Когда Ельцин вернулся на свое место, микрофон взял Горбачев. По словам заведующего общим отделом ЦК Валерия Болдина, он был «вне себя от ярости» и пытался скрыть досаду из-за выходки Ельцина и его слов о низкопоклонстве приближенных перед Генеральным секретарем54. Но у Горбачева еще оставалась некоторая свобода маневра. Он мог проявить чуткость и попросить Ельцина разъяснить свою позицию. Он мог оспорить некоторые тезисы его речи. Ельцин обвинил Горбачева в том, что тот предпочитает слово делу, – то же самое можно было сказать и о выступлении Ельцина. Наконец, мог он и просто обмануть своего противника, предложив обсудить все при личной встрече или вынести этот вопрос на Политбюро. Но он так не поступил, и это доказывает, что к моменту завершения ельцинской речи Горбачев склонился к тому, чтобы отплатить своему нахальному подчиненному его же монетой.
Горбачев с возмущением отверг предложение Ельцина о том, чтобы его судьбу решала Московская партийная организация: «Может, речь идет об отделении Московской парторганизации?.. Получается вроде желание побороться с ЦК». В условиях «демократического централизма», основы которого были заложены Лениным и Сталиным, местные и региональные руководители работали на благо всей партии и полностью подчинялись воле верхов. Московский комитет просто не мог выбирать себе руководителя без одобрения Политбюро и аппарата ЦК55. Затем Горбачев предложил высказаться присутствовавшим, дав сигнал о том, что критика своенравного Ельцина будет только приветствоваться56.
Против Ельцина выступили девять членов Политбюро, среди которых были Лигачев, премьер Рыжков, Виталий Воротников, Эдуард Шеварднадзе (горбачевский министр иностранных дел) и Виктор Чебриков (председатель КГБ). Все с готовностью и даже с радостью обвиняли Ельцина во всех грехах, хотя позднее Рыжков и другие выражали недовольство Горбачевым в связи с тем, что тот не рассказал им о сентябрьском письме Ельцина57. Затем против Ельцина выступила череда из 15 чиновников и двоих рабочих. Показательная порка продолжалась четыре часа – с перерывом, во время которого Ельцин остался в полном одиночестве, а несколько членов комитета подошли к Горбачеву с требованием исключить Ельцина из состава ЦК. Горбачев отказался58. Некоторые из тех, кто работал с Ельциным давно (в частности, его преемник по Свердловскому обкому Юрий Петров и Аркадий Вольский, пытавшийся перетащить Ельцина в Москву еще при Андропове), не стали выступать против него, несмотря на предложение генсека. Другие же (московский «мэр» Сайкин, член Политбюро Александр Яковлев, свердловчанин, а ныне первый партийный секретарь Казахстана Геннадий Колбин и академик Георгий Арбатов) даже проявили к нему определенное сочувствие, несмотря на связанный с этим риск. Смелее всех выступил Сайкин. Он дистанцировался от выступления Ельцина и подчеркнул, что не был в курсе его планов (он только что прилетел из Пекина), но при этом отметил, что за период с 1985 года в Москве были достигнуты значительные успехи и что все это время Ельцин «трудился день и ночь»59. Все остальные выступления были либо укоризненными, либо откровенно обвинительными. Все это было для Пленума ЦК опытом не менее новым, чем сам ельцинский экспромт. Со сталинских времен все те, кто выступал на пленуме, сообщали о своих планах за несколько недель до заседания и предварительно представляли тексты своих речей для утверждения в Секретариат.
