Токарева Виктория Самойловна. День без вранья (сборник)

   Адам пошёл по аллее к своему корпусу. Деревья тянулись к небу, ели – сплошные, а берёзы – ажурные. Одна берёза лежала поваленная, с выкорчеванными корнями. Корни переплелись, как головы звероящера. У одной головы болел зуб и корень-рука подпирал корень-щеку. «Инна», – подумал Адам.
   Пробежал ёжик. Он комочком перекатился через дорогу и нырнул в высокую траву. «Инна», – подумал Адам.
   Все живое и неживое слилось у него в единственное понятие: Инна.
   Облака бежали, бежали, бежали… Адам остановился, вбирая глазами небо и землю, испытывая гордый человеческий настрой души, какого он не испытывал никогда прежде. Он был как никогда счастлив и как никогда несчастен.
   На завтрак Инна пришла позже обычного. Адам ждал её за столом.
   Она волновалась – как они встретятся, что скажут друг другу. Тот человек, которого она любила, умел сделать вид, что ничего не случилось. И так у него это ловко выходило, что Инна и сама, помниться, усомнилась. И засматривала в его безмятежное лицо.
   Инна подходила к столу – прямая и независимая, на всякий случай, если понадобится независимость. Адам поднялся ей навстречу. Они стояли друг против друга и смотрели, молча – глаза в глаза, и это продолжалось долго, почти бесконечно. Со стороны было похоже, будто они глядят на спор: кто дольше?
   Кто-то очень умный, кажется даже царь Соломон, сказал о любви: тайна сия велика есть. Тайна – это то, чего не знаешь. Когда-то вода тоже была тайной, а теперь вода – это две молекулы водорода и одна кислорода. Так и любовь. Сейчас это тайна. А когда-нибудь выяснится: валентность души одного человека точно совпадает с валентностью другого и две души образуют качественно новую духовную молекулу.
   Адам и Инна стояли и не могли снять глаз друг с друга, и сердце стучало, потому что шла цепная реакция, объединяющая души в Любовь.
   – Панкратов! К телефону! – крикнула уборщица тренированным горлом.
   – Это меня, – сказал Адам.
   – Кто? – испугалась Инна. Ей показалось, он сейчас уйдёт и никогда не вернётся, и душа снова останется неприкаянной, как детдомовское дитя.
   – Не знаю.
   – Панкратов! – снова гаркнула уборщица.
   – Я сейчас, – пообещал он и пошёл.
   Инна села на стул и опустила глаза в тарелку.
   – Можно я у вас спрошу? – обратилась клоунеса. Она не начала сразу с вопроса, который хотела задать, а как бы деликатно постучалась в Инну.
   Инна подняла глаза.
   – Мне сегодня снилось, будто меня кусала кошка.
   – Больно? – спросила Инна.
   – Ужасно. Она сцепила зубы на моей руке, и я просто не знала, что мне делать. Я боялась, что она мне выкусит кусок.
   – Надо было зажать ей нос, – предложил завязавший алкоголик.
   – Зачем?
   – Ей нечем стало бы дышать, и она разжала бы зубы.
   – Я не догадалась, – клоунеса подняла брови.
   – Между прочим, я тоже ужасно боюсь кошек, – сказала жена алкоголика. – Вот я иду мимо них и никогда не знаю, что у них на уме.
   Вернулся Адам. Он сел за стол и начал есть.
   – Это очень хороший сон, – сказала Инна. Она сказала то, что клоунеса хотела от неё услышать.
   Людям совершенно не обязательно заранее знать плохую правду. Плохая правда придёт сама и о себе заявит. Людям надо подкармливать надежду.
   Клоунеса радостно закивала, поверила, что кусающая кошка – вестник прекрасных перемен.
   – Жена? – тихо спросила Инна.
   Он кивнул.
   – Ты уезжаешь?
   Он кивнул.
   – Навсегда?
   – На полдня. Туда и обратно.
