Толстой Алексей Константинович. Князь Серебряный, Упырь, Семья вурдалака

⁸⁵], иные в лохмотьях, другие блестящие золотом, виднелись сквозь ветви дерев. У иных молодцов были привешены к бедрам сабли, другие мотали в руках кистени или опирались на широкие бердыши [ ⁸⁶]. Немало было тут рубцов, морщин, всклокоченных голов и бород нечесаных.
   Удалое товарищество разделилось на разные кружки. В самой средине поляны варили кашу и жарили на прутьях говядину. Над трескучим огнем висели котлы; дым отделялся сизым облаком от зеленого мрака; окружавшего поляну как бы плотною стеной. Кашевары покашливали, терли себе глаза и отворачивались от дыму.
   Немного подалее старик, с седою кудрявою головой, с длинною бородой, рассказывал молодежи какую-то сказку. Он говорил стоя и опершись на топор, насаженный на длинную палку. В этом положении старику было ловчее рассказывать, чем сидя. Он мог и выпрямиться, и обернуться во все стороны, и в приличном месте взмахнуть топором, и присвистнуть по-молодецки. Ребята слушали его с истинным наслаждением. Они уши поразвесили и рты поразевали. Кто присел на землю, кто взобрался на сучок, кто просто расставил ноги и выпучил глаза; но большая часть лежала на животах, упершись локтями оземь, а подбородком о ладони: оно-де сподручнее.
   Далее двое молодцов тузили друг друга по голове кулаками. Игра состояла в том, что кто-де из нас первый попросит пощады. И ни одному не хотелось просить ее. Уже оба противника побагровели, как две свеклы, но дюжие кулаки не переставали стучать о головы, словно молоты о наковальни.
   - Эй, не будет ли с тебя, Хлопко? - спросил тот, который казался послабее.
   - Небось, брат Андрюшка! когда будет, скажу. А вот тебе так сейчас плохо придется!
   И кулаки продолжали стучать.
   - Смотрите, братцы, вот Андрюшка тотчас свалится, - говорили зрители.
   - Нет, не свалится! - отвечали другие. - Зачем ему свалиться, у него голова здорова!
   - А вот увидишь, свалится!
   Но Андрюшке и подлинно не хотелось свалиться. Он изловчился и, вместо чтобы ударить противника по макушке, хватил его кулаком в висок.
   Хлопко опрокинулся.
   Многие из зрителей захохотали, но большая часть изъявила негодование.
   - Не честно! не честно! - закричали они. - Андрюшка слукавил! Отодрать Андрюшку!
   И Андрюшку тотчас же отодрали.
   - Откуда молодцов бог несет? - спросил старый сказочник у нескольких парней, которые подошли к огню и робко озирались во все стороны.
   Их привел ражий [ ⁸⁷] детина с широким ножом за поясом; на парнях не было оружия, они казались новичками.
   - Слышь вы, соколики! - сказал, обращаясь к ним, ражий детина, - дедушка Коршун спрашивает, откуда вас бог принес? Отвечайте дедушке!
   - Да оно, тово, вот как будет. Я-то из-под Москвы! - отвечал один из парней, немного запинаясь.
   - А зачем из гнездышка вылетел? - спросил Коршун, - нешто морозом хватило али чересчур жарко стало?
   - Стало быть, жарко! - отвечал парень. - Как опричники избу-то запалили, так сперва стало жарко, а как сгорела-то изба, так и морозом хватило на дворе!
   - Вот оно как. Ты парень не глупый. Ну, а ты чего пришел?
   - А родни искать!
   Разбойники захохотали.
   - Вишь что выдумал. Какой тебе родни?
   - Да как убили опричники матушку да батюшку, сестер да братьев, скучно стало одному на свете; думаю себе: пойду к добрым людям, они меня накормят, напоят, будут мне братьями да отцами! Встретил в кружале вот этого молодца, догадался, что он ваш, да и попросил взять с собою.
