Если на Урале Ельцин выступал за свободную торговлю, чтобы снизить цены на продукты, теперь же он говорил о том, что такой подход удовлетворит спрос более состоятельных потребителей, обеспечит наличие товаров и улучшит их качество.
Не меньшую готовность к исследованию нового выказывал Ельцин и в политической сфере. Большинство советских чиновников морщило носы и с трудом терпело либеральные меры, осуществляемые партией под лозунгом демократизации, провозглашенным на пленуме ЦК 27–28 января 1987 года; для Ельцина же это были дрожжи, на которых взойдут эффективные реформы. В сентябре 1987 года на заседании Моссовета поднялся молодой депутат, физик Аркадий Мурашов, и заявил, что собирается сделать то, чего за последние 60 лет в советских законодательных органах не делал никто. Он нарушил единство и проголосовал против резолюции, предложенной руководством. Ельцин поддержал право Мурашова на собственное мнение и отправил проект резолюции на доработку в комитет67. Еще один пример связан с вниманием Ельцина к охране окружающей среды и сохранению городских памятников. Прислушавшись к голосам москвичей, Ельцин остановил строительство помпезного мемориала Великой Отечественной войны на Поклонной горе, вывел около тридцати вредных производств из города, вернул ряду улиц их исторические названия и спас от сноса несколько дореволюционных особняков. Деятельность, связанная с экологией, принесла ему контакты с неформалами – неправительственными организациями граждан, в большом количестве возникшими в тот период. Московских неформалов беспокоили самые разные проблемы – от свободы слова до контроля над вооружением и защиты прав животных, но далеко не все группы были прогрессивными или либеральными. 6 мая 1987 года Ельцин и председатель горисполкома Сайкин встретились с представителями ультранационалистической, антисемитской организации «Память», незаконно созданной в 1970-х годах. 500 активистов «Памяти» размахивали плакатами на Манежной площади, это была первая стихийная демонстрация в Москве с 1920-х годов. В августе представители пятидесяти советских неформальных организаций, главным образом либеральной ориентации, собрались в одном московском зале под эгидой МГК68.
Москва оказалась для Ельцина гораздо более крепким орешком, чем Свердловск. Экономика столицы была менее военизированной, интеллектуальная элита и специалисты пользовались большим влиянием, и здесь были сосредоточены центральные органы управления. В период перемен город шатало из стороны в сторону: Москва одновременно была и рассадником реформаторства, и оплотом прежних методов. Основную проблему для Ельцина представлял именно этот оплот и то, что в неопубликованном выступлении на одном Пленуме ЦК он назвал «избалованностью верхушечных людей»69. Проявляя редкое для себя сочувствие, Горбачев впоследствии, в середине 1990-х годов, признался, что понимал, «работать в Москве нелегко, что Ельцин, пожалуй, острее других ощущает сопротивление партийной и хозяйственной номенклатуры политике перестройки… Ельцину пришлось столкнуться с препятствиями, о существовании которых он в Свердловске и не подозревал»70.
Чтобы осветить себе путь в московском лабиринте, новому маэстро не хватало ни знания местных условий, ни команды единомышленников вроде той, что сложилась у него на Урале. Свердловских помощников, на которых можно было бы положиться, у Ельцина было немного; многие москвичи, с которыми ему пришлось работать, считали его деревенщиной. Как и в Свердловске, по понедельникам Ельцин проводил неформальную планерку для группы, в которую на конец 1986 года входили Валерий Сайкин, Михаил Полторанин, второй секретарь горкома (свердловчанин Юрий Беляков), секретарь по идеологическим вопросам (Юрий Карабасов) и руководитель московского КГБ (Николай Челноков). Официальное бюро МГК собиралось по средам. Верный себе Ельцин и в Москве не прекращал критики и самокритики – с той только разницей, что теперь он рассказывал о недостатках своих коллег журналистам. Совместный отдых, который в Свердловске казался вполне естественным, в Москве был неуместен. В мае 1986 года, проводя отпуск в Грузии, Ельцин получил травму во время матча в волейбол, и у него начались проблемы с позвоночником и ногами, из-за чего он больше не мог играть71. Подмосковная дача Ельцина находилась в стороне от домиков сотрудников горкома. Охотничьих угодий поблизости не было, так что распределять квоты на отстрел дичи Ельцин тоже не мог.
Ельцина вдохновляло чувство ответственности перед властью и рвение в деле реформирования коммунизма. При этом он, как обычно, страстно жаждал личного успеха, не видя никакого противоречия между этим желанием и реформами. Кроме того, работа в Москве снова выявила то, что мы назвали присущим ему испытательным сценарием. После декабря 1985 года Ельцин больше, чем когда-либо прежде в своей политической карьере, чувствовал себя обязанным продемонстрировать свою силу и умения. В «Записках президента» он вспоминает, что «начал даже как-то легче дышать», заряжаясь энергией от требований, предъявляемых к нему новой работой72. В «Исповеди на заданную тему» он во всех подробностях описывает завершение своего рабочего дня. Приехав домой (редко раньше полуночи), он пять-десять минут сидел в машине: «Сил не было рукой пошевелить, так изматывался»73. Как он сообщил в 1986 году пропагандистам, спал он по-прежнему четыре часа в день: поднимался на рассвете, делал гимнастику, читал, готовился к работе (Александр Коржаков подтверждает, что распорядок дня был именно таков)74. Ельцин, по словам Коржакова, всегда старался запоминать имена, факты и цифры: «Ельцин ведь приехал с периферии и, видимо, испытывал потребность при случае подчеркнуть, что и там есть люди ничуть не хуже москвичей, а может, и получше»75. Когда Ельцин действовал по сценарию испытания, для него было характерно раздувать объекты своего гнева, превращая их в нечто глобальное. Так, райкомовский секретарь, с чрезмерным шиком отремонтировавший свою квартиру, превратился в «князя»; других Ельцин называл «князьками» или «их величествами аппаратными работниками»76.