   Адам поднял глаза на Инну, и она увидела в них, что цепная реакция его души уже совершилась и никакие звонки не в состоянии её расщепить. Инна хотела улыбнуться, но сморщилась. Она устала.
   – Жена уезжает в командировку. Некуда девать собаку. Она попросила, чтобы я её забрал.
   – А как её зовут? – спросила Инна.
   – Кого? Жену?
   – Собаку.
   – Радда… Она вёз время радовалась. Мы её так назвали.
   – Глупая, что ли?
   – Почему глупая?
   – А почему все время радовалась?
   – Оттого что умная. Для радости найти причины гораздо сложнее, чем для печали. Люди любят себя, поэтому им все время что-то для себя не хватает. И они страдают. А собаки любят хозяев и постоянно радуются своей любви.
   – Я тебя провожу, – сказала Инна.
   – Проводишь и встретишь.
   Адам вернулся к вечеру и повёл Инну в деревню Манино – ту самую, где шёл суд.
   Держать собаку в санатории категорически запретили. Адам договорился со старушкой из крайнего дома, и она за пустяковую цену сдала Радде пустую конуру. Радда без хозяина остаться не пожелала, она так взвыла, что пришлось Адаму поселиться у той же старушки. Он решил, что будет кормиться в санатории, а жить в деревне.
   – А какой она породы? – спросила Инна.
   – Шотландский сеттер.
   Инна в породах не разбиралась и не представляла себе, как выглядит шотландский сеттер, однако оба этих слова ей понравились. За словом «шотландский» стояло нечто ещё более иностранное, чем «английский». За этим словом брезжили молчаливые блондины в коротких клетчатых юбках.
   Дорога шла через овраг. На дне оврага стучал по камешкам ручей. Через него лежали деревянные мостки с деревянными перилами. «Как в Шотландии», – подумала Инна, хотя овраг с ручейком и мостиком мог быть в любой части света. Кроме Африки. А может, и в Африке.
   – А она красивая? – спросила Инна.
   – Она очень красивая, – с убеждением сказал Адам. – Она тебе понравится. Она не может не понравиться.
   Он открыл калитку, сбросив с неё верёвочную петлю, и вошёл во двор. Большая тяжёлая собака, улыбаясь всей пастью и размахивая хвостом, устремилась навстречу. Она подняла к Инне морду с выражением: «Ну, что будём делать? Я согласна на все», и Инна увидела, что её правый глаз затянут плотным сплошным бельмом и напоминает крутое яйцо. Вокруг смеющейся пасти – седая щетина, а розовый живот болтается как тряпка…
   – Она старая? – догадалась Инна.
   – Ага, – беспечно сказал Адам. – Ей шестнадцать лет.
   – А сколько живут собаки?
   – Пятнадцать.
   – Значит, ей сто десять лет? – спросила Инна. – Она у тебя долгожитель?
   Адам тихо, счастливо улыбался, поскольку присутствовал при встрече самых родных и необходимых ему существ.
   Из дома вышла старуха и высыпала в траву собачий ужин: остатки каши и размолоченный хлеб. Радда обнюхала и с недоумением поглядела на хозяина.
   – Ешь, – приказал Адам. – Ты не дома.
   Радда стала послушно есть, и такая покорность была почему-то неприятна Инне. Она поняла, что старая собака будет жрать все, абсолютно все, без исключения, если хозяин прикажет: ешь.
   Радда покончила с ужином и угодливо обнюхала каждую травинку, проверяя, не осталось ли чего, и посмотрела на Адама, ожидая похвалы.
   – Пошли погуляем, – предложил Адам.
   Вышли на дорогу. Собака побежала впереди. Инна обратила внимание, что она не останавливается для малой нужды, как все собаки, а продолжает идти на чуть согнутых и чуть раскоряченных ногах, не прерывая своего занятия. Видимо, ей было жалко тратить на это время. Собака знакомилась со всем, что встречалось ей на дороге: обрывки газет, деревенские собаки, редкие прохожие. Подбегая к людям, она прежде всего обнюхивала конец живота, отчего люди конфузились, смущённо взглядывали на Адама и Инну, и у Инны было такое чувство, будто она участвует в чем-то малопристойном.
   – Радда! Фу! – прикрикивал Адам низковатым скрипучим голосом. В раздражении его голос как бы терял соки и становился необаятельным. И можно было себе представить, каков он в раздражении.
   – Пойдём на речку, – попросила Инна.
   Адам открыл дверцы машины. Радда тут же привычным движением вскочила на переднее сиденье.
   – А ну убирайся! – приказал Адам, но Радда и ухом не повела. Ей хотелось быть как можно ближе к хозяину, и она умела не слышать то, что ей не хотелось слышать.
   – Её надо вымыть, – заметила 14нна тускло.
   – Разве? – удивился Адам, отмечая тусклость её голоса и теряясь.
   – А ты не чувствуешь?
   Дорога к реке и река были прежними, но Инна не могла пробиться к прежней радости. Ей что-то мешало, но что именно – она не могла определить.
   Радде не мешало ничего. Выскочив из машины на берег, она пришла в неописуемый восторг. Она разогналась и влетела в воду, поплавала там по-собачьи, приподняв нос над водой, потом выскочила на берег, сильно стряхнулась, и брызги веером полетели на Инну, и в каждой капле отражались все семь цветов светового спектра.
   – Убери её, – тихо и определённо попросила Инна.
   Убрать собаку, а самому остаться возле Инны было практически невозможно. Собаку можно было убрать только вместе с собой.
   Адам разделся, взял собаку за ошейник и пошёл вместе с ней в воду. Инна сидела на берегу, насупившись, и наблюдала, как он выдавил на ладонь полтюбика шампуня и стал мыть собаку. Инна подумала, что этими же руками он обнимет её вечером, и насупилась ещё больше. Освободившись от хозяина, собака выскочила на берег, опрокинулась на спину и стала кататься по земле, как бы назло: дескать, ты меня мыл, а я сейчас запачкаюсь.
   – Фу! – сказал Адам, выходя.
   Инна не поняла – почему «фу», посмотрела внимательнее и увидела, что собака катается по засохшим коровьим лепёшкам.
   – Убери её – снова потребовала Инна.
   – Она что, тебе мешает? – заподозрил Адам.
   Инна внимательно посмотрела на Адама и вдруг увидела, что они похожи со своей собакой: та же седая желтизна, то же выражение естественности на длинном лице. И то же упрямство. Чем бы их желания ни были продиктованы, пусть даже самыми благородными намерениями, но они всегда делали так, как хотели, – и Радда, и Адам. Эта собачья преданность была прежде всего преданностью себе.
   – Да, – сказала Инна. – Мешает.
   – Тогда как же мы будем жить?
   – Где? – не поняла Инна.
   – В Москве. У тебя. Я же не смогу её бросить. Я должен буду взять её с собой.
   – Кого? – растерялась Инна.
   – Собаку, кого же ещё…
   Это было официальное предложение. И все остальное теперь зависело только от неё. Значит, не зря она приехала в санаторий и так дорого заплатила за путёвку и за подарок той тёте, которая эту путёвку доставала.
   – Ты ещё сам не переехал, – растерянно сказала Инна. – А уже собаку свою тащишь…
   Решено было, что стены прихожей они обошьют деревом, а спальню обтянут ситцем, и тогда спальня будет походить на шкатулку. А гостиную они оклеят нормальными обоями, но изнаночной стороной. И гостиная будет белая. Она видела такую гостиную в доме у иностранцев. Книжных полок решили не покупать, а сделать стеллажи из настоящих кирпичей и настоящих досок. На кирпичи положить доски и укрепить, чтобы не рассыпались. Такое она видела в иностранном журнале. Было решено – никаких гарнитуров, никакого мещанства. Основной принцип – рукоделье, то есть дело рук, а значит, и творчества.