Лигачев взял на себя инициативу в обсуждении и поинтересовался, почему Ельцина не было слышно на многих заседаниях Политбюро; по-видимому, он намекал, что все это время Ельцин подло собирал материалы для своего выступления на пленуме60. Если ядовитую реакцию Лигачева предвидеть было нетрудно, то некоторые удары поразили Ельцина гораздо сильнее. Позже он говорил, что на пленуме столкнулся с «предательством»61. Он не ожидал, что против него выступят несколько региональных руководителей, Яков Рябов и члены Политбюро Рыжков и Яковлев. Борис Коноплев, первый секретарь из Пермской области, где прошло детство Ельцина, назвал выступление Ельцина «или незнанием жизни, или попыткой просто увести нас в сторону, исказить положение». Земляк Рябов, который в 1960–1970-х годах был шефом и покровителем Ельцина в Свердловске, а ныне занимал пост Посла СССР во Франции, сказал, что не должен был рекомендовать его для работы в партийном аппарате и что следовало вовремя разглядеть свойственную ему «манию величия»62. Рыжков повторил как попугай обвинения Лигачева и дополнил их замечанием о ельцинском «политическом нигилизме» и желании расколоть Политбюро. Яковлев отметил, что Ельцин продемонстрировал панические, «мелкобуржуазные настроения» и «упоение псевдореволюционной фразой». Михаил Соломенцев, поддержавший Ельцина в 1985 году, теперь упрекнул его в склонности к злопамятности, сравнив при этом со снежным комом, который цепляет на себя мелкий мусор, лежащий под снегом. Воротников, который также прежде был сторонником Ельцина, выразился по-другому: «На заседаниях Политбюро, Борис Николаевич, ты в большей части действительно отмалчивался. Вот какая-то маска на лице все время у тебя… Ведь он же не был таким, когда работал в Свердловске… А здесь вот надел на себя маску. Всем недоволен, все какое-то чувство неудовлетворенности всем и вся». Председатель КГБ Чебриков обвинил бунтаря в том, что он «не полюбил москвичей» и болтал с иностранными журналистами63.
Тон выступлений был патерналистским и поучающим. Когда в конце заседания Ельцин пристыженно попытался оправдаться, Горбачев прервал его на полуслове: «Борис Николаевич, ты что, настолько политически безграмотен, что мы ликбез этот должны тебе организовывать здесь?» – «Нет, сейчас уже не надо», – с запинкой ответил Ельцин. Затем Горбачев с важным видом указал Ельцину на его «гипертрофированное самолюбие» и ребяческую потребность в том, чтобы вся страна «вращалась вокруг твоей персоны», как это было в Москве после 1985 года. Несколько выступивших обвинителей посоветовали Ельцину хорошенько обдумать все, что произошло на пленуме, и извлечь из этого урок, осознав собственную «политическую незрелость». Шеварднадзе, который после Яковлева был самым либеральным членом Политбюро, уличил Ельцина в «безответственности» и «примитивности» его позиции. Председатель советских профсоюзов Степан Шалаев заявил, что Ельцину следует с вниманием отнестись к Лигачеву, аппарат которого был «огромной школой для каждого коммуниста, который принимает участие в их работе»; эта мысль была подхвачена и Рыжковым. Сергей Манякин сказал, что Ельцин тянул время со вступлением в партию в 1960-х годах и никогда не был надлежащим образом закаленным коммунистом и гражданином; Лигачев совершил ошибку, слишком мягко относясь к Ельцину и не «ударив кулаком по столу» при его выходках64.
В заключительном слове Ельцин назвал пленум «суровой школой… для меня за всю жизнь». Он попытался на ходу переформулировать несколько своих предложений в примирительной форме, сказав, например, что, говоря о восхвалении Горбачева, имел в виду всего «двух-трех товарищей». Ельцин признал, что в итоге согласен с оценкой своего выступления: «То, что я подвел Центральный Комитет и Московскую городскую организацию, выступив сегодня, – это ошибка». Затем Горбачев спросил, способен ли Ельцин продолжать свою работу, тем самым показав, что готов к примирению, если Ельцин возьмет свои слова обратно. Ельцин на это не согласился и снова повторил, что просит освободить его от обязанностей кандидата в члены Политбюро и первого секретаря МГК. В ответном слове Горбачев назвал выступление Ельцина «политически ошибочным» и призвал Политбюро и МГК собраться, чтобы рассмотреть его заявление об отставке65. Ельцин, как и все остальные, проголосовал за эту резолюцию.