Ельцин видел явную связь между собственными усилиями по проведению реформ и намерением противников затормозить их или даже устранить его лично. Выступая в Доме политического просвещения в 1986 году, он выбрал для импровизированных ответов те вопросы, которые акцентировали эту точку зрения77, и использовал заранее подготовленные материалы из другой папки:
Глава 6
Не меньшую готовность к исследованию нового выказывал Ельцин и в политической сфере. Большинство советских чиновников морщило носы и с трудом терпело либеральные меры, осуществляемые партией под лозунгом демократизации, провозглашенным на пленуме ЦК 27–28 января 1987 года; для Ельцина же это были дрожжи, на которых взойдут эффективные реформы. В сентябре 1987 года на заседании Моссовета поднялся молодой депутат, физик Аркадий Мурашов, и заявил, что собирается сделать то, чего за последние 60 лет в советских законодательных органах не делал никто. Он нарушил единство и проголосовал против резолюции, предложенной руководством. Ельцин поддержал право Мурашова на собственное мнение и отправил проект резолюции на доработку в комитет67. Еще один пример связан с вниманием Ельцина к охране окружающей среды и сохранению городских памятников. Прислушавшись к голосам москвичей, Ельцин остановил строительство помпезного мемориала Великой Отечественной войны на Поклонной горе, вывел около тридцати вредных производств из города, вернул ряду улиц их исторические названия и спас от сноса несколько дореволюционных особняков. Деятельность, связанная с экологией, принесла ему контакты с неформалами – неправительственными организациями граждан, в большом количестве возникшими в тот период. Московских неформалов беспокоили самые разные проблемы – от свободы слова до контроля над вооружением и защиты прав животных, но далеко не все группы были прогрессивными или либеральными. 6 мая 1987 года Ельцин и председатель горисполкома Сайкин встретились с представителями ультранационалистической, антисемитской организации «Память», незаконно созданной в 1970-х годах. 500 активистов «Памяти» размахивали плакатами на Манежной площади, это была первая стихийная демонстрация в Москве с 1920-х годов. В августе представители пятидесяти советских неформальных организаций, главным образом либеральной ориентации, собрались в одном московском зале под эгидой МГК68.
Москва оказалась для Ельцина гораздо более крепким орешком, чем Свердловск. Экономика столицы была менее военизированной, интеллектуальная элита и специалисты пользовались большим влиянием, и здесь были сосредоточены центральные органы управления. В период перемен город шатало из стороны в сторону: Москва одновременно была и рассадником реформаторства, и оплотом прежних методов. Основную проблему для Ельцина представлял именно этот оплот и то, что в неопубликованном выступлении на одном Пленуме ЦК он назвал «избалованностью верхушечных людей»69. Проявляя редкое для себя сочувствие, Горбачев впоследствии, в середине 1990-х годов, признался, что понимал, «работать в Москве нелегко, что Ельцин, пожалуй, острее других ощущает сопротивление партийной и хозяйственной номенклатуры политике перестройки… Ельцину пришлось столкнуться с препятствиями, о существовании которых он в Свердловске и не подозревал»70.
Чтобы осветить себе путь в московском лабиринте, новому маэстро не хватало ни знания местных условий, ни команды единомышленников вроде той, что сложилась у него на Урале. Свердловских помощников, на которых можно было бы положиться, у Ельцина было немного; многие москвичи, с которыми ему пришлось работать, считали его деревенщиной. Как и в Свердловске, по понедельникам Ельцин проводил неформальную планерку для группы, в которую на конец 1986 года входили Валерий Сайкин, Михаил Полторанин, второй секретарь горкома (свердловчанин Юрий Беляков), секретарь по идеологическим вопросам (Юрий Карабасов) и руководитель московского КГБ (Николай Челноков). Официальное бюро МГК собиралось по средам. Верный себе Ельцин и в Москве не прекращал критики и самокритики – с той только разницей, что теперь он рассказывал о недостатках своих коллег журналистам. Совместный отдых, который в Свердловске казался вполне естественным, в Москве был неуместен. В мае 1986 года, проводя отпуск в Грузии, Ельцин получил травму во время матча в волейбол, и у него начались проблемы с позвоночником и ногами, из-за чего он больше не мог играть71. Подмосковная дача Ельцина находилась в стороне от домиков сотрудников горкома. Охотничьих угодий поблизости не было, так что распределять квоты на отстрел дичи Ельцин тоже не мог.
Ельцина вдохновляло чувство ответственности перед властью и рвение в деле реформирования коммунизма. При этом он, как обычно, страстно жаждал личного успеха, не видя никакого противоречия между этим желанием и реформами. Кроме того, работа в Москве снова выявила то, что мы назвали присущим ему испытательным сценарием. После декабря 1985 года Ельцин больше, чем когда-либо прежде в своей политической карьере, чувствовал себя обязанным продемонстрировать свою силу и умения. В «Записках президента» он вспоминает, что «начал даже как-то легче дышать», заряжаясь энергией от требований, предъявляемых к нему новой работой72. В «Исповеди на заданную тему» он во всех подробностях описывает завершение своего рабочего дня. Приехав домой (редко раньше полуночи), он пять-десять минут сидел в машине: «Сил не было рукой пошевелить, так изматывался»73. Как он сообщил в 1986 году пропагандистам, спал он по-прежнему четыре часа в день: поднимался на рассвете, делал гимнастику, читал, готовился к работе (Александр Коржаков подтверждает, что распорядок дня был именно таков)74. Ельцин, по словам Коржакова, всегда старался запоминать имена, факты и цифры: «Ельцин ведь приехал с периферии и, видимо, испытывал потребность при случае подчеркнуть, что и там есть люди ничуть не хуже москвичей, а может, и получше»75. Когда Ельцин действовал по сценарию испытания, для него было характерно раздувать объекты своего гнева, превращая их в нечто глобальное. Так, райкомовский секретарь, с чрезмерным шиком отремонтировавший свою квартиру, превратился в «князя»; других Ельцин называл «князьками» или «их величествами аппаратными работниками»76.
Ельцин видел явную связь между собственными усилиями по проведению реформ и намерением противников затормозить их или даже устранить его лично. Выступая в Доме политического просвещения в 1986 году, он выбрал для импровизированных ответов те вопросы, которые акцентировали эту точку зрения77, и использовал заранее подготовленные материалы из другой папки:
«[Меня спрашивают], какие привилегии отменены для работников МГК… Думаю, что вопрос поставлен неправильно. Почему только отменить? Кое-что добавили. Прибавили работы, прибавили количество заседаний бюро. Теперь работники МГК трудятся не с 9 до 18, а до 9–10 вечера, а иногда и до полуночи. Что касается отмены, то для начала закрыли промтоварный магазин. Думаю, что это полезно – работники МГК будут острее чувствовать недостатки…Ельцин здесь продемонстрировал комплекс, который Эрик Эриксон назвал личным и профессиональным «сверхподчинением». Сделанная Эриксоном зарисовка Мартина Лютера, проявлявшего этот комплекс, очень напоминает поведение Ельцина в тот период времени: «Некоторая тяга к созданию проблем, мятежное насмешничество в драматических ситуациях беспомощности и любопытная честность (и честное любопытство) в стремлении во что бы то ни стало добраться до сути, фатальной сути, подлинной сути»79. Сверхподчинение, как доказал Лютер из Виттенберга, может стать предвестником бунта, если легко возбуждаемая склонность концентрироваться на средствах совпадет с неуверенностью в целях. Точно в такой ситуации и находился Ельцин в мегаполисе.
Получаю, например, такие письма: «Еще ХРУЩЕВ пытался всех нас одеть в телогрейки, ничего у него не вышло, не выйдет и у тебя. Воровали и будем воровать». Товарищи, разорвать это кольцо мы можем только общими усилиями…
Мне напоминают, что через 3 года мне придется отчитываться и отвечать за те авансы, которые я надавал. Я к этому готовлюсь и намерен эти годы полностью отдать борьбе.
Есть такая записка: «Планы у тебя наполеоновские, куда ты влез? Просто ГОРБАЧЕВУ понадобился такой человек, убирайся к себе в Свердловск, пока не поздно». (Из зала крики «позор».) Успокойтесь, товарищи; я думаю, что этот вопрос не из этого зала, а затесалась записка, полученная ранее. Писал ее, видимо, больной человек. …
Выражают беспокойство, надолго ли хватит мне сил при таком жестком графике. Могу товарищей успокоить. Здоровье у меня крепкое, пока не жалуюсь. Если начнет сдавать, увеличу отдых на пару часов. Но сейчас надо работать не жалея сил, иначе мы перелома не добьемся. Еще записка: «Надеемся, что через год Вы по-большевистски расскажете, что Вам не удалось сделать». Хорошо, договорились – через год расскажу»78.
Глава 6
Бунтарь
На советском Олимпе Ельцину всегда было нелегко, жесткие требования протокола душили его. В отличие от Свердловска в Москве его коллеги жили в разных районах города, редко общались друг с другом и не занимались вместе спортом. «С кем-то просто повстречаться, контактировать было почти невозможно», – писал он в «Исповеди на заданную тему». Первого секретаря окружал плотный кокон, сплетенный службами безопасности. «Если едешь в кино, театр, музей, любое общественное место, туда сначала отправляется целый наряд, все проверяет, оцепляет, и только потом можешь появиться сам»1.
Если верить его мемуарам, Ельцин не знал, как относиться ко всему тому, чем его обеспечили. Дом, в котором ему дали квартиру, по его словам, был посредственным и находился в шумном месте, а не в зеленом районе Кунцево на западе Москвы, что было воспринято им как дискриминация. Но «дом из желтого кирпича» (москвичам желтый кирпич сразу же говорил о том, что здесь живут номенклатурные работники) на 2-й Тверской-Ямской улице, где проживали Ельцины, был отнюдь не убогим жилищем, и по площади их московская квартира не уступала свердловской на набережной Рабочей Молодежи. Ельцин поначалу не понимал, что многие аппаратчики, жившие в Кунцеве, занимали более низкое положение, чем он, и не имели государственных дач – ему же госдачу выделили в апреле 1985 года. Дачу он делил с Анатолием Лукьяновым, тем самым завотделом, который готовил его перевод в Москву. Сначала жилищные условия показались Ельцину чересчур скромными, но очень скоро они стали поистине лукулловыми. После того как в июле его ввели в Секретариат ЦК, ему выделили госдачу «Москва-река-5» в Усове, которую на протяжении нескольких лет занимал Горбачев. Ельцин был «ошарашен» ее показным великолепием. Окруженный каменной стеной дом, отделанный мрамором и роскошно обставленный, был в несколько раз больше дачи № 1 на озере Балтым. Рядом находился сад и спортивные площадки. Ельцин также признается, что испытывал неловкость из-за того, что при даче имелся большой штат обслуги (три повара, три официантки, горничная, садовник), относившийся к Девятому управлению КГБ и оказавшийся в полном его распоряжении, как только его статус поднялся до кандидата в члены Политбюро2.
Оказавшись во внутреннем кругу властной элиты, Борис Ельцин задумался о смысле существования режима и о его отношении к обществу более глобально. Наина Ельцина, рассказывая о том, насколько невероятен был бы любой бунт, если бы ее муж не перебрался с Урала в столицу и не получил возможность взглянуть на происходившее в стране из метрополии, использовала интересную кулинарную метафору: «Наверное, не побыв в Москве, может быть, он и не сделал бы такого поступка [выступление на пленуме ЦК в октябре 1987 года], потому что слоеный пирог жизни скорей познаешь в Москве, чем на периферии: там жизнь проще. Там нет этого слоеного пирога, когда по должности у тебя и уровень жизни. А там, несмотря на высокий пост, в общем-то я не думаю, что мы слишком отлично жили от всех других»3. Как многие выходцы из провинции, приспосабливающиеся к столичной жизни, поначалу Ельцин с горящими глазами наблюдал за теми, кто допустил его в свой эксклюзивный клуб. Некоторые из начинавших, как он, с годами подчинились принятым в этом обществе правилам и научились извлекать из них выгоду. У Ельцина же, как пишет Виталий Третьяков, наивность переросла в агрессивность: «Сначала это была позитивная, конструктивная агрессивность – желание лучше и быстрее других сделать то, чего, как ему казалось, ждал от него Горбачев… Но когда выяснилось, что рвение, ударничество Ельцина не было оценено генсеком, более того – стало его раздражать, Борис Николаевич возненавидел Горбачева «по всем азимутам» и перешел к агрессивности, разрушительной для власти лидера перестройки»4.
Таким образом, в изменении отношения Ельцина к системе важнейшую роль сыграло истончение связи между ним и Михаилом Горбачевым. В первые месяцы работы Ельцина в Московском горкоме они регулярно встречались и разговаривали. Но в течение 1986 года все изменилось. Определенным поводом для трений между ними послужило то место в политической жизни, которое занимала первая леди Советского Союза Раиса Горбачева. Ельцин считал, что она ведет себя высокомерно. Кроме того, он был убежден, что муж говорит ей о политических проблемах больше, чем следовало бы (особенно во время их долгих вечерних прогулок после возвращения Горбачева из Кремля), и что Раиса Максимовна оказывает на супруга слишком большое влияние. Летом 1987 года она пыталась продвинуть проект превращения гигантского магазина ГУМ на Красной площади в художественный музей. Ельцин и председатель Московского горисполкома Валерий Сайкин пришли в ужас и надавили на центральные инстанции с тем, чтобы похоронить эту идею5. В одном из интервью со мной Ельцин сказал, что не упоминал о Раисе ни в своем письме, ни в октябрьском выступлении перед ЦК (об этом мы поговорим ниже), но в личных беседах с Горбачевым он этот вопрос затрагивал6. Об этом мне говорили и другие, утверждая, что любые попытки обсуждать его жену приводили Генерального секретаря в бешенство7. Когда в 1989 году американский посол спросил у Ельцина, примет ли Наина Иосифовна участие в предстоящем визите в США, Ельцин ответил: «Нет. Категорически нет! Я не позволю ей вести себя, как Раиса Максимовна»8. В отношении Ельцина к госпоже Горбачевой присутствовала не только личная неприязнь, но и весьма характерный для многих русских сексизм.
Большое значение имели различия в стилях и политических позициях двух лидеров. После их политического медового месяца 1985–1986 годов Ельцин стал воспринимать Горбачева как вечно колеблющегося, многословного и тщеславного человека. «Ни о какой там демократии внутри Политбюро речи не было, – сказал он мне. – Вставал каждый после вступительного слова генсека и по бумажке прочитывал «Ура, я согласен, и все»9. У Ельцина было мало опыта рядовой работы в коллегиальных органах, принимающих ответственные решения. В Свердловске он, прежде чем стать первым секретарем, пробыл членом бюро обкома всего полтора года, а в МГК с самого начала занимал руководящее место. Горбачеву же казалось, что Ельцин разыгрывает из себя примадонну, и в середине 1986 года он приказал главному редактору «Правды» Виктору Афанасьеву сократить освещение деятельности Ельцина в газете10. Со своей стороны, Горбачев считал Ельцина слишком нервным и взвинченным. По его мнению, Ельцин перепугался, когда использованная им тактика сильного напора не принесла результатов в Москве. Ожидалось, что, став московским наместником, Ельцин, как и Виктор Гришин с 1971 по 1986 год, будет включен в состав членов Политбюро с правом голоса. Рассчитывал на это и сам Ельцин11. Когда же Горбачев отказался ввести Ельцина в Политбюро, тот обиделся. В мемуарах Горбачев признает, что у Ельцина был повод для обид, поскольку в бюро все еще заседали «мастодонты и динозавры» брежневской эпохи12. Были и те, кто его обошел. Из троих принятых в Политбюро в июне 1987 года один был кандидатом столько же, сколько и Ельцин, второй – значительно меньше, а третий вообще миновал стадию кандидата. Егор Лигачев, которого Ельцин все больше считал настоящим мастодонтом, вспоминал, что однажды в 1987 году Ельцин поделился с членами Политбюро своей досадой на то, что ему не предоставили место в таком же порядке, как Гришину. Когда Ельцин вышел из зала, Лигачев сказал, что выступает категорически против такого повышения в звании и подаст в отставку, если Горбачев примет подобное решение. Горбачев решения не принял13.
Расходились взгляды Ельцина и Горбачева и на повседневные реалии внутрисистемных реформ и их перспективы. Вспоминая тот период, Борис Николаевич рисует разрыв между ними как четко оформившееся несогласие по конкретным вопросам. Ельцин не одобрял план Горбачева по реформированию страны и политической системы, а Горбачев продолжал придерживаться старой, испытанной тактики: «Несмотря на, казалось бы, явные перемены к лучшему, на эмоциональный всплеск, подхлестнувший всю страну, я чувствовал, что мы начали упираться в стенку. Что просто новыми красивыми словами про перестройку и обновление на этот раз отговориться не удастся. Нужны конкретные дела, и нужны новые шаги вперед. А Горбачев эти шаги делать не хочет»14. На самом деле в то время разрыв еще только зарождался и ощущался не столь явно, как можно предположить из этой цитаты; ситуация приводила в замешательство всех окружающих. В октябре 1987 года на заседании Политбюро Ельцин сообщил присутствовавшим, что начал испытывать смущение еще летом 1986 года. Однако до конца года публичных или полупубличных проявлений этого практически не было. Судя по всему, потребовался почти весь 1987 год, чтобы точка зрения Ельцина оформилась окончательно.
Вражда между Ельциным и Горбачевым ощущалась осенью 1986 года на еженедельных заседаниях Политбюро. Ее можно было безошибочно почувствовать 19 января 1987 года, когда обсуждался доклад Горбачева на Пленуме Центрального комитета по политическим реформам (вне Политбюро оно по-прежнему не было заметно)15. Ельцин выслушал замечания генсека по проекту доклада, а затем разразился перечнем из двадцати предлагаемых им изменений и уточнений. Некоторые из них были сформулированы воинственно. Ельцин дал понять, что в докладе преувеличиваются достижения на поле реформ и что ввиду бюрократических проволочек «поддаваться оптимизму» было бы неразумно. Сравнения перестройки с революцией 1917 года, неоднократно сделанные Горбачевым, «ничего не стоили», потому что советская социальная структура не подлежит реформе. Даже в качестве умеренной реформы, продолжал Ельцин, перестройка поныне остается скорее модным словом, чем реальностью. «Некоторые не готовы к революционным переменам. Лучше нынешний период оценить как период новых форм работы, ведущих к перестройке». Отталкиваясь от своего списка предложений, он жестоко раскритиковал ту часть доклада Горбачева, в которой говорилось, что основы режима гарантируют успех: «Гарантии, которые перечисляются, – это социалистический строй, советский народ, партия. Но они были и все эти 70 лет! Поэтому никакие это не гарантии невозможности возврата к прошлому». Единственной надежной политикой стала бы «демократизация всех сфер жизни», а этот процесс едва сдвинулся с мертвой точки, особенно в сферах, предполагающих непосредственное взаимодействие с народом, таких как местное управление. В конце выступления Ельцин потребовал назвать поименно ответственных за ошибочные решения в советском правительстве в прошлом и настоящем, установить ограничения на срок пребывания у власти и обсудить межэтнические отношения в СССР. Горбачев сказал, что время для выступления Ельцина закончилось, и бросился прочь из зала16.
Вернувшись через полчаса, Горбачев напустился на столичного руководителя. «Борис Николаевич, – заявил он, – расходится с нашей общей оценкой», бросая всем «громкие и пустые» упреки. Личностные оценки, конечно, должны быть даны, но Ельцин часто не видит общей картины и в Москве занимается только бесконечными кадровыми перестановками и реорганизацией. «Через колено партию и общество ломать нельзя. И надо с уважением говорить о партийцах, которые тянули и тянут воз, несут потери. Есть у них и слабости, но есть и сильные стороны»17. Горбачев и Ельцин обменялись замечаниями по поводу чрезмерно эмоционального стиля последнего. Ельцин принял справедливость упреков и был вынужден выслушать их от Горбачева во второй раз.
Горбачев: Словом, не будем драматизировать, но такой разговор нужен и для практической работы Бориса Николаевича. Он тоже не может быть вне критики, к чему нас призывает…
Ельцин: Я молодой в Политбюро. Для меня это урок. Думаю, он не запоздал.
Горбачев: Мы с тобой уже говорили на этот счет. Пусть тебе это действительно будет уроком. Такой разговор нужен был. Но ты человек эмоциональный. Не думаю, что твое выступление меняет наше отношение к тебе. Мы высоко оцениваем твою работу. Но и помни, что надо работать вместе, а не противопоставлять себя, не красоваться перед товарищами.
«Честно говоря, я не ожидал этого», – вспоминает Ельцин «почти истеричную реакцию» Горбачева на замечания, сделанные с самыми лучшими намерениями18. Горбачев в телефонном разговоре с главой правительства РСФСР Виталием Воротниковым, которому он позвонил 20 января, чтобы поздравить его с днем рождения, признался, что перепалка на заседании Политбюро оставила у него «неприятный осадок». Ельцин слишком высокого мнения о себе, он во всех промахах винит своих предшественников и начальство и «заигрывает с массами»19. Потом Воротникову позвонил Ельцин и спросил, не слишком ли круто он выступил на вчерашнем заседании. Воротников ответил, что он имеет полное право выступать, но следует делать это более уравновешенно и меньше красоваться: «Ты всегда обвинитель, обличитель. Говоришь резко, безапелляционно. Так нельзя»20.
Так продолжалось до октября 1987 года. Как становится ясно из архивных материалов, на некоторых заседаниях руководства Ельцин и Горбачев открыто конфликтовали, в других случаях Ельцин просто молчал или ограничивался короткими репликами. Он чувствовал себя «чудаком, а скорее чужаком» в этом коллективе21. В Политбюро 24 марта он подверг жесткой критике «спецшколы» с углубленным изучением иностранных языков для детей московской элиты, что вызвало ответный огонь Горбачева и Лигачева. 23 апреля Горбачев осудил газетные статьи о служебных машинах, поликлиниках и других номенклатурных привилегиях (такие статьи активно печатала «Московская правда»); Ельцин ответил, что средствам массовой информации и народу нужно дать разумные объяснения подобных привилегий, если те продиктованы высшей необходимостью. На заседаниях Политбюро в апреле и мае Ельцин красноречиво отстаивал углубление экономических реформ. Он поддержал и сохранение центрального планирования и целесообразность формирования плана «снизу» – так, чтобы эффективные предприятия, выполнив государственный план, могли бы использовать сверхплановую продукцию для собственных нужд или для продажи по свободным ценам. Подобное предложение выросло из модели «комплексных бригад», которой Ельцин оказывал предпочтение в Свердловске. 28 сентября Ельцин заявил в Политбюро, что партия прячет голову в песок, не замечая движения неформалов – то есть неправительственных объединений граждан, а комсомол окостенел и не способен предложить советской молодежи привлекательных альтернатив. «Комсомол сам ничего не творит и другим мешает». Предложенное привлечение в комсомол партийных пропагандистов, работающих по старинке, «не принесет результатов». А трещащая по швам экономика только оттолкнет население от идей перестройки: «Мы сказали, что за два года произойдет улучшение. Но особых изменений не произошло. И возникают вопросы… Был один период, когда стало получше, потом опять…»22
К октябрю их противостояние стало еще более напряженным. На марафонном заседании Политбюро 15-го числа Горбачев бескомпромиссно отверг комментарий Ельцина к 120-страничному проекту его выступления в честь 70-й годовщины большевистской революции 7 ноября. В книге «Жизнь и реформы» Горбачев пишет, что замечания Ельцина были «проникнуты духом большой осторожности и консерватизма», тогда как его собственные взгляды отличались чистейшим вольнодумством23. Судя по архивным материалам, ситуация была не столь однозначной.
Если верить его мемуарам, Ельцин не знал, как относиться ко всему тому, чем его обеспечили. Дом, в котором ему дали квартиру, по его словам, был посредственным и находился в шумном месте, а не в зеленом районе Кунцево на западе Москвы, что было воспринято им как дискриминация. Но «дом из желтого кирпича» (москвичам желтый кирпич сразу же говорил о том, что здесь живут номенклатурные работники) на 2-й Тверской-Ямской улице, где проживали Ельцины, был отнюдь не убогим жилищем, и по площади их московская квартира не уступала свердловской на набережной Рабочей Молодежи. Ельцин поначалу не понимал, что многие аппаратчики, жившие в Кунцеве, занимали более низкое положение, чем он, и не имели государственных дач – ему же госдачу выделили в апреле 1985 года. Дачу он делил с Анатолием Лукьяновым, тем самым завотделом, который готовил его перевод в Москву. Сначала жилищные условия показались Ельцину чересчур скромными, но очень скоро они стали поистине лукулловыми. После того как в июле его ввели в Секретариат ЦК, ему выделили госдачу «Москва-река-5» в Усове, которую на протяжении нескольких лет занимал Горбачев. Ельцин был «ошарашен» ее показным великолепием. Окруженный каменной стеной дом, отделанный мрамором и роскошно обставленный, был в несколько раз больше дачи № 1 на озере Балтым. Рядом находился сад и спортивные площадки. Ельцин также признается, что испытывал неловкость из-за того, что при даче имелся большой штат обслуги (три повара, три официантки, горничная, садовник), относившийся к Девятому управлению КГБ и оказавшийся в полном его распоряжении, как только его статус поднялся до кандидата в члены Политбюро2.
Оказавшись во внутреннем кругу властной элиты, Борис Ельцин задумался о смысле существования режима и о его отношении к обществу более глобально. Наина Ельцина, рассказывая о том, насколько невероятен был бы любой бунт, если бы ее муж не перебрался с Урала в столицу и не получил возможность взглянуть на происходившее в стране из метрополии, использовала интересную кулинарную метафору: «Наверное, не побыв в Москве, может быть, он и не сделал бы такого поступка [выступление на пленуме ЦК в октябре 1987 года], потому что слоеный пирог жизни скорей познаешь в Москве, чем на периферии: там жизнь проще. Там нет этого слоеного пирога, когда по должности у тебя и уровень жизни. А там, несмотря на высокий пост, в общем-то я не думаю, что мы слишком отлично жили от всех других»3. Как многие выходцы из провинции, приспосабливающиеся к столичной жизни, поначалу Ельцин с горящими глазами наблюдал за теми, кто допустил его в свой эксклюзивный клуб. Некоторые из начинавших, как он, с годами подчинились принятым в этом обществе правилам и научились извлекать из них выгоду. У Ельцина же, как пишет Виталий Третьяков, наивность переросла в агрессивность: «Сначала это была позитивная, конструктивная агрессивность – желание лучше и быстрее других сделать то, чего, как ему казалось, ждал от него Горбачев… Но когда выяснилось, что рвение, ударничество Ельцина не было оценено генсеком, более того – стало его раздражать, Борис Николаевич возненавидел Горбачева «по всем азимутам» и перешел к агрессивности, разрушительной для власти лидера перестройки»4.
Таким образом, в изменении отношения Ельцина к системе важнейшую роль сыграло истончение связи между ним и Михаилом Горбачевым. В первые месяцы работы Ельцина в Московском горкоме они регулярно встречались и разговаривали. Но в течение 1986 года все изменилось. Определенным поводом для трений между ними послужило то место в политической жизни, которое занимала первая леди Советского Союза Раиса Горбачева. Ельцин считал, что она ведет себя высокомерно. Кроме того, он был убежден, что муж говорит ей о политических проблемах больше, чем следовало бы (особенно во время их долгих вечерних прогулок после возвращения Горбачева из Кремля), и что Раиса Максимовна оказывает на супруга слишком большое влияние. Летом 1987 года она пыталась продвинуть проект превращения гигантского магазина ГУМ на Красной площади в художественный музей. Ельцин и председатель Московского горисполкома Валерий Сайкин пришли в ужас и надавили на центральные инстанции с тем, чтобы похоронить эту идею5. В одном из интервью со мной Ельцин сказал, что не упоминал о Раисе ни в своем письме, ни в октябрьском выступлении перед ЦК (об этом мы поговорим ниже), но в личных беседах с Горбачевым он этот вопрос затрагивал6. Об этом мне говорили и другие, утверждая, что любые попытки обсуждать его жену приводили Генерального секретаря в бешенство7. Когда в 1989 году американский посол спросил у Ельцина, примет ли Наина Иосифовна участие в предстоящем визите в США, Ельцин ответил: «Нет. Категорически нет! Я не позволю ей вести себя, как Раиса Максимовна»8. В отношении Ельцина к госпоже Горбачевой присутствовала не только личная неприязнь, но и весьма характерный для многих русских сексизм.
Большое значение имели различия в стилях и политических позициях двух лидеров. После их политического медового месяца 1985–1986 годов Ельцин стал воспринимать Горбачева как вечно колеблющегося, многословного и тщеславного человека. «Ни о какой там демократии внутри Политбюро речи не было, – сказал он мне. – Вставал каждый после вступительного слова генсека и по бумажке прочитывал «Ура, я согласен, и все»9. У Ельцина было мало опыта рядовой работы в коллегиальных органах, принимающих ответственные решения. В Свердловске он, прежде чем стать первым секретарем, пробыл членом бюро обкома всего полтора года, а в МГК с самого начала занимал руководящее место. Горбачеву же казалось, что Ельцин разыгрывает из себя примадонну, и в середине 1986 года он приказал главному редактору «Правды» Виктору Афанасьеву сократить освещение деятельности Ельцина в газете10. Со своей стороны, Горбачев считал Ельцина слишком нервным и взвинченным. По его мнению, Ельцин перепугался, когда использованная им тактика сильного напора не принесла результатов в Москве. Ожидалось, что, став московским наместником, Ельцин, как и Виктор Гришин с 1971 по 1986 год, будет включен в состав членов Политбюро с правом голоса. Рассчитывал на это и сам Ельцин11. Когда же Горбачев отказался ввести Ельцина в Политбюро, тот обиделся. В мемуарах Горбачев признает, что у Ельцина был повод для обид, поскольку в бюро все еще заседали «мастодонты и динозавры» брежневской эпохи12. Были и те, кто его обошел. Из троих принятых в Политбюро в июне 1987 года один был кандидатом столько же, сколько и Ельцин, второй – значительно меньше, а третий вообще миновал стадию кандидата. Егор Лигачев, которого Ельцин все больше считал настоящим мастодонтом, вспоминал, что однажды в 1987 году Ельцин поделился с членами Политбюро своей досадой на то, что ему не предоставили место в таком же порядке, как Гришину. Когда Ельцин вышел из зала, Лигачев сказал, что выступает категорически против такого повышения в звании и подаст в отставку, если Горбачев примет подобное решение. Горбачев решения не принял13.
Расходились взгляды Ельцина и Горбачева и на повседневные реалии внутрисистемных реформ и их перспективы. Вспоминая тот период, Борис Николаевич рисует разрыв между ними как четко оформившееся несогласие по конкретным вопросам. Ельцин не одобрял план Горбачева по реформированию страны и политической системы, а Горбачев продолжал придерживаться старой, испытанной тактики: «Несмотря на, казалось бы, явные перемены к лучшему, на эмоциональный всплеск, подхлестнувший всю страну, я чувствовал, что мы начали упираться в стенку. Что просто новыми красивыми словами про перестройку и обновление на этот раз отговориться не удастся. Нужны конкретные дела, и нужны новые шаги вперед. А Горбачев эти шаги делать не хочет»14. На самом деле в то время разрыв еще только зарождался и ощущался не столь явно, как можно предположить из этой цитаты; ситуация приводила в замешательство всех окружающих. В октябре 1987 года на заседании Политбюро Ельцин сообщил присутствовавшим, что начал испытывать смущение еще летом 1986 года. Однако до конца года публичных или полупубличных проявлений этого практически не было. Судя по всему, потребовался почти весь 1987 год, чтобы точка зрения Ельцина оформилась окончательно.
