Толстой Алексей Константинович. Хождение по мукам (книга 1)

   12
   В это лето в Крыму был необычайный наплыв приезжих с севера. По всему побережью бродили с облупленными носами колючие петербуржцы с катарами и бронхитами, и шумные, растрепанные москвичи с ленивой и поющей речью, и черноглазые киевляне, не знающие различия гласных "о" и "а", и презирающие эту российскую суету богатые сибиряки; жарились и обгорали дочерна молодые женщины, и голенастые юноши, священники, чиновники, почтенные и семейные люди, живущие, как и все тогда жило в России, расхлябанно, точно с перебитой поясницей.
   В середине лета от соленой воды, жары и загара у всех этих людей пропадало ощущение стыда, городские платья начинали казаться пошлостью, и на прибрежном песке появились женщины, кое-как прикрытые татарскими полотенцами, и мужчины, похожие на изображения на этрусских вазах.
   В этой необычайной обстановке синих волн, горячего песка и голого тела, лезущего отовсюду, шатались семейные устои. Здесь все казалось легким и возможным. А какова будет расплата потом, на севере, в скучной квартире, когда за окнами дождь, а в прихожей трещит телефон и все кому-то чем-то обязаны, - стоит ли думать о расплате. Морская вода с мягким шорохом подходит к берегу, касается ног, и вытянутому телу на песке, закинутым рукам и закрытым векам - легко, горячо, сладко. Все, все, даже самое опасное, - легко и сладко.
   Нынешним летом легкомыслие и шаткость среди приезжих превзошли всякие размеры, словно у этих сотен тысяч городских обывателей каким-то гигантским протуберанцем, вылетевшим в одно июньское утро из раскаленного солнца, отшибло память и благоразумие.
   По всему побережью не было ни одной благополучной дачи. Неожиданно разрывались прочные связи. И казалось, самый воздух был полон любовного шепота, нежного смеха и неописуемой чепухи, которая говорилась на этой горячей земле, усеянной обломками древних городов и костями вымерших народов. Было похоже, что к осенним дождям готовится какая-то всеобщая расплата и горькие слезы.
   Даша подъезжала к Евпатории после полудня. Незадолго до города, с дороги, пыльной белой лентой бегущей по ровной степи, мимо солончаков, ометов соломы, она увидела против солнца большой деревянный корабль. Он медленно двигался в полуверсте, по степи, среди полыни, сверху донизу покрытый черными, поставленными боком, парусами. Это было до того удивительно, что Даша ахнула. Сидевший рядом с ней в автомобиле армянин сказал, засмеявшись: "Сейчас море увидишь".
   Автомобиль повернул мимо квадратных запруд солеварен на песчаную возвышенность, и с нее открылось море. Оно лежало будто выше земли, темно-синее, покрытое белыми длинными жгутами пены. Веселый ветер засвистел в ушах. Даша стиснула на коленях кожаный чемоданчик и подумала:
   "Вот оно. Начинается".
   В это же время Николай Иванович Смоковников сидел в павильоне, вынесенном на столбах в море, и пил кофе с любовником-резонером. Подходили после обеденного отдыха дачники, садились за столики, перекликались, говорили о пользе йодистого лечения, о морском купанье и женщинах. В павильоне было прохладно. Ветром трепало края белых скатертей и женские шарфы. Мимо прошла однопарусная яхта, и оттуда что-то весело кричали. Толпой появились и заняли большой стол москвичи, все - мировые знаменитости. Любовник-резонер поморщился при виде их и продолжал рассказывать содержание драмы, которую задумал написать.
   - У меня глубоко продумана вся тема, но написан только первый акт, говорил он, вдумчиво и благородно глядя в лицо Николаю Ивановичу. - У тебя светлая голова, Коля, ты поймешь мою идею: красивая молодая женщина тоскует, томится, кругом нее пошлость. Хорошие люди, но жизнь засосала, гнилые чувства и пьянство. Словом, ты понимаешь... И вдруг она говорит: "Я должна уйти, порвать с этой жизнью, уйти туда, куда-то к светлому..." А тут - муж и друг... Оба страдают... Коля, ты пойми, - жизнь засосала... Она уходит, я не говорю, к кому, - любовника нет, все на настроении... И вот двое мужчин сидят в кабаке молча и пьют... Глотают слезы с коньяком... А ветер в каминной трубе завывает, хоронит их... Грустно... Пусто... Темно...