Все же еще оставалось время на то, чтобы как-то замять скандал. Через несколько дней собралось бюро горкома. На заседании Ельцина осудили за то, что он выступил, не посоветовавшись с товарищами, но в резолюции говорилось, что ему следует разрешить остаться на посту первого секретаря. Сообщить об этой резолюции Горбачеву члены бюро поручили Сайкину, пользовавшемуся самой хорошей репутацией. Тем не менее генсек решил, что дело закрыто, и не захотел с ним встретиться. Ельцин присутствовал на заседании Политбюро 31 октября, где снова просил прощения за свое выступление десятью днями раньше. В своих мемуарах он об этом не упоминает. В Политбюро он сообщил собравшимся, что согласен с предложением бюро МГК и готов остаться московским руководителем:
3 ноября Ельцин послал Генеральному секретарю письмо, в котором повторил свою просьбу. Горбачев посоветовался с несколькими членами Политбюро и позвонил ему, чтобы отказать без долгих рассуждений. Он был сыт по горло выходками Ельцина. Возникла и новая проблема: Ельцин не дезавуировал фальшивые выдержки из своего выступления 21 октября, которые просочились в московскую и иностранную прессу. «Он [Ельцин] явно начинает уже ощущать себя «народным героем», – сказал Горбачев своим помощникам67. За его словами скрывалось беспокойство по поводу того, что мнение Ельцина разделял и народ.
Ошеломляет то, насколько близки к компромиссу были эти два гладиатора! 21 октября, даже после того, как Ельцин отказался отозвать свое прошение об отставке, Горбачев заявил пленуму, что должность руководителя Московской партийной организации вполне Ельцину по силам, если он «сможет сделать выводы» и хорошо работать68. Ельцин смиренно признал свою неправоту и 31 октября, и 3 ноября. 10 ноября Анатолий Черняев в письме рекомендовал Горбачеву сохранить Ельцина в рядах своих союзников, проявив великодушие и приверженность реформам, и не превращать его в отверженного69. Ельцина можно было оставить главой Московской партийной организации, мягко его отшлепав, а не отлупив изо всех сил. Его вполне можно было заставить подписать пакт о ненападении, выведя из состава Политбюро (к чему он и стремился уже с сентября) и оставив возможность для возвращения. Если бы это было сделано, как признался мне Ельцин в интервью в 2002 году, «тогда история могла бы повернуться в другую сторону»70.
7 ноября, в годовщину Октябрьской революции, Ельцин стоял на трибуне Мавзолея рядом с другими советскими лидерами, принимая военный парад и демонстрацию трудящихся. Приехавший в Москву Фидель Кастро, которого восхитило мужество Ельцина (впоследствии он будет с презрением относиться к проводимой им политике), от всей души его обнял. На кремлевском приеме для дипломатического корпуса, как писал посол США Дж. Мэтлок, Ельцин стоял в стороне от своих коллег по Политбюро. «На его лице играла глуповатая улыбка, он периодически переминался с ноги на ногу, как школьник, наказанный учителем»71.
Во время выходных по случаю праздника Ельцин, теперь руководствуясь своим базовым сценарием выживания, собрал у себя всю семью, чтобы обсудить свое бедственное положение. Отправят ли его работать в промышленность, сошлют ли в Свердловск или случится что-нибудь похуже? Переживаемое им напряжение вылилось наружу в нездоровой форме 9 ноября. Окровавленного Ельцина нашли в комнате отдыха горкома на Старой площади. «Скорая помощь» доставила его в ЦКБ (Центральную клиническую больницу – главную больницу кремлевской сети) на Мичуринском проспекте. Ельцин распорол себе левую сторону груди и живота канцелярскими ножницами. Выбор орудия и поверхностный характер раны, которую не пришлось даже зашивать, показывают, что это, скорее, было проявление гнева, гнетущего чувства бессилия и, возможно, ненависти к себе, чем попытка самоубийства. В больнице Ельцин сказал врачам, что у него был «срыв», что его мучили головные боли, боли в груди и учащенное сердцебиение: «Видимо, организм не выдержал нервного напряжения»72. Наина Ельцина была настолько озабочена психическим состоянием мужа, что приказала его главному телохранителю, Юрию Кожухову, еще до выписки Ельцина из ЦКБ убрать из дома и с дачи охотничьи ножи, оружие и стеклянные предметы. Подруге она призналась, что приняла меры и против возможной попытки покончить с собой с помощью сильнодействующих лекарств73.
