Толстой Алексей Константинович. Хождение по мукам (книга 1)

   Казак, поджав губы, презрительно оглядел с головы до ног молодого человека, повернулся и зашагал в ворота. Другой ответил внушительно, книжным голосом:
   - Никаких бунтов допустить мы не можем, потому что мы присягу принимали.
   Тогда первый, очевидно, придумав ответ, крикнул курчавому юноше:
   - Братья, братья... Штаны-то подтяни, потеряешь.
   И оба казака засмеялись.
   Иван Ильич отодвинулся от ворот, движением толпы его понесло в сторону, к забору, где валялся заржавленный чугунный лом. Он попытался было взобраться туда и увидел Орешникова, который, сдвинув на затылок барашковую шапку, спокойно жевал хлеб. Телегину он кивнул бровями и сказал басом:
   - Вот дела-то хороши, Иван Ильич.
   - Здравствуйте, Орешников. Чем же это все кончится?
   - А мы покричим малое время, да и шапку снимем. Только и всех бунтов. Пригнали казаков, А чем мы с ними воевать будем? Вот этой разве луковицей кинуть - убить двоих.
   В это время по толпе прошел ропот и стих. В тишине у ворот раздался отрывистый командный голос:
   - Господа, прошу вас расходиться по домам. Ваши просьбы будут рассмотрены. Прошу вас спокойно разойтись.
   Толпа заволновалась, двинулась назад, в сторону. Иные отошли, иные продвинулись. Говор усилился. Орешников сказал:
   - Третий раз честью просят.
   - Кто это говорит?
   - Есаул.
   - Товарищи, товарищи, не расходитесь, - послышался взволнованный голос, и сзади Ивана Ильича на гору чугунного лома вскочил бледный, возбужденный человек в большой шляпе, с растрепанной черной бородой, под которой изящный пиджак его был заколот английской булавкой на горле.
   - Товарищи, ни в коем случае не расходиться, - зычно заговорил он, протянув руки со сжатыми кулаками, - нам достоверно известно, что казаки стрелять отказались. Администрация ведет переговоры через третьих лиц со стачечным комитетом. Мало того, железнодорожники обсуждают сейчас всеобщую забастовку. В правительстве паника.
   - Браво! - завопил чей-то исступленный голос. Толпа загудела, оратор нырнул в нее и скрылся. Было видно, как по переулку подбегали люди.
   Иван Ильич поискал глазами Орешникова, но тот стоял уже далеко у ворот. Несколько раз до слуха долетало: "революция, революция".
   Иван Ильич чувствовал, как все в нем дрожит испуганно-радостным возбуждением. Взобравшись на чугунный лом, он оглядывал огромную теперь толпу и вдруг в двух шагах от себя увидел Акундина, - он был в очках, в кепке с большим козырьком и в черной накидке. К нему протиснулся господин с дрожащими губами, в котелке. Телегин слышал, как он сказал Акундину:
   - Идите, Иван Аввакумович, вас ждут.
   - Я не приду, - коротко, зло ответил Акундин.
   - Собрался весь комитет. Без вас, Иван Аввакумович, не хотят принимать решения.
   - Я остаюсь при особом мнении, это известно.
   - Вы с ума сошли. Вы видите, что делается. Я вам говорю, с минуты на минуту начнется расстрел... - У господина в котелке запрыгали губы.
   - Во-первых; не кричите, - проговорил Акундин, - ступайте и выносите компромиссное решение. Я в провокации не участвую...
   - Черт знает, черт знает, сумасшествие какое-то! - проговорил господин в котелке и протискался в толпу. К Акундину боком пододвинулся вчерашний рабочий, снявший людей в мастерской Телегина. Акундин что-то сказал ему, тот кивнул и скрылся. Затем то же самое - короткая фраза и кивок головы произошло с другим рабочим.
