Толстой Алексей Константинович. Хождение по мукам (книга 1)

   Сквозь гул послышались слабые звуки, точно быстро застучал метроном... С телег посыпались люди. Санитарная двуколка повернула на болото и опрокинулась... И вот, в ста шагах от Бессонова, на шоссе вспыхнул ослепительный куст света, черной кучей поднялась на воздух лошадь, телега, взвился огромный столб дыма, и грохотом и вихрем раскидало весь обоз. Лошади с передками поскакали по болоту, побежали люди. Телегу, где лежал Бессонов, дернуло, повалило, и Алексей Алексеевич покатился под шоссе в канаву, - в спину ему ударило тяжелым мешком, завалило соломой.
   Цеппелин бросил вторую бомбу, затем гул моторов его стал отдаляться и затих. Тогда Бессонов, охая, начал разгребать солому, с трудом выполз из навалившейся на него поклажи, отряхнулся и взобрался на шоссе. Здесь стояло несколько телег, боком, без передков; на болоте, закинув морду, лежала лошадь в оглоблях и, как заведенная, дергала задней ногой.
   Бессонов потрогал лицо и голову, - около уха было липко, он приложил к царапине платок и пошел по шоссе к лесу. От испуга и падения так дрожали ноги, что через несколько шагов пришлось присесть на кучу заскорузлого щебня. Хотелось выпить коньяку, но фляжка осталась с поклажей в канаве. Бессонов с трудом вытянул из кармана трубочку, спички и закурил, табачный дым был горек и противен. Тогда он вспомнил о лихорадке - дело плохо, во что бы то ни стало нужно дойти до леса, там, ему говорили, стоит батарея. Бессонов поднялся, но ноги совсем отнялись, как деревянные, едва двигались внизу живота. Он опять опустился на землю и стал их растирать, вытягивать, щипать и, когда почувствовал боль, поднялся и побрел.
   Месяц теперь стоял высоко, дорога вилась во мгле через пустые болота, казалось - не было ей конца. Положив руки на поясницу, пошатываясь, с трудом поднимая и волоча пудовые сапоги, Бессонов сам говорил с собой:
   "Тащись, тащись, покуда не переедут колесами... Писал стишки, соблазнял глупеньких женщин... Взяли тебя и вышвырнули, - тащись на закат, покуда не упадешь... Можешь протестовать, пожалуйста. Протестуй, вой... Попробуй, попробуй, закричи пострашнее, завой..."
   Бессонов вдруг обернулся. С шоссе вниз скользнула серая тень... Холодок прошел по спине. Он усмехнулся и, громко произнося отрывочные, бессмысленные фразы, опять двинулся посреди дороги... Потом осторожно оглянулся, - так и есть, шагах в пятидесяти за ним тащилась большеголовая, голенастая собака.
   - Черт знает что такое! - пробормотал Бессонов. И пошел быстрее и опять поглядел через плечо. Собак было пять штук, они шли позади него гуськом, опустив морды, - серые, вислозадые. Бессонов бросил в них камешком: - Вот я вас!.. Пошли прочь, пакость...
   Звери молча шарахнулись вниз, на болото. Бессонов набрал камней и время от времени останавливался и кидал их... Потом шел дальше, свистал, кричал: "Эй, эй..." Звери вылезли из-под шоссе и опять тащились за ним гуськом.
   С боков дороги начался низкорослый ельник. И вот на повороте Бессонов увидел впереди себя человеческую фигуру. Она остановилась, вглядываясь, и медленно отступила в тень ельника.
   - Черт! - прошептал Бессонов и тоже попятился в тень и стоял долго, стараясь преодолеть удары сердца. Остановились и звери неподалеку. Передний лег, положил морду на лапы. Человек впереди не двигался. Бессонов с отчетливой ясностью видел белое, как плева, длинное облако, находящее на луну. Затем раздался звук, иглой вошедший в мозг, - хруст сучка под ногой, должно быть, того человека. Бессонов быстро вышел на середину дороги и зашагал, с бешенством сжимая кулаки. Наконец, направо он увидал его, - это был высокий солдат, сутулый, в накинутой шинели, длинное, безбровое лицо его было, как неживое, - серое, с полуоткрытым ртом. Бессонов крикнул:
   - Эй ты, какого полка?