   - Ты хочешь знать мое мнение? - спросил Николай Иванович.
   - Да. Ты только скажи: "Миша, брось писать, брось", - и я брошу.
   - Пьеса твоя замечательная. Это - сама жизнь. - Николай Иванович, закрыв глаза, помотал головой. - Да, Миша, мы не умели ценить своего счастья, и оно ушло, и вот мы - без надежды, без воли - сидим и пьем. И воет ветер над нашим кладбищем... Твоя пьеса меня чрезвычайно волнует...
   У любовника-резонера задрожали мешочки под глазами, он потянулся и крепко поцеловал Николая Ивановича, затем налил по рюмочке. Они чокнулись, положили локти на стол и продолжали душевную беседу.
   - Коля, - говорил любовник-резонер, тяжело глядя на собеседника, - а знаешь ли ты, что я любил твою жену, как бога?
   - Да. Мне это казалось.
   - Я мучился, Коля, но ты был мне другом... Сколько раз я бежал из твоего дома, клянясь не переступать больше порога... Но я приходил опять и разыгрывал шута... И ты, Николай, не смеешь ее винить. - Он вытянул губы свирепо.
   - Миша, она жестоко поступила со мною.
   - Может быть... Но мы все перед ней виноваты... Ах, Коля, одного я в тебе не могу понять, - как ты, живя с такой женщиной, - прости меня, путался в то же время с какой-то вдовой - Софьей Ивановной. Зачем?
   - Это сложный вопрос.
   - Лжешь. Я ее видел, обыкновенная курица.
   - Видишь ли, Миша, теперь дело прошлое, конечно... Софья Ивановна была просто добрым человеком. Она давала мне минуты радости и никогда ничего не требовала. А дома все было слишком сложно, трудно, углубленно... На Екатерину Дмитриевну у меня не хватало душевных сил.
   - Коля, но неужели - вот мы вернемся в Петербург, вот настанет вторник, и я приеду к вам после спектакля... И твой дом пуст... Как мне жить?.. Слушай... Где жена сейчас?
   - В Париже.
   - Переписываешься?
   - Нет.
   - Поезжай в Париж. Поедем вместе.
   - Бесполезно...
   - Коля, выпьем за ее здоровье.
   - Выпьем.
   В павильоне, между столиками, появилась актриса Чародеева, в зеленом прозрачном платье, в большой шляпе, худая, как змея, с синей тенью под глазами. Ее, должно быть, плохо держала спина, - так она извивалась и клонилась. Ей навстречу поднялся редактор эстетического журнала "Хор муз", взял за руку и не спеша поцеловал в сгиб локтя.
   - Изумительная женщина, - проговорил Николай Иванович сквозь зубы.
   - Нет, Коля, нет, Чародеева - просто падаль. В чем дело?.. Жила три месяца с Бессоновым, на концертах мяукает декадентские стихи... Смотри, смотри, - рот до ушей, на шее жилы. Это не женщина, это - гиена.
   Все же, когда Чародеева, кивая шляпкой направо и налево, улыбаясь большим ртом с розовыми губами, приблизилась к столу, любовник-резонер, словно пораженный, медленно поднялся, всплеснул руками, сложил их под подбородком.
   - Милая... Ниночка... Какой туалет!.. Не хочу, не хочу... Мне прописан глубокий покой, родная моя...
   Чародеева потрепала костлявой рукой его щеку, сморщила нос.
   - А что болтал вчера про меня в ресторане?
   - Я тебя ругал вчера в ресторане? Ниночка!
   - Да еще как!
   - Честное слово, меня оклеветали.
   Чародеева со смехом положила мизинчик ему на губы: "Ведь знаешь, что не могу на тебя долго сердиться". И уже другим голосом, из какой-то воображаемой светской пьесы, обратилась к Николаю Ивановичу:
   - Сейчас проходила мимо вашей комнаты: к вам приехала, кажется, родственница, - прелестная девушка.
   Николай Иванович быстро взглянул на друга, затем взял с блюдечка окурок сигары и так принялся его раскуривать, что задымилась вся борода.
   - Это неожиданно, - сказал он, - что бы это могло означать?.. Бегу. Он бросил сигару в море и стал спускаться по лестнице на берег, вертя серебряной тростью, сдвинув шляпу на затылок. В гостиницу Николай Иванович вошел уже запыхавшись...
   - Даша, ты зачем? Что случилось? - спросил он, притворяя за собой дверь. Даша сидела на полу около раскрытого чемодана и зашивала чулок. Когда вошел зять, она не спеша поднялась, подставила ему щеку для поцелуя и сказала рассеянно:
   - Очень рада тебя видеть. Мы с папой решили, чтобы ты ехал в Париж. Я привезла два письма от Кати. Вот. Прочти, пожалуйста.
   Николай Иванович схватил у нее письма и сел к окну. Даша ушла в умывальную комнату и оттуда, одеваясь, слушала, как зять шуршит листочками, вздыхает. Затем он затих. Даша насторожилась.
   - Ты завтракала? - вдруг спросил он, - Если голодна - пойдем в павильон.
   Тогда она подумала: "Разлюбил ее совсем", - обеими руками надвинула на голову шапочку и решила разговор о Париже отложить до завтра.
   По дороге к павильону Николай Иванович молчал и глядел под ноги, но когда Даша спросила: "Ты купаешься?" - он весело поднял голову и заговорил о том, что здесь у них образовалось общество борьбы с купальными костюмами, главным образом, преследующее гигиенические цели.
   - Представь, за месяц купанья на этом пляже организм поглощает йода больше, нежели за это время можно искусственно ввести его внутрь. Кроме того, ты поглощаешь солнечные лучи и теплоту от нагретого песка. У нас, мужчин, еще терпимо, только небольшой пояс, но женщины закрывают почти две трети тела. Мы с этим решительно начали бороться... В воскресенье я читаю лекцию по этому вопросу.
   Они шли вдоль воды по светло-желтому, мягкому, как бархат, песку из плоских, обтертых прибоями раковинок. Неподалеку, там, где на отмель набегали и разбивались кипящей пеной небольшие волны, покачивались, как поплавки, две девушки в красных чепчиках.
   - Наши адептки, - сказал Николай Иванович деловито. У Даши все сильнее росло чувство не то возбуждения, не то беспокойства. Это началось с той минуты, когда она увидела в степи черный корабль.
   Даша остановилась, глядя, как вода тонкой пеленой взлизывает на песок и отходит, оставляя ручейки, и это Прикосновение воды к земле было такое радостное и вечное, что Даша присела и опустила туда руки. Маленький плоский краб шарахнулся боком, пустив облачко песка, и исчез в глубине. Волной замочило руки выше локтя.
   - Какая-то с тобой перемена, - проговорил Николай Иванович, прищурясь, - не то ты еще похорошела, не то похудела, не то замуж тебе пора.
   Даша обернулась, взглянула на него странно, поднялась и, не обтирая рук, пошла к павильону, откуда любовник-резонер махал соломенной шляпой.
   Дашу кормили чебуреками и простоквашей, поили шампанским; любовник-резонер суетился, время от времени впадал в столбняк, шепча словно про себя: "Боже мой, как хороша!" - и подводил знакомить каких-то юношей - учеников драматической студии, говоривших придушенными, голосами, точно на исповеди. Николай Иванович был польщен таким успехом "своей Дашурки".
   Даша пила вино, смеялась, протягивала кому-то для поцелуев руку и, не отрываясь, глядела на сияющее голубым светом взволнованное море. "Это счастье", - думала она.
   После купанья и прогулки пошли ужинать в гостиницу. Было шумно, светло и нарядно. Любовник-резонер много и горячо говорил о любви. Николай Иванович, глядя на Дашу, подвыпил и загрустил. А Даша все время сквозь щель в занавеси окна видела, как невдалеке появляются, исчезают и скользят какие-то жидкие блики. Наконец она поднялась и вышла на берег. Ясная и круглая луна, совсем близкая, как в сказках Шехерезады, висела над чешуйчатой дорогой через все море. Даша засунула пальцы между пальцев и хрустнула ими.
   Когда послышался голос Николая Ивановича, она поспешно пошла дальше вдоль воды, сонно лижущей берег. На песке сидела женская фигура и другая, мужская, лежала головой у нее на коленях. Между зыбкими бликами в черно-лиловой воде плавала человеческая голова, и на Дашу взглянули и долго следили за ней два глаза с лунными отблесками. Потом стояли двое прижавшись; миновав их, Даша услышала вздох и поцелуй.
   Издалека звали: "Даша, Даша!" Тогда она села на песок, положила локти на колени и подперла подбородок. Если бы сейчас подошел Телегин, опустился бы рядом, обнял рукой за спину и голосом суровым и тихим спросил: "Моя?" ответила бы: "Твоя".
   За бугорком песка пошевелилась серая, лежащая ничком фигура, села, уронив голову, долго глядела на играющую, точно на забаву детям, лунную дорогу, поднялась и побрела мимо Даши, уныло, как мертвая. И с отчаянно бьющимся сердцем Даша увидела, что это - Бессонов.
   Так начались для Даши эти последние дни старого мира. Их осталось немного, насыщенных зноем догорающего лета, радостных и беспечных. Но люди, привыкшие думать, что будущий день так же ясен, как вдалеке синеватые очертания гор, даже умные и прозорливые люди не могли ни видеть, ни знать ничего, лежащего впереди мгновения их жизни. За мгновением, многоцветным, насыщенным запахами, наполненным биением всех соков жизни, лежал" непостижимый мрак... Туда ни на волосок не проникали ни взгляд, ни ощущение, ни мысль, и только, быть может, неясным чувством, какое бывает у зверей перед грозой, воспринимали иные то, что надвигалось. Это чувство было, как необъяснимое беспокойство. А в это время на землю опускалось невидимое облако, бешено крутящееся какими-то торжествующими, и яростными, и какими-то падающими, и изнемогающими очертаниями. И это было отмечено лишь полосою солнечной тени, зачеркнувшей с юго-востока на северо-запад всю старую, веселую и грешную жизнь на земле.
   13
   Бессонов целыми днями валялся у моря. Разглядывая лица: женские смеющиеся, покрытые солнечной пылью загара, и мужские - медно-красные и возбужденные, он с унынием чувствовал, что сердце его ледяным куском лежит в груди. Глядя на море, думал, что вот оно тысячи лет шумит волнами о берег. И берег был когда-то пуст, и вот он населен людьми, и они умрут, и берег опять опустеет, а море будет все так же набегать на песок. Думая, он морщился, сгребал пальцами раковинки в кучку и засовывал в нее потухшую папироску. Затем шел купаться. Затем лениво обедал. Затем уходил спать.
   Вчера неподалеку от него быстро села в песок какая-то девушка и долго глядела на лунный свет, от нее слабо пахло фиалками. В оцепеневшем мозгу прошло воспоминание. Бессонов заворочался, подумал: "Ну, нет, на этот крючок не зацепишь, к черту, спать", - поднялся и побрел в гостиницу.
   Даша после этой встречи струсила. Ей казалось, что петербургская жизнь - все эти воробьиные ночи - отошла навсегда и Бессонов, непонятно чем занозивший ее воображение, - забыт.
   Но от одного взгляда, от этой минутки, когда он черным силуэтом прошел перед светом месяца, в ней все поднялось с новой силой, и не в виде смутных и неясных переживаний, а теперь было точное желание, горячее, как полуденный жар: она жаждала почувствовать этого человека. Не любить, не мучиться, не раздумывать, - а только ощутить.
   Сидя в залитой лунным светом белой комнате, на белой постели, она повторяла слабым голосом:
   - Ах, боже мой, ах, боже мой, что же это такое?
   В седьмом часу утра Даша пошла на берег, разделась, вошла по колена в воду и загляделась. Море было выцветшее, бледно-голубое и только кое-где вдалеке тронутое матовой рябью. Вода не спеша всходила то выше колен, то опускалась ниже. Даша протянула руки, упала на эту небесную прохладу и поплыла. Потом, освеженная и вся соленая, закуталась в мохнатый халат и легла на песок, уже тепловатый...
   "Люблю одного Ивана Ильича, - думала она, лежа щекой на локте, пахнущем свежестью, - люблю, люблю Ивана Ильича. С ним чисто, свежо, радостно. Слаба богу, что люблю Ивана Ильича. Выйду за него замуж".
   Она закрыла глаза и заснула, чувствуя, как рядом, набегая, будто дышит вода в лад с ее дыханием.
   Этот сон был сладок. Она, не переставая, чувствовала, как ее телу тепло и легко лежать на песке. И во сне она ужасно любила себя.
   На закате, когда солнце сплющенным шаром опускалось в оранжевое безоблачное зарево, Даша встретила Бессонова, сидевшего на камне у тропинки, вьющейся через плоское полынное поле. Даша забрела сюда, гуляя, и сейчас, увидев Бессонова, остановилась, хотела повернуть, побежать, но давешняя легкость опять исчезла, и ноги, отяжелев, точно приросли, и она исподлобья глядела, как он подходил, почти не удивленный встречей, как снял соломенную шляпу и поклонился по-монашески - смиренным наклонением.
   - Вчера я не ошибся, Дарья Дмитриевна, - это вы были на берегу?
   - Да, я...
   Он помолчал, опустив глаза, потом взглянул мимо Даши в глубину степи.
   - На этом поле во время заката чувствуешь себя как в пустыне. Сюда редко кто забредет. Кругом - полынь, камни, и в сумерки представляется, что на земле никого уже не осталось.
   Бессонов засмеялся, медленно открыв белые зубы. Даша глядела на него, как дикая птица. Потом она пошла рядом с ним по тропинке. С боков и по всему полю росли высокие, горько пахнувшие кустики полыни; от каждого ложилась на сухую землю еще не яркая лунная тень. Над головами, вверх и вниз, неровно и трепеща, летали две мыши, ясно видимые в полосе заката.
   - Соблазны, соблазны, никуда от них не скроешься, - проговорил Бессонов, - прельщают, заманивают, и снова попадаешь в обман. Смотрите, до чего лукаво подстроено, - он показал палкой на невысоко висящий шар луны, - всю ночь будет ткать сети, тропинка прикинется ручьем, каждый кустик населенным, даже труп покажется красивым и женское лицо - таинственным. А может быть, действительно так и нужно: вся мудрость в этом обмане... Какая вы счастливая, Дарья Дмитриевна, какая вы счастливая...
   - Почему же это обман? По-моему, совсем не обман. Просто - светит луна, - сказала Даша упрямо.
   - Ну конечно, Дарья Дмитриевна, конечно... "Будьте, как дети". Обман в том, что я не верю ничему этому. Но - "будьте так же, как змеи". А как это соединить? Что нужно для этого? Говорят, соединяет любовь? А вы как думаете?
   - Не знаю. Ничего не думаю.
   - Из каких она приходит пространств? Как ее заманить? Каким словом заклясть? Лечь в пыли и взывать: о господи, пошли на меня любовь!.. - Он негромко засмеялся, показав зубы.
   - Я дальше не пойду, - сказала Даша, - я хочу к морю.
   Они повернулись и шли теперь по полыни к песчаной возвышенности. Неожиданно Бессонов сказал мягким и осторожным голосом:
   - Я до последнего слова помню все, что вы говорили тогда у меня в Петербурге. Я вас спугнул. (Даша, глядя пред собой, шла очень быстро.) Тогда меня потрясло одно ощущение... Не ваша особенная красота, нет... Меня поразила, пронизала всего непередаваемая музыка вашего голоса. Я глядел тогда на вас и думал: здесь мое спасение - отдать сердце вам, стать нищим, смиренным, растаять в вашем свете... А может быть, взять ваше сердце? Стать бесконечно богатым?.. Подумайте, Дарья Дмитриевна, вот вы пришли, и я должен отгадать загадку.
   Даша, опередив его, взбежала на песчаную дюну. Широкая лунная дорога, переливаясь, как чешуя, в тяжелой громаде воды, обрывалась на краю моря длинной и ясной полосой, и там, над этим светом, стояло темное сияние. У Даши так билось сердце, что пришлось закрыть глаза. "Господи, спаси меня от него", - подумала она. Бессонов несколько раз вонзил палку в песок.
   - Только уж нужно решаться, Дарья Дмитриевна... Кто-то должен сгореть на этом огне... Вы ли... Я ли... Подумайте, ответьте...
   - Не понимаю, - отрывисто сказала Даша.
   - Когда вы станете нищей, опустошенной, сожженной, - тогда только настанет для вас настоящая жизнь, Дарья Дмитриевна... без этого лунного света - соблазна на три копейки. Будет - мудрость. И всего только и нужно для этого развязать девичий поясок.
   Бессонов ледяной рукой взял Дашину руку и заглянул ей в глаза. Даша только и могла, что - медленно зажмурилась. Через несколько долгих молчаливых минут он сказал!
   - Впрочем, пойдемте лучше по домам - спать. Поговорили, обсудили вопрос со всех сторон, - да и час поздний...
   Он довел Дашу до гостиницы, простился учтиво, сдвинул шляпу на затылок и пошел вдоль воды, вглядываясь в неясные фигуры гуляющих. Внезапно остановился, повернул и подошел к высокой женщине, стоящей неподвижно, закутавшись в белую шаль. Бессонов перекинул трость через плечо, взялся за ее концы и сказал:
   - Нина, здравствуй.
   - Здравствуй.
   - Ты что делаешь одна на берегу?
   - Стою.
   - Почему ты одна?
   - Одна, потому что одна, - ответила Чародеева тихо и сердито.
   - Неужели все еще сердишься?
   - Нет, голубчик. Давно успокоилась.
   - Нина, пойдем ко мне.
   Тогда она, откинув голову, молчала долго, потом дрогнувшим, неясным голосом ответила:
   - С ума ты сошел?
   - А ты разве этого не знала?
   Он взял ее под руку, но она резко выдернула ее и пошла медленно, рядом с ним, вдоль лунных отсветов, скользящих по масляно-черной воде вслед их шагам.
   Наутро Дашу разбудил Николай Иванович, осторожно постучав в дверь:
   - Данюша, вставай, голубчик, идем кофе пить.
   Даша спустила с кровати ноги и посмотрела на чулки и туфельки, - все в серой пыли. Что-то случилось. Или опять приснился тот омерзительный сон? Нет, нет, было гораздо хуже, не сон. Даша кое-как оделась и побежала купаться.
   Но вода утомила ее, и солнце разожгло. Сидя под мохнатым халатом, обхватив голые коленки, она подумала, что здесь ничего хорошего случиться не может.
   "И не умна, и трусиха, и бездельница. Воображение преувеличенное. Сама не знаю, чего хочу. Утром одно, вечером другое. Как раз тот тип, какой ненавижу".
   Склонив голову, Даша глядела на море, и даже слезы навернулись у нее, так было смутно и грустно.
   "Подумаешь - великое сокровище берегу. Кому оно нужно? - ни одному человеку на свете. Никого по-настоящему не люблю. И выходит - он прав: лучше уж сжечь все, сгореть и стать трезвым человеком. Он позвал, и пойти к нему нынче же вечером, и... Ох, нет!.."
   Даша опустила лицо на колени, - так стало жарко. И было ясно, что дальше жить этой двойной жизнью нельзя. Должно прийти наконец освобождение от невыносимого дольше девичества? Или уж - пусть будет беда.
   Так, сидя в унынии, она раздумывала:
   "Предположим, уеду отсюда. К отцу. В пыль. К мухам. Дождусь осени. Начнутся занятия. Стану работать по двенадцати часов в сутки. Высохну, стану уродом. Наизусть выучу международное право. Буду носить бумазейные юбки: уважаемая юрист-девица Булавина. Конечно, выход очень почтенный".
   Даша стряхнула прилипший к коже песок и пошла в дом. Николай Иванович лежал на террасе, в шелковой пижаме, и читал запрещенный роман Анатоля Франса. Даша села к нему на ручку качалки и, покачивая туфелькой, сказала раздумчиво:
   - Вот мы с тобой хотели поговорить насчет Кати.
   - Да, да.
   - Видишь ли, Николай, женская жизнь вообще очень трудная. Тут, в девятнадцать-то лет, не знаешь, что с собой делать.
   - В твои годы, Данюша, надо жить вовсю, не раздумывая. Много будешь думать, - останешься на бобах. Смотрю на тебя, - ужасно ты хороша.
   - Так и знала! Николай, с тобой бесполезно разговаривать. Всегда скажешь не то, что нужно, и бестактно. От этого-то и Катя от тебя ушла.
   Николай Иванович засмеялся, положил роман Анатоля Франса на живот и закинул за голову толстые руки.
   - Начнутся дожди, и птичка сама прилетит в дом. А помнишь, как она перышки чистила?.. Я Катюшу, несмотря ни на что, очень люблю. Ну, что же мы квиты.
   - Ах, ты вот как теперь разговариваешь! А вот я на месте Кати точно так же бы поступила с тобой...
   И она сердито отошла к перилам балкона.
   - Станешь постарше и увидишь, что слишком серьезно относиться к житейским невзгодам - вредно и неумно, - проговорил Николай Иванович, это ваша закваска, булавинская, - все усложнять... Проще, проще надо, ближе к природе...
   Он вздохнул и замолчал, рассматривая ногти. Мимо террасы проехал потный гимназист на велосипеде, - привез из города почту.
   - Пойду в сельские учительницы, - проговорила Даша мрачно.
   Николай Иванович переспросил сейчас же:
   - Куда?
   Но она не ответила и ушла к себе. С почты принесли письма для Даши: одно было от Кати, другое от отца. Дмитрий Степанович писал:
   "...Посылаю тебе письмо от Катюшки. Я его читал, и мне оно не понравилось. Хотя - делайте, как хотите. У нас все по-старому. Очень жарко. Кроме того, Семена Семеновича Говядина вчера в городском саду избили горчишники, но за что - он скрывает. Вот и все новости. Да, была тебе еще открытка от какого-то Телегина, но я ее потерял. Кажется, он тоже в Крыму, не то еще где-то".
   Даша внимательно перечла эти последние строчки, и неожиданно шибко забилось сердце. Потом, с досады, она даже топнула ногой, - извольте радоваться: "Не то в Крыму, не то еще где-то..." Отец действительно кошмарный человек, неряха и эгоист. Она скомкала его письмо и долго сидела у письменного столика, подперев подбородок. Потом стала читать то, что было от Кати:
   "Помнишь, Данюша, я писала тебе о человеке, который за мной ходит. Вчера вечером в Люксембургском саду он подсел ко мне. Я вначале струсила, но осталась сидеть. Тогда он мне сказал: "Я вас преследовал, я знаю ваше имя и кто вы такая. Но затем со мною случилось большое несчастье, - я вас полюбил". Я посмотрела на него, - сидит важно, лицо строгое, темное какое-то, обтянутое. "Вы не должны бояться меня, - я старик, одинокий. У меня грудная жаба, каждую минуту я могу умереть. И вот - такое несчастье". У него по щеке потекла слеза. Потом он проговорил, покачивая головой: "О, какое милое, какое милое ваше лицо". Я сказала: "Не преследуйте меня больше". И хотела уйти, но мне стало его жалко, я осталась и говорила с ним... Он слушал и, закрыв глаза, покачивал головой. И представь себе, Данюша, - сегодня получаю от какой-то женщины, кажется, от консьержки, где он жил, письмо... Она, "по его поручению", сообщает, что он умер ночью... Ох, как это было страшно... Вот и сейчас - подошла к окну, на улице тысячи, тысячи огней, катятся экипажи, люди идут между деревьями. После дождя - туманно. И мне кажется, что все это уже бывшее, все умерло, эти люди - мертвые, будто я вижу то, что кончилось, а того, что происходит сейчас, когда стою и гляжу, - не вижу, но знаю, что все кончилось. Должно быть, мне совсем плохо. Иногда лягу - и плачу, - жалко жизни, зачем прошла. Было какое ни на есть, но все-таки счастье, любимые люди, - и следа не осталось... И сердце во мне стало сухонькое - высохло. Я знаю, Даша, предстоит еще какое-то большое горе, и все это в расплату за то, что мы все жили дурно".