   Но в это время в толпе предостерегающе закричали, и вдруг раздались три коротких сухих выстрела. Сразу настала тишина. И придушенный голос, точно по-нарочному, затянул: "а-а-а". Толпа подалась и отхлынула от ворот. На разбитой ногами грязи лежал ничком, с подогнутыми к живому коленями, казак. И сейчас же пошел крик по всему народу: "Не надо, не надо". Это отворяли ворота. Но откуда-то сбоку хлопнул четвертый револьверный выстрел, и полетело несколько камней, ударившись о железо. В эту минуту Телегин увидел Орешникова, стоявшего без шапки, с открытым ртом, одного, впереди уже беспорядочно бегущей толпы. Он точно врос от ужаса в землю огромными сапогами. И одновременно полоснули, как удары бича, длинные винтовочные выстрелы - один, два, и залп, - и, мягко сев на колени, повалился навзничь Орешников.
   Через неделю было окончено расследование происшествия на заводе. Иван Ильич попал в список лиц, подозреваемых в сочувствии рабочим. Вызванный в контору, он, неожиданно для всех, наговорил резкостей администрации и подписал отставку.
   11
   Доктор Дмитрий Степанович Булавин, отец Даши, сидел в столовой около большого, валившего паром самовара и читал местную газету - "Самарский листок". Когда папироса догорала до ваты, доктор брал из толсто набитого портсигара новую, закуривал ее об окурок, кашлял, весь багровея, и почесывал под раскрытой рубашкой волосатую грудь. Читая, он прихлебывал с блюдца жидкий чай, сыпал пепел на газету, на рубаху, на скатерть.
   Когда за дверью послышался скрип кровати, затопали ноги и в столовую вошла Даша в накинутом на рубашку халатике, все еще розовая и сонная, Дмитрий Степанович посмотрел на дочь поверх треснувшего пенсне холодными, как у Даши, насмешливыми глазами и подставил ей щеку. Даша поцеловала его и села напротив, отодвинув хлеб и масло.
   - Опять ветер, - сказала она. Действительно, второй день дул сильный горячий ветер. Известковая пыль тучей висела над городом, заслоняя солнце. Густые, колючие облака пыли порывами проносились вдоль улиц, и было видно, как спиною к ним поворачивались редкие прохожие. Пыль проникала во все щели, сквозь рамы окон, лежала на подоконниках тонким слоем, хрустела на зубах. От ветра дрожали стекла и громыхала железная крыша. При этом было жарко, душно, и даже в комнатах пахло улицей.
   - Эпидемия глазных заболеваний. Недурно, - сказал Дмитрий Степанович. Даша вздохнула.
   Две недели тому назад на сходнях парохода она простилась с Телегиным, проводившим ее в конце концов до Самары, и с тех пор без дела жила у отца в новой, ей незнакомой, пустой квартире, где в зале стояли нераспечатанные ящики с книгами, до сих пор не были повешены занавеси, ничего нельзя найти, некуда приткнуться, как на постоялом дворе.
   Помешивая чай в стакане, Даша с тоской глядела, как за окном летят снизу вверх клубы серой пыли. Ей казалось, что вот - прошли два года, как сон, и она опять дома, а от всех надежд, волнений, людской пестроты, - от шумного Петербурга, - остались только вот эти пыльные облака.
   - Эрцгерцога убили, - сказал Дмитрий Степанович, переворачивая газету.
   - Какого?
   - То есть как - какого? Австрийского эрцгерцога убили в Сараево.
   - Он был молодой?
   - Не знаю. Налей-ка еще стакан.
   Дмитрий Степанович бросил в рот маленький кусочек сахару, - он пил всегда вприкуску, - и насмешливо оглядел Дашу.
   - Скажи на милость, - спросил он, поднимая блюдечко, - Екатерина окончательно разошлась с мужем?
   - Я же тебе рассказывала, папа.
   - Ну, ну...
   И он опять принялся за газету. Даша подошла к окну. Какое уныние! И она вспомнила белый пароход и, главное, солнце повсюду, - синее небо, река, чистая палуба, и все, все полно солнцем, влагой и свежестью. Тогда казалось, что этот сияющий путь - широкая, медленно извивающаяся река, и пароход "Федор Достоевский", вместе с Дашей и Телегиным, вольются, войдут в синее, без берегов, море света и радости - счастье.
   И Даша тогда не торопилась, хотя понимала, что переживал Телегин, и ничего не имела против этого переживания. Но к чему спешить, когда каждая минута этого пути без того была хороша, и все равно они приплывут к счастью.
   Иван Ильич, подъезжая к Самаре, осунулся, перестал шутить. Даша думала - плывем к счастью, и чувствовала на себе его взгляд, такой, точно сильного, веселого человека переехали колесом. Ей было жалко его, но что она могла поделать, как допустить его до себя, хотя бы немножко, если тогда - она это понимала - сразу начнется то, что должно было случиться в конце пути. Они не доплывут до счастья, а на полдороге нетерпеливо разворуют его. Поэтому она была нежна с Иваном Ильичом, и только. Ему же казалось, что он оскорбит Дашу, если хоть словом намекнет на то, из-за чего не спал уже четвертую ночь, и чувствовал себя в том особом, наполовину призрачном мире, где все внешнее скользило мимо, как тени в голубоватом тумане, где грозно и тревожно горели серые глаза Даши, где действительностью были лишь запахи, свет солнца и неперестающая боль в сердце.
   В Самаре Иван Ильич пересел на другой пароход и уехал обратно. А Дашино сияющее море, куда она так спокойно плыла, исчезло, рассыпалось, поднялось клубами пыли за дребезжащими стеклами.
   - А зададут австрияки трепку этим самым сербам, - сказал Дмитрий Степанович, сняв с носа пенсне и бросил его на газету. - Ну, а ты что думаешь о славянском вопросе, кошка?
   Даша, стоя у окна, пожала плечами.
   - Обедать приедешь? - с тоской спросила она.
   - Ни под каким видом. У меня скарлатина-с на Постниковой даче.
   Дмитрий Степанович не спеша взял со стола, надел манишку, застегнул чесучовый пиджак, осмотрел по карманам - все ли на местах, и сломанным гребешком начал начесывать на лоб седые кудрявые волосы.
   - Ну, так как же все-таки насчет славянского вопроса, а?
   - Ей-богу, не знаю, папа. Что ты в самом деле пристаешь ко мне.
   - А я кое-какое имею собственное мнение, Дарья Дмитриевна. - Ему, видимо, очень не хотелось ехать на дачу, да и вообще Дмитрий Степанович любил поговорить утром за самоваром о политике. - Славянский вопрос, - ты слушаешь меня? - это гвоздь мировой политики. На этом много народу сломает себе шею. Вот почему место происхождения славян, Балканы, не что иное, как европейский аппендицит. В чем же дело? - ты хочешь меня спросить. Изволь. - И он стал загибать толстые пальцы: - Первое, славян более двухсот миллионов, и они плодятся, как кролики. Второе, - славянам удалось создать такое мощное военное государство, как Российская империя. Третье, - мелкие славянские группы, несмотря на ассимиляцию, организуются в самостоятельные единицы и тяготеют к так называемому всеславянскому союзу. Четвертое, самое главное, - славяне представляют морально совершенно новый и в некотором смысле чрезвычайно опасный для европейской цивилизации тип "богоискателя". И "богоискательство", - ты слушаешь меня, кошка? - есть отрицание и разрушение всей современной цивилизации. Я ищу бога, то есть правды, - в самом себе. Для этого я должен быть абсолютно свободен, и я разрушаю моральные устои, под которыми я погребен, разрушаю государство, которое держит меня на цепи.
   - Папочка, поезжай на дачу, - сказала Даша уныло.
   - Нет, ищи правду там. - Дмитрий Степанович потыкал пальцем, словно указывая на подполье, но вдруг замолчал и обернулся к двери. В прихожей трещал звонок.
   - Даша, поди отвори.
   - Не могу, я раздета.
   - Матрена! - закричал Дмитрий Степанович. - Ах, баба проклятая. - И сам пошел отворять парадное и сейчас же вернулся, держа в руке письмо.
   - От Катюшки, - сказал он. - Подожди, не хватай из рук, я сначала доскажу... Так вот, - "богоискательство" прежде всего начинает с разрушения, и этот период очень опасен и заразителен. Как раз этот момент болезни Россия сейчас и переживает... Попробуй выйти вечером на главную улицу - только и слышно - орут: "Караууул!" По улице шатаются горчишники, озорство такое, что полиция с ног сбилась. Эти ребята - без всяких признаков морали - "богоискатели". Поняла, кошка? Сегодня они озоруют на главной улице, завтра начнут озоровать во всем государстве Российском. А в целом народ переживает первый фазис "богоискательства" - разрушение основ.
   Дмитрий Степанович засопел, закуривая папиросу. Даша вытащила у него из пальцев Катино письмо и ушла к себе. Он же некоторое время еще что-то доказывал, ходил, хлопая дверями, по большой, наполовину пустой, пыльной квартире с крашеными полами, затем уехал на дачу.
   "Данюша, милая, - писала Катя, - до сих пор ничего не знаю ни о тебе, ни о Николае. Я живу в Париже. Здесь сезон в разгаре. Носят очень узкие внизу платья, в моде шифон. Париж очень красив. И все решительно, - вот бы тебе посмотреть, - весь Париж танцует танго. За завтраком, между блюд встают и танцуют, и в пять часов, и за обедом, и так до утра. Я никуда не могу укрыться от этой музыки, она какая-то печальная, мучительная и сладкая. Мне все кажется, что хороню молодость, что-то невозвратное, когда гляжу на этих женщин с глубокими вырезами платьев, с глазами, подведенными синим, и на их кавалеров. В общем, у меня тоска. Все думается, что кто-то должен умереть. Очень боюсь за папу. Он ведь совсем не молод. Здесь полно русских, все наши знакомые: каждый день собираемся где-нибудь, точно и не уезжала из Петербурга. Кстати, здесь мне рассказывали о Николае, что он был близок будто бы с одной женщиной. Она - вдова, у нее двое детей и третий маленький. Понимаешь? Мне было очень больно вначале. А потом почему-то стало ужасно жалко этого маленького... Ах, Данюша, иногда мне хочется иметь ребенка. Но ведь это можно только от любимого человека. Выйдешь замуж, - рожай, слышишь".
   Даша прочла письмо несколько раз, прослезилась, в особенности над этим ни в чем не повинным ребеночком, и села писать ответ, прописала его до обеда, обедала одна, - так, только пощипала что-то, - затем пошла в кабинет и начала рыться в старых журналах, отыскала длиннейший какой-то роман, легла на диван посреди разбросанных книг и читала до вечера. Наконец приехал отец, запыленный и усталый; сели ужинать, отец на все вопросы отвечал "угу"; Даша выведала: оказывается - скарлатинный больной, мальчик трех лет, умер. Дмитрий Степанович, сообщив это, засопел, спрятал пенсне в футляр и ушел спать. Даша легла в постель, закрылась с головой простыней и всласть наплакалась о разных грустных вещах.
   Прошло два дня. Пыльная буря кончилась грозой и ливнем, барабанившим по крыше всю ночь, и утро воскресенья настало тихое и влажное - вымытое.
   Утром, как Даше встать, зашел к ней старый знакомый, Семен Семенович Говядин, земский статистик - худой и сутулый, всегда бледный мужчина, с русой бородой и зачесанными за уши волосами. От него пахло сметаной; он отвергал вино, табак и мясо и был на счету у полиции. Здороваясь с Дашей, он сказал без всякой причины насмешливым голосом:
   - Я за вами, женщина. Едем на Волгу.
   Даша подумала: "Итак, все кончилось статистиком Говядиным", - взяла белый зонтик и пошла за Семеном Семеновичем вниз к Волге, к пристани, где стояли лодки.