   - Со второй батареи.
   - Поди проводи меня на батарею.
   Солдат молчал, не двигаясь, - глядел на Бессонова мутным взором, потом повернул лицо налево:
   - Это кто же энти-то?
   - Собаки, - ответил Бессонов нетерпеливо.
   - Ну, нет, это не собаки.
   - Идем, поворачивайся, проводи меня.
   - Нет, я не пойду, - сказал солдат тихо.
   - Послушай, у меня лихорадка, пожалуйста, доведи меня, я тебе денег дам.
   - Нет, я туда не пойду, - солдат повысил голос, - я дезертир.
   - Дурак, тебя же поймают.
   - Все может быть.
   Бессонов покосился через плечо, - звери исчезли, должно быть, зашли в ельник.
   - А далеко до батареи?
   Солдат не ответил. Бессонов повернулся, чтобы идти, но солдат сейчас же схватил его за руку у локтя, крепко, точно клещами:
   - Нет, вы туда не ходите...
   - Пусти руку.
   - Не пущу! - Не отпуская руки, солдат смотрел в сторону, повыше ельника. - Я третий день не евши... Давеча задремал в канаве, слышу идут... Думаю, значит, часть идет. Лежу. Они идут, множество, - идут в ногу по шоссе. Что за история? Я из канавы гляжу - идут в саванах, конца-краю нет... Как туман...
   - Что ты мне говоришь? - закричал Бессонов диким голосом и рванулся.
   - Говорю верно, а ты верь, сволочь!..
   Бессонов вырвал руку и побежал, точно на ватных, не на своих ногах. Вслед затопал солдат сапожищами, тяжело дыша, схватил за плечо, Бессонов упал, закрыл шею и голову руками. Солдат, сопя, навалился, просовывая жесткие пальцы к горлу, - стиснул его и замер, застыл.
   - Вот ты кто, вот ты кто оказался! - шептал солдат сквозь зубы. Когда по телу лежащего прошла длинная дрожь, оно вытянулось, опустилось, точно расплющилось в пыли, солдат отпустил его, встал, поднял картуз и, не оборачиваясь на то, что было сделано, пошел по дороге. Пошатнулся, мотнул головой и сел, опустив ноги в канаву.
   - Что ж теперь, куда ж теперь? - проговорил солдат про себя. - О, смерть моя!.. Жрите меня, сволочи...
   27
   Иван Ильич Телегин пытался бежать из концентрационного лагеря, но был пойман и переведен в крепость, в одиночное заключение. Здесь он замыслил второй побег и в продолжение шести недель подпиливал оконную решетку. В середине лета неожиданно всю крепость эвакуировали, и Телегин, как штрафной, попал в так называемую "Гнилую яму". Это было страшное и удручающее место: в широкой котловине на торфяном поле стояли четыре длинных барака, обнесенные колючей проволокой. Вдалеке, у холмов, где торчали кирпичные трубы, начиналась узкоколейка, ржавые рельсы тянулись через все болото и кончались неподалеку от бараков, у глубокой выемки месте прошлогодних работ, на которых от тифа и дизентерии погибло более пяти тысяч русских солдат. На другой стороне буро-желтой равнины поднимались неровными зубцами лиловые Карпаты. На север от бараков, далеко по болоту, виднелось множество сосновых крестов. В жаркие дни над равниной поднимались испарения, жужжали оводы, солнце стояло красновато-мутное, разлагая это безнадежное место.
   Содержание здесь было суровое и голодное. Половина заключенных болела желудками, лихорадкой, нарывами, сыпью. Но все же в лагере было приподнятое настроение: Брусилов с сильными боями шел вперед, французы били немцев в Шампани и под Верденом, турки очищали Малую Азию. Конец войны, казалось, теперь уже по-настоящему недалек.
   Но миновало лето, начались дожди. Брусилов не взял ни Кракова, ни Львова, затихли кровавые бои на французском фронте. Союз и Согласие зализывали раны. Ясно, что конец войны снова откладывался на будущую осень.
   Вот тогда-то в "Гнилой яме" началось отчаяние. Сосед Телегина по нарам, Вискобойников, бросил вдруг бриться и умываться, целыми днями лежал на неприбранных нарах, не отвечая на вопросы. Иногда привставал и, ощерясь, с ненавистью скреб себя ногтями. На теле его то появлялись, то пропадали розовые лишаи. Ночью однажды он разбудил Ивана Ильича и глухим голосом проговорил:
   - Телегин, ты женат?
   - Нет.
   - У меня жена и дочь в Твери. Ты их навести, слышишь!
   - Перестань, спи.
   - Я, братец мой, крепко засну.
   Под утро, на перекличке, Вискобойников не отозвался. Его нашли в отхожем месте висящим на тонком ременном поясе. Весь барак заволновался. Заключенные теснились около тела, лежащего на полу. Фонарь освещал изуродованное гадливой мукой лицо и на груди, под разорванной рубашкой, следы расчесов. Свет фонаря был грязный, лица живых, нагнувшиеся над трупом, - опухшие, желтые, искаженные. Один из них, подполковник Мельшин, обернулся в темноту барака и громко сказал:
   - Что же, товарищи, молчать будем?
   По толпе, по нарам прошел глухой ропот. Входная дверь бухнула, появился австрийский офицер, комендант лагеря, толпа раздвинулась, пропустила его к мертвому телу, и сейчас же раздались резкие голоса!
   - Молчать не будем!
   - Замучили, человека!
   - У них система!
   - Я сам заживо гнию!
   - Мы не каторжники.
   - Мало вас били, окаянных...
   Поднявшись на цыпочки, комендант крикнул:
   - Молчать! Все по местам! Русские свиньи!
   - Что?.. Что он сказал?..
   - Мы русские свиньи?!
   Сейчас же к коменданту протиснулся коренастый человек, заросший спутанной бородой, штабс-капитан Жуков. Поднеся короткий палец к самому лицу австрийского офицера, он закричал рыдающим голосом:
   - А вот кукиш мой видел, сукин ты сын, это ты видел? - И, замотав косматой головой, схватил коменданта за плечи, бешено затряс его, повалил и навалился.
   Офицеры, тесно сгрудясь над борющимися, молчали. Но вот послышались хлюпающие по доскам шаги бегущих солдат, и комендант закричал: "На помощь!" Тогда Телегин растолкал товарищей и, говоря: "С ума сошли, он же его задушит!" - обхватил Жукова за плечи и оттащил от австрийца. "Вы негодяй!" - крикнул он коменданту по-немецки. Жуков тяжело дышал. "Пусти, я ему покажу - свиньи", - проговорил он тихо. Но комендант уже поднялся, надвинул смятую кепи, быстро и пристально, точно запоминая, взглянул в лицо Жукову, Телегину, Мельшину и еще двум-трем стоявшим около них и, твердо звякая шпорами, пошел прочь из барака. Дверь сейчас же заперли, у входа поставили часовых.
   В это утро не было ни переклички, ни барабана, ни желудевого кофе. Около полудня в барак вошли солдаты с носилками и вынесли тело Вискобойникова. Дверь опять была заперта. Заключенные разбрелись по нарам, многие легли. В бараке стало совсем тихо, - дело было ясное: бунт, покушение и - военный суд.
   Иван Ильич начал этот день, как обычно, не отступая ни от одного из им самим предписанных правил, которые строго соблюдал вот уже больше года: в шесть утра накачал в ведро коричневую воду, облился, растерся, проделал сто одно гимнастическое движение, следя за тем, чтобы хрустели мускулы, оделся, побрился и, так как кофе сегодня не было, натощак сел за немецкую грамматику.
   Самым трудным и разрушающим в плену было физическое воздержание. На этом многие пошатнулись: один вдруг начинал пудриться, подмазывать глаза и брови, шушукался целыми днями с таким же напудренным молодцом, другой сторонился товарищей, валялся, завернувшись с головой в тряпье, немытый, неприбранный, иной принимался сквернословить, приставать ко всем с чудовищными рассказами и наконец выкидывал что-нибудь столь неприличное, что его увозили в лазарет.
   От всего этого было одно спасение - суровость. За время плена Телегин стал молчалив, тело его, покрытое броней мускулов, подсохло, стало резким в движениях, в глазах появился холодный, упрямый блеск, - в минуту гнева или решимости они были страшны.
   Сегодня Телегин тщательнее, чем обычно, повторил выписанные с вечера немецкие слова и раскрыл истрепанный томик Шпильгагена. На нары к нему присел Жуков, Иван Ильич, не оборачиваясь, продолжал читать вполголоса. Вздохнув, Жуков проговорил:
   - Я на суде, Иван Ильич, хочу сказать, что я сумасшедший.
   Телегин быстро взглянул на него. Розовое добродушное лицо Жукова с широким носом, кудрявой бородой, с мягкими, теплыми губами, видными сквозь заросли спутанных усов, было опущено, виновато; светлые ресницы часто мигали.
   - Дернуло с этим кукишем проклятым соваться, - сам теперь не пойму, что я и доказать-то хотел. Иван Ильич, я понимаю, - виноват, конечно... Выскочил, подвел товарищей... Я так решил, - скажусь сумасшедшим... Вы одобряете?
   - Слушайте, Жуков, - ответил Иван Ильич, закладывая пальцем книгу, несколько человек из нас, во всяком случае, расстреляют... Вы это знаете?
   - Да, понимаю.
   - Не проще ли будет не валять дурака на суде... Как вы думаете?..
   - Так-то оно так, конечно.
   - Никто из товарищей вас не винит. Только цена за удовольствие набить австрияку морду слишком уж высока.
   - Иван Ильич, а мне-то самому каково - подвести товарищей под суд! Жуков замотал волосатой головой. - Хоть бы они, сволочи, меня одного закатали.
   Он долго еще говорил в том же роде, но Телегин уже не слушал его, продолжая читать Шпильгагена. Затем встал и, потянувшись, хрустнул мускулами. В это время с треском распахнулась наружная дверь, и вошли четыре солдата с примкнутыми штыками, встали по сторонам двери, брякнули затворами винтовок; вошел фельдфебель, мрачный человек с повязкой на глазу, оглянул барак и глухим, свирепым голосом крикнул:
   - Штабс-капитан Жуков, подполковник Мельшин, подпоручик Иванов, подпоручик Убейко, прапорщик Телегин...
   Названные подошли. Фельдфебель внимательно оглянул каждого, солдаты окружили их и повели из барака через двор к дощатому домику комендантской. Здесь стоял недавно прибывший военный автомобиль. Колючие рогатки, закрывающие проезд через проволоку на дорогу, были раздвинуты. Около полосатой будки неподвижно стоял часовой. В автомобиле, завалившись на сиденье у руля, сидел шофер, мальчишка с припухшими глазами. Телегин тронул локтем, идущего рядом с ним Мельшина.
   - Умеете управлять машиной?
   - Умею, а что?
   - Молчите.
   Их ввели в комендантскую. За сосновым столом, прикрытым розовой промокательной бумагой, сидело трое приехавших австрийских обер-офицеров. Один, иссиня-выбритый, с багровыми пятнами на толстых щеках, курил сигару. Телегин заметил, что он не взглянул даже на вошедших, - руки его лежали на столе, пальцы сунуты в пальцы, толстые и волосатые, глаз прищурен от сигарного дыма, воротник врезался в шею. "Этот уже решил", - подумал Телегин.
   Другой судья, председательствующий, был худой старик с длинным грустным лицом, в редких и чисто промытых морщинах, с пушисто-белыми усами. Бровь его была приподнята моноклем. Он внимательно оглядел обвиняемых, перевел большой сквозь стекло серый глаз на Телегина, - глаз был ясный, умный и ласковый, - усы у него вздрогнули.
   "Совсем плохо", - подумал Иван Ильич и взглянул на третьего судью, перед которым лежали черепаховые очки и четвертушка мелко исписанной бумаги. Это был приземистый, землисто-желтый человек с жесткими волосами ежиком, с большими, как пельмени, ушами. По всему было видно, что это служака из неудачников.
   Когда подсудимые выстроились перед столом, он не спеша надел круглые очки, разгладил исписанный листок сухонькой ладонью и неожиданно, широко открыв желтые вставные зубы, начал читать обвинительный акт.
   Сбоку стола, сдвинув брови, сжав рот, сидел пострадавший комендант. Телегин напрягал внимание, чтобы вслушаться в слова обвинения, но, помимо воли, мысль его остро и торопливо работала в ином направлении.
   "...Когда тело самоубийцы было внесено в барак, несколько русских, воспользовавшись этим, чтобы возбудить своих товарищей к открытому неповиновению власти, начали выкрикивать бранные и возмутительные выражения, угрожающе потрясая кулаками. Так, в руках подполковника Мельшина оказался раскрытый перочинный нож..."
   Через окно Иван Ильич видел, как мальчик-шофер ковырял пальцем в носу, потом повернулся бочком на сиденье и надвинул на лицо огромный козырек фуражки. К автомобилю подошли два низкорослых солдата в накинутых на плечи голубых капотах, постояли, поглядели: один, присев, потрогал пальцем шину. Затем оба они повернулись, - во двор въезжала кухня; из трубы ее мирно шел дымок. Кухня повернула к казармам, куда лениво побрели и солдаты. Шофер не поднял головы, не обернулся, - значит, заснул. Телегин, кусая от нетерпения губы, опять стал вслушиваться в скрипучий голос обвинителя:
   "...Вышеназванный штабс-капитан Жуков, с явным намерением угрожая жизни господина коменданта, предварительно показал ему пять сложенных пальцев, причем пятый торчал между указательным и средним; этот отвратительный жест, очевидно, имел целью опорочить честь императорского королевского мундира..."
   При этих словах комендант поднялся и, покрывшись багровыми пятнами, подробно начал объяснять судьям малопонятную историю с пальцами штабс-капитана. Сам Жуков, плохо понимая по-немецки, изо всей мочи вслушивался, порывался вставить словечко, с доброй, виноватой улыбкой оглядывался на товарищей и, не выдержав, проговорил по-русски, обращаясь к обвинителю:
   - Господин полковник, позвольте доложить - я ему говорю: за что вы нас, за что?.. По-немецки не знаю, как выразиться, значит, пальцами ему показываю.
   - Молчите, Жуков, - сказал Иван Ильич сквозь зубы.
   Председатель постучал карандашом. Обвинитель продолжал чтение.
   Описав, каким образом и за какое именно место Жуков схватил коменданта и, "опрокинув его навзничь, надавливал ему большими пальцами на горло с целью причинить смерть", полковник перешел к наиболее щекотливому месту обвинения! "Русские толчками и криками подстрекали убийцу; один из них, именно прапорщик Иоганн Телегин, услышав шаги бегущих солдат, бросился к месту происшествия, отстранил Жукова, и только одна секунда отделяла господина коменданта от смертельной развязки". В этом месте обвинитель, приостановившись, самодовольно улыбнулся. "Но в эту секунду появились дежурные нижние чины, и прапорщик Телегин успел только крикнуть своей жертве; "Негодяй".
   За этим следовал остроумный психологический разбор поступка Телегина, "как известно, дважды пытавшегося бежать из плена...". Полковник, безусловно, обвинял Телегина, Жукова и Мельшина, который подстрекал к убийству, размахивая перочинным ножом. Чтобы обострить силу обвинения, полковник даже выгородил Иванова и Убейко, "действовавших в состоянии умоисступления".
   По окончании чтения комендант подтвердил, что именно так все и было. Допросили солдат; они показали, что первые трое обвиняемых действительно виновны, про вторых двух - ничего не могут знать. Председательствующий, потерев худые руки, предложил Иванова и Убейко от обвинения освободить, за недоказанностью улик. Багровый офицер, докуривший до губ сигару, кивнул головой; обвинитель, после некоторого колебания, тоже согласился. Тогда двое из конвойных вскинули ружья. Телегин сказал: "Прощайте, товарищи". Иванов опустил голову, Убейко молча, с ужасом взглянул на Ивана Ильича.
   Их вывели, и председательствующий предоставил слово обвиняемым.
   - Считаете вы себя виновными в подстрекательстве к бунту и в покушении на жизнь коменданта лагеря? - спросил он Телегина.
   - Нет.
   - Что же именно вы желаете сказать по этому поводу?
   - Обвинение, от первого до последнего слова, - чистая ложь.
   Комендант с бешенством вскочил, требуя объяснения, председательствующий знаком остановил его.
   - Больше вы ничего не имеете прибавить к вашему заявлению?
   - Никак нет.
   Телегин отошел от стола и пристально посмотрел на Жукова. Тот покраснел, засопел и на вопросы повторил слово в слово все, сказанное Телегиным. Так же ответил и Мельшин. Председательствующий выслушал ответы, устало закрыл глаза. Наконец судьи поднялись и удалились в соседнюю комнату, где в дверях багровый офицер, шедший последним, выплюнул докуренную до губ сигару и, подняв руки, сладко потянулся.
   - Расстрел, - я это понял, как мы вошли, - сказал Телегин вполголоса и обратился к конвойному: - Дайте мне стакан воды.
   Солдат торопливо подошел к столу и, придерживая винтовку, стал наливать из графина мутную воду. Иван Ильич быстро, в самое ухо, прошептал Мельшину:
   - Когда нас выведут, постарайтесь завести мотор.
   - Понял.
   Через минуту появились судьи и заняли прежние места. Председательствующий не спеша снял монокль и, близко держа перед глазами слегка дрожащий клочок бумаги, прочел краткий приговор, по которому Телегин, Жуков и Мельшин приговаривались к смертной казни через расстрел.
   Когда были произнесены эти слова, Иван Ильич, хотя и был уверен в приговоре, все же почувствовал, как кровь отлила от сердца, Жуков уронил голову, Мельшин, крепкий, широкий, с ястребиным носом, - медленно облизнул губы.
   Председательствующий потер уставшие глаза, затем, прикрыв их ладонью, проговорил отчетливо, но тихо:
   - Господину коменданту поручается привести приговор в исполнение немедленно.
   Судьи встали. Комендант одну еще секунду сидел, вытянувшись, бледный до зелени в лице. Он встал, одернул чистенький мундир и преувеличенно резким голосом скомандовал двоим оставшимся солдатам вывести приговоренных. В узких дверях Телегин замешкался и дал возможность Мельшину выйти первым. Мельшин, будто теряя силы, схватил конвойного за руку и забормотал заплетающимся языком:
   - Пойдем, пойдем, пожалуйста, недалеко, вот еще немножечко... Живот болит, мочи нет...
   Солдат в недоумении глядел на него, упирался, испуганно оборачивался, не понимая, как ему в этом непредвиденном случае поступить. Но Мельшин уже дотащил его до передней части автомобиля и присел на корточках, гримасничая, причитывая, хватаясь дрожащими пальцами то за пуговицы своей одежды, то за ручку автомобиля. По лицу конвойного было видно, что ему жалко и противно.
   - Живот болит, ну, садись, - проворчал он сердито, - живее!
   Но Мельшин вдруг с бешеной силой закрутил ручку стартера. Солдат испуганно нагнулся к нему, оттаскивая. Мальчик-шофер проснулся, крикнул что-то злым голосом, выскочил из автомобиля. Все дальнейшее произошло в несколько секунд. Телегин, стараясь держаться ближе ко второму конвойному, наблюдал исподлобья за движениями Мельшина. Раздалось пыхтенье мотора, и в такт этим резким, изумительным ударам забилось сердце.
