. Дело у Вялого спорилось. Шкура визжала, но не вырывалась.
Группа захвата взвыла стаей разъяренных волков. Хвостов, злобно рыча, словно конкурирующий кобель, кинулся через помойку. Мощный удар валенком под хвост и искрометный собачий оргазм совпали. Вялый, ощутив небывалый восторг и одновременно жуткую боль, заревел как паровоз.
Шкура взмыла из-под него и исчезла, чуть не проломив забор. Следом за ней в последней надежде полезла группа захвата. Но отдых и вожделенная водка накрылись медным тазом. Суровые похмельные лесорубы напрочь отрицали все. Особенно присутствие Моченого. А также Копченого, Леченого, Печеного и, етит вашу мать, Буденного!!!
Прибыл вездеход. Вертухаи загрузились и убыли, утопая в соплях жалости к себе. Следом за машиной, страдальчески кряхтя, трусил Вялый. Судя по озадаченной собачьей морде в душе у него зарождалось понимание мазохизма как философии лагерной жизни.
* * *
Пока цепные псы режима метались по тайге, беглецы торили тундру. Их было пятеро. Из сотен отморозков Гнида без труда выбрал двух камикадзе. У Коли и Толи был тотально атрофирован контроль мозговых центров коры над поведенческими стереотипами адекватных физиологических реакций [1]. Приказы пахана они не обсуждали. Потому что не понимали. Но соглашались безропотно. Им вручили рюкзаки и показали направление. Больше ничего. Дабы ребят не замкнуло.С «коровой» пришлось сложнее. Еда — дело серьезное. Друга для продуктовых нужд с собой в тундру не возьмешь. Это тебе не горы… по-Высоцкому. От ходячего НЗ при побеге с Колымской зоны требовалась упитанность, выносливость и наивность одновременно. Толстых идиотов на зоне хватало. Но не настолько конченых, чтобы идти в бега с Моченым. Творческий поиск Гниды мог затянуться. Но шестерке повезло. За сутки до побега, в ноль часов одну минуту в барак ввалился пятнистый фиолетово-зеленый икающий субъект. Треснутые очки над зелеными пухлыми щечками не могли скрыть безумных глаз, отягощенных мукой вредного на зоне и бесполезного в жизни высшего образования. В довершение образа «коровы для Моченого» субъект, столкнувшись с Гнидой, издал жалобный стон:
— М-м-м… П-простите-е, я заблудился… Вы не подскажете?.. Ик!!!
Лучшей кандидатуры на роль самоходной продуктовой заначки нельзя было даже придумать. Гнида жизнь знал. Поэтому показал зеленому придурку дорогу в туалет и заодно выслушал историю непростой жизни Степана Степановича Потрошилова, интеллигента в шестом поколении.
Потрошилов был сексуально активным алкоголиком. Алкал он все, что горело. После чего домогался до любого тела старше тринадцати и младше Тутанхамона. Зачастую успешно. Во хмелю Степан Степанович проявлял себя несгибаемо стойким бойцом эротического фронта. В результате чего и оказался на зоне. Нет, он никого не насиловал! Просто однажды овладел марксизмом-ленинизмом. В лице супруги третьего секретаря обкома КПСС. Без злого политического умысла. На избирательной урне. В день выборов в Совет народных депутатов. Слухи о нем поползли по госдачам.
Изматывающая борьба с происками империализма, неустанная забота о благе трудящихся и профессионально неизбежный алкоголизм отрицательно сказывались на… мужестве суровой партийной элиты. К изумлению жен партийных боссов, Потрошилов сохранял боеспособность и после литра водки, и даже в дни съездов. Внезапно оказалось, что не все мужчины в мире — члены партии. В пьяном угаре Степан Степанович становился сексуально неутомим и политически близорук. В том смысле, что не видел половой разницы между Партией и Комсомолом. А она, очевидно, таки была. Посадили его по горячей просьбе все той же «Мадам Третий Секретарь». Формально — за пьяное хулиганство в особо крупных размерах. Фактически — за измену Партии. С инструкторшей райкома ВЛКСМ.
Степан Степанович попал на Колыму. Оказавшись вдали от спиртного и женщин, он впал в транс. Организм без важнейших составных частей бытия пошел вразнос и к прибытию на зону достиг глубокого шока. Жадобы на несправедливость кары не помогли. Как выяснилось, все окружающие сидели «ни за что». Тогда в поисках утраченного счастья Потрошилов стал пить все.
Как интеллигента в шестом поколении на зоне его приставили к мытью окон штаба. В первую очередь он употребил стеклоочиститель «Секунда». Окна кабинета начальника лагеря в штабном домике остались мутными. А кожа Потрошилова приобрела нежно-фиолетовый оттенок. Невзирая на окрас, он принялся соблазнять бухгалтера зоны, прапорщика Ступину. Та, плюнув на пенсионный возраст, накрасила губы и покорно обнажила впалую грудь. Замполит лагеря, случайно узрев эту порнографию, снял Степана Степановича с …интеллектуальной работы. За «потерю самосознания и человеческого облика».
Следующим этапом карьеры стала столовая. Шеф-повар Мама Люся была родом с Лиговки. Пожалев земляка из далекого Питера, она пристроила его к кухне. В знак огромной, нечеловеческой благодарности Степан Степанович выжрал ведро забродившего компота. И Мама Люся пала жертвой его полового безумства. Почти. Две огромные груди, похожие на астраханские арбузы средней степени спелости, уже легли на колоду для рубки мяса. Уже лучились похотью наивные голубые глаза коварного соблазнителя… И тут компот сказал сексу решительное «Нет!». Глаза Потрошилова выкатились из орбит. Бюст закатился обратно в халат. Вместо работы в столовой половой террорист с жутким поносом очутился в лазарете.