   - Добрый ты парень! - сказали разбойники, - садись с нами, хлеб да соль, мы тебе будем братьями!
   - А этот чего стоит, повеся нос, словно несолоно хлебал? Эй ты, плакса, что губы надул? Откуда ты?
   - С-под Коломны! - отвечал, лениво ворочая языком, дюжий молодой парень, стоявший с печальным видом позади других.
   - Что ж, и тебя опричники обидели, что ли?
   - Нявесту взяли! - отвечал парень нехотя и протяжно.
   - А ну-ка, расскажи!
   - Да что тут рассказывать! Наехали, да и взяли!
   - Ну, а потом?
   - Что ж потом! Потом ничаво!
   - Зачем же ты не отбил невесты?
   - Где ж ее было отбивать? Как наехали, так и взяли!
   - А ты на них так и смотрел, разиня рот?
   - Нет, опосля, как удрали-то, так уж так осерчал, что боже сохрани.
   Разбойники опять захохотали.
   - Да ты, брат, видно, тяжел на подъем!
   Парень скроил глупое лицо и не отвечал.
   - Эй ты, пареная репа! - сказал один разбойник, - взяли у тебя невесту, так из-за этого еще нечего киснуть! другую найдешь!
   Парень смотрел разиня рот и не говорил ни слова.
   Лицо его разбойникам показалось забавным.
   - Слышь ты, с тобой говорят! - сказал один из них, толкая его под бок.
   Парень молчал.
   Разбойник толкнул его крепче.
   Парень посмотрел на него так глупо, что все опять принялись хохотать.
   Несколько человек подошли к нему и стали толкать его.
   Парень не знал, сердиться ли ему или нет; но один толчок сильнее других вывел его из сонного хладнокровия.
   - Полно вам пхаться! - сказал он, - что я вам, куль муки, что ль, дался? Перестаньте, осерчаю!
   Разбойники пуще стали смеяться.
   Парню и в самом деле хотелось рассердиться, только лень и природная сонливость превозмогали его гнев. Ему казалось, что не стоит сердиться из-за безделицы, а важной-то причины не было!
   - Серчай же, дурень! - сказали разбойники, - что ж ты не серчаешь?
   - А нут-ка, толкните-ка ящо!
   - Вишь какой лакомый! На вот тебе!
   - А ну-тка крепчае!
   - Вот тебе!
   - Ну, тяперь держитесь! - сказал парень, рассердясь наконец не на шутку.
   Он засучил рукава, плюнул в кулаки и принялся катать правого и виноватого. Разбойники не ожидали такого нападения. Те, которые были поближе, в один миг опрокинулись и сшибли с ног товарищей. Вся ватага отхлынула к огню; котел упал, и щи разлились на уголья.
   - Тише ты, тише, сатана! Чего расходился! Говорят тебе, тише! - кричали разбойники.
   Но парень уже ничего не слыхал. Он продолжал махать кулаками вправо и влево и каждым ударом сшибал по разбойнику, а иногда и по два.
   - Вишь, медведь! - говорили те, которые успевали отскочить в сторону.
   Наконец парень образумился. Он перестал драться и остановился посреди опрокинутых и разбитых горшков, почесывая затылок, как будто желая сказать:
   «Что же это я, в самом деле, наделал!»
   - Ну, брат, - сказали разбойники, подымаясь на ноги и потирая ребра, - кабы ты тогда в пору осерчал, не отбили бы у тебя невесты! Вишь какой Илья Муромец!
   - Да как тебя зовут, молодца? - спросил старый разбойник.
   - А Митькою!
   - Ну Митька! Ай да Митька!
   - Вот уж Митька!
   - Ребята! - сказал, подбегая к ним, один молодец, - атаман опять начал рассказывать про свое житье на Волге. Все бросили и песни петь, и сказки слушать, сидят вокруг атамана. Пойдем поскорее, а то места не найдем!
   - Пойдем, пойдем слушать атамана! - раздалось между разбойниками.