   - Жуков, держи винтовку! - крикнул Телегин, обхватывая своего конвойного поперек туловища, поднял его на воздух, с силой швырнул о землю и в несколько прыжков достиг автомобиля, где Мельшин боролся с солдатом, вырывая винтовку. Иван Ильич с налета ударил солдата кулаком в шею, - тот ахнул и сел. Мельшин кинулся к рулю машины, нажал рычаги. Иван Ильич отчетливо увидел Жукова, лезущего с винтовкой в автомобиль, мальчишку-шофера, крадущегося вдоль стены и вдруг шмыгнувшего в дверь комендантской, в окне длинное искаженное лицо с моноклем, выскочившую на крыльцо фигурку коменданта, револьвер, пляшущий в его руке... Выстрел, выстрел... "Мимо. Мимо. Мимо". Показалось, что автомобиль врос колесами в торф. Но взвыли шестерни, машина рванулась. Телегин перевалился на кожаное сиденье. В лицо сильнее подул ветер, быстро стала приближаться полосатая будка и часовой, взявший винтовку на прицел. Пах! Как буря, промчался мимо него автомобиль. Сзади по всему двору бежали солдаты, припадали на колена. Пах! Пах! Пах! - раздались слабые выстрелы. Жуков, обернувшись, погрозил кулаком. Но мрачный квадрат бараков становился все меньше, ниже, и лагерь скрылся за поворотом. Навстречу летели, яростно мелькая мимо, - столбы, кусты, номера на камнях.
   Мельшин обернулся, лоб его, глаз и щека были залиты кровью. Он крикнул Телегину:
   - Прямо?
   - Прямо и через мостик - направо, в горы.
   28
   Пустынны и печальны Карпаты в осенний ветреный вечер. Тревожно и смутно было беглецам, когда по извилистой, вымытой дождями до камня беловатой дороге они взобрались на перевал. Три, четыре высокие сосны покачивались над обрывом. Внизу, в закурившемся тумане, почти невидимый, глухо шумел лес. Еще глубже, на дне пропасти, ворчал и плескался многоводный поток, грохотал каменьями.
   За стволами сосен, далеко за лесистыми, пустынными вершинами гор, среди свинцовых туч, светилась длинная щель заката. Ветер дул вольно и сильно на этой высоте, хлопал кожей автомобильного фартука.
   Беглецы сидели молча. Телегин рассматривал карту, Мельшин, облокотясь о руль, глядел в сторону заката. Голова его была забинтована тряпкой.
   - Что же нам с автомобилем делать? - спросил он негромко. - Бензина нет.
   - Машину так оставлять нельзя, сохрани бог, - ответил Телегин.
   - Спихнуть ее под кручу, только и всего. - Мельшин, крякнув, спрыгнул на дорогу, потопал ногами, разминаясь, стал трясти Жукова за плечо. - Эй, капитан, будет спать, приехали!
   Жуков, не раскрывая глаз, вылез на дорогу, споткнулся и сел на камешек. Иван Ильич вытащил из автомобиля кожаные плащи и погребец с провизией, приготовленной судьям для обеда в "Гнилой яме". Провизию разложили по карманам, надели плащи и, взявшись за крылья машины, покатили ее к обрыву.
   - Сослужила, матушка, службу, - сказал Мельшин. - Ну-ка, навались!
   Передние колеса повисли над пропастью. Пыльно-серая длинная машина, обитая кожей, окованная бронзой, послушная, как живое существо, осела, накренилась и вместе с камнями и щебнем рухнула вниз; на выступе скалы зацепилась, затрещала, перевернулась и, со все увеличивающимся грохотом летящих камней и осколков железа, загудела вниз, в поток. Отозвалось эхо и далеко покатилось по туманным ущельям.
   Беглецы свернули в лес и пошли вдоль дороги. Говорили мало, шепотом. Было теперь совсем темно. Над головами важно шумели сосны, и шум их был подобен падающим в отдалении водам.
   Время от времени Телегин спускался на шоссе смотреть верстовые столбы. В одном месте, где предполагался военный пост, сделали большой обход, перелезли через несколько оврагов, в темноте натыкались на поваленные деревья, на горные ручьи, - промокли и ободрались. Шли всю ночь. Один раз под утро послышался шум автомобиля, - тогда они легли в канаву, автомобиль проехал неподалеку, были даже слышны голоса.