Начальник медчасти зоны носил гордое звание фельдшер. И не менее гордую фамилию Тютько. От нового пациента фельдшер Тютько получил огромное наслаждение. Хлипкий медицинский сарайчик содрогался от потрошиловских извержений две недели. Все это время начмед находился поблизости.
— О, слышь, як гадит! — радостно комментировал он взрывы из лазаретного туалета. — Мабудь, усе порушит, и мене на пенсию уволють…
Как только Потрошилов пришел в себя, он унюхал спирт и медсестру Галину Мефодьевну. Взгляд его недвусмысленно загорелся. И то и другое принадлежало Тютько.
— Тильки для сэбэ! — по-хорошему предупредил фельдшер.
Степан Степанович не поверил. Из лазарета его вышвырнули. Начмед был «з Украйны». Поэтому негуманно пинал интеллигента ногами за покушение на чужую собственность.
После столкновения с медициной Потрошилов окончательно утратил веру в гуманизм. Зато приобрел бутыль с зеленкой. Которую и употребил, не успев отойти нескольких метров от медпункта. За ближайший углом. В барак он ввалился зеленым, икающим и счастливым.
Степан Степанович был назначен «коровой» сразу. Даже мычал он после литра раствора зеленки соответственно. А уж комплекция его просто навевала мысли о говядине. Моченый плотоядно кивнул:
— Берем! Зеленкой пропитался — стерильный, значит. Дольше сохранится.
Находку ознаменовали нанесением татуировок на животы. В фигурных скобках, жутко напоминающих рога, у пахана синела цифра «три». У Гниды появилась единица.
На следующий день Потрошилова отмыли, как смогли. Зеленка въелась в щеки и губы намертво. Потом в него влили два литра браги и объяснили историческую роль интеллигенции в судьбе Моченого. Правда, он сразу все забыл. Но на груди осталась татуировка в виде вымени. А в душе поселилось неясное чувство гордости.
* * *
Утро застало побег в затихающей фазе. Тундра лежала впереди, позади и по бокам. Толя в снегоходах брел первым, протаптывая дорогу. Коля вез Потрошилова на санках. Сам Степан Степанович идти не мог ввиду отсутствия равновесия. Даже чувство огромной ответственности за возложенную на него высокую миссию не помогало.Моченый прищурился на солнце и понюхал ветер. Размытое желтоватое пятно глаза не резало. Ветер, как обычно, пах снегом. Пахан вздохнул. Идти черт знает куда не хотелось. Собственно говоря, ему и в зоне жилось неплохо. Тащиться через всю страну было в лом. Опять-таки, Центробанк и МУР надоели пахану до смерти. Опять-таки, били в МУРе больно.
«А вот не пойду на дело!» — нагло подумал Моченый.
В далекой столице седой полковник вздрогнул. На расписание засад у Центробанка легла клякса.
— Пристрелить его при задержании; что ли? — сентиментально вздохнул старый мент, сделавший карьеру на прошлых арестах рецидивиста.
Моченый сам поразился дурацкой идее, пришедшей в голову. По воровским законам, он даже думать не мог о нарушении традиций. Пахан тряхнул головой и вернулся в тундру. Из глубокого потайного кармана мехового ватника он достал расписание побега. На листке был подробно, по дням расписан маршрут и график. Вместо обеда на второй день намечался привал. Он ткнул Гниду в плечо:
— Давай нору! Будем шхериться.
В ближайшем сугробе они выкопали берлогу и уснули, прижавшись друг к другу.
* * *
К вечеру народ в сугробе протрезвел и проснулся. Последним мутные глаза открыл Потрошилов. Вместо вонючих стен барака его окружал снег. Рядом оказались какие-то смутно знакомые лица. Они погано щерились, глядя на Степана Степановича.«Как голодные…» — почему-то меланхолично подумал он. Длинная ночь с пятницы на понедельник странным образом закончилась на свободе. Каким — оставалось загадкой. Зачем ему такая свобода, тоже было неясно. До вполне законного освобождения, то есть звонка, и так оставалось два дня. За побег могли напаять года три.
В раздумьях Потрошилов снял очки и начал интенсивную протирку. «Надеюсь, мы никого по дороге не… кокнули?» — спросил он себя. «Мы» после очистки оптики от корок льда показались еще страшнее. Моченый приблизил свою гориллоподобную рожу вплотную к отчаянно распахнутым наивным глазам Степана Степановича. Беззащитно интеллигентные мысли читались в них без труда. Факт побега «корове» не нравился. Ей хотелось обратно в зону. До лагеря было еще слишком близко. Да и бегать за полупьяным дурачком по тундре не хотелось. Пахан потрепал Потрошилова по пухлой щеке, зачем-то облизнувшись. В берлоге раздался глухой рык:
— Тебе надо выпить!
Рот Степана Степановича начал приоткрываться в немом ужасе понимания. Оно вот-вот должно было озарить гудящую с похмелья голову. Но не успело. Ловкая лапа Гниды поднесла к его губам край алюминиевой кружки. Глотательный рефлекс у Потрошилова был развит здорово. Послышался короткий всасывающий всхлип в двести граммов, и кружка опустела.
Коварный расчет матерого пахана оказался точен. На свежие дрожжи доза ударила Степана Степановича в лоб. Изнутри. Сильно. Он тихо хрустнул сосулькой, заботливо сунутой ему в зубы добросердечным Коляном. Волна приятного тепла разогнала сумрак берлоги. Стало уютно. Дружная компания приятных попутчиков радостно улыбалась Потрошилову. Он с облегчением выдохнул, отгоняя мимолетные неприятные ощущения, тут же забыв о них. Захотелось простого дружеского общения.