   Ещё было решено, что вить гнездо они начнут после того, как Адам разведётся с женой и официально распишется с Инной. Можно было бы принять другой план: сначала съехаться и обивать спальню ситцем, а потом уже разводиться и расписываться. Но Инна боялась, что, если согласится на этот план, Адам начнёт тянуть с разводом и, в конце концов, захочет сохранить обеих женщин, как это сделал тот человек, которого она любила. Потому что в каждой женщине есть то, чего нет в другой.
   Срок пребывания в санатории подходил к концу. Они каждый день гуляли втроём: Адам, Инна и Радда, и каждый раз выбирали новые маршруты, чтобы разнообразить впечатления. Адам в угоду Инне орал на собаку, но собака не обижалась. Для неё было главное, чтобы хозяин находился рядом. Когда он уходил и оставлял собаку одну, в ней образовывалось чувство, похожее на голод, стой разницей, что голод она могла терпеть, а этот, душевный, голод – нет. Каждая секунда протягивалась в бесконечность, и в этой бесконечности сердце набухало болью и работало как бы вхолостую, без крови, и клапана перетирались друг о друга. И собаке казалось: если это состояние не кончится, она взбесится. И тогда она начинала рыдать в конуре. Выходила старуха и что-то говорила, но Радда не слышала её сквозь отчаянье. Потом возвращался хозяин, и сердце сразу наполнялось горячей кровью и все успокаивалось внутри.
   Адам любил свою собаку, но в присутствии Инны он стеснялся и даже боялся это обнаружить. Он испытывал к Инне то же самое, что Радда к нему. В отсутствие Инны он слышал в себе тот же самый душевный голод и так же трудно его переносил. Инна понимала это и догадывалась, что если она скажет: «Адам!» – и бросит палку в кусты, он тут же помчится со всех ног, путаясь в ногах, и принесёт ей эту палку в зубах, и, приподняв лицо, будет ждать, что ему дадут кусочек сахару или погладят по щеке.
   Инна наслаждалась своей властью и временами была почти счастлива, но все же что-то ей мешало. Если бы понять – что именно. И однажды поняла.
   Это было в полдень.
   Они вышли в поле, похожее на степь, покрытое шёлковым ковылём. Радде что-то показалось подозрительным, и она осторожно вошла в ковыль.
   – Мышь, – предположил Адам. – Или крот.
   Он крикнул какой-то охотничий термин. Радда вся напряглась и забеспокоилась.
   – Челноком идёт, – сказал Адам, будто Инна что-то в этом понимала.
   Собака красиво стелилась по полю. Отсюда было не видно её бельмастого глаза, высокая трава скрывала дряблый живот. Была видна только узкая породистая морда, темно-коричневая спина и вдохновенный ход гончей собаки.
   Адам с любовью и родительской гордостью смотрел на Радду и приглашал глазами Инну разделить его любовь и гордость. И сам в это время был похож на студента, и очки поблёскивали на солнце.
   – Как молодая, – сказал Адам. И в этот момент Инна отчётливо поняла, что ей мешало. КАК. Собака, шла КАК молодая, но она была старая. И то, что случилось у неё с Адамом, – КАК любовь. И даже с официальным предложением и ситцевыми стенами. Но это – не любовь. Это желание любви, выдаваемое за любовь. И тот человек, которого она любила, всплыл перед глазами так явственно, будто стоял возле крайней берёзы. Их отношения последнее время были похожи на боксёрский матч – кто кому сильнее врежет. С той разницей, что в боксе сохраняются правила игры, а они без правил, в запрещённые места. И сейчас, уехав в санаторий и присмотрев себе Адама, врезала она. Так, чтоб не встал. Но он встал и стоял возле крайней березы, усмехаясь, вытирая кровь с зубов.
   А собака все шла над шёлковым ковылём.
   А Адам весь светился, щурясь.
   А Инна стояла – побеждённая и глухая от навалившейся пустоты. И все это происходило средь бела дня под радостным полуденным солнцем. И где-то улепётывала от собаки несчастная мышь. Или крот.
   Срок Инны заканчивался на неделю раньше, чем у Адама. Но Адам тоже решил прервать отпуск и вернуться в Москву. У него была тысяча дел: разводиться, расписываться, размениваться, разговаривать с начальством.
   Предстоящий развод несколько тормозил его продвижение по престижной лестнице. Но престижная лестница в его новой системе ценностей не стоила ничего. Полторы копейки. Престиж – это то, что думают о тебе другие люди. А какая разница, что подумают, сидя у себя дома, Кравцов или Селезнев.
   Служебные удостоверения, ордена, погоны, бриллианты, деньги – это то, что человек снимает с себя на ночь и кладёт на стол или вешает на стул – в том случае, если это китель. А все, что можно снять и положить отдельно от себя, не имело больше для Адама никакого значения. Имело значение только то, с чем он ложился спать: здоровье, спокойная совесть и душевное равновесие. И женщина. А точнее – Любовь. А ещё точнее – это дети. Много детей: трое, четверо, пятеро – сколько бог даст. Он будет водить их в зоопарк, показывать носорога и покупать мороженое. Он построит им дом на зеленой траве, чтобы на участке стояли сосны и росла земляника. Он будет в жаркую погоду ходить босиком по душным сосновым иголкам и спокойно, счастливо стареть. Старость – это тоже большой кусок жизни, и в нем есть свои преимущества, тем более что молодость и зрелость у Адама счастливыми не были, и он все время ждал перемен. В молодости они с женой очень долго снимали углы, потом комнаты. Адам привык считать себя временным жильцом, и это ощущение временности невольно ассоциировалось со Светланой.
   В Воркуте (Адам ездил туда в командировку) он встречал многих людей, которые приехали заполярный круг, чтобы заработать деньги на лучшую жизнь, а потом вернуться на материк и начать эту лучшую жизнь. Они жили в полярной ночи, зевали от авитаминоза, жмурились от полярных ветров и были по-своему счастливы, однако считали эту жизнь черновым вариантом. Так проходили десять, двадцать и даже тридцать лет. А потом они возвращались на материк и скоро умирали, потому что менять климат после определённого возраста уже нельзя. Организм не может адаптироваться.
   Адам решил для себя не ждать больше ни одного дня, уехать на свой материк, обтянуть спальню ситцем и зачать детей, пока не стар. Нет и пятидесяти. Говорят, в этом возрасте создаются самые удачные дети. Ещё ни одного гения не произошло от молодого отца.
   Поднимаясь по лестнице, Адам мечтал, чтобы Светланы не оказалось дома. Он не представлял себе, как скажет ей о том, что уходит. Это все равно что подойти к родному человеку и, глядя в глаза, сунуть под ребра нож, как истопник из деревни Манино. И при этом приговаривать: «Ну вот… все… уже не больно. Видишь? А ты боялась…»
   Светлана оказалась дома, но у неё сидела подруга Райка. А при постороннем человеке говорить было неудобно. Да и невозможно. Адам ненавидел эту вымогательницу Райку, она вымогала из Светланы все, что ей удавалось, с искусством опытной попрошайки. Адам даже усвоил её систему: сначала Райка начинала жаловаться на свою жизнь и приводила такие убедительные доводы, что её становилось жаль. Потом начинала извиняться за предстоящую просьбу, и извинялась так тщательно, что хотелось тут же все для неё сделать. Потом уже шла сама просьба, просьба ложилась на подготовленную почву, и эта дурёха Светлана готова была тут же стащить с себя последнюю рубаху, и если надо – вместе с кожей. Может, и кожа пригодится для пересадки.
   – У тебя нет пятидесяти рублей? – шёпотом спросила Светлана, оглядываясь на комнату.