Горбачев с возмущением отверг предложение Ельцина о том, чтобы его судьбу решала Московская партийная организация: «Может, речь идет об отделении Московской парторганизации?.. Получается вроде желание побороться с ЦК». В условиях «демократического централизма», основы которого были заложены Лениным и Сталиным, местные и региональные руководители работали на благо всей партии и полностью подчинялись воле верхов. Московский комитет просто не мог выбирать себе руководителя без одобрения Политбюро и аппарата ЦК55. Затем Горбачев предложил высказаться присутствовавшим, дав сигнал о том, что критика своенравного Ельцина будет только приветствоваться56.
Против Ельцина выступили девять членов Политбюро, среди которых были Лигачев, премьер Рыжков, Виталий Воротников, Эдуард Шеварднадзе (горбачевский министр иностранных дел) и Виктор Чебриков (председатель КГБ). Все с готовностью и даже с радостью обвиняли Ельцина во всех грехах, хотя позднее Рыжков и другие выражали недовольство Горбачевым в связи с тем, что тот не рассказал им о сентябрьском письме Ельцина57. Затем против Ельцина выступила череда из 15 чиновников и двоих рабочих. Показательная порка продолжалась четыре часа – с перерывом, во время которого Ельцин остался в полном одиночестве, а несколько членов комитета подошли к Горбачеву с требованием исключить Ельцина из состава ЦК. Горбачев отказался58. Некоторые из тех, кто работал с Ельциным давно (в частности, его преемник по Свердловскому обкому Юрий Петров и Аркадий Вольский, пытавшийся перетащить Ельцина в Москву еще при Андропове), не стали выступать против него, несмотря на предложение генсека. Другие же (московский «мэр» Сайкин, член Политбюро Александр Яковлев, свердловчанин, а ныне первый партийный секретарь Казахстана Геннадий Колбин и академик Георгий Арбатов) даже проявили к нему определенное сочувствие, несмотря на связанный с этим риск. Смелее всех выступил Сайкин. Он дистанцировался от выступления Ельцина и подчеркнул, что не был в курсе его планов (он только что прилетел из Пекина), но при этом отметил, что за период с 1985 года в Москве были достигнуты значительные успехи и что все это время Ельцин «трудился день и ночь»59. Все остальные выступления были либо укоризненными, либо откровенно обвинительными. Все это было для Пленума ЦК опытом не менее новым, чем сам ельцинский экспромт. Со сталинских времен все те, кто выступал на пленуме, сообщали о своих планах за несколько недель до заседания и предварительно представляли тексты своих речей для утверждения в Секретариат.
Лигачев взял на себя инициативу в обсуждении и поинтересовался, почему Ельцина не было слышно на многих заседаниях Политбюро; по-видимому, он намекал, что все это время Ельцин подло собирал материалы для своего выступления на пленуме60. Если ядовитую реакцию Лигачева предвидеть было нетрудно, то некоторые удары поразили Ельцина гораздо сильнее. Позже он говорил, что на пленуме столкнулся с «предательством»61. Он не ожидал, что против него выступят несколько региональных руководителей, Яков Рябов и члены Политбюро Рыжков и Яковлев. Борис Коноплев, первый секретарь из Пермской области, где прошло детство Ельцина, назвал выступление Ельцина «или незнанием жизни, или попыткой просто увести нас в сторону, исказить положение». Земляк Рябов, который в 1960–1970-х годах был шефом и покровителем Ельцина в Свердловске, а ныне занимал пост Посла СССР во Франции, сказал, что не должен был рекомендовать его для работы в партийном аппарате и что следовало вовремя разглядеть свойственную ему «манию величия»62. Рыжков повторил как попугай обвинения Лигачева и дополнил их замечанием о ельцинском «политическом нигилизме» и желании расколоть Политбюро. Яковлев отметил, что Ельцин продемонстрировал панические, «мелкобуржуазные настроения» и «упоение псевдореволюционной фразой». Михаил Соломенцев, поддержавший Ельцина в 1985 году, теперь упрекнул его в склонности к злопамятности, сравнив при этом со снежным комом, который цепляет на себя мелкий мусор, лежащий под снегом. Воротников, который также прежде был сторонником Ельцина, выразился по-другому: «На заседаниях Политбюро, Борис Николаевич, ты в большей части действительно отмалчивался. Вот какая-то маска на лице все время у тебя… Ведь он же не был таким, когда работал в Свердловске… А здесь вот надел на себя маску. Всем недоволен, все какое-то чувство неудовлетворенности всем и вся». Председатель КГБ Чебриков обвинил бунтаря в том, что он «не полюбил москвичей» и болтал с иностранными журналистами63.