   На срубленном пне, под тенью огромного дуба, сидел широкоплечий детина среднего роста, в богатом зипуне, шитом золотом. Голову его покрывала мисюрка, или железная круглая шапка, вроде тафьи, называвшаяся также и наплешником. К шапке приделана была бармица, или стальная кольчатая сеть, защищавшая от сабельных ударов затылок, шею и уши. Широкоплечий детина держал в руке чекан [ ⁸⁸], молот, заостренный с задней стороны и насаженный на топорище. В этом убранстве трудно было бы узнать старого нашего знакомца, Ванюху Перстня. Глаза его бегали во все стороны. Из-под коротких черных усов сверкали зубы столь ослепительной белизны, что они, казалось, освещали все лицо его.
   Разбойники молчали и слушали.
   - Так вот, братцы, - говорил Перстень, - это еще не диковина остановить обоз или боярина ограбить, когда вас десятеро на одного. А вот была бы диковина, кабы один остановил да ограбил человек пятьдесят или боле!
   - Эх, хватил! - отозвались разбойники, - малого захотел! Небось ты остановишь!
   - Моя речь не про меня, а знаю я молодца, что и один обозы останавливал.
   - Уж не опять ли твой волжский богатырь!
   - Да не кто другой. Вот, примерно, тянулось раз судишко на бичеве из-под Астрахани вверх по матушке-Волге. На судишке-то народу было немало: все купцы молодцы, с пищалями, с саблями, кафтаны нараспашку, шапки набекрень, не хуже нашего брата. А грузу-то: золота, каменьев самоцветных, жемчугу, вещиц астраханских и всякой дряни еще, али полно! Берег-то высокий, бичевник-то узенький, а среди Волги остров: скала голая, да супротив теченья, словно ножом угол вышел, такой острый, что боже упаси.
   Вот проведал мой молодец, с чем бог несет судно. Не сказал никому ни слова, пошел с утра, засел в кусты, в ус не дует. Проходит час, проходит другой, идут, понатужившись, лямочники, человек двенадцать, один за другим, налегли на ремни, да и кряхтят, высунув языки. Судишко-то, видно, не легонько, да и быстрина-то народу не под силу!
   Вот мой молодец и прожди, чтоб они скалу-то остру миновали саженей на полсотни. Да как выскочит из-за кустов, да как хватит саблей поперек бичевы, так и перерубил пополам, а лямочники-то как шли сердечные, так и шлепнулись оземь носами. Тут он кого кистенем, кого кулаком, а кто вскочил да давай бог ноги! Понесло судно назад по течению прямо на скалу. Всполошились купцы, никто и стрелять не думает, думают только, как бы миновать угол, чтобы судна-то не разбить! А мой молодец одной рукой поймай бичеву, а другой ухватись за дерево, да и останови судно:
   «Эй вы, аршинники, купцы! удалые молодцы! Бросайте в воду сабли да пищали, честью прошу, не то бичеву пущу, так вас и с грузом поминай как звали!»
   Купцы навели было на богатыря стволики, да тотчас и опустили; думают: как же это? убьем его, так некому и бичевы подержать!
   Нечего делать, побросали оружие в воду, да только не все, думают, как взойдешь, молодец, на палубу грабить судно, так мы тут тебе и карачун! Да мой богатырь не промах.
   «Добро, говорит, купчики голубчики, пошло оружие ко дну, ступайте ж и вы куда кому угодно! А сказать другими словами: прыгайте с судна вниз головами!»
   Они было замялись, а он, ребятушки, зацепил бичеву за дерево, схватил пищаль, да и пустил по них пулю.
   Тут все, сколько ни было их, попрыгали в воду, словно лягушки.
   А он кричит:
   «Не плыть сюда, приставай к тому берегу, не то всех, как уток, перестреляю!»
   - Что, ребята, каков богатырь?
   - Молодец! - сказали разбойники, - вот уж подлинно молодец! Да что ж он с судном-то сделал?
   - С судном-то? А намотал на руку бичеву, словно нитку с бумажным змеем, да и вытащил судно на мель.
   - Да что ж, он ростом с Полкана [ ⁸⁹], что ли?
   - Нет, не с Полкана. Ростом-то он не боле мово, да плечики будут пошире!
   - Шире твоих! Что ж это, на что ж он похож, выходит!
   - Да похож на молодца: голова кудластая, борода черная, сутуловат маленько, лицо плоское, да зато глаза посмотреть - страх!
   - Воля твоя, атаман, ты про него говоришь, как про чудо какое, а нам что-то не верится. Уж молодцеватее тебя мы не видывали!
   - Не видывали лучше меня! Да что вы, дураки, видели! Да знаете ли, - продолжал Перстень с жаром, - знаете ли, что я перед ним - ничего! Дрянь, просто дрянь, да и только!
   - Да как же зовут твоего богатыря?
   - Зовут его, братцы, Ермаком Тимофеичем!
   - Вишь какое имя! Что ж он один, что ли, без шайки промышляет?
   - Нет, не один. Есть у него шайка добрая, есть и верные есаулики. Только разгневался на них царь православный. Послал на Волгу дружину свою разбить их, голубчиков, а одному есаулику, Ивану Кольцу, головушку велел отсечь да к Москве привезти.
   - Что ж, поймали его?
   - Поймали было царские люди Кольцо, только проскользнуло оно у них промеж пальцев, да и покатилось по белу свету. Где оно теперь, сердечное, бог весть, только, я чаю, скоро опять на Волгу перекатится! Кто раз побывал на Волге, тому не ужиться на другой сторонушке!
   Замолчал атаман и задумался.
   Задумались и разбойники. Опустили они буйные головы на груди могучие и поглаживали молча усы длинные и бороды широкие. О чем думали удальцы разудалые, сидя на поляне, среди леса дремучего? О молодости ли своей погибшей, когда были еще честными воинами и мирными поселянами? О матушке ли Волге серебряной? Или о дивном богатыре, про которого рассказывал Перстень? Или думали они о хоромах высоких среди поля чистого, о двух столбиках с перекладинкой, о которых в минуту грусти думала в то время всякая лихая, забубенная голова?
   - Атаман! - вскричал один разбойник, подбегая к Перстню и весь запыхавшись, - верст пять отсюда, по Рязанской дороге, едут человек двадцать вершников с богатым оружием, все в золоченых кафтанах! Аргамаки и бахматы под ними рублей во сто каждый или боле!
   - Куда едут? - спросил Перстень, вскакивая.
   - Вот только что поворотили к Поганой Луже. Я как увидел, так напрямик сюда и прибежал болотом да лесом.
   - Ну, ребята! - вскричал Перстень, - полно бобы на печи разводить! Двадцать человек чтобы шли за мной!
   - Ты, Коршун, - продолжал он, обращаясь к старому разбойнику, - возьми двадцать других, да засядьте у кривого дуба, отрежьте им дорогу, коли мы, неравно, опоздаем. Ну, живо за сабли!
   Перстень взмахнул чеканом и сверкнул очами. Он походил на грозного полководца среди послушного войска.
   Прежнее свободное обращение разбойников исчезло и уступило место безусловной покорности.
   В один миг сорок станичников отошли от толпы и разделились на два отряда.
   - Эй, Митька! - сказал Коршун молодому парню из-под Коломны, - на тебе посошок, ступай с нами, да понатужься, авось осерчаешь!
   Митька скроил глупую рожу, взял хладнокровно из рук старика огромную дубину, взвалил ее на плеча и пошел, переваливаясь, за своим отрядом ко кривому дубу.
   Другой отряд, предводимый Перстнем, поспешил к Поганой Луже, на переем [ ⁹⁰] неизвестным всадникам.

Глава 14.
 
Оплеуха

   В то самое время, как Малюта и Хомяк, сопровождаемые отрядом опричников, везли незнакомца к Поганой Луже, Серебряный сидел в дружеской беседе с Годуновым за столом, уставленным кубками.
   - Скажи, Борис Федорыч, - говорил Серебряный, - что сталось с царем сею ночью? с чего поднялась вся Слобода на полунощницу? Аль то у вас часто бывает?
   Годунов пожал плечами.
   - Великий государь наш, - сказал он, - часто жалеет и плачет о своих злодеях и часто молится за их души. А что он созвал нас на молитву ночью, тому дивиться нечего. Сам Василий Великий во втором послании к Григорию Назианзину [ ⁹¹] говорит: что другим утром, то трудящимся в благочестии полунощь. Среди ночной тишины, когда ни очи, ни уши не допускают в сердце вредительного, пристойно уму человеческому пребывать с богом.
   - Борис Федорыч! Случалось мне видеть и прежде, как царь молился; оно было не так. Все теперь стало иначе. И опричнины я в толк не возьму. Это не монахи, а разбойники. Немного дней, как я на Москву вернулся, а столько неистовых дел наслышался и насмотрелся, что и поверить трудно. Должно быть, обошли государя. Вот ты, Борис Федорыч, близок к нему, он любит тебя, что б тебе сказать ему про опричнину?
   Годунов улыбнулся простоте Серебряного.
   - Царь милостив ко всем, - сказал он с притворным смирением, - и меня жалует не по заслугам. Не мне судить о делах государских, не мне царю указывать. А опричнину понять не трудно: вся земля государева, все мы под его высокою рукою; что возьмет государь на свой обиход, то и его, а что нам оставит, то наше; кому велит быть около себя, те к нему близко, а кому не велит, те далеко. Вот и вся опричнина.
   - Так, Борис Федорыч, когда ты говоришь, оно выходит гладко, а на деле не то. Опричники губят и насилуют земщину хуже татар. Нет на них никакого суда. Вся земля от них гибнет! Ты бы сказал царю. Он бы тебе поверил!
   - Князь Никита Романыч, много есть зла на свете. Не потому люди губят людей, что одни опричники, другие земские, а потому, что и те и другие - люди! Положим, я бы сказал царю; что ж из того выйдет? Все на меня подымутся, и сам царь на меня же опалится!..
   - Что ж? Пусть опалится, а ты сделал по совести, сказал ему правду!
   - Никита Романыч! Правду сказать недолго, да говорить-то надо умеючи. Кабы стал я перечить царю, давно бы меня здесь не было, а не было б меня здесь, кто б тебя вчера от плахи спас?
   - Что дело, то дело, Борис Федорыч, дай бог тебе здоровья, пропал бы я без тебя!
   Годунов подумал, что убедил князя.
   - Видишь ли, Никита Романыч, - продолжал он, - хорошо стоять за правду, да один в поле не воевода. Что б ты сделал, кабы, примерно, сорок воров стали при тебе резать безвинного?
   - Что б сделал? А хватил бы саблею по всем по сорока и стал бы крошить их, доколе б души богу не отдал!
   Годунов посмотрел на него с удивлением.
   - И отдал бы душу, Никита Романыч, - сказал он, - на пятом, много на десятом воре; а достальные все-таки б зарезали безвинного. Нет; лучше не трогать их, князь; а как станут они обдирать убитого, тогда крикнуть, что Степка-де взял на себя более Мишки, так они и сами друг друга перережут!
   Серебряному был такой ответ не по сердцу. Годунов заметил это и переменил разговор.
   - Вишь, - сказал он, глядя в окно, - кто это сюда скачет сломя шею? Смотри, князь, никак твой стремянный?
   - Вряд ли! - отвечал Серебряный, - он отпросился у меня сегодня верст за двадцать на богомолье…
   Но, вглядевшись пристальнее во всадника, князь в самом деле узнал Михеича. Старик был бледен как смерть. Седла под ним не было; казалось, он вскочил на первого коня, попавшегося под руку, а теперь, вопреки приличию, влетел на двор, под самые красные окна.
   - Батюшка Никита Романыч! - кричал он еще издали, - ты пьешь, ешь, прохлаждаешься, а кручинушки-то не ведаешь? Сейчас встрел я, вон за церквой, Малюту Скуратова да Хомяка; оба верхом, а промеж них, руки связаны, кто бы ты думал? Сам царевич! сам царевич, князь! Надели они на него черный башлык, проклятые, только ветром-то сдуло башлык, я и узнал царевича! Посмотрел он на меня, словно помощи просит, а Малюта, тетка его подкурятина, подскочил, да опять и нахлобучил ему башлык на лицо!
   Серебряный вспрянул с места.
   - Слышишь, слышишь, Борис Федорыч! - вскричал он, сверкая глазами. - Али ждать еще, чтоб воры перессорились меж собой! - И он бросился с крыльца.
   - Давай коня! - крикнул он, вырывая узду из рук Михеича.
   - Да это, - сказал Михеич, - конь-то не по тебе, батюшка, это конь плохой, да и седла-то на нем нетути… да и как же тебе на таком коне к царю ехать?..
   Но князь уже вскочил и полетел не к царю, а в погоню за Малютой…
   Есть старинная песня, может быть современная Иоанну, которая описывает по-своему приводимое здесь событие:

 
Когда зачиналась каменна Москва,
Зачинался царь Иван, государь Васильевич.
Как ходил он под Казань-город,
Под Казань-город, под Астрахань;
Он Казань-город мимоходом взял,
Полонил царя и с царицею;
Выводил измену из Пскова,
Из Пскова и из Новгорода.
Как бы вывесть измену из каменной Москвы!
Что возговорит Малюта, злодей Скурлатович:
«Ах ты гой еси, царь Иван Васильевич!
Не вывесть тебе изменушки до веку!
Сидит супротивник супротив тебя,
Ест с тобой с одного блюда,
Пьет с тобой с одного ковша,
Платье носит с одного плеча!»
И тут царь догадается,
На царевича осержается.
«Ах вы гой еси, князья и бояре!
Вы берите царевича под белы руки,
Надевайте на него платье черное,
Поведите его на болото жидкое,
На тое ли Лужу Поганую.
Вы предайте его скорой смерти!»
Все бояре разбежалися.
Один остался Малюта-злодей,
Он брал царевича за белы руки,
Надевал на него платье черное.
Повел на болото жидкое,
Что на ту ли Лужу Поганую.
Проведал слуга Никиты Романыча,
Садился на лошадь водовозную,
Скоро скакал к Никите Романычу:
«Гой еси, батюшка Никита Романыч!
Ты пьешь, ешь, прохлаждаешься,
Над собой кручинушки не ведаешь!
Упадает звезда поднебесная,
Угасает свеча воску ярого,
Не становится млада царевича!»
Никита Романыч испугается,
Садится на лошадь водовозную,
Скоро скачет на болото жидкое,
Что на ту ли Лужу Поганую.
Он ударил Малюту по щеке:
«Ты Малюта, Малюта Скурлатович!
Не за свой ты кус принимаешься,
Ты этим кусом подавишься!..»
 

   Песня эта, может быть и несходная с действительными событиями, согласна, однако, с духом того века. Не полно и не ясно доходили до народа известия о том, что случалось при царском дворе или в кругу царских приближенных, но в то время, когда сословия еще не были разъединены нравами и не жили врозь одно другого, известия эти, даже искаженные, не выходили из границ правдоподобия и носили на себе печать общей жизни и общих понятий.
   Таков ли ты был, князь Никита Романович, каким воображаю тебя, - про то знают лишь стены кремлевские да древние дубы подмосковные! Но таким ты предстал мне в час тихого мечтания, в вечерний час, когда поля покрывались мраком, вдали замирал шум хлопотливого дня, а вблизи все было безмолвно, и лишь ветер шелестел в листьях, и лишь жук вечерний пролетал мимо. И грