Старик долго молчал.
Нажал узловатым пальцем на клавишу и заговорил глухим голосом:
– Началось с того, что у меня сожрали корову…
Граев размашисто шагал к вокзалу (на этот раз добирался в Александровскую своим ходом, не желая оставлять никакого следа к старику). Запись его рассказа он решил никому пока не демонстрировать, оставить на самый крайний случай.
А вот с собранными образцами волос и слизи Марин пусть поработает – тихонько, без официальных каналов, используя личные связи. Вместе с уцелевшими тканями мозга это уже улики – в три случайно наложившиеся патологии у одного человека поверить гораздо труднее. Это уже доказательство, а если доктор раскопал чего-либо в своей библиотеке… Посмотрим, посмотрим… Грамотно уничтожать все до одной улики – целое искусство. Посмотрим, ребята, как вы им владеете.
Но сначала надо встретиться с Мариным.
Глава XVI
Доктор Марин был убит около полуночи: вечерняя прогулка по проспекту Гагарина, случайная встреча (ищущая на бутылку шпана?), возможно, грубо потребовали денег. Марин, мужик здоровый и крепкий, не стерпел, ударил (суставы двух пальцев в кровь разбиты) – и получил заточку в сердце. Грубо сделанную из треугольного напильника заточку – раны от такой весьма опасные и болезненные, не закрываются и не заживают долго…
Ране доктора заживать не пришлось, умер на месте, почти мгновенно. Милиция активно искала человека с повреждениями лица – с такой травмой руки приложить нападавшему Марин должен был хорошо…
Граев вышел из убойного отдела, рыча в душе. Переиграли. Сделали, как слепого котенка. Он был уверен, что замутил воду и замел следы, изобразив активный поиск в другом направлении, – а они, в свою очередь, продемонстрировали, что купились, что уверовали в свои возможности наглухо закрыть дело и на корню задавить любое расследование, – и нанесли удар. Первый удар. Куда будет направлен второй, гадать недолго. И третий, и четвертый…
Нет. Стоп. Все не так. Все совсем не так. Граев много лет участвовал в единоборствах одиночек и организации (всегда на стороне последней) – и знал: в этой схватке у одиночки шансов на победу нет. Ни единого. Какой бы крутой он ни был и какие бы картинки ни рисовали многочисленные боевики и бестселлеры. Против Конторы шансов нет, но…
Марина устраняли в спешке. В панике. Совершенно непродуманным экспромтом. Завалить вот так мента из ГУВД (пусть и не опера, пусть и с пьяной змеей на петлицах) – значит разворошить змеиное гнездо. Или осиное. Будут рыть землю не за страх, а за совесть, за простой и понятный тезис: мы – каста! наших мочить нельзя! Если остался хоть крохотный следочек – распутают… Плюнут на любое давление сверху и распутают.
Контора, задействовав свои возможности на полную мощность, могла бы сработать куда чище: естественная смерть или несчастный случай; организованная подстава или убойный компромат, способный заставить замолчать кого угодно…
Значит: тут самодеятельность узкой группы. Кто-то из них сидит весьма высоко и способен привлечь к делу очень многих, но – втемную. Например: он не может вызвать того рыжего парня из проходной псевдо-ВИРа и сказать: крутится тут вокруг один мужичок по фамилии Граев – надо его ликвидировать самое позднее к вечеру субботы. Не может…
Но: какие-то исполнители у них должны быть. Немногие – один, два… Посвященные во все (или почти во все). Готовые на все. Или готовый? И – сорвавшийся с цепи. Съехавший с катушек. Начавший сам принимать решения о ликвидациях – согласовать решение о докторе Марине, похоже, у него не было ни времени, ни возможности. Или?..
На похороны Колыванова, состоявшиеся в этот день, Граев не пошел. Он вообще не был уверен, что в урне лежит пепел бывшего бизнесмена (или бывшего оборотня), – сожгли пару подопытных морских свинок, всего и проблем…
У него были дела поважнее.
Надо съездить в «Бейкер-стрит»… Несколько дней назад он впервые привлек ко всей этой истории агентство, номинальным сотрудником которого числился. Раскопали хоть что-нибудь по одному из направлений? Если не раскопали, не беда – тогда танец начнется с другой фигуры.
И – найти одного человечка, кое-чем Граеву обязанного…
Узнал.
Нашел.
Договорился.