   – Сначала надо сказать «здравствуй», – посоветовал Адам и подумал при этом, что вот он бросит Светлану, и эта Райка растащит её по частям, унесёт руки и ноги.
   Заставит сбрить волосы себе на парик и поселит в квартире своих родственников, а Светлану заставит жить в уборной, мыть руки в унитазе.
   – Здравствуй, – Светлана осветилась лицом и прижала к себе морду Радды.
   Радда постояла, заряжаясь от хозяйки теплом и любовью, а потом тихо пошла на своё место и легла на тюфяк.
   Она устала от дороги.
   – Пятьдесят рублей, – напомнила Светлана.
   – Есть, – сказал Адам. – Но я не дам.
   – Тише… – Светлана сделала испуганные глаза.
   Адам вошёл в комнату. Райка сидела среди подушек.
   Светлана купила в универмаге штук десять подушек и пошила на них синив вельветовые чехлы. На вельвет липли собачьи волосы, которые не брал пылесос, и надо было снимать каждую волосинку отдельно. Каждый раз, когда Светлана пыталась навести уют, это оборачивалось в свою противоположность.
   – Вадим, ты прекрасно выглядишь! – искренне восхитилась Райка, вскинув на него крупные наглые глаза.
   – Ты тоже, – сказал Вадим, чтобы быть вежливым.
   Райка сидела в платье с низким декольте. Она всегда носила низкие декольте, видимо, ей сказали, что у неё красивые шея и грудь. Может быть, когда-то это было действительно красиво, но сейчас Райке шёл сорок девятый год, и эти сорок девять лет были заметны всем, кроме неё самой. На вопрос: «Сколько тебе лет?» – она отвечала: «Уже тридцать семь», – и при этом надевала выражение, которое она усвоила в детском саду, – выражение счастливого, незамутнённого детства. И такой же голос – под девочку, едва начавшую говорить. И Вадиму всегда хотелось её спросить: «Девочка, ты не хочешь пи-пи?»
   – У него нет денег, – виновато сказала Светлана.
   – Есть, – возразил Адам. – Но они мне нужны.
   – Я сейчас у соседей попрошу, – смутилась Светлана и пошла из комнаты. Она шла, странно ступая, будто её ноги были закованы в колодки.
   – Что у тебя с ногами? – спросил Адам.
   – Она мои туфли разнашивает, – ответила Райка. – Я купила, а они мне малы.
   – Так ей они тем более малы. У неё же нога больше.
   – Потому она и разнашивает.
   Адам решил не продолжать разговор. Они с Райкой существовали каждый на своей колокольне и не понимали друг друга. Адам думал о Светлане, а Райка – о туфлях.
   – Как у тебя настроение? – участливо спросила Райка.
   Адам глянул на неё, и ему показалось, что, если он пожалуется на настроение, Райка тут же предложит его исправить. По отношению к Светлане она была не только вымогательница, но и предательница. Светлана совершенно не разбиралась в людях, вернее, изо всех людей она предпочитала тех, с кем бы можно было делиться собой и они бы в этом нуждались. Но дружба – процесс двусторонний. Светлана мирилась с односторонностью и, сталкиваясь со злом, только удивлялась и недоумевала. Как Радда. У них были одинаковые характеры.
   – У меня все в порядке, – сказал Адам, глядя на свои руки, чтобы не смотреть на Райку. – А ты как?
   – Я? Банкрот.
   – То есть?
   – Ждала у моря погоды и осталась у разбитого корыта.
   – Почему?
   – Потому что я всегда искала звёзд. А их нет.
   То есть «звезды» при ближайшем рассмотрении оказались обычными пьющими мужиками, но с фанабериями и дурным характером.
   – Тебе сейчас сколько лет? – спросил Вадим.
   – Тридцать семь уже. – Райка всхлопнула ресницами, и уголки её губ летуче вспорхнули вверх.
   Вошла Светлана и тут же села, не в силах стоять на ногах. Её ступни вспухли и наплывали на туфли подушками. От всего её облика исходило изнурение.
   – Голодает, – сказала Райка. – Идиотка.
   – Ты голодаешь? – спросил Адам.
   Светлана начиталась переводной литературы о пользе голодания и время от времени приносила своему организму реальную пользу.
   – Сегодня на соках, – ответила Светлана.
   – Она уже четыре дня на соках, – уточнила Райка. – Потом четыре дня будет пить зелёный чай с мёдом. Потом четыре дня есть протёртую пищу. А потом ты отвезёшь её в крематорий.
   – Вот деньги, – Светлана протянула деньги одной бумажкой.
   – Я через неделю отдам, – пообещала Райка.
   – Не думай об этом. В крайнем случае я отдам, а ты мне, когда сможешь.
   Адам поднялся и пошёл на кухню. Светлана вышла следом.
   – Сними туфли! – приказал он.
   – Почему?
   – Потому что тебе больно! Потому что у тебя будет гангрена!
   – Это неудобно. Она уйдёт, тогда я сниму.
   – Я сейчас сам сниму и дам ей туфлей по морде.
   – Но что же делать? Они ей малы…
   – Пусть отнесёт в растяжку, в обувную мастерскую.
   – Да. Но там наливают воду, и обувь портится.
   Светлана тоже стояла на Райкиной колокольне и думала не о своих ногах, а о её туфлях. Адам смотрел на жену. Она исхудала, и её глаза светились одухотворённым фанатическим блеском. Лицо она намазала кремом, смешанным с облепиховым маслом, от этого оно было жёлтым, как у больной.
   Адам сел перед ней на корточки и с трудом стащил туфли, они были малы размера на три.
   – Прекрати голодать, – попросил Адам.
   – Жаль прерывать. Столько мучилась. Только четыре дня осталось.
   «Через четыре дня и скажу, – подумал Адам. – А то она просто не выдержит». Решив это, он успокоился, и даже Райка перестала казаться такой зловещей фигурой. Просто несчастная баба со своими приспособлениями.
   Адам вернулся в комнату и сказал Райке:
   – В каждом проигрыше есть доля выигрыша. И наоборот.
   – Ты о чем? – не поняла Райка.
   – О разбитом корыте. Может быть, оно было гнилое, это корыто. Тридцать семь лет – ещё не вечер.
   Райка усмехнулась.
   Адам сел на диван в вельветовые подушки. Райка и Светлана стали чирикать какие-то светские сплетни, хотя им правильнее было бы чирикать о внуках. Сплетни Адама не интересовали. Он прикрыл глаза и, как в воду, ухнул в воспоминания.
   …Они вернулись после суда. Инна сказала: не уходи… и стала его целовать, целовать, целовать будто сошла сума, – каждый палец, каждый ноготь, каждый сустав, и он не мог её остановить, и ему казалось, что он попал под бешеную летнюю грозу, когда земля смешивается с небом…
   Адам сидел, прикрыв глаза. Сердце его сильно стучало, а под рёбрами, как брошенная собака, выла тоска.
   – Я пойду погуляю с Раддой.
   Он взял собаку и пошёл звонить в телефон-автомат.
   Радда неуклюже полезла в телефонную будку, но Адам её не пустил, отпихнул ногой и плотно прикрыл дверь. Он хотел быть наедине с Инной.
   Заныли гудки. Потом он услышал её голос.
   – Это я, – сказал Адам, волнуясь. – Ну, как ты?
   – Противно в городе, – сказала Инна.
   – В городе очень противно. Я к тебе сейчас приеду. Но я не один.
   – А с кем? – удивилась Инна.
   – С собакой.
   – Не надо.
   – Почему?
   – Она линяет.
   Подошёл человек и сильно постучал монетой по стеклу.
   – Я тебе перезвоню, – пообещал Адам. Он не мог говорить с Инной, когда ему мешали. Не мог раздваиваться, должен был принадлежать только ей.