Вражда между Ельциным и Горбачевым ощущалась осенью 1986 года на еженедельных заседаниях Политбюро. Ее можно было безошибочно почувствовать 19 января 1987 года, когда обсуждался доклад Горбачева на Пленуме Центрального комитета по политическим реформам (вне Политбюро оно по-прежнему не было заметно)15. Ельцин выслушал замечания генсека по проекту доклада, а затем разразился перечнем из двадцати предлагаемых им изменений и уточнений. Некоторые из них были сформулированы воинственно. Ельцин дал понять, что в докладе преувеличиваются достижения на поле реформ и что ввиду бюрократических проволочек «поддаваться оптимизму» было бы неразумно. Сравнения перестройки с революцией 1917 года, неоднократно сделанные Горбачевым, «ничего не стоили», потому что советская социальная структура не подлежит реформе. Даже в качестве умеренной реформы, продолжал Ельцин, перестройка поныне остается скорее модным словом, чем реальностью. «Некоторые не готовы к революционным переменам. Лучше нынешний период оценить как период новых форм работы, ведущих к перестройке». Отталкиваясь от своего списка предложений, он жестоко раскритиковал ту часть доклада Горбачева, в которой говорилось, что основы режима гарантируют успех: «Гарантии, которые перечисляются, – это социалистический строй, советский народ, партия. Но они были и все эти 70 лет! Поэтому никакие это не гарантии невозможности возврата к прошлому». Единственной надежной политикой стала бы «демократизация всех сфер жизни», а этот процесс едва сдвинулся с мертвой точки, особенно в сферах, предполагающих непосредственное взаимодействие с народом, таких как местное управление. В конце выступления Ельцин потребовал назвать поименно ответственных за ошибочные решения в советском правительстве в прошлом и настоящем, установить ограничения на срок пребывания у власти и обсудить межэтнические отношения в СССР. Горбачев сказал, что время для выступления Ельцина закончилось, и бросился прочь из зала16.
Вернувшись через полчаса, Горбачев напустился на столичного руководителя. «Борис Николаевич, – заявил он, – расходится с нашей общей оценкой», бросая всем «громкие и пустые» упреки. Личностные оценки, конечно, должны быть даны, но Ельцин часто не видит общей картины и в Москве занимается только бесконечными кадровыми перестановками и реорганизацией. «Через колено партию и общество ломать нельзя. И надо с уважением говорить о партийцах, которые тянули и тянут воз, несут потери. Есть у них и слабости, но есть и сильные стороны»17. Горбачев и Ельцин обменялись замечаниями по поводу чрезмерно эмоционального стиля последнего. Ельцин принял справедливость упреков и был вынужден выслушать их от Горбачева во второй раз.
Горбачев: Словом, не будем драматизировать, но такой разговор нужен и для практической работы Бориса Николаевича. Он тоже не может быть вне критики, к чему нас призывает…
Ельцин: Я молодой в Политбюро. Для меня это урок. Думаю, он не запоздал.
Горбачев: Мы с тобой уже говорили на этот счет. Пусть тебе это действительно будет уроком. Такой разговор нужен был. Но ты человек эмоциональный. Не думаю, что твое выступление меняет наше отношение к тебе. Мы высоко оцениваем твою работу. Но и помни, что надо работать вместе, а не противопоставлять себя, не красоваться перед товарищами.
«Честно говоря, я не ожидал этого», – вспоминает Ельцин «почти истеричную реакцию» Горбачева на замечания, сделанные с самыми лучшими намерениями18. Горбачев в телефонном разговоре с главой правительства РСФСР Виталием Воротниковым, которому он позвонил 20 января, чтобы поздравить его с днем рождения, признался, что перепалка на заседании Политбюро оставила у него «неприятный осадок». Ельцин слишком высокого мнения о себе, он во всех промахах винит своих предшественников и начальство и «заигрывает с массами»19. Потом Воротникову позвонил Ельцин и спросил, не слишком ли круто он выступил на вчерашнем заседании. Воротников ответил, что он имеет полное право выступать, но следует делать это более уравновешенно и меньше красоваться: «Ты всегда обвинитель, обличитель. Говоришь резко, безапелляционно. Так нельзя»20.
Так продолжалось до октября 1987 года. Как становится ясно из архивных материалов, на некоторых заседаниях руководства Ельцин и Горбачев открыто конфликтовали, в других случаях Ельцин просто молчал или ограничивался короткими репликами. Он чувствовал себя «чудаком, а скорее чужаком» в этом коллективе21. В Политбюро 24 марта он подверг жесткой критике «спецшколы» с углубленным изучением иностранных языков для детей московской элиты, что вызвало ответный огонь Горбачева и Лигачева. 23 апреля Горбачев осудил газетные статьи о служебных машинах, поликлиниках и других номенклатурных привилегиях (такие статьи активно печатала «Московская правда»); Ельцин ответил, что средствам массовой информации и народу нужно дать разумные объяснения подобных привилегий, если те продиктованы высшей необходимостью. На заседаниях Политбюро в апреле и мае Ельцин красноречиво отстаивал углубление экономических реформ. Он поддержал и сохранение центрального планирования и целесообразность формирования плана «снизу» – так, чтобы эффективные предприятия, выполнив государственный план, могли бы использовать сверхплановую продукцию для собственных нужд или для продажи по свободным ценам. Подобное предложение выросло из модели «комплексных бригад», которой Ельцин оказывал предпочтение в Свердловске. 28 сентября Ельцин заявил в Политбюро, что партия прячет голову в песок, не замечая движения неформалов – то есть неправительственных объединений граждан, а комсомол окостенел и не способен предложить советской молодежи привлекательных альтернатив. «Комсомол сам ничего не творит и другим мешает». Предложенное привлечение в комсомол партийных пропагандистов, работающих по старинке, «не принесет результатов». А трещащая по швам экономика только оттолкнет население от идей перестройки: «Мы сказали, что за два года произойдет улучшение. Но особых изменений не произошло. И возникают вопросы… Был один период, когда стало получше, потом опять…»22
К октябрю их противостояние стало еще более напряженным. На марафонном заседании Политбюро 15-го числа Горбачев бескомпромиссно отверг комментарий Ельцина к 120-страничному проекту его выступления в честь 70-й годовщины большевистской революции 7 ноября. В книге «Жизнь и реформы» Горбачев пишет, что замечания Ельцина были «проникнуты духом большой осторожности и консерватизма», тогда как его собственные взгляды отличались чистейшим вольнодумством23. Судя по архивным материалам, ситуация была не столь однозначной.