И – вдруг купил два билета в театр на этот вечер – говоря себе, что тем собьет с толку топтунов, если такие ходят следом…
Хотя мог поклясться, что наружкой поблизости и не пахнет. Да и вообще все происходящее напоминало работу профессионала – грамотного, но вынужденного разрываться между десятком разных дел одновременно. Непредсказуемого…
А непредсказуемость всегда опасна.
Люди, поверхностно и даже неплохо знавшие его, были уверены: Граев, он же Терминатор, он же Танцор-под-пулями, он же просто Танцор – этот сфинкс, эта машина для Охоты на людей, для захвата, обезоруживания и экстренного потрошения, – не ведает, что такое страх.
Они ошибались. В соответствующих обстоятельствах Граев страх испытывал, и порой достаточно сильный. Проявлялось это странным образом: происходило нечто вроде раздвоения сознания. Граев видел себя со стороны – маленького, крохотного, кукольного Граева, мечущегося словно по рельефной карте, расположенной на дне деревянного ящика со стеклянным верхом.
Граев-маленький боялся, с трудом давил в себе панический ужас – и не знал, где ждет его смерть, за каким картонным препятствием. А Граев-большой, глядя на него с каким-то отрешенным состраданием, думал: «Бедный маленький Граев! А ведь тебя сейчас убьют. И идешь ты не туда – вон она, твоя смерть, за тем холмиком, прильнула к оптическому прицелу…»
И Граев-маленький, послушный этим мыслям, несмотря на захлестывающую его панику, шел куда нужно, делал что нужно, танцевал под пулями – и оставался жить.
Может быть, психиатры и нашли бы, что такой выверт сродни шизофрении, – но Граев никогда с ними на эту тему не общался, не желая служить материалом для чужих диссертаций.
А сейчас на этой выпуклой карте, на этом игрушечном поле боя, было много лишних фигурок – те, кого Граев, сам того не желая, подставил под удар. Одна из них уже лежала неподвижно, смотря на Граева-большого стекленеющим взором, – доктор Марин… Остальных надо вывести из игры как можно скорее. Другое дело, что смахиваемая со стола фигурка может ничего не понимать и сопротивляться…
Глава XVII
«Сильфида» шла к концу.
Практичный Граев внимательно изучил купленную программку и знал, что когда похожая не то на стрекозу, не то на муравьиную царицу девушка отбросит свои крылышки – тут и сказке близкий конец, надо двигаться с Сашей к выходу, не дожидаясь финальных оваций, чтобы грамотно раствориться, затеряться в валящей из театра толпе. Не важно, что нет никаких признаков наружки. Известно, кто бережет береженого, – а надеявшимися на авось полным-полны кладбища.
Но насекомообразная девица никак не спешила расстаться с заплечным украшением, и Граев, весь спектакль напряженно раздумывающий отнюдь не о том, что происходило на сцене, – неожиданно увлекся финальным танцем.
Правда, мысли ему в голову пришли не связанные с миром высокого искусства – Граев понял, что с такой пластикой, отточенностью движений и чувством ритма можно легко станцевать танец под пулями, играючи проходя между буравящим воздух свинцом и заставляя противника давить на спуск в бездумной панике.
Образ балерины в сфере, разгрузке и в бронике поневоле заставил Граева (небывалый в последние дни случай!) широко разулыбаться. Саша глянула на него осуждающе – на сцене, по всему судя, назревал трагичный финал…
И не только на сцене.
Домой они вернулись поздно, к полуночи, побродив после спектакля по кабачкам центра города. Придя, Граев выставил на стол пузатую бутылку «Хеннесси» и сказал:
– Выпьем. Друг погиб у меня… Помянуть надо. Свою норму он сегодня уже выпил. И сверх нормы тоже.
Продолжение чревато. Но предстояла операция без наркоза, и Граев решил воспользоваться старым фронтовым способом обезболивания…
Он разлил коньяк по крутобоким бокалам:
– Ну, за упокой души доктора Марина, Василия Петровича… Настоящий мужик был…
И одним махом выпил обжигающе-ароматную жидкость. Она пригубила и осторожно сказала:
– Значит, у тебя есть друзья? Не знала…
Граев долго смотрел цепенеющим взглядом на коньячную этикетку (Саша уже подумала – не ответит), потом разжал губы и сказал:
– Были когда-то… Теперь все меньше… Можно сказать, почти и не осталось…
И снова налил полный бокал.
Ну вот, Граев, вот ты и напился… Ну давай, делай что должен, раз не в силах сделать это трезвым… Режь по живому.
