Толстой Алексей Константинович. Князь Серебряный, Упырь, Семья вурдалака

   - Чем вы живете, добрые люди?
   - Лыки дерем, родимый, лапти плетем да решета делаем. Купцы проедут и купят.
   - А, знать, мало проезжают?
   - Малость, батюшка, совсем малость! Иной раз, придется, и есть нечего. Того и смотри, с голоду али с наготы помрешь. А лошадки-то нет у нас товар в город отвезти. Другой год волки съели.
   Максим поглядел с участием на мужика и его хозяйку и высыпал свои червонцы на стол.
   - Бог с вами, бедные люди! - сказал он и схватился за дверь, чтобы выйти.
   Хозяева повалились ему в ноги.
   - Батюшка, родимый, кто ты? Поведай нам, кто ты? За кого нам богу молиться?
   - Молитесь не за меня, за Малюту Скуратова. Да скажите, далеко ль до Рязанской дороги?
   - Да это она и есть, сокол ты наш, она-то и есть, рязанская-то. Мы на самом кресте живем. Вот прямо пойдет Муромская, а налево Владимирская, а сюда вправо на Рязань! Да не езди теперь, родимый ты наш, не езди теперь, не такая пора; больно стали шалить на дороге. Вот вчера целый обоз с вином ограбили. А теперь еще, говорят, татары опять проявились. Переночуй у нас, батюшка ты наш, отец ты наш, сокол ты наш, сохрани бог, долго ль до беды!
   Но Максиму не хотелось остаться в избе, где недавно еще проклинали отца его. Он уехал искать другого ночлега.
   - Батюшка! - кричали ему вслед хозяева, - вернись, родимый, послушай нашего слова! Несдобровать тебе ночью на этой дороге!
   Но Максим не послушался и поехал далее.
   Не много верст проехал он, как вдруг Буян бросился к темному кусту и стал лаять так зло, так упорно, как будто чуял скрытого врага.
   Тщетно отсвистывал его Максим. Буян бросался на куст, возвращался весь ощетиненный и снова рвался вперед.
   Наскучив отзывать его, Максим выхватил саблю и поскакал прямо на куст. Несколько человек с поднятыми дубинами выскочили к нему навстречу, и грубый голос крикнул:
   - Долой с коня!
   - Вот тебе! - сказал Максим, отвешивая удар тому, который был ближе.
   Разбойник зашатался.
   - Это тебе не в почет! - продолжал Максим и хотел отвесить ему второй удар; но сабля встретила плашмя дубину другого разбойника и разлетелась наполы.
   - Эге, посмотри-ка на его сбрую! Да это опричник! Хватай его живьем! - закричал грубый голос.
   - И впрямь опричник! - завизжал другой. - Вот, потешимся над ним с ребятами!
   - Ай да Хлопко! уж ты и рад тешиться!
   И в тот же миг все вместе навалились на Максима и стащили его с коня.

Глава 24.
 
Бунт станичников

   Версты полторы от места, где совершилось нападение на Максима, толпы вооруженных людей сидели вокруг винных бочек с выбитыми днами. Чарки и берестовые черпала ходили из рук в руки. Пылающие костры освещали резкие черты, всклокоченные бороды и разнообразные одежды. Были тут знакомые нам лица: и Андрюшка, и Васька, и рыжий песенник; но не было старого Коршуна. Часто поминали его разбойники, хлебая из черпал и осушая чарки.
   - Эх, - говорил один, - что-то с нашим дедушкой теперь?
   - Вестимо что, - отвечал другой, - рвут его с дыбов, а может, на виске потряхивают. [ ¹¹⁴]
   - А ведь не выдаст старый черт; я чай, словечка не выронит!
   - Вестимо не выронит, не таковский; этого хоть на клочья разорви, не выдаст!
   - А жаль седой бороды! Ну да и атаман-то хорош! Сам небось цел, а старика-то выдал!
   - Да что он за атаман! Разве это атаман, чтобы своих даром губить из-за какого-то князя!
   - Да вишь ты, они с князем-то в дружбе. И теперь, вишь, в одном курене сидят. Ты про князя не говори, неравно атаман услышит, сохрани бог!
   - А что ж, коль услышит! Я ему в глаза скажу, что он не атаман. Вот Коршун, так настоящий атаман! Небось был у Перстня как бельмо на глазу, так вот его нарочно и выдал!
   - А что, ребята, ведь, может, и в самом деле он нарочно выдал Коршуна!
   Глухой ропот пробежал меж разбойников.
   - Нарочно, нарочно выдал! - сказали многие.
   - Да что это за князь? - спросил один. - Зачем его держат? Выкупа за него ждет атаман, что ли?
   - Нет, не выкупа! - отвечал рыжий песенник. - Князя, вишь, царь обидел, хотел казнить его; так князь-то от царя и ушел к нам; говорит: я вас, ребятушки, сам на Слободу поведу; мне, говорит, ведомо, где казна лежит. Всех, говорит, опричников перережем, а казною поделимся!
   - Вот как! Так что ж он не ведет нас! Уж третьи сутки здесь даром стоим!
   - Оттого не ведет, что атаман у нас баба!
   - Нет, этого не говори, Перстень не баба!
   - А коли не баба, так и хуже того. Стало, он нас морочит!
   - Стало, - сказал кто-то, - он хочет царскую казну на себя одного взять, а нам чтоб и понюхать не досталось!
   - Да, да, Перстень продать нас хочет, как Коршуна продал!
   - Да не на таковских напал!
   - А старика-то выручить не хочет!
   - Да что он нам! Мы и без него дедушку выручим!
   - И без него казну возьмем; пусть князь один ведет нас!
   - Теперь-то и самая пора: царь, слышно, на богомолье; в Слободе и половины опричников не осталось!
   - Зажжем опять Слободу!
   - Перережем слободских!
   - Долой Перстня! Пусть князь ведет нас!
   - Пусть князь ведет! Пусть князь ведет! - послышалось отовсюду.
   Подобно грому прокатились слова от толпы до толпы, пронеслися до самых отдаленных костров, и все поднялось и закипело, и все обступили курень, где Серебряный сидел в жарком разговоре с Перстнем.
   - Воля твоя, князь, - говорил атаман, - сердись, не сердись, а пустить тебя не пущу! Не для того я тебя из тюрьмы вызволил, чтобы ты опять голову на плаху понес!
   - В голове своей я один волен! - отвечал князь с досадою. - Незачем было меня из тюрьмы вызволять, коли я теперь в неволе сижу.
   - Эх, князь, велико дело время. Царь может одуматься, царь может преставиться; мало ли что может случиться; а минует беда, ступай себе с богом на все четыре стороны.
   - Что ж делать, - прибавил он, видя возрастающую досаду Серебряного, - должно быть, тебе на роду написано пожить еще на белом свете. Ты норовом крут, Никита Романыч, да и я крепко держусь своей мысли; видно, уж нашла коса на камень, князь!
   В это мгновение голоса разбойников раздались у самого куреня.
   - В Слободу, в Слободу! - кричали пьяные удальцы.
   - Пустим красного гуся в Слободу!
   - Пустим целое стадо гусей!
   - Выручим Коршуна!
   - Выручим дедушку!
   - Выкатим бочки из подвалов!
   - Выгребем золото!
   - Вырежем опричнину!
   - Вырежем всю Слободу!
   - Где князь? Пусть ведет нас!
   - Пусть ведет князь!
   - А не хочет, так на осину его!
   - На осину! На осину!
   - Перстня туда же!
   - На осину и Перстня!
   Перстень вскочил с места.
   - Так вот что они затевают! - сказал он. - А я уж давно прислушиваюсь, что они там голосят. Вишь как расходились, вражьи дети! Теперь их сам черт не уймет! Ну, князь, нечего делать, вышло по-твоему; не держу тебя доле: вольному воля, ходячему путь! Выйди к ним, скажи, что ведешь их на Слободу!
   Серебряный вспыхнул.
   - Чтоб я повел вас на Слободу? - сказал он. - Да скорей вы меня на клочья разорвете!
   - Эх, князь, притворись хоть для виду. Народ, ты видишь, нетрезвый, завтра образумятся!
   - Князь! - кричали голоса, - тебя зовут, выходи!
   - Выйди, князь, - повторил Перстень, - ввалятся в курень, хуже будет!
   - Добро ж, - сказал князь, выходя из куреня, - посмотрим, как они меня заставят вести их на Слободу!
   - Ага! - закричали разбойники, - вылез!
   - Веди на Слободу!
   - Атаманствуй над нами, не то тебе петлю на шею!
   - Так, так! - ревели голоса.
   - Бьем тебе челом! - кричали другие. - Будь нам атаманом, не то повесим!
   - Ей-богу, повесим!
   Перстень, зная горячий нрав Серебряного, поспешил также выйти.
   - Что вы, братцы, - сказал он, - белены, что ль, объелись? Чего вы горла-то дерете? Поведет нас князь куда хотите; поведет чем свет; а теперь дайте выспаться его милости, да и сами ложитесь; уже вволю повеселились!
   - Да ты что нам указываешь! - захрипел один. - Разве ты нам атаман!
   - Слышь, братцы, - закричали другие, - он не хочет сдать атаманства!
   - Так на осину его!
   - На осину, на осину!
   Перстень окинул взором всю толпу и везде встретил враждебные лица.
   - Ах вы, дураки, дураки! - сказал он. - Да разве я держусь вашего атаманства? Поставьте над собой кого знаете, а я и сам не хочу; наплевать мне на вас!
   - Хорошо! - закричал кто-то.
   - Красно говорит! - прибавил другой.
   - Наплевать мне на вас! - продолжал Перстень. - Мало, что ли, таких, как вы? Эка честь над вами атаманствовать! Да захочу, пойду на Волгу, не таких наберу!
   - Нет, брат, дудки. От себя не пустим; еще, пожалуй, продашь, как Коршуна продал!
   - Не пустим, не пустим; оставайся с нами; слушайся нового атамана!
   Дикие крики заглушили голос Перстня.
   Разбойник огромного роста подошел к Серебряному с чаркой в руке.
   - Батька! - сказал он, ударив его широкой лапой по плечу, - пробазарил ты свою голову, стал нашим братом; так выпьем вместе да поцелуемся!
   Бог знает, что бы сделал Серебряный. Пожалуй, вышиб бы он чарку из рук разбойника и разорвала б его на клочья пьяная толпа; но, к счастию, новые крики отвлекли его внимание.
   - Смотрите, смотрите! - раздалось в толпе. - Опричника поймали! Опричника ведут! Смотрите, смотрите!
   Из глубины леса шло несколько людей в изодранных одеждах, с дубинами в руках. Они вели с собой связанного Максима. Разбойник, которого он ударил саблей, ехал на Максимовом коне. Впереди шел Хлопко, присвистывая и приплясывая. Раненый Буян тащился сзади.
   - Гей, братцы, - пел Хлопко, щелкая пальцами:

 
Гости съехались ко вдовушкам во дворики,
Заходили по головушкам топорики!
 

   И Хлопко опрокидывался навзничь, бил в ладоши и кружился, словно кубарь.
   Глядя на него, рыжий песенник не вытерпел, схватил балалайку и пустился вприсядку помогать товарищу.
   Оба стали наперерыв семенить ногами и кривляться вокруг Максима.
   - Вишь дьяволы! - сказал Перстень Серебряному. - Ведь они не просто убьют опричника, а замучат медленною смертью; я знаю обоих: уж коли эти пустились, значит плохо дело; несдобровать молодцу!
   В самом деле, поимка опричника была для всей шайки настоящим праздником. Они собрались выместить на Максиме все, что претерпели от его товарищей.
   Несколько человек с зверскими лицами тотчас занялись приготовлениями к его казни.
   В землю вколотили четыре кола, укрепили на них поперечные жерди и накалили гвоздей.
   Максим смотрел на все спокойным оком. Не страшно было ему умирать в муках; грустно было умереть без меча, со связанными руками, и не слыхать в предсмертный час ни бранного окрика, ни ржания коней, а слышать лишь дикие песни да пьяный смех своих мучителей.
   «Обмануло меня вещее, - подумал он, - не такого я чаял себе конца. Да будет же надо мной божья воля!»
   Тут он заметил Серебряного, узнал его и хотел к нему подойти. Но рыжий песенник схватил его за ворот.
   - Постлана постель, - сказал он, - сымай кафтан, ложись, что ли!
   - Развяжите мне руки! - отвечал Максим. - Не могу перекреститься!
   Хлопко ударом ножа разрезал веревки, которыми руки Максима были спутаны.
   - Крестись, да недолго! - сказал он, и, когда Максим помолился, Хлопко и рыжий сорвали с него платье и стали привязывать его руки и ноги к жердям.
   Тут Серебряный выступил вперед.
   - Ребята! - сказал он голосом, который привык раздаваться в ратном строю, - слушайте!
   И звонкие слова резко пронеслись по толпе и, несмотря на шум и крики, долетели до самых отдаленных разбойников.
   - Слушайте! - продолжал князь. - Все ли вы хотите, чтоб я был над вами старшим? Может, есть меж вами такие, что не хотят меня?
   - Э, - закричал кто-то, - да ты, никак, на попятный двор!
   - Слышь ты, с нами не шути!
   - Дают атаманство, так бери!
   - Принимай честь, пока цел!
   - Подайте ж мне атаманский чекан! - сказал Серебряный.
   - Дело! - закричали разбойники. - Так-то лучше подобру-поздорову!
   Князю подали чекан Перстня.
   Никита Романович подошел прямо к рыжему песеннику.
   - Отвязывай опричника! - сказал он.
   Рыжий посмотрел на него с удивлением.
   - Отвязывай тотчас! - повторил грозно Серебряный.
   - Вишь ты! - сказал рыжий. - Да ты за него, что ль, стоишь! Смотри, у самого крепка ль голова?
   - Окаянный! - вскричал князь, - не рассуждай, когда я приказываю!
   И, взмахнув чеканом, он разрубил ему череп.
   Рыжий повалился, не пикнув.
   Поступок Серебряного смутил разбойников. Князь не дал им опомниться.
   - Отвязывай ты! - сказал он Хлопку, подняв чекан над его головой.
   Хлопко взглянул на князя и поспешил отвязать Максима.
   - Ребята! - продолжал Никита Романович, - этот молодец не из тех, что вас обидели; я его знаю; он такой же враг опричнине, как и вы. Сохрани вас бог тронуть его хоть пальцем! А теперь нечего мешкать: берите оружие, стройтесь по сотням, я веду вас!
   Твердый голос Серебряного, повелительная осанка и неожиданная решительность сильно подействовали на разбойников.
   - Эге, - сказали некоторые вполголоса, - да этот не шутит!
   - И впрямь атаман! - говорили другие, - хоть кого перевернет!
   - С ним держи ухо востро, не разговаривай! Вишь, как уходил песенника!
   Так рассуждали разбойники, и никому не приходило более в голову трепать Серебряного по плечу или с ним целоваться.
   - Исполать тебе, князь! - прошептал Перстень, с почтением глядя на Никиту Романовича. - Вишь ты, как их приструнил! Только не давай им одуматься, веди их по дороге в Слободу, а там что бог даст!
   Трудно было положение Серебряного. Став в главе станичников, он спас Максима и выиграл время; но все было бы вновь потеряно, если б он отказался вести буйную ватагу. Князь обратился мыслию к богу и предался его воле.
   Уже начали станичники готовиться к походу и только поговаривали, что недостает какого-то Федьки Поддубного, который с утра ушел с своим отрядом и еще не возвращался.
   - А вот и Федька! - сказал кто-то. - Эвот идет с ребятами!
   Поддубный был сухощавый детина, кривой на один глаз и со множеством рубцов на лице.
   Зипун его был изодран. Ступал он тяжело, сгибая колени, как человек, через силу уставший.
   - Что? - спросил один разбойник.
   - Я чай, опять досталось? - прибавил другой.
   - Досталось, да не нам! - сказал Поддубный, садясь к огню. - Вот, ребятушки, много у меня лежало грехов на душе, а сегодня, кажись, половину сбыл!
   - Как так?
   Поддубный обернулся к своему отряду:
   - Давайте сюда языка, братцы!
   К костру подвели связанного детину в полосатом кафтане. На огромной голове его торчала высокая шапка с выгнутыми краями. Сплюснутый нос, выдававшиеся скулы, узенькие глаза свидетельствовали о нерусском его происхождении.
   Один из товарищей Поддубного принес копье, саадак и колчан, взятые на пленном.
   - Да это татарин! - закричала толпа.
   - Татарин, - повторил Поддубный, - да еще какой! Насилу с ним справились, такой здоровяк! Кабы не Митька, как раз ушел бы!
   - Рассказывай, рассказывай! - закричали разбойники.
   - А вот, братцы, пошли мы с утра по Рязанской дороге, остановили купца, стали обшаривать; а он нам говорит: «Нечего, говорит, братцы, взять с меня! Я, говорит, еду от Рязани, там всю дорогу заложила татарва, обобрали меня дочиста, не с чем и до Москвы дотащиться».
   - Вишь разбойники! - сказал один из толпы.
   - Что ж вы с купцом сделали? - спросил другой.
   - Дали ему гривну на дорогу и отпустили, - ответил Поддубный. - Тут попался нам мужик, рассказал, что еще вчера татары напали на деревню и всю выжгли. Вскоре мы сами перешли великую сакму [ ¹¹⁵]: сметили по крайнему счету с тысячу лошадей. А там идут другие мужики с бабами да с детьми, воют да голосят: и наше-де село выжгла татарва, да еще и церковь ограбили, порубили святые иконы, из риз поделали чепраки…
   - Ах они, окаянные! - вскричали разбойники. - Да как еще их, проклятых, земля держит!
   - Попа, - продолжал Поддубный, - к лошадиному хвосту привязали…
   - Попа? Да как их, собачьих детей, громом не убило!
   - А бог весть!
   - Да разве у русского человека рук нет на проклятую татарву!
   - Вот то-то и есть, что рук-то мало; все полки распущены, остались мужики, да бабы, да старики; а басурманам-то и любо, что нет ратных людей, что некому поколотить их порядком!
   - Эх, дал бы я им!
   - И я б дал!
   - Да как вы языка-то достали?
   - А вот как. Слышим мы лошадиный топ по дороге. Я и говорю ребятам: схоронимся, говорю, в кусты, посмотрим, кто такой едет. Схоронились, видим: скачет человек тридцать вот в этаких шапках, с копьями, с колчанами, с луками. Братцы, говорю я, ведь это они, сердечные! Жаль, что нас маленько, а то можно б поколотить! Вдруг у одного отторочился какой-то мешок и упал на землю. Тот остановился, слез с коня подымать мешок да вторачивать, а товарищи его меж тем ускакали. Братцы, говорю я, что бы нам навалиться на него? Ну-тко, робятушки, за мной, разом! И, сказамши, бросились все на татарина. Да куды! Тот только повел плечами, так всех нас и стряхнул. Мы опять на него, он нас опять стряхнул, да и за копье. Тут уж Митька говорит: посторонитесь, братцы, говорит, не мешайте! Мы дали ему место, а он вырвал у татарина копье, взял его за шиворот, да и пригнул к земле. Тут мы ему рукавицу в рот, да и связали, как барана.
   - Ай да Митька! - сказали разбойники.
   - Да, этот хоть быка за рога свалит! - заметил Поддубный.
   - Эй, Митька! - спросил кто-то, - свалишь ты быка?
   - А для ча! - ответил Митька и отошел в сторону, не желая продолжать разговора.
   - Что ж было в мешке у татарина? - спросил Хлопко.
   - А вот смотрите, ребята!
   Поддубный развязал мешок и вынул кусок ризы, богатую дарохранительницу, две-три панагии [ ¹¹⁶] да золотой крест.
   - Ах он, собака! - закричала вся толпа. - Так это он церковь ограбил!
   Серебряный воспользовался негодованием разбойников.
   - Ребята! - сказал он, - видите, как проклятая татарва ругается над Христовою верой? Видите, как басурманское племя хочет святую Русь извести? Что ж, ребята, разве уж и мы стали басурманами? Разве дадим мы святые иконы на поругание? Разве попустим, чтобы нехристи жгли русские села да резали наших братьев?
   Глухой ропот пробежал по толпе.
   - Ребята, - продолжал Никита Романович, - кто из нас богу не грешен! Так искупим же теперь грехи наши, заслужим себе прощение от господа, ударим все, как мы есть, на врагов церкви и земли русской!
   Сильно подействовали на толпу слова Серебряного. Проняла мужественная речь не одно зачерствелое сердце, не в одной косматой груди расшевелила любовь к родине. Старые разбойники кивнули головой, молодые взглянули друг на друга. Громкие восклицания вырвались из общего говора.
   - Что ж! - сказал один, - ведь и вправду не приходится отдавать церквей божиих на поругание!
   - Не приходится, не приходится! - повторил другой.
   - Двух смертей не бывать, одной не миновать! - прибавил третий. - Лучше умереть в поле, чем на виселице!
   - Правда! - отозвался один старый разбойник. - В поле и смерть красна!
   - Эх, была не была! - сказал, выступая вперед, молодой сорвиголова. - Не знаю, как другие, а я пойду на татарву!
   - И я пойду! И я! И я! - закричали многие.
   - Говорят про вас, - продолжал Серебряный, - что вы бога забыли, что не осталось в вас ни души, ни совести. Так покажите ж теперь, что врут люди, что есть у вас и душа и совесть! Покажите, что коли пошло на то, чтобы стоять за Русь да за веру, так и вы постоите не хуже стрельцов, не хуже опричников!
   - Постоим! Постоим! - закричали все разбойники в один голос.
   - Не дадим поганым ругаться над святою Русью!
   - Ударим на нехристей!
   - Веди нас на татарву!
   - Веди нас, веди нас! Постоим за святую веру!
   - Ребята! - сказал князь, - а если поколотим поганых, да увидит царь, что мы не хуже опричников, отпустит он нам вины наши, скажет: не нужна мне боле опричнина; есть у меня и без нее добрые слуги!
   - Пусть только скажет, - закричали разбойники, - уж послужим ему нашими головами!
   - Не по своей же я охоте в станичники пошел! - сказал кто-то.
   - А я разве по своей? - подхватил другой.
   - Так ляжем же, коли надо, за Русскую землю! - сказал князь.
   - Ляжем, ляжем! - повторили разбойники.
   - Что ж, ребята, - продолжал Серебряный, - коли бить врагов земли Русской, так надо выпить про русского царя!
   - Выпьем!
   - Берите ж чарки и мне чару подайте!
   Князю поднесли стопу; все разбойники налили себе чарки.
   - Да здравствует великий государь наш, царь Иван Васильевич всея Руси! - сказал Серебряный.
   - Да здравствует царь! - повторили разбойники.
   - Да живет земля Русская! - сказал Серебряный.
   - Да живет земля Русская! - повторили разбойники.
   - Да сгинут все враги святой Руси и православной Христовой веры! - продолжал князь.
   - Да сгинет татарва! Да сгинут враги русской веры! - кричали наперерыв разбойники.
   - Веди нас на татарву! Где они, басурманы, что жгут наши церкви?
   - Веди нас, веди нас! - раздавалось отовсюду.
   - В огонь татарина! - закричал кто-то.
   - В огонь его! В поломя! - повторили другие.
   - Постойте, ребята! - сказал Серебряный, - расспросим его наперед порядком. Отвечай, - сказал князь, обращаясь к татарину, - много ль вас? Где вы станом стоите?
   Татарин сделал знак, что не понимает.
   - Постой, князь, - сказал Поддубный, - мы ему развяжем язык! Давай-ка, Хлопко, огоньку. Так. Ну что, будешь говорить?
   - Буду, бачка [ ¹¹⁷]! - вскрикнул обожженный татарин.
   - Много ль вас?
   - Многа, бачка, многа!
   - Сколько?
   - Десять тысяча, бачка; теперь десять тысяча, а завтра пришла сто тысяча!
   - Так вы только передовые! Кто ведет вас?
   - Хан тащил!
   - Сам хан?
   - Не сама! Хан пришла завтра; теперь пришла Ширинский князь Шихмат!
   - Где его стан?
   Татарин опять показал знаками, что не понимает.
   - Эй, Хлопко, огоньку! - крикнул Поддубный.
   - Близка стан, бачка, близка! - поспешил отвечать татарин. - Не больше отсюда как десята верста.
   - Показывай дорогу! - сказал Серебряный.
   - Не можна, бачка! Не можна теперь видеть дорога! Завтра можна, бачка!
   Поддубный поднес горячую головню к связанным рукам татарина.
   - Найдешь дорогу?
   - Нашла, бачка, нашла!
   - Хорошо, - сказал Серебряный, - теперь перекусите, братцы, накормите татарина, да тотчас и в поход! Покажем врагам, что значит русская сила!

Глава 25.
 
Приготовление к битве

   В шайке началось такое движение, беготня и крики, что Максим не успел сказать и спасибо Серебряному. Когда наконец станичники выстроились и двинулись из лесу, Максим, которому возвратили коня и дали оружие, поравнялся с князем.
   - Никита Романыч, - сказал он, - отплатил ты мне сегодня за медведя!
   - Что ж, Максим Григорьич, - ответил Серебряный, - на то на свете живем, чтоб помогать друг другу!
   - Князь, - подхватил Перстень, ехавший также верхом возле Серебряного, - смотрел я на тебя и думал: эх, жаль, что не видит его один низовой молодец, которого оставил я на Волге! Хоть он и худой человек, почитай мне ровня, а полюбил бы ты его, князь, и он тебя полюбил бы! Не в обиду тебе сказать, а схожи вы нравом. Как заговорил ты про святую Русь, да загорелись твои очи, так я и вспомнил Ермака Тимофеича. Любит он родину, крепко любит ее, нужды нет, что станичник. Не раз говаривал мне, что совестно ему землю даром бременить, что хотелось бы сослужить службу родине. Эх, кабы теперь его на татар! Он один целой сотни стоит. Как крикнет: за мной, ребята! так, кажется, сам станешь и выше, и сильнее, и ничто тебя уже не остановит, и все вокруг тебя так и валится. Похож ты на него, ей-богу похож, Никита Романыч, не в укор тебе сказать!
   Перстень задумался. Серебряный ехал осторожно, взглядываясь в темную даль; Максим молчал. Глухо раздавались по дороге шаги разбойников; звездная ночь безмолвно раскинулась над спящею землей. Долго шла толпа по направлению, указанному татарином, которого вели под саблей Хлопко и Поддубный.
   Вдруг принеслися издали какие-то странные, мерные звуки.
   То был не человеческий голос, не рожок, не гусли, а что-то похожее на шум ветра в тростнике, если бы тростник мог звенеть, как стекло или струны.
   - Что это? - спросил Никита Романыч, останавливая коня.
   Перстень снял шапку и наклонил голову почти до самой луки.
   - Погоди, князь, дай порасслушать!
   Звуки лились мерно и заунывно, то звонкими серебряными струями, то подобные шуму колеблемого леса, - вдруг замолкли, как будто в порыве степного ветра.
   - Кончил! - сказал Перстень, смеясь. - Вишь, грудь-то какова! Я чай, с полчаса дул себе, не переводя духа!
   - Да что это? - спросил князь.
   - Чебузга! - отвечал Перстень. - Это у них почитай что у нас рожок или жалейка. Должно быть, башкирцы. [ ¹¹⁸] Ведь тут разный сброд с ханом, и казанцы, и астраханцы, и всякая ногайская погань. Слышь, вот опять наигрывать стали.
   Вдали начался как будто новый порыв вихря, обратился в длинные, грустно-приятные переливы и через несколько времени кончился отрывисто, подобно конскому фырканью.
   - Ага! - сказал Перстень, - это колено вышло покороче; должно быть, надорвался, собачий сын!
   Но тут раздались новые звуки, гораздо звончее. Казалось, множество колокольцев звенели безостановочно.
   - А вот и горло! - сказал Перстень. - Ведь издали подумаешь и невесть что; а они это горлом выделывают. Вишь их разобрало, вражьих детей!
   Грустные, заунывные звуки сменялись веселыми, но то была не русская грусть и не русская удаль. Тут отражалось дикое величие кочующего племени, и попрыски табунов, и богатырские набеги, и переходы народов из края в край, и тоска по неизвестной, первобытной родине.