Тон выступлений был патерналистским и поучающим. Когда в конце заседания Ельцин пристыженно попытался оправдаться, Горбачев прервал его на полуслове: «Борис Николаевич, ты что, настолько политически безграмотен, что мы ликбез этот должны тебе организовывать здесь?» – «Нет, сейчас уже не надо», – с запинкой ответил Ельцин. Затем Горбачев с важным видом указал Ельцину на его «гипертрофированное самолюбие» и ребяческую потребность в том, чтобы вся страна «вращалась вокруг твоей персоны», как это было в Москве после 1985 года. Несколько выступивших обвинителей посоветовали Ельцину хорошенько обдумать все, что произошло на пленуме, и извлечь из этого урок, осознав собственную «политическую незрелость». Шеварднадзе, который после Яковлева был самым либеральным членом Политбюро, уличил Ельцина в «безответственности» и «примитивности» его позиции. Председатель советских профсоюзов Степан Шалаев заявил, что Ельцину следует с вниманием отнестись к Лигачеву, аппарат которого был «огромной школой для каждого коммуниста, который принимает участие в их работе»; эта мысль была подхвачена и Рыжковым. Сергей Манякин сказал, что Ельцин тянул время со вступлением в партию в 1960-х годах и никогда не был надлежащим образом закаленным коммунистом и гражданином; Лигачев совершил ошибку, слишком мягко относясь к Ельцину и не «ударив кулаком по столу» при его выходках64.
В заключительном слове Ельцин назвал пленум «суровой школой… для меня за всю жизнь». Он попытался на ходу переформулировать несколько своих предложений в примирительной форме, сказав, например, что, говоря о восхвалении Горбачева, имел в виду всего «двух-трех товарищей». Ельцин признал, что в итоге согласен с оценкой своего выступления: «То, что я подвел Центральный Комитет и Московскую городскую организацию, выступив сегодня, – это ошибка». Затем Горбачев спросил, способен ли Ельцин продолжать свою работу, тем самым показав, что готов к примирению, если Ельцин возьмет свои слова обратно. Ельцин на это не согласился и снова повторил, что просит освободить его от обязанностей кандидата в члены Политбюро и первого секретаря МГК. В ответном слове Горбачев назвал выступление Ельцина «политически ошибочным» и призвал Политбюро и МГК собраться, чтобы рассмотреть его заявление об отставке65. Ельцин, как и все остальные, проголосовал за эту резолюцию.
Все же еще оставалось время на то, чтобы как-то замять скандал. Через несколько дней собралось бюро горкома. На заседании Ельцина осудили за то, что он выступил, не посоветовавшись с товарищами, но в резолюции говорилось, что ему следует разрешить остаться на посту первого секретаря. Сообщить об этой резолюции Горбачеву члены бюро поручили Сайкину, пользовавшемуся самой хорошей репутацией. Тем не менее генсек решил, что дело закрыто, и не захотел с ним встретиться. Ельцин присутствовал на заседании Политбюро 31 октября, где снова просил прощения за свое выступление десятью днями раньше. В своих мемуарах он об этом не упоминает. В Политбюро он сообщил собравшимся, что согласен с предложением бюро МГК и готов остаться московским руководителем:
«Я переживаю критику после своего выступления на Пленуме. Причиной выступления было беспокойство за то, что перестройка набрала было скорость, а теперь мы теряем эту скорость. Я готов дальше работать, надо держаться курса на перестройку. Признаю, что очень много брал на себя, что виноват. В чем именно виноват, еще не увидел, по-настоящему не нащупал. С середины 1986 года чувствую сильные психологические перегрузки. Надо было открыто идти с этим к товарищам в горкоме, в Политбюро. Но мешало самолюбие. И это главная моя ошибка. Готов отдельно поговорить и с Егором Кузьмичом [Лигачевым], и с Александром Николаевичем [Яковлевым], и с Георгием Петровичем [Разумовским]. Товарищи в горкоме от меня не отвернулись, просят остаться, хотя и осуждают за выступление».Горбачев выслушал его абсолютно бесстрастно66.