Под аккомпанемент стоящего в ушах гула мысли катились тяжело и медлительно, как валуны по дну бурной реки, – но, странное дело, были достаточно вразумительными. Или Саша оттягивала на себя часть грозящего захлестнуть Граева черного потока? Что-то такое, как подозревал Граев, она, несомненно, умел а делать… Он шумно выдохнул и сказал, медленно выговаривая слова:
– Тебе надо уйти.
Она молчала, лицо подрагивало, глаза блестели все больше, наполняясь слезами. Он повторил, произнося чуть не по слогам:
– Тебе. Надо. Уйти. Уйти отсюда. Ты всегда спрашиваешь: «Не опасно?» Сейчас со мной не просто опасно. Смертельно опасно. И сколько будет так, я не знаю.
К концу тирады язык стал слушаться Граева лучше, но мысль все равно двигалась с трудом и исключительно по прямой – как ярмарочный акробат идет по туго натянутой проволоке. И, как канатоходцу, шаг в сторону грозил срывом и мучительным падением…
Она отвернулась, смахнула слезы и произнесла, стараясь говорить спокойно, хотя голос предательски подрагивал:
– По-моему, ты не врешь, Граев… Похоже, так все оно и есть… Но если дело в этом…
Впервые она назвала его по фамилии. Рано или поздно все знакомые начинали называть его на «ты» и по фамилии. Граев ответил с несколько преувеличенной алкоголем гордостью:
– А я никогда не вру. Иногда – на работе, для дела. Но это называется дез… информация…
На последнем длинном слове язык его запнулся. Он опрокинул над бокалом подрагивающее бутылочное горлышко – оттуда скатилось несколько последних капель; Граев вздохнул.
– Я никуда не уйду, – сказала она спокойно и твердо. – Я остаюсь с тобой. Почему я должна уходить, если ты остаешься?
Он долго молчал, глядя куда-то мимо нее. В принципе он ожидал такого ответа. Сейчас он сделает гнусность женщине, которая его полюбила – бог весть за что… Сделает очень больно и спасет этим жизнь.
– Почему? – Он повернулся к ней; лицо застыло неподвижной маской, глаза были бешеные – что-то плескалось в них, черное и опасное, поднимаясь все ближе к поверхности. – Почему? Да потому что для того, чтобы шагнуть с человеком под пули, его надо любить. Или хотя бы уважать. Постельные знакомства для таких дел не годятся. Покувыркались – и хватит, других дел навалом. Уходи.
Удивительное дело, но все это прозвучало трезво, словно вся коньячная анестезия Граева в момент улетучилась. Внутри он выл и ненавидел себя.
Она вскочила, выбежала из комнаты. Хлопнула дверь ванной, зашумела струя воды, перекрываемая рыданиями. Граев сидел в той же позе, уставившись в угол, и убеждал себя, что так лучше.
Минут через двадцать она вернулась и тут же, молча и с каменным лицом, несмотря на поздний час, стала собирать вещи.
Я тоже оборотень, понял Граев в приступе внезапного просветления. Я волк, я охотился в лесу, знал вкус крови врага на клыках и до изнеможения любил волчиц лунными ночами. А какая-то сволочь отравила меня, как Колыванова, и я хожу на двух лапах и жду, как избавления, свою серебряную пулю… Ему стало бесконечно легко и радостно от понимания и бесконечно тоскливо от необратимости всего с ним случившегося – но все это было, конечно, лишь пьяным бредом.
Глава XVIII
Неизвестно, кто и в какие незапамятные времена изобрел коньяк. Но это был, без сомнения, достойнейший человек и великий гуманист. Назавтра Граев был преисполнен к нему глубочайшей благодарности – выдержанные коньячные спирты не вызывали у него никаких традиционных похмельных симптомов, кроме глубокой жажды.
И в остальном все было в порядке.
Никто ночью не саданул в окно из гранатомета; никто не торчал на лестничной площадке, маскируясь под ханыг с бутылью дешевого портвейна; у подъезда стояли лишь знакомые машины соседей. Урны, почтовые ящики и мусорные контейнеры не обнаруживали склонности взорваться при подходе к ним Граева. Тишина. Но он не верил тишине.
…В офис «Ориона» он пришел поздно, под конец рабочего дня, незадолго до назначенного Раевскому для передачи денег времени. Принесет? или нет? – Граева это не интересовало, сейчас у него другая цель, другая задача, другой противник…
– Мне позавчера звонил человек, назвавшийся Мариным… – По тону Граева секретарша Света не поняла, вопрос это или утверждение.
– Звонил, Павел Николаевич. Даже два раза. И просил вас срочно связаться, говорил, что у него появилась крайне важная информация… Но вы не появлялись, и сотовый был отключен…
Она говорила что-то еще, уже не представлявшее интереса, Граев не слушал. Марин что-то раскопал, на кого-то вышел, – связь держать они договорились лишь в этом случае. И этот кто-то отреагировал мгновенно…
…Убрать другую фигурку с доски оказалось значительно проще – Миша-шофер радостно отправился за счет фирмы в спецкомандировку. Задание состояло в том, чтобы уехать в уединенный пансионат на Карельском и сидеть там, не высовывая носа.
Может, это и была перестраховка, но сам Граев, взяв в оборот шофера, смог бы определить основные направления чужого поиска – и не хотел рисковать, считая противника глупее себя.
…Воронин сидел у Кати. Граев вошел и положил на стол пачку долларов.
– Раевский принес. Я проверил – чистые. Пятьдесят шесть с половиной тысяч. Говорит, что больше сейчас не собрать. Клянется отдать, когда раскрутит свое дело…
Катя молча взяла деньги; не считая, разделила на две неравные части, большую протянула Граеву:
– Возьми, это твоя премия сверх обговоренного. Сам рассчитайся со Славой… И с теми страхолюдами тоже.
Граев перехватил устремленный на Катю и на доллары странный взгляд Воронина и спросил его:
– Что у тебя по Раевскому?
– Ничего. Не единого телодвижения куда-то в сторону. Такое впечатление, что фантазии у него хватило только на то, чтобы начать грести под себя, когда гайки ослабли. А что с Александровской?
– То же самое. Ни малейшей зацепки, ни малейшего намека, что Раевский имеет прямое или косвенное отношение к майским событиям…
Дальше Граев говорил, обращаясь к Кате:
– По-моему, пора заканчивать дело. Вопрос с исчезнувшими деньгами мы прояснили. Никакой подготовки побега не было. Повторная экспертиза все расставила по местам: редкая болезнь с осложнениями на психику; выпадения сознания и памяти; кратковременные прояснения; самоубийство при одном из них… Угол, под которым произведен выстрел, места для другой версии не оставляет. Непроясненных вопросов два: откуда взялось и куда делось ружье? И где он был все эти месяцы? За последних три месяца в пушкинскую милицию поступало девять заявлений об утрате охотничьего оружия… Из них восемь – из дач и садовых домиков… Держат там ружья как попало. Вешают на гвоздь, а не запирают, как положено, в оружейные ящики… Мог легко зайти и взять. Куда делось – тоже понятно. Забрали авторы первого звонка об обнаруженном теле. Недаром не захотели светиться… А второй вопрос… второй…
Речь Граева прервалась, он скривился, склонился на правый бок и осторожно, даже нежно, массировал правое плечо. Лицо было напряжено.
– Что с тобой? – Голос Кати звучал с неподдельной тревогой.
– Так, ерунда… Переоценил тут немного силы…
– Все. Хватит. Выезжай в Швейцарию, Павел! Ты и так сделал все, что мог…
– Уже… Сегодня заказал билет… Но я закончу… Закончить Граев смог не сразу.
– А второй вопрос… Я думаю, можно вдумчиво прочесать приемники-распределители и психушки области: где появился и через несколько месяцев исчез (сбежал?) человек без документов и с амнезией… Искали-то старательно, но никак не бомжа и не сумасшедшего… Извини, Катя… – добавил он, увидев, как потемнело ее лицо.
– Ничего… Я все пережила и оплакала давно… Очень давно.
Она помолчала.
– Езжай, Павел. Удачи тебе. И выздоровления. А мы уж тут с Димой постараемся, чтобы история с Раевским не повторилась…
Граев встал, обошел стол и неловко, левой рукой, пожал ее узкую ладошку. Катя почувствовала на ладони сложенный квадратик бумаги и увидела яростное подмигивание Граева…
«Вслух не читай! Все не так. Все совсем не так! Сегодня, в десять вечера. Кафе „Лепаж“. Спроси Граева. Проведут в кабинет. Форма одежды – соответствующая. Подробности на месте».
Подписи не было, буквы корявые, с наклоном влево, но разборчивые, почти печатные. Катя еще раз перечитала записку.
Она стояла у своего директорского стола, раздумывая о чем-то. Сняла учительские очки со стеклами без диоптрий, переломила пополам и аккуратно опустила обломки в корзину для бумаг.
Глава XIX
Граев широкоплечей статуей застыл в узеньком полутемном коридорчике возле служебного выхода кафе. Если Катя сейчас не приедет… Все равно придется делать задуманное, будет чуть сложнее – и только. Рядом переминался с ноги на ногу маленький человечек, волнующийся куда больше его. Переминался и приглядывал за коридором – никому постороннему видеть Граева выходящим не надо. Для всех Граев ждет даму в кабинете…
Вот она! Минута в минуту. Граев сделал предупреждающий жест и придвинулся поближе к дверце, ожидая, когда Катя отпустит машину и исчезнет за хрустальными дверьми главного входа «Лепажа».
– Ну что, мы теперь в расчете? – приглушенно спросил человечек, готовый выпустить Граева и запереть за ним выход.
– В расчете. Если все получится…
– Получится, обязательно получится… – Человечек хотел этого никак не меньше самого Граева.
У того лежали кое-какие материалы, могущие обеспечить человечку прогулку на зону по статье, с которой возвращаются назад редко, даже инвалидами. (Преступников Граев никогда не покрывал. Но считал, что растлить нынешних пятнадцати-шестнадцатилетних девиц, вполне созревших и вполне представляющих, чего хотят, невозможно в принципе. Но на зоне, у паханов, считающих, что девочки-целочки обязаны дождаться их, крутых мужиков, возвращения, мнения бытовали иные…)
Пора. Граев выскользнул наружу и тут же свернул в подворотню. Время пошло, танец начался.
Катя Колыванова вошла в общий зал кафе «Лепаж» и сразу привлекла к себе внимание.
Молодая эффектная женщина, походка королевы, распущенные рыжеватые волосы, вечернее платье, выглядящее простым и сногсшибательно дорогим одновременно, – и при этом одна, без спутника.
Барыга средней руки застыл, забыв чиркнуть зажигалкой, поднесенной к сигарете спутницы. Та, крашеная грудастая блондинка, тоже кинула на Катю злобный взгляд. Два потасканных плейбоя заерзали по сиденьям, готовые немедленно распустить хвосты и перейти к активным действиям.
Недавний приход Граева был не так эффектен, но тоже незамеченным не остался.
Катя, ни на кого не глядя, проплыла по залу, увешанному, в полном соответствии с названием заведения, муляжами дуэльных и боевых пистолетов знаменитого французского мастера. Подошла к стойке, не успела ничего спросить – откуда-то вынырнул маленький человечек с бегающими глазами:
– Вы к Граеву? Проходите, пожалуйста…
Застеленный мягким ковром коридор. Человечек приоткрыл дверь орехового дерева, сделал приглашающий жест и исчез, как джинн в свою бутылку.
Катя зашла в кабинет. Он был пуст.
– Граев? – В тоне Димы Воронина не чувствовалось ничего, кроме вполне понятного удивления.
– Граев, Граев… Разговор есть. Ты один? – спросил Граев, прекрасно зная и то, что Дима один, и куда ушла его молодая жена, и даже когда она вернется.
Воронин кивнул, и Граев, не спрашивая разрешения и не разуваясь, двинул через прихожую в комнату. Ботинки, правда, вытер о коврик весьма тщательно.
Они уселись в гостиной по разные стороны большого овального стола. Удивление во взгляде Воронина медленно сменялось настороженностью. Граев не стал тянуть драгоценное время и сразу взял быка за рога, вынув из кармана пачку фотографий.
– Вот хотел показать кое-какие материалы, да при Кате не стоило…
Воронин перебирал снимки – излишней художественностью они не отличались, как всегда и бывает, если секс-игрища снимать скрытой камерой, без режиссуры, гримеров и осветителей. «Бейкер-стрит» сделал Граеву скидку, и сия подборка обошлась всего в полторы тысячи долларов – значительно меньше, чем платили рогатые мужья, составлявшие изрядную часть клиентов агентства.
Граев на фотографии не смотрел, хотя сюжеты некоторых, даже при отсутствии артистизма, представляли известный интерес – две дамочки (одна из них была женой Воронина), похоже, решили перепробовать как новинки из арсенала секс-шопов, так и все старые проверенные способы – сочетая то и другое с незаурядной фантазией.
Граева лесбийские игры не привлекали, он следил за реакцией начальника службы безопасности. И мог поклясться, что того отпустило, что тот расслабился, решив, что сейчас начнется всего-навсего второсортный шантаж.
Расслабься, детка, расслабься… для танца такой партнер подходит куда больше…
– Не хватает на билет до Швейцарии? – Голос Воронина звучал с презрительным превосходством. – Дурак ты, Граев… Да я эту лесбиюшку, Ленку, сам в дом привел. И сам по…ваю помаленьку. Это лучше, чем если Маринка мужиков на стороне искать начнет… А то у меня работа, не всегда дома бываю… Так что неприятностей у меня в семейной жизни не будет, не дождешься. А вот у тебя будут, и у «Бейкер-стрита» твоего сраного…
Расслабился? Ну и чудненько…
– Да я и думал, что ты знаешь… – Граев был спокоен и, казалось, ничуть не обиделся на презрительный тон Димы. – А вот знаешь ли ты про это…
Он опустил руку в тот же карман, так же медленно и неловко, как недавно – за фотографиями… И… через долю секунды стоял на ногах, в полутора метрах от стола (ни стол, ни стул не шелохнулись), а в руке был пистолет, нацеленный прямо в лоб Воронину.
– Знаешь, что я стреляю левой не хуже, чем правой? Вопрос прозвучал резко, как удар.
Улыбка у Граева была самая паскудная.
Танцор начал танец.
Граева в кабинете не было. Катя огляделась: накрытый на двоих стол – вино, фрукты, закуски; широченный диван (ладно хоть не застелен бельем!); маленькая дверь в углу (туалет? ванная?); на тумбочке магнитофон и кассеты. На столе стоит прислоненное к салатнице и сразу бросающееся в глаза послание.
«Буду минут через сорок – пятьдесят. Включи музыку – не громко. Покушай, позвени бокалами. Посмейся. Если через час не приду – дело повернулось плохо. Тогда уходи. Но я приду. Записку сожги».
Несколько минут она просидела неподвижно, в глубокой задумчивости (мысль плюнуть на все причуды Граева и немедленно уехать домой ни на секунду не пришла Кате в голову).
Скомкала записку и подожгла в пепельнице. Подошла к магнитофону, поставила первую попавшуюся кассету – зазвучало что-то лирично-расслабляющее. Села к столу и стала ждать, не забывая время от времени звякать двумя наполненными бокалами, задевать вилкой о край тарелки и мелодично, перекрывая звук магнитофона, смеяться.
Но кушать, вопреки инструкции, Катя не смогла.
Граев стоял не статично – совершал легкие раскачивающиеся движения, переносил тяжесть с одной ноги на другую и при этом легко, танцующе передвигался по траектории маятника, точкой крепления которого был Воронин.
Тот, надо отдать должное, держался неплохо. Немногие могут держаться так под дулом направленного в лоб пистолета.
– Что это значит, Граев? – Попытался тоже встать из-за стола, но застыл на месте, остановленный резким движением пистолета.
– Это значит, что дурак – ты, Дима. Жадный дурак, погоревший на мелочной скаредности. Опасный дурак, убивший моего друга. Умный дурак, рассчитывающий все на много ходов вперед. И все-таки дурак. Потому что убийцы моих друзей долго не живут.
Нельзя сказать, что Воронина проняло до печенок. Если с тобой начинают говорить разговоры – значит стрельбы пока не будет. Желающий убить стреляет сразу. Значит, есть шансы, значит – возможно все. Ну-ну, мальчик… Все замечательно. Чем дольше ты не поймешь, к какому финальному па тебя ведут, тем податливей будешь…
– Еще не понял, Дима? Ты погорел на сущей ерунде. На эмблеме. Которую спорол с правого рукава камуфляжа, вместо того чтобы выкинуть его к чертям вместе с эмблемой. Я был в вашей поганой Конторе, в вашем сраном инкубаторе вервольфов, увидел паренька с незнакомым дельтоидом на правом рукаве и подумал: почему на правом, когда все носят на левом? И еще: а где я мог видеть такую штуку? Да на твоем камуфляже, тогда, на пустоши, более темный, невыцветший след от споротой эмблемы – та же форма, тот же размер, то же место… А дальше было проще – достаточно было принять за икс тебя – и многие уравнения решались легко и просто.
Знай Дима Воронин Граева лучше, побывай с ним на войне или в серьезном деле – попытался бы броситься немедленно, невзирая на любой риск и любые последствия. Так велеречив Граев бывал лишь в одном случае – когда всерьез собирался кого-нибудь убить.