Страница:
– А тогда как же называется муж вороны?
– Дело не в том, как он называется. А в том, кто он есть по существу.
Адам улыбнулся. Инна не видела, но почувствовала, что он улыбнулся, потому что машина как бы наполнилась приглушённой застенчивой радостью.
Целая стая взлетела, вспугнутая машиной, но поднялась невысоко, видимо понимая, что машина сейчас проедет, и можно будет сесть на прежнее место. Они как бы приподнялись, пропуская машину, низко планировали, обметая машину крыльями.
Невелико событие – проезжать среди птиц, но этого никогда раньше не было в её жизни. А если бы и было, она не обратила бы внимания. Последнеё время Инна все время выясняла отношения с любимым человеком, и её все время, как говорила Ираида, бил колотун. А сейчас колотун отлетел так далеко, будто его и вовсе не существовало в природе. В природе стояла золотая рожь, низко кружили птицы, застенчиво улыбался Адам.
Подъехали к реке.
Инна вышла из машины. Подошла к самой воде. Вода была совершенно прозрачная. На середине в глубине стояли две метровые рыбины – неподвижно, нос к носу. Что-то ели или целовались.
Инна никогда не видела в естественных условиях таких больших рыб.
– Щелкоперка, – сказал Адам. Он все знал. Видимо, он был связан с природой и понимал в ней все, что надо понимать.
– А можно их руками поймать? – спросила Инна.
– А зачем? – удивился Адам.
Инна подумала: действительно, зачем? Отнести повару? Но ведь в санатории и так кормят.
Адам достал из багажника раскладной стульчик и надувной матрас. Матрас был яркий – синий с жёлтым и заграничный. Инна догадалась, что он заграничный, потому что от наших матрасов удушливо воняло резиной, и этот запах не выветривался никогда.
Адам надул матрас для Инны, а сам уселся на раскладной стульчик возле самой воды. Стащил рубашку.
Инна подумала и тоже стала снимать кофту из индийской марли. Она расстегнула только две верхних пуговицы, и голова шла туго.
Адам увидел, как она барахтается своими белыми роскошными руками, и тут же отвернулся. Было нехорошо смотреть, когда она этого не видит.
Подул тёплый ветер. По реке побежала сверкающая рябь, похожая на нёсметное количество сверкающих человечков, наплывающих фанатично и неумолимо – войско Чингисхана с поднятыми копьями.
Инна высвободила голову, сбросила джинсы, туфли. Медленно легла на матрас, как бы погружая своё тело в воздух, пропитанный солнцем, близкой водой, близостью Адама. Было спокойно, успокоенно. Колотун остался в прежней жизни, а в этой – свёрнуты все знамёна и распущены все солдаты, кроме тех, бегущих над целующимися рыбами.
«Хорошо», – подумала Инна. И подумала, что это «хорошо» относится к «сейчас». А счастье – это «сейчас» плюс «всегда». Сиюминутность плюс стабильность. Она должна быть уверена, что так будет и завтра, и через год. До гробовой доски и после гроба.
– А где вы работаете? – спросила Инна.
Этот вопрос был продиктован не праздным любопытством. Она забивала сваи в фундамент своей стабильности.
– В патентном бюро.
– А это что?
– Я, например, занимаюсь продажей наших патентов за границу.
– Это как? – Инна впервые сталкивалась с таким родом деятельности.
– Ну… Когда мы умеем делать что-то лучше, они у нас учатся, – популярно объяснил Адам.
– А мы что-то умеем делать лучше?
– Сколько угодно. Шампанское, например.
Инна приподнялась на локте, смотрела на Адама с наивным выражением.
От слов «патентное бюро» веяло иными городами, отелями, неграми, чемоданами в наклейках.
– А ваша жена – тоже в патентном бюро? – спросила Инна.
Это был генеральный вопрос. Её совершенно не интересовало участие жены в общественной жизни. Её интересовало – женат он или нет, а спросить об этом прямо было неудобно.
– Нет, – сказал Адам. – Она инженер.
«Значит, женат», – поняла Инна, но почему-то не ощутила опустошения.
– А дети у вас есть?
– Нет.
– А почему?
– У жены в студенчестве была операция аппендицита. Неудачная. Образовались спайки. Непроходимость, – доверчиво поделился Адам.
– Но ведь это у неё непроходимость.
– Не понял, – Адам обернулся.
– Я говорю: непроходимость у неё, а детей нет у вас, – растолковала Инна.
– Да. Но что же я могу поделать? – снова не понял Адам.
«Бросить её, жениться на мне и завести троих детей, пока ещё не выстарился окончательно», – подумала Инна. Но вслух ничего не сказала. Подняла с земли кофту и положила на голову, дабы не перегреться под солнцем. Адам продолжал смотреть на неё, ожидая ответа на свой вопрос, и вдруг увидел её всю – большую, молодую и сильную, лежащую на ярком матрасе, и подумал о том же, что и она, и тут же смутился своих мыслей.
Обедали они уже вместе. То есть все было как раньше, каждый сидел на своём месте и ел из своей тарелки. Но раньше они были врозь, а теперь – вместе. Когда подали второе, Адам снял со своей тарелки круглый парниковый помидор и перенёс его в тарелку Инны – так, будто она – его дочь и ей положены лучшие куски. Инна не отказалась и не сказала «спасибо». Восприняла как должное. На этом кругленьком, почти не настоящем помидорчике как бы определилась дальнейшая расстановка сил: он все отдаёт, она все принимает без благодарности. И неизвестно – кому лучше? Дающему или берущему? Отдавая, человек лишается чего-то конкретного, скажем, помидора. А черпает из чаши добра.
Инна тоже черпала, было дело. Отдала все, чем была богата, – молодость, надежды. И с чем она осталась?
После обеда поехали по местным торговым точкам. Инна знала – в загородных магазинах можно купить то, чего не достанешь в Москве. В Москве у каждого продавца своя клиентура и клиентов больше, чем товаров. А здесь, в ста километрах, клиентов может не хватить, и стоящие товары попадают на прилавок.
Инна вошла в дощатый магазин, сразу же направилась в отдел «мужская одежда» и сразу же увидела то, что было нужно: финский светло-серый костюм из шерстяной рогожки. Инна сняла с кронштейна костюм, пятидесятый размер, третий рост, и протянула Адаму.
– Идите примерьте! – распорядилась она.
Адам не знал, нужен ему костюм или нет. Но Инна вела себя таким образом, будто она знала за него лучше, чем он сам.
Адам пошёл в примерочную, задёрнул плюшевую занавеску. Стал переодеваться, испытывая все время внутреннее недоумение. Он не привык, чтобы о нем заботились, принимали участие. Жена никогда его не одевала и не одевалась сама. Она считала – не имеет значения, во что одет человек. Имеют значения нравственные ценности. Она была человеком завышенной нравственности.
Инна отвела шторку, оглядела Адама. Пиджак сидел как влитой, а брюки были велики.
Инна принесла костюм сорок восьмого размера, высвободила с вешалки брюки и протянула Адаму.
– Оденьте эти брюки, – велела она. – А эти снимите.
– Почему? – не понял Адам.
– Велики.
– Разве?
– А вы не видите? Сюда же можно засунуть ещё один зад.
– Зато не жмут, – неуверенно возразил Адам.
– Самое главное в мужской фигуре – это зад!
Она действительно была убеждена, что мужчина во все времена должен гоняться с копьём за мамонтом и у него должны торчать ребра, а зад обязан быть тощий, как у кролика, в брюках иметь полудетский овальный рисунок.
У Адама в прежних портках зад выглядел как чемодан, и любая мечта споткнётся о такое зрелище.
– Тесно, – пожаловался Адам, отодвигая шторку. – Я не смогу сесть.
Инна посмотрела и не поверила своим глазам. Перед ней стоял элегантный господин шведского типа – сильный мира сего, скрывающий свою власть над людьми.
– Останьтесь так, – распорядилась Инна. Она уже не смирилась бы с обратным возвращением в дедовские штаны и неприталенную рубаху, которая пузырилась под поясом.
Она взяла вешалку, повесила на неё брюки пятьдесят второго размера, пиджак сорок восьмого. Отнесла на кронштейн.
– Идите платить, – сказала она.
– Наверное, надо предупредить продавщицу, – предположил Адам.
– О чем?
– О том, что мы разрознили костюм. Что он не парный…
– И как вы думаете, что она вам ответит? – поинтересовалась Инна.
– Кто?
– Продавщица. Что она вам скажет?
– Не знаю.
– А я знаю. Она скажет, чтобы вы повесили все, как было.
– И что?
– Ничего. Останетесь без костюма.
Адам промолчал.
– У вас нестандартная фигура: плечи – пятьдесят два, а бедра – сорок восемь. Мы так и купили. Я не понимаю, что вас не устраивает? Вы хотите иметь широкие штаны или узкий пиджак?
– Да, но придёт следующий покупатель, со стандартной фигурой, и останется без костюма. Нельзя же думать только о себе.
– А чем вы хуже следующего покупателя? Почему у него должен быть костюм, а у вас нет?
Адам был поставлен в тупик такой постановкой вопроса. Честно сказать, в самой-самой глубине души он считал себя хуже следующего покупателя. Все люди казались ему лучше, чем он сам. И ещё одно обстоятельство: Адам не умел быть счастлив за чей-то счёт, и в том числе за счёт следующего покупателя.
– Ну, я не знаю… – растерянно сказал Адам.
– А я знаю. Вы любите создавать себе трудности, – определила Инна. – Вас хлебом не корми – дай пострадать.
Она взяла Адама за руку и подвела к кассе.
– Сто шестьдесят рублей, – сказала кассирша.
Адам достал деньги, отдал кассирше. Та пересчитала их и бросила в свой ящичек, разгороженный для разных купюр. И все это время у Адама было чувство, будто идёт через контрольный пост с фальшивыми документами.
Инна отошла к продавцу и протянула старую одежду Адама.
– Заверните.
Продавец ловко запаковал, перевязал шпагатиком и вручил свёрток.
Вышли на улицу.
Возле магазина был небольшой базар. Старухи в чёрном продавали яблоки в корзинах и астры в вёдрах.
Увидев Адама и Инну, они притихли, как бы наполнились уважением. Инна посмотрела на своего спутника – со стороны, глазами старух – и тоже наполнилась уважением. А уважение – самый необходимый компонент для пирога любви.
– Потрясающе… – обрадовалась Инна, услышав в себе этот необходимый компонент.
– Да? – Адам осветился радостью и тут же забыл свои недавние сомнения относительно следующего покупателя.
«А в самом деле, – подумал он. – Почему не я?» Он давно хотел иметь хороший костюм, но все время почемуто откладывал на потом. Хотя почему «потом» лучше, чем «сейчас»? Наверняка хуже. «Потом» человек бывает старше и равнодушнее ко всему. В жизни надо все получать своевременно.
– Maintenant, – проговорил Адам.
– Что? – не поняла Инна.
– Maintenant по-французски – это сейчас.
Инна остановилась и внимательно посмотрела на Адама. Она тоже ничего не хотела ждать. Она хотела быть счастливой сегодня. Сейчас. Сию минуту.
Адам подошёл к старухе и купил у неё цветы. Астры были с блохами, а с повядших стеблей капала вода.
Инна оглядела цветы, вернула их бабке, востребовала деньги обратно и купила на них яблоки у соседней старухи. Когда они отошли, Адам сказал, смущаясь замечания:
– По-моему, это неприлично.
– А продавать такие цветы прилично? – Инна посмотрела на него наивными зелёными глазами.
«И в самом деле», – усомнился Адам.
По вечерам в санатории показывали кино. Фильмы были преимущественно о любви и преимущественно плохие. Похоже, их создатели не догадывались, зачем мир расколот на два пола – мужчин и женщин. И не помнили наверняка, как люди размножаются, – может быть, отводками и черенками, как деревья.
Однако все отдыхающие шли в просмотровый зал, садились и пережидали кино от начала до конца, как пережидают беседу с занудливым собеседником. С той разницей, что от собеседника уйти неудобно, а с фильма – можно.
Инна и Адам садились рядом и смотрели до конца, не потому что их интересовала вялая лента, а чтобы посидеть вместе. Инна все время ждала, что Адам проявит какие-то знаки заинтересованности: коснётся локтем локтя или мизинца мизинцем. Но Адам сидел как истукан, глядел перед собой с обалделым видом и не смел коснуться даже мизинцем. Инна догадывалась, что все так и будет продолжаться и придётся брать инициативу в свои руки. Такого в её небогатой практике не встречалось. Адам был исключением из правила. Как правило, Инна находилась в состоянии активной обороны, потому что не хотела быть случайной ни в чьей жизни. Пусть даже самой достойной.
В понедельник киномеханик был выходной. Отдыхающие уселись перед телевизором, а Инна и Адам отправились пешком в соседнюю деревню. В клуб.
В клубе кино отменили. В этот день проходил показательный процесс выездного суда. Инна выяснила: истопник пионерского лагеря «Ромашка» убил истопника санатория «Берёзка». Оба истопника из этой деревни, поэтому именно здесь, в клубе, решено было провести показательный суд, в целях педагогических и профилактических.
Деревня состояла из одной улицы, и вся улица собралась в клуб. Народу набралось довольно много, но свободные места просматривались. Инна и Адам забрались в уголочек, приобщились к зрелищу. Скорбному театру.
За длинным столом лицом к залу сидел судья – черноволосый, с низким лбом, плотный и идейно добротный. По бокам от него – народные заседатели, женщины со сложными, немодными причёсками и в кримпленовых костюмах.
На первом ряду, спиной к залу, среди двух милиционеров сидел подсудимый, истопник «Ромашки».
– А милиционеры зачем? – тихо спросила Инна.
– Мало ли… – неопределённо отозвался Адам.
– Что?
– Мало ли что ему в голову взбредёт.
Инна внимательно посмотрела на «Ромашку» и поняла: ему ничего в голову не взбредёт. «Ромашка» был мелок, худ, как подросток, невзрачен, с каким-то стёртым лицом, на котором читались явные признаки вырождения. Чувствовалось, что его род пришёл к окончательному биологическому упадку, и следовало бы запретить ему дальше размножаться, в интересах охраны природы. Однако выяснилось, что у обвиняемого двое детей, которые его любят. А он любит их.
Судья попросил рассказать «Ромашку», как депо было. Как это все произошло.
«Ромашка» начал рассказывать о том, что утром он подошёл к шестёрке за бутылкой и встретил там «Берёзку».
– Какая шестёрка? – не понял судья.
Ромашка объяснил, что шестёрка – это сельмаг N 6, который стоит на их улице и сокращённо называется «шестёрка».
Судья кивнул головой, показывая кивком, что он понял и удовлетворён ответом.
…«Берёзка» подошёл к «Ромашке» и положил ему на лицо ладонь с растопыренными пальцами. («Ромашка» показал, как это выглядело, положив свою ладонь на своё лицо.)
Он положил ладонь на лицо и толкнул «Ромашку» – так, что тот полетел в грязь.
По показаниям свидетелей, потерпевший «Берёзка» имел двухметровый почти рост и весил сто шестнадцать килограмм. Так, что «Ромашка» был величиной с одну «Березкину» ногу. И наверняка от незначительного толчка летел далеко и долго.
– Дальше, – потребовал судья.
– Дальше я купил бутылку и пошёл домой, – продолжал «Ромашка».
Он нервничал до озноба, однако, чувствуя внимание к себе зала, испытывал, как показалось Инне, что-то похожее на вдохновение. Он иногда криво и немножко высокомерно усмехался. И зал внимал.
– А потом днём я опять пришёл к шестёрке. Сел на лавку.
– Зачем? – спросил судья.
– Что «зачем»? Сел или пришёл?
– Зачем пришёл? – уточнил судья.
– За бутылкой.
– Так вы же уже взяли утром, – напомнил судья.
«Ромашка» посмотрел на судью, не понимая замечания.
– Ну да, взял… – согласился он.
– Куда же вы её дели?
– Так выпил… – удивился «Ромашка».
– С утра? – в свою очередь удивился судья.
– Ну да! – ещё больше удивился «Ромашка», не понимая, чего тут можно не понять.
– Дальше, – попросил судья.
– Я, значит, сижу, а он подошёл, сел рядом со мной и спихнул. Вот так, – «Ромашка» дёрнул бедром. – Я упал в грязь.
«Ромашка» замолчал обиженно, углубляясь в прошлое унижение.
– Ну а дальше?
– Я пошёл домой. Взял нож. Высунулся в окно и позвал: «Коль…» Он пошёл ко мне. Я встал за дверями. Он постучал. Я открыл и сунул в него нож. Он ухватился за живот и пошёл обратно. И сел на лавку. А потом лёг на лавку.
«Ромашка» замолчал.
– А потом? – спросил судья.
– А потом помер, – ответил «Ромашка», подняв брови.
Медицинская экспертиза показала, что нож попал в крупную артерию, и потерпевший умер в течение десяти минут от внутреннего кровотечения.
– Вы хотели его убить или это получилось случайно? – спросил судья.
– Конечно, хотел, – «Ромашка» нервно дёрнул лицом.
– Может быть, вы хотели его только напугать? – мягко, но настойчиво спросила женщина-заседатель, как бы наводя «Ромашку» на нужный ответ.
Если бы «Ромашка» публично раскаялся и сказал, что не хотел убийства, что все получилось случайно, он судился бы по другой статье и получил другие сроки.
– Нет! – отрезал «Ромашка». – Я б его все равно убил!
– Почему? – спросил судья.
– Он меня третировал.
Чувствовалось, что слово «третировал» «Ромашка» приготовил заранее.
Зал зашумел, заволновался, как рожь на ветру. Это был ропот подтверждения. Да, «Берёзка» третировал «Ромашку», и тот убил его потому, что не видел для себя иного выхода. Драться с ним он не мог – слишком слаб. Спорить тоже не мог – слишком глуп. Избегать – не получалось, деревня состояла из одной улицы. Он мог его только уничтожить.
– Садитесь, – сказал судья.
«Ромашка» сел, и над залом нависло его волнение, беспомощность и ненависть к умершему. Даже сейчас, за гробом.
Судья приступил к допросу «Березкиной» жены. Вернее, вдовы.
Поднялась молодая рослая женщина Тоня, с гладкой темноволосой головой и большими прекрасными глазами. Инна подумала, что, если её одеть, она была бы уместна в любом обществе.
– Ваш муж был пьяница? – спросил судья.
– Пил, – ответила Тоня.
– А это правда, что в пьяном виде он выгонял вас босиком на снег?
– Было, – с неудовольствием ответила Тоня. – Ну и что?
То обстоятельство, что её муж пил и дрался, не было достаточной причиной, чтобы его убили. А судья, как ей казалось, спрашивал таким образом, будто хотел скомпрометировать умершего. Дескать, невелика потеря.
– Обвиняемый ходил к вам в дом?
– Заходил иногда.
– Зачем?
Судья хотел исключить или, наоборот, обнаружить любовный треугольник. Поискать причину убийства в ревности.
– Не помню.
Она действительно не помнила – зачем один заходил к другому? Может быть, поговорить об общем деле, всетаки они были коллеги. Истопники. Но скорее всего – за деньгами на бутылку.
– Когда он к вам приходил, вы с ним разговаривали?
– Может, и разговаривала. А что?
Тоня не понимала, какое это имело отношение к делу: приходил или не приходил, разговаривала или не разговаривала.
Судья посмотрел на статную, почти прекрасную Тоню, на «Ромашку» – и не смог объединить их даже подозрением.
– Вы хотите подсудимому высшей меры? – спросил судья.
– Как суд решит, так пусть и будет, – ответила Тоня, и её глаза впёрвые наполнились слезами.
Она не хотела мстить, но не могла и простить.
– Озорной был… – шепнула Инне сидящая рядом старуха. – Что с его ишло…
Сочувствие старухи принадлежало «Ромашке», потому что «Ромашка» был слабый, почти ущербный. И потому, что «Берёзку» жалеть было поздно.
Инна внимательно поглядела на старуху и вдруг представила себе «Березку» – озорного и двухметрового, не знающего, куда девать свои двадцать девять лет и два метра. Ему было тесно на этой улице, с шестёркой в конце улицы и лавкой перед шестёркой. На этой лавке разыгрывались все деревенские празднества и драмы. И умер на этой лавке.
– Садитесь, – разрешил судья.
Тоня села, плача, опустив голову.
Стали опрашивать свидетелей.
Вышла соседка подсудимого – баба в ситцевом халате, с причёской двадцатилетней давности, которую Инна помнила у матери. Она встала вполоборота, чтобы было слышно и судье, и залу. Принялась рассказывать:
– Я, значит, побежала утречком, набрала грибов в целлофановый мешок. Отварила в солёной водичке, скинула на дуршлаг. Собралась пожарить с лучком. Говорю: «Вась, сбегай за бутылкой…»
– Опять бутылка! – возмутился судья. – Что вы все: бутылка да бутылка… Вы что, без бутылки жить не можете?
Свидетельница замолчала, уставилась на судью. Челюсть у неё слегка отвисла, а глазки стали круглые и удивлённые, как у медведика. Она не понимала его неудовольствия, а судья не понимал, чего она не понимает.
Повисла пауза.
– Рассказывайте дальше, – махнул рукой судья.
– Ну вот. А потом он забежал на кухню, взял нож. А дальше я не видела. Потом захожу к нему в комнату, а он под кроватью сидит…
Судья развернул тряпку и достал нож, который лежал тут же на столе как вещественное доказательство. Нож был громадный, с чёрной пластмассовой ручкой.
Зал замер.
– Да… – судья покачал головой. – С таким тесаком только на кабана ходить.
И преступление выпрямилось во весь рост.
«Ромашке» дали одиннадцать лет строгого режима. Он выслушал приговор с кривой усмешкой.
Судья испытывал к «Ромашке» брезгливое пренебрежение. А женщины-заседатели смотрели на него со сложным выражением. Они знали, что стоит за словом «строгий режим», и смотрели на него как бы через это знание. А «Ромашка» не знал, и ему предстоял путь, о котором он даже не догадывался.
Суд кончился.
«Ромашку» посадили в машину и увезли. Все разбрелись с отягощёнными душами.
Инна и Адам пошли в санаторий.
Дорога лежала через поле.
Солнце скатилось к горизонту, было огромное, объемнокруглое, уставшее. Инна подумала, что днём солнце бывает цвета пламени, а вечером – цвета тлеющих углей. Значит, и солнце устаёт к концу дня, как человек к концу жизни.
Вдоль дороги покачивались цветы и травы: клевер, метёлки, кашка, и каждая травинка была нужна. Например, коровам и пчёлам. Для молока и меда. Все необходимо и связано в круговороте природы. И волки нужны – как санитары леса, и мыши нужны – корм для мелких хищников. А для чего нужны эти две молодые жизни – Коли и Васи? Один – уже в земле. Другой хоть и жив, но тоже погиб, и если нет «иной жизни», о чем тоскливо беспокоилась клоунеса, значит, они пропали безвозвратно и навсегда. А ведь зачем-то родились и жили. Могли бы давать тепло – ведь они истопники.
Кто всем этим распоряжается? И почему «он» или «оно» ТАК распорядилось…
Вошли в лес. Стало сумеречно и прохладно.
Инна остановилась и посмотрела на Адама. В её глазах стояла затравленность.
– Мне страшно, – сказала она. – Я боюсь…
Ему захотелось обнять её, но он не смел. Инна сама шагнула к нему и уткнулась лицом в его лицо. От него изумительно ничем не пахло, как ничем не пахнет морозное утро или ствол дерева.
Инна положила руки ему на плечи и прижала к себе, будто объединяя его и себя в общую молекулу. Что такое водород или кислород? Газ. Эфемерность. Ничто. А вместе – это уже молекула воды. Качественно новое соединение.
Инне хотелось перейти в качественно новое соединение, чтобы не было так неустойчиво в этом мире под уставшим солнцем.
Адам обнял её руками, ставшими вдруг сильными. Они стояли среди деревьев, ошеломлённые близостью и однородностью. Кровь билась в них гулко и одинаково. И вдруг совсем неожиданно и некстати в её сознании всплыло лицо того, которого она любила. Он смотрел на неё, усмехаясь презрительно и самолюбиво, как бы говорил: «Эх, ты…» – «Так тебе и надо», – мысленно ответила ему Инна и закрыла глаза.
– Адам… – тихо позвала Инна.
Он не отозвался.
– Адам!
Он, не просыпаясь, застонал от нежности. Нежность стояла у самого горла.
– Я не могу заснуть. Я не умею спать вдвоём.
– А?
Адам открыл глаза. В комнате было уже светло. Тень от рамы крестом лежала на стене.
– Ты иди… Иди к себе, – попросила Инна.
Он не мог встать. Но не мог и ослушаться. Она сказала: иди. Значит, надо идти.
Адам поднялся, стал натягивать на себя новый костюм, который был ему неудобен. Инна наблюдала сквозь полуприкрытые ресницы. Из окна лился серый свет, Адам казался весь дымчато-серебристо-серый. У него были красивые руки и движения, и по тому, как он застёгивал пуговицы на рубашке, просматривалось, что когда-то он был маленький и его любила мама. Инна улыбнулась и поплыла в сон. Сквозь сон слышала, как хлопнула одна дверь, потом другая. Ощутила свободу, которую любила так же, как жизнь, и, засыпая, улыбнулась свободе. Провела ладонью по плечу, с удивлением отмечая, что и ладонь и плечо – не прежние, а другие. Раньше она не замечала своего тела, оно имело как бы рабочее значение: ноги – ходить, руки – работать. Но оказывается, все это, вплоть до каждой реснички, может существовать как отдельные живые существа и необходимо не только тебе. Гораздо больше, чем тебе, это необходимо другому человеку. Инна заснула с уверенностью, что она – всесильна и прекрасна. Ощутила себя нормально, ибо это и есть норма – слышать себя всесильной и прекрасной. А все остальное – отклонение от нормы.
Птицы молчали, значит, солнце ещё не встало. Облака бежали быстро, были перистые и низкие.
Цвела сирень. Гроздья даже по виду были тугие и прохладные. Адам посмотрел на небо, его глаза наполнились слезами. Он заплакал по жене. Ему бесконечно жаль стало свою Светлану Алексеевну, с которой прожил двадцать лет и которая была порядочным человеком. Это очень ценно само по себе – иметь дело с порядочным человеком, но, как оказалось, в определенной ситуации это не имело ровно никакого значения. Он понимал, что должен уйти от неё, а значит, нанести ей реальное зло.
– Дело не в том, как он называется. А в том, кто он есть по существу.
Адам улыбнулся. Инна не видела, но почувствовала, что он улыбнулся, потому что машина как бы наполнилась приглушённой застенчивой радостью.
Целая стая взлетела, вспугнутая машиной, но поднялась невысоко, видимо понимая, что машина сейчас проедет, и можно будет сесть на прежнее место. Они как бы приподнялись, пропуская машину, низко планировали, обметая машину крыльями.
Невелико событие – проезжать среди птиц, но этого никогда раньше не было в её жизни. А если бы и было, она не обратила бы внимания. Последнеё время Инна все время выясняла отношения с любимым человеком, и её все время, как говорила Ираида, бил колотун. А сейчас колотун отлетел так далеко, будто его и вовсе не существовало в природе. В природе стояла золотая рожь, низко кружили птицы, застенчиво улыбался Адам.
Подъехали к реке.
Инна вышла из машины. Подошла к самой воде. Вода была совершенно прозрачная. На середине в глубине стояли две метровые рыбины – неподвижно, нос к носу. Что-то ели или целовались.
Инна никогда не видела в естественных условиях таких больших рыб.
– Щелкоперка, – сказал Адам. Он все знал. Видимо, он был связан с природой и понимал в ней все, что надо понимать.
– А можно их руками поймать? – спросила Инна.
– А зачем? – удивился Адам.
Инна подумала: действительно, зачем? Отнести повару? Но ведь в санатории и так кормят.
Адам достал из багажника раскладной стульчик и надувной матрас. Матрас был яркий – синий с жёлтым и заграничный. Инна догадалась, что он заграничный, потому что от наших матрасов удушливо воняло резиной, и этот запах не выветривался никогда.
Адам надул матрас для Инны, а сам уселся на раскладной стульчик возле самой воды. Стащил рубашку.
Инна подумала и тоже стала снимать кофту из индийской марли. Она расстегнула только две верхних пуговицы, и голова шла туго.
Адам увидел, как она барахтается своими белыми роскошными руками, и тут же отвернулся. Было нехорошо смотреть, когда она этого не видит.
Подул тёплый ветер. По реке побежала сверкающая рябь, похожая на нёсметное количество сверкающих человечков, наплывающих фанатично и неумолимо – войско Чингисхана с поднятыми копьями.
Инна высвободила голову, сбросила джинсы, туфли. Медленно легла на матрас, как бы погружая своё тело в воздух, пропитанный солнцем, близкой водой, близостью Адама. Было спокойно, успокоенно. Колотун остался в прежней жизни, а в этой – свёрнуты все знамёна и распущены все солдаты, кроме тех, бегущих над целующимися рыбами.
«Хорошо», – подумала Инна. И подумала, что это «хорошо» относится к «сейчас». А счастье – это «сейчас» плюс «всегда». Сиюминутность плюс стабильность. Она должна быть уверена, что так будет и завтра, и через год. До гробовой доски и после гроба.
– А где вы работаете? – спросила Инна.
Этот вопрос был продиктован не праздным любопытством. Она забивала сваи в фундамент своей стабильности.
– В патентном бюро.
– А это что?
– Я, например, занимаюсь продажей наших патентов за границу.
– Это как? – Инна впервые сталкивалась с таким родом деятельности.
– Ну… Когда мы умеем делать что-то лучше, они у нас учатся, – популярно объяснил Адам.
– А мы что-то умеем делать лучше?
– Сколько угодно. Шампанское, например.
Инна приподнялась на локте, смотрела на Адама с наивным выражением.
От слов «патентное бюро» веяло иными городами, отелями, неграми, чемоданами в наклейках.
– А ваша жена – тоже в патентном бюро? – спросила Инна.
Это был генеральный вопрос. Её совершенно не интересовало участие жены в общественной жизни. Её интересовало – женат он или нет, а спросить об этом прямо было неудобно.
– Нет, – сказал Адам. – Она инженер.
«Значит, женат», – поняла Инна, но почему-то не ощутила опустошения.
– А дети у вас есть?
– Нет.
– А почему?
– У жены в студенчестве была операция аппендицита. Неудачная. Образовались спайки. Непроходимость, – доверчиво поделился Адам.
– Но ведь это у неё непроходимость.
– Не понял, – Адам обернулся.
– Я говорю: непроходимость у неё, а детей нет у вас, – растолковала Инна.
– Да. Но что же я могу поделать? – снова не понял Адам.
«Бросить её, жениться на мне и завести троих детей, пока ещё не выстарился окончательно», – подумала Инна. Но вслух ничего не сказала. Подняла с земли кофту и положила на голову, дабы не перегреться под солнцем. Адам продолжал смотреть на неё, ожидая ответа на свой вопрос, и вдруг увидел её всю – большую, молодую и сильную, лежащую на ярком матрасе, и подумал о том же, что и она, и тут же смутился своих мыслей.
Обедали они уже вместе. То есть все было как раньше, каждый сидел на своём месте и ел из своей тарелки. Но раньше они были врозь, а теперь – вместе. Когда подали второе, Адам снял со своей тарелки круглый парниковый помидор и перенёс его в тарелку Инны – так, будто она – его дочь и ей положены лучшие куски. Инна не отказалась и не сказала «спасибо». Восприняла как должное. На этом кругленьком, почти не настоящем помидорчике как бы определилась дальнейшая расстановка сил: он все отдаёт, она все принимает без благодарности. И неизвестно – кому лучше? Дающему или берущему? Отдавая, человек лишается чего-то конкретного, скажем, помидора. А черпает из чаши добра.
Инна тоже черпала, было дело. Отдала все, чем была богата, – молодость, надежды. И с чем она осталась?
После обеда поехали по местным торговым точкам. Инна знала – в загородных магазинах можно купить то, чего не достанешь в Москве. В Москве у каждого продавца своя клиентура и клиентов больше, чем товаров. А здесь, в ста километрах, клиентов может не хватить, и стоящие товары попадают на прилавок.
Инна вошла в дощатый магазин, сразу же направилась в отдел «мужская одежда» и сразу же увидела то, что было нужно: финский светло-серый костюм из шерстяной рогожки. Инна сняла с кронштейна костюм, пятидесятый размер, третий рост, и протянула Адаму.
– Идите примерьте! – распорядилась она.
Адам не знал, нужен ему костюм или нет. Но Инна вела себя таким образом, будто она знала за него лучше, чем он сам.
Адам пошёл в примерочную, задёрнул плюшевую занавеску. Стал переодеваться, испытывая все время внутреннее недоумение. Он не привык, чтобы о нем заботились, принимали участие. Жена никогда его не одевала и не одевалась сама. Она считала – не имеет значения, во что одет человек. Имеют значения нравственные ценности. Она была человеком завышенной нравственности.
Инна отвела шторку, оглядела Адама. Пиджак сидел как влитой, а брюки были велики.
Инна принесла костюм сорок восьмого размера, высвободила с вешалки брюки и протянула Адаму.
– Оденьте эти брюки, – велела она. – А эти снимите.
– Почему? – не понял Адам.
– Велики.
– Разве?
– А вы не видите? Сюда же можно засунуть ещё один зад.
– Зато не жмут, – неуверенно возразил Адам.
– Самое главное в мужской фигуре – это зад!
Она действительно была убеждена, что мужчина во все времена должен гоняться с копьём за мамонтом и у него должны торчать ребра, а зад обязан быть тощий, как у кролика, в брюках иметь полудетский овальный рисунок.
У Адама в прежних портках зад выглядел как чемодан, и любая мечта споткнётся о такое зрелище.
– Тесно, – пожаловался Адам, отодвигая шторку. – Я не смогу сесть.
Инна посмотрела и не поверила своим глазам. Перед ней стоял элегантный господин шведского типа – сильный мира сего, скрывающий свою власть над людьми.
– Останьтесь так, – распорядилась Инна. Она уже не смирилась бы с обратным возвращением в дедовские штаны и неприталенную рубаху, которая пузырилась под поясом.
Она взяла вешалку, повесила на неё брюки пятьдесят второго размера, пиджак сорок восьмого. Отнесла на кронштейн.
– Идите платить, – сказала она.
– Наверное, надо предупредить продавщицу, – предположил Адам.
– О чем?
– О том, что мы разрознили костюм. Что он не парный…
– И как вы думаете, что она вам ответит? – поинтересовалась Инна.
– Кто?
– Продавщица. Что она вам скажет?
– Не знаю.
– А я знаю. Она скажет, чтобы вы повесили все, как было.
– И что?
– Ничего. Останетесь без костюма.
Адам промолчал.
– У вас нестандартная фигура: плечи – пятьдесят два, а бедра – сорок восемь. Мы так и купили. Я не понимаю, что вас не устраивает? Вы хотите иметь широкие штаны или узкий пиджак?
– Да, но придёт следующий покупатель, со стандартной фигурой, и останется без костюма. Нельзя же думать только о себе.
– А чем вы хуже следующего покупателя? Почему у него должен быть костюм, а у вас нет?
Адам был поставлен в тупик такой постановкой вопроса. Честно сказать, в самой-самой глубине души он считал себя хуже следующего покупателя. Все люди казались ему лучше, чем он сам. И ещё одно обстоятельство: Адам не умел быть счастлив за чей-то счёт, и в том числе за счёт следующего покупателя.
– Ну, я не знаю… – растерянно сказал Адам.
– А я знаю. Вы любите создавать себе трудности, – определила Инна. – Вас хлебом не корми – дай пострадать.
Она взяла Адама за руку и подвела к кассе.
– Сто шестьдесят рублей, – сказала кассирша.
Адам достал деньги, отдал кассирше. Та пересчитала их и бросила в свой ящичек, разгороженный для разных купюр. И все это время у Адама было чувство, будто идёт через контрольный пост с фальшивыми документами.
Инна отошла к продавцу и протянула старую одежду Адама.
– Заверните.
Продавец ловко запаковал, перевязал шпагатиком и вручил свёрток.
Вышли на улицу.
Возле магазина был небольшой базар. Старухи в чёрном продавали яблоки в корзинах и астры в вёдрах.
Увидев Адама и Инну, они притихли, как бы наполнились уважением. Инна посмотрела на своего спутника – со стороны, глазами старух – и тоже наполнилась уважением. А уважение – самый необходимый компонент для пирога любви.
– Потрясающе… – обрадовалась Инна, услышав в себе этот необходимый компонент.
– Да? – Адам осветился радостью и тут же забыл свои недавние сомнения относительно следующего покупателя.
«А в самом деле, – подумал он. – Почему не я?» Он давно хотел иметь хороший костюм, но все время почемуто откладывал на потом. Хотя почему «потом» лучше, чем «сейчас»? Наверняка хуже. «Потом» человек бывает старше и равнодушнее ко всему. В жизни надо все получать своевременно.
– Maintenant, – проговорил Адам.
– Что? – не поняла Инна.
– Maintenant по-французски – это сейчас.
Инна остановилась и внимательно посмотрела на Адама. Она тоже ничего не хотела ждать. Она хотела быть счастливой сегодня. Сейчас. Сию минуту.
Адам подошёл к старухе и купил у неё цветы. Астры были с блохами, а с повядших стеблей капала вода.
Инна оглядела цветы, вернула их бабке, востребовала деньги обратно и купила на них яблоки у соседней старухи. Когда они отошли, Адам сказал, смущаясь замечания:
– По-моему, это неприлично.
– А продавать такие цветы прилично? – Инна посмотрела на него наивными зелёными глазами.
«И в самом деле», – усомнился Адам.
По вечерам в санатории показывали кино. Фильмы были преимущественно о любви и преимущественно плохие. Похоже, их создатели не догадывались, зачем мир расколот на два пола – мужчин и женщин. И не помнили наверняка, как люди размножаются, – может быть, отводками и черенками, как деревья.
Однако все отдыхающие шли в просмотровый зал, садились и пережидали кино от начала до конца, как пережидают беседу с занудливым собеседником. С той разницей, что от собеседника уйти неудобно, а с фильма – можно.
Инна и Адам садились рядом и смотрели до конца, не потому что их интересовала вялая лента, а чтобы посидеть вместе. Инна все время ждала, что Адам проявит какие-то знаки заинтересованности: коснётся локтем локтя или мизинца мизинцем. Но Адам сидел как истукан, глядел перед собой с обалделым видом и не смел коснуться даже мизинцем. Инна догадывалась, что все так и будет продолжаться и придётся брать инициативу в свои руки. Такого в её небогатой практике не встречалось. Адам был исключением из правила. Как правило, Инна находилась в состоянии активной обороны, потому что не хотела быть случайной ни в чьей жизни. Пусть даже самой достойной.
В понедельник киномеханик был выходной. Отдыхающие уселись перед телевизором, а Инна и Адам отправились пешком в соседнюю деревню. В клуб.
В клубе кино отменили. В этот день проходил показательный процесс выездного суда. Инна выяснила: истопник пионерского лагеря «Ромашка» убил истопника санатория «Берёзка». Оба истопника из этой деревни, поэтому именно здесь, в клубе, решено было провести показательный суд, в целях педагогических и профилактических.
Деревня состояла из одной улицы, и вся улица собралась в клуб. Народу набралось довольно много, но свободные места просматривались. Инна и Адам забрались в уголочек, приобщились к зрелищу. Скорбному театру.
За длинным столом лицом к залу сидел судья – черноволосый, с низким лбом, плотный и идейно добротный. По бокам от него – народные заседатели, женщины со сложными, немодными причёсками и в кримпленовых костюмах.
На первом ряду, спиной к залу, среди двух милиционеров сидел подсудимый, истопник «Ромашки».
– А милиционеры зачем? – тихо спросила Инна.
– Мало ли… – неопределённо отозвался Адам.
– Что?
– Мало ли что ему в голову взбредёт.
Инна внимательно посмотрела на «Ромашку» и поняла: ему ничего в голову не взбредёт. «Ромашка» был мелок, худ, как подросток, невзрачен, с каким-то стёртым лицом, на котором читались явные признаки вырождения. Чувствовалось, что его род пришёл к окончательному биологическому упадку, и следовало бы запретить ему дальше размножаться, в интересах охраны природы. Однако выяснилось, что у обвиняемого двое детей, которые его любят. А он любит их.
Судья попросил рассказать «Ромашку», как депо было. Как это все произошло.
«Ромашка» начал рассказывать о том, что утром он подошёл к шестёрке за бутылкой и встретил там «Берёзку».
– Какая шестёрка? – не понял судья.
Ромашка объяснил, что шестёрка – это сельмаг N 6, который стоит на их улице и сокращённо называется «шестёрка».
Судья кивнул головой, показывая кивком, что он понял и удовлетворён ответом.
…«Берёзка» подошёл к «Ромашке» и положил ему на лицо ладонь с растопыренными пальцами. («Ромашка» показал, как это выглядело, положив свою ладонь на своё лицо.)
Он положил ладонь на лицо и толкнул «Ромашку» – так, что тот полетел в грязь.
По показаниям свидетелей, потерпевший «Берёзка» имел двухметровый почти рост и весил сто шестнадцать килограмм. Так, что «Ромашка» был величиной с одну «Березкину» ногу. И наверняка от незначительного толчка летел далеко и долго.
– Дальше, – потребовал судья.
– Дальше я купил бутылку и пошёл домой, – продолжал «Ромашка».
Он нервничал до озноба, однако, чувствуя внимание к себе зала, испытывал, как показалось Инне, что-то похожее на вдохновение. Он иногда криво и немножко высокомерно усмехался. И зал внимал.
– А потом днём я опять пришёл к шестёрке. Сел на лавку.
– Зачем? – спросил судья.
– Что «зачем»? Сел или пришёл?
– Зачем пришёл? – уточнил судья.
– За бутылкой.
– Так вы же уже взяли утром, – напомнил судья.
«Ромашка» посмотрел на судью, не понимая замечания.
– Ну да, взял… – согласился он.
– Куда же вы её дели?
– Так выпил… – удивился «Ромашка».
– С утра? – в свою очередь удивился судья.
– Ну да! – ещё больше удивился «Ромашка», не понимая, чего тут можно не понять.
– Дальше, – попросил судья.
– Я, значит, сижу, а он подошёл, сел рядом со мной и спихнул. Вот так, – «Ромашка» дёрнул бедром. – Я упал в грязь.
«Ромашка» замолчал обиженно, углубляясь в прошлое унижение.
– Ну а дальше?
– Я пошёл домой. Взял нож. Высунулся в окно и позвал: «Коль…» Он пошёл ко мне. Я встал за дверями. Он постучал. Я открыл и сунул в него нож. Он ухватился за живот и пошёл обратно. И сел на лавку. А потом лёг на лавку.
«Ромашка» замолчал.
– А потом? – спросил судья.
– А потом помер, – ответил «Ромашка», подняв брови.
Медицинская экспертиза показала, что нож попал в крупную артерию, и потерпевший умер в течение десяти минут от внутреннего кровотечения.
– Вы хотели его убить или это получилось случайно? – спросил судья.
– Конечно, хотел, – «Ромашка» нервно дёрнул лицом.
– Может быть, вы хотели его только напугать? – мягко, но настойчиво спросила женщина-заседатель, как бы наводя «Ромашку» на нужный ответ.
Если бы «Ромашка» публично раскаялся и сказал, что не хотел убийства, что все получилось случайно, он судился бы по другой статье и получил другие сроки.
– Нет! – отрезал «Ромашка». – Я б его все равно убил!
– Почему? – спросил судья.
– Он меня третировал.
Чувствовалось, что слово «третировал» «Ромашка» приготовил заранее.
Зал зашумел, заволновался, как рожь на ветру. Это был ропот подтверждения. Да, «Берёзка» третировал «Ромашку», и тот убил его потому, что не видел для себя иного выхода. Драться с ним он не мог – слишком слаб. Спорить тоже не мог – слишком глуп. Избегать – не получалось, деревня состояла из одной улицы. Он мог его только уничтожить.
– Садитесь, – сказал судья.
«Ромашка» сел, и над залом нависло его волнение, беспомощность и ненависть к умершему. Даже сейчас, за гробом.
Судья приступил к допросу «Березкиной» жены. Вернее, вдовы.
Поднялась молодая рослая женщина Тоня, с гладкой темноволосой головой и большими прекрасными глазами. Инна подумала, что, если её одеть, она была бы уместна в любом обществе.
– Ваш муж был пьяница? – спросил судья.
– Пил, – ответила Тоня.
– А это правда, что в пьяном виде он выгонял вас босиком на снег?
– Было, – с неудовольствием ответила Тоня. – Ну и что?
То обстоятельство, что её муж пил и дрался, не было достаточной причиной, чтобы его убили. А судья, как ей казалось, спрашивал таким образом, будто хотел скомпрометировать умершего. Дескать, невелика потеря.
– Обвиняемый ходил к вам в дом?
– Заходил иногда.
– Зачем?
Судья хотел исключить или, наоборот, обнаружить любовный треугольник. Поискать причину убийства в ревности.
– Не помню.
Она действительно не помнила – зачем один заходил к другому? Может быть, поговорить об общем деле, всетаки они были коллеги. Истопники. Но скорее всего – за деньгами на бутылку.
– Когда он к вам приходил, вы с ним разговаривали?
– Может, и разговаривала. А что?
Тоня не понимала, какое это имело отношение к делу: приходил или не приходил, разговаривала или не разговаривала.
Судья посмотрел на статную, почти прекрасную Тоню, на «Ромашку» – и не смог объединить их даже подозрением.
– Вы хотите подсудимому высшей меры? – спросил судья.
– Как суд решит, так пусть и будет, – ответила Тоня, и её глаза впёрвые наполнились слезами.
Она не хотела мстить, но не могла и простить.
– Озорной был… – шепнула Инне сидящая рядом старуха. – Что с его ишло…
Сочувствие старухи принадлежало «Ромашке», потому что «Ромашка» был слабый, почти ущербный. И потому, что «Берёзку» жалеть было поздно.
Инна внимательно поглядела на старуху и вдруг представила себе «Березку» – озорного и двухметрового, не знающего, куда девать свои двадцать девять лет и два метра. Ему было тесно на этой улице, с шестёркой в конце улицы и лавкой перед шестёркой. На этой лавке разыгрывались все деревенские празднества и драмы. И умер на этой лавке.
– Садитесь, – разрешил судья.
Тоня села, плача, опустив голову.
Стали опрашивать свидетелей.
Вышла соседка подсудимого – баба в ситцевом халате, с причёской двадцатилетней давности, которую Инна помнила у матери. Она встала вполоборота, чтобы было слышно и судье, и залу. Принялась рассказывать:
– Я, значит, побежала утречком, набрала грибов в целлофановый мешок. Отварила в солёной водичке, скинула на дуршлаг. Собралась пожарить с лучком. Говорю: «Вась, сбегай за бутылкой…»
– Опять бутылка! – возмутился судья. – Что вы все: бутылка да бутылка… Вы что, без бутылки жить не можете?
Свидетельница замолчала, уставилась на судью. Челюсть у неё слегка отвисла, а глазки стали круглые и удивлённые, как у медведика. Она не понимала его неудовольствия, а судья не понимал, чего она не понимает.
Повисла пауза.
– Рассказывайте дальше, – махнул рукой судья.
– Ну вот. А потом он забежал на кухню, взял нож. А дальше я не видела. Потом захожу к нему в комнату, а он под кроватью сидит…
Судья развернул тряпку и достал нож, который лежал тут же на столе как вещественное доказательство. Нож был громадный, с чёрной пластмассовой ручкой.
Зал замер.
– Да… – судья покачал головой. – С таким тесаком только на кабана ходить.
И преступление выпрямилось во весь рост.
«Ромашке» дали одиннадцать лет строгого режима. Он выслушал приговор с кривой усмешкой.
Судья испытывал к «Ромашке» брезгливое пренебрежение. А женщины-заседатели смотрели на него со сложным выражением. Они знали, что стоит за словом «строгий режим», и смотрели на него как бы через это знание. А «Ромашка» не знал, и ему предстоял путь, о котором он даже не догадывался.
Суд кончился.
«Ромашку» посадили в машину и увезли. Все разбрелись с отягощёнными душами.
Инна и Адам пошли в санаторий.
Дорога лежала через поле.
Солнце скатилось к горизонту, было огромное, объемнокруглое, уставшее. Инна подумала, что днём солнце бывает цвета пламени, а вечером – цвета тлеющих углей. Значит, и солнце устаёт к концу дня, как человек к концу жизни.
Вдоль дороги покачивались цветы и травы: клевер, метёлки, кашка, и каждая травинка была нужна. Например, коровам и пчёлам. Для молока и меда. Все необходимо и связано в круговороте природы. И волки нужны – как санитары леса, и мыши нужны – корм для мелких хищников. А для чего нужны эти две молодые жизни – Коли и Васи? Один – уже в земле. Другой хоть и жив, но тоже погиб, и если нет «иной жизни», о чем тоскливо беспокоилась клоунеса, значит, они пропали безвозвратно и навсегда. А ведь зачем-то родились и жили. Могли бы давать тепло – ведь они истопники.
Кто всем этим распоряжается? И почему «он» или «оно» ТАК распорядилось…
Вошли в лес. Стало сумеречно и прохладно.
Инна остановилась и посмотрела на Адама. В её глазах стояла затравленность.
– Мне страшно, – сказала она. – Я боюсь…
Ему захотелось обнять её, но он не смел. Инна сама шагнула к нему и уткнулась лицом в его лицо. От него изумительно ничем не пахло, как ничем не пахнет морозное утро или ствол дерева.
Инна положила руки ему на плечи и прижала к себе, будто объединяя его и себя в общую молекулу. Что такое водород или кислород? Газ. Эфемерность. Ничто. А вместе – это уже молекула воды. Качественно новое соединение.
Инне хотелось перейти в качественно новое соединение, чтобы не было так неустойчиво в этом мире под уставшим солнцем.
Адам обнял её руками, ставшими вдруг сильными. Они стояли среди деревьев, ошеломлённые близостью и однородностью. Кровь билась в них гулко и одинаково. И вдруг совсем неожиданно и некстати в её сознании всплыло лицо того, которого она любила. Он смотрел на неё, усмехаясь презрительно и самолюбиво, как бы говорил: «Эх, ты…» – «Так тебе и надо», – мысленно ответила ему Инна и закрыла глаза.
– Адам… – тихо позвала Инна.
Он не отозвался.
– Адам!
Он, не просыпаясь, застонал от нежности. Нежность стояла у самого горла.
– Я не могу заснуть. Я не умею спать вдвоём.
– А?
Адам открыл глаза. В комнате было уже светло. Тень от рамы крестом лежала на стене.
– Ты иди… Иди к себе, – попросила Инна.
Он не мог встать. Но не мог и ослушаться. Она сказала: иди. Значит, надо идти.
Адам поднялся, стал натягивать на себя новый костюм, который был ему неудобен. Инна наблюдала сквозь полуприкрытые ресницы. Из окна лился серый свет, Адам казался весь дымчато-серебристо-серый. У него были красивые руки и движения, и по тому, как он застёгивал пуговицы на рубашке, просматривалось, что когда-то он был маленький и его любила мама. Инна улыбнулась и поплыла в сон. Сквозь сон слышала, как хлопнула одна дверь, потом другая. Ощутила свободу, которую любила так же, как жизнь, и, засыпая, улыбнулась свободе. Провела ладонью по плечу, с удивлением отмечая, что и ладонь и плечо – не прежние, а другие. Раньше она не замечала своего тела, оно имело как бы рабочее значение: ноги – ходить, руки – работать. Но оказывается, все это, вплоть до каждой реснички, может существовать как отдельные живые существа и необходимо не только тебе. Гораздо больше, чем тебе, это необходимо другому человеку. Инна заснула с уверенностью, что она – всесильна и прекрасна. Ощутила себя нормально, ибо это и есть норма – слышать себя всесильной и прекрасной. А все остальное – отклонение от нормы.
Птицы молчали, значит, солнце ещё не встало. Облака бежали быстро, были перистые и низкие.
Цвела сирень. Гроздья даже по виду были тугие и прохладные. Адам посмотрел на небо, его глаза наполнились слезами. Он заплакал по жене. Ему бесконечно жаль стало свою Светлану Алексеевну, с которой прожил двадцать лет и которая была порядочным человеком. Это очень ценно само по себе – иметь дело с порядочным человеком, но, как оказалось, в определенной ситуации это не имело ровно никакого значения. Он понимал, что должен уйти от неё, а значит, нанести ей реальное зло.