   Между длинных дощатых бараков с хлебом, бунтов леса и целых гор из тюков с шерстью и хлопком бродили грузчики и крючники, широкоплечие, широкогрудые мужики и парни, босые, без шапок, с голыми шеями. Иные играли в орлянку, иные спали на мешках и досках; вдалеке человек тридцать с ящиками на плечах сбегали по зыбким сходням. Между телег стоял пьяный человек, весь в грязи и пыли, с окровавленной щекой, и, придерживая обеими руками штаны, ругался лениво и матерно.
   - Этот элемент не знает ни праздников, ни отдыха, - наставительно заметил Семен Семенович, - а вот мы с вами, умные и интеллигентные люди, едем праздно любоваться природой.
   И он перешагнул через огромные босые ноги грудастого и губастого парня, лежавшего навзничь; другой сидел на бревне и жевал французскую булку. Даша слышала, как лежащий сказал ей вслед:
   - Филипп, вот бы нам такую.
   И другой ответил с набитым ртом:
   - Чиста очень. Возни много.
   По широкой желтоватой реке в зыбких солнечных отсветах двигались силуэты лодочек, направляясь к дальнему песчаному берегу. Одну из таких лодок нанял Говядин; попросил Дашу править рулем, сам сел на весла и стал выгребать против течения. Скоро на бледном лице у него выступил пот.
   - Спорт, - великая вещь, - сказал Семен Семенович и принялся стаскивать с себя пиджак, стыдливо отстегнул помочи и сунул их под нос лодки. У него были худые, с длинными волосами, слабые руки и гуттаперчевые манжеты. Даша раскрыла зонт и, прищурясь, глядела на воду.
   - Простите за нескромный вопрос, Дарья Дмитриевна, - в городе поговаривают, что вы выходите замуж. Правда это?
   - Нет, неправда.
   Тогда он широко ухмыльнулся, что было неожиданно для его интеллигентного озабоченного лица, и жиденьким голоском попробовал было запеть: "Эх, да вниз по матушке по Волге", - но застыдился и со всей силой ударил в весла.
   Навстречу проплыла лодка, полная народу. Три мещанки в зеленых и пунцовых кашемировых платьях грызли семечки и плевали шелухой себе на колени. Напротив сидел совершенно пьяный горчишник, кудрявый, с черными усиками, закатывал, точно умирая, глаза и играл польку на гармонике. Другой шибко греб, раскачивая лодку, третий, взмахнув кормовым веслом, закричал Семену Семеновичу:
   - Сворачивай с дороги, шляпа, тудыть твою душу. - И они с криком и руганью проплыли совсем близко.
   Наконец лодка с шорохом скользнула по песчаному дну. Даша выпрыгнула на берег. Семен Семенович опять надел помочи и пиджак.
   - Хотя я городской житель, но искренне люблю природу, - сказал он, прищурясь, - особенно когда ее дополняет фигура девушки, в этом я нахожу что-то тургеневское. Пойдемте к лесу.
   И они побрели по горячему песку, увязая в нем по щиколотку. Говядин поминутно останавливался, вытирая платком лицо, и говорил:
   - Нет, вы взгляните, что за очаровательный уголок.
   Наконец песок кончился, пришлось взобраться на небольшой обрыв, откуда начинались луга с кое-где уже скошенной травой, вянущей в рядах. Здесь горячо пахло медовыми цветами. По берегу узкого оврага над водой рос кудрявый орешник. В низинке, в сочной траве, журчал ручей, переливаясь в другое озерцо - круглое. На берегу его росли старые липы и корявая сосна с одной, отставленной, как рука, веткой. Дальше, по узкой гривке, цвел белый шиповник. Это было место, излюбленное вальдшнепами во время перелетов. Даша и Семен Семенович сели на траву. Под их ногами синела небом, зеленела отражением листвы вода по извилистым овражкам. Неподалеку от Даши в кусте прыгали, однообразно посвистывая, две серые птички. И со всей грустью покинутого любовника где-то в чаще дерева ворковал, ворковал, не уставая, дикий голубь. Даша сидела, вытянув ноги, уронив руки на колени, и слушала, как в ветвях покинутый любовник бормотал нежным голосом:
   "Дарья Дмитриевна, Дарья Дмитриевна, ах, что происходит с вами, почему вам так грустно, хочется плакать? Ведь ничего еще не случилось, а вы грустите, будто жизнь уж кончена, прошла, пролетела. Вы просто от природы плакса".
   - Мне хочется быть с вами откровенным, Дарья Дмитриевна, - проговорил Говядин, - позвольте мне, так сказать, отбросить в сторону условности?..
   - Говорите, мне все равно, - ответила Даша и, закинув руки за голову, легла на спину, чтобы видеть небо, а не бегающие глазки Семена Семеновича, который исподтишка, поглядывал на ее белые чулки.
   - Вы гордая, смелая девушка. Вы молоды, красивы, полны кипучей жизни...
   - Предположим, - сказала Даша.
   - Неужто вам никогда не хотелось разрушить эту условную мораль, привитую воспитанием и средой? Неужто во имя этой всеми авторитетами уже отвергнутой морали вы должны сдерживать свои красивые инстинкты!
   - Предположим, что я не хочу сдерживать свои красивые инстинкты, тогда что? - спросила Даша и с ленивым любопытством ждала, что он ответит. Ее разогрело солнце, и было так хорошо глядеть в небо, в солнечную пыль, наполнившую всю эту синюю бездну, что не хотелось ни думать, ни шевелиться.
   Семен Семенович молчал, ковыряя в земле пальцем. Даша знала, что он женат на акушерке Марье Давыдовне. Раза два в год Марья Давыдовна забирала троих детей и уходила от мужа к матери, живущей напротив, через улицу. Семен Семенович в земской управе объяснял сослуживцам эти семейные разрывы чувственным и беспокойным характером Марьи Давыдовны. Она же в земской больнице объясняла их тем, что муж каждую минуту готов ей изменить с кем угодно, только об этом и думает, и не изменяет по трусости и вялости, что уже совсем обидно, и она больше не в состоянии видеть его длинную вегетарьянскую физиономию. Во время этих размолвок Семен Семенович по нескольку раз в день без шапки переходил улицу. Затем супруги мирились, и Марья Давыдовна с детьми и подушками перебиралась в свой дом.
   - Когда женщина остается вдвоем с мужчиной, у нее возникает естественное желание принадлежать, у него - овладеть ее телом, - покашляв, проговорил наконец Семен Семенович. - Я вас зову быть честной, открытой. Загляните в глубь себя, и вы увидите, что среди предрассудков и лжи в вас горит естественное желание здоровой чувственности.
   - А у меня сейчас никакого желания не горит, что это значит? - спросила Даша. Ей было смешно и лениво. Над головой, в бледном цветке шиповника, в желтой пыльце ворочалась пчела. А покинутый любовник продолжал бормотать в осиннике: "Дарья Дмитриевна, Дарья Дмитриевна, не влюблены ли вы, в самом деле? Влюблены, влюблены, честное слово, - оттого и горюете". Слушая, Даша тихонько начала смеяться.
   - Кажется, у вас забрался песок в туфельки. Позвольте, я вытряхну, проговорил Семен Семенович каким-то особенным, глуховатым голосом и потянул ее за каблук. Тогда Даша быстро села, вырвала у него туфлю и шлепнула ею Семена Семеновича по щеке.
   - Вы - негодяй, - сказала она, - я никогда не думала, что вы такой омерзительный человек.
   Она надела туфлю, встала, подобрала зонтик и, не взглянув на Говядина, пошла к реке.
   "Вот дура, вот дура, не спросила даже адреса, - куда писать, - думала она, спускаясь с обрыва, - не то в Кинешму, не то в Нижний. Вот теперь и сиди с Говядиным. Ах, боже мой". Она обернулась. Семен Семенович шагал по спуску, по траве, подымая ноги, как журавль, и глядел в сторону. "Напишу Кате: "Представь себе, кажется, я полюбила, так мне кажется". И, прислушиваясь внимательно, Даша повторила вполголоса! "Милый, милый, милый, Иван Ильич".
   В это время неподалеку раздался голос: "Не полезу и не полезу, пусти, юбку оборвешь". По колена в воде у берега бегал голый человек, пожилой, с короткой бородой, с желтыми ребрами, с черным гайтаном креста на впалой груди. Он был непристоен и злобно, молча тащил в воду унылую женщину. Она повторяла: "Пусти, юбку оборвешь".
   Тогда Даша изо всей силы побежала вдоль берега к лодке, - стиснуло горло от омерзения и стыда. Покуда она сталкивала лодку в воду, подбежал запыхавшийся Говядин. Не отвечая ему, не глядя, Даша села на корму, прикрылась зонтом и молчала всю обратную дорогу.
   После этой прогулки у Даши каким-то особым, непонятным ей самой путем началась обида на Телегина, точно он был виноват во всем этом унынии пыльного, раскаленного солнцем провинциального города, с вонючими заборами и гнусными подворотнями, с кирпичными, как ящики, домишками, с телефонными и трамвайными столбами вместо деревьев, с тяжелым зноем в полдень, когда по серовато-белой, без теней, улице бредет одуревшая баба со связками вяленой рыбы на коромысле и кричит, глядя на пыльные окошки; "Рыбы воблой, рыбы", - но остановится около нее и понюхает рыбу какой-нибудь тоже одуревший и наполовину взбесившийся пес; когда со двора издалека дунайской, сосущей скукой заиграет шарманка.
   Телегин виноват был в том, что Даша воспринимала сейчас с особенной чувствительностью весь этот окружавший ее утробный мещанский покой, не намеревающийся, видимо, во веки веков сдвинуться с места, хоть выбеги на улицу и закричи диким голосом: "Жить хочу, жить!"
   Телегин был виноват в том, что чересчур уж был скромен и застенчив: не ей же, Даше, в самом деле, говорить: "Понимаете, что люблю". Он был виноват в том, что не подавал о себе вестей, точно сквозь землю провалился, а может быть, даже и думать забыл.
   И в прибавление ко всему этому унынию в одну из знойных, как в печке, черных ночей Даша увидела сон, тот же, что и в Петербурге, когда проснулась в слезах, и так же, как и тогда, он исчез из памяти, точно дымка с запотевшего стекла. Но ей казалось, что этот мучительный и страшный сон предвещает какую-то беду. Дмитрий Степанович посоветовал Даше вспрыскивать мышьяк. Затем было получено второе письмо от Кати. Она писала: - "Милая Данюша, я очень тоскую по тебе, по своим и по России. Мне все сильнее думается, что я виновата и в разрыве с Николаем. Я просыпаюсь и так весь день живу с этим чувством вины и какой-то душевной затхлости. И потом - я не помню, писала ли я тебе, - меня вот уже сколько времени преследует один человек. Выхожу из дому, - он идет навстречу. Поднимаюсь в лифте в большом магазине, - он по пути впрыгивает в лифт. Вчера была в Лувре, в музее, устала и села на скамеечку, и вдруг чувствую, - точно мне провели рукой по спине, - оборачиваюсь - неподалеку сидит он. Худой, черный, с сильной проседью, борода точно наклеенная на щеках. Руки положил на трость, глядит сурово, глаза ввалившиеся. Он не заговаривает, не пристает ко мне, но я его боюсь. Мне кажется, что он какими-то кругами около меня ходит..."
   Даша показала письмо отцу. Дмитрий Степанович на другое утро за газетой сказал между прочим"
   - Кошка, поезжай в Крым.
   - Зачем?
   - Разыщи этого Николая Ивановича и скажи ему, что он разиня. Пускай отправляется в Париж, к жене. А впрочем, как хочет... Это их частное дело...
   Дмитрий Степанович рассердился и взволновался, хотя терпеть не мог показывать своих чувств. Даша вдруг обрадовалась: Крым ей представился синим, шумящим волнами, чудесным простором. Длинная тень от пирамидального тополя, каменная скамья, развевающийся на голове шарф, и чьи-то беспокойные глаза следят за Дашей.
   Она быстро собралась и уехала в Евпаторию, где купался Николай Иванович.