3 ноября Ельцин послал Генеральному секретарю письмо, в котором повторил свою просьбу. Горбачев посоветовался с несколькими членами Политбюро и позвонил ему, чтобы отказать без долгих рассуждений. Он был сыт по горло выходками Ельцина. Возникла и новая проблема: Ельцин не дезавуировал фальшивые выдержки из своего выступления 21 октября, которые просочились в московскую и иностранную прессу. «Он [Ельцин] явно начинает уже ощущать себя «народным героем», – сказал Горбачев своим помощникам67. За его словами скрывалось беспокойство по поводу того, что мнение Ельцина разделял и народ.
Ошеломляет то, насколько близки к компромиссу были эти два гладиатора! 21 октября, даже после того, как Ельцин отказался отозвать свое прошение об отставке, Горбачев заявил пленуму, что должность руководителя Московской партийной организации вполне Ельцину по силам, если он «сможет сделать выводы» и хорошо работать68. Ельцин смиренно признал свою неправоту и 31 октября, и 3 ноября. 10 ноября Анатолий Черняев в письме рекомендовал Горбачеву сохранить Ельцина в рядах своих союзников, проявив великодушие и приверженность реформам, и не превращать его в отверженного69. Ельцина можно было оставить главой Московской партийной организации, мягко его отшлепав, а не отлупив изо всех сил. Его вполне можно было заставить подписать пакт о ненападении, выведя из состава Политбюро (к чему он и стремился уже с сентября) и оставив возможность для возвращения. Если бы это было сделано, как признался мне Ельцин в интервью в 2002 году, «тогда история могла бы повернуться в другую сторону»70.
7 ноября, в годовщину Октябрьской революции, Ельцин стоял на трибуне Мавзолея рядом с другими советскими лидерами, принимая военный парад и демонстрацию трудящихся. Приехавший в Москву Фидель Кастро, которого восхитило мужество Ельцина (впоследствии он будет с презрением относиться к проводимой им политике), от всей души его обнял. На кремлевском приеме для дипломатического корпуса, как писал посол США Дж. Мэтлок, Ельцин стоял в стороне от своих коллег по Политбюро. «На его лице играла глуповатая улыбка, он периодически переминался с ноги на ногу, как школьник, наказанный учителем»71.
Во время выходных по случаю праздника Ельцин, теперь руководствуясь своим базовым сценарием выживания, собрал у себя всю семью, чтобы обсудить свое бедственное положение. Отправят ли его работать в промышленность, сошлют ли в Свердловск или случится что-нибудь похуже? Переживаемое им напряжение вылилось наружу в нездоровой форме 9 ноября. Окровавленного Ельцина нашли в комнате отдыха горкома на Старой площади. «Скорая помощь» доставила его в ЦКБ (Центральную клиническую больницу – главную больницу кремлевской сети) на Мичуринском проспекте. Ельцин распорол себе левую сторону груди и живота канцелярскими ножницами. Выбор орудия и поверхностный характер раны, которую не пришлось даже зашивать, показывают, что это, скорее, было проявление гнева, гнетущего чувства бессилия и, возможно, ненависти к себе, чем попытка самоубийства. В больнице Ельцин сказал врачам, что у него был «срыв», что его мучили головные боли, боли в груди и учащенное сердцебиение: «Видимо, организм не выдержал нервного напряжения»72. Наина Ельцина была настолько озабочена психическим состоянием мужа, что приказала его главному телохранителю, Юрию Кожухову, еще до выписки Ельцина из ЦКБ убрать из дома и с дачи охотничьи ножи, оружие и стеклянные предметы. Подруге она призналась, что приняла меры и против возможной попытки покончить с собой с помощью сильнодействующих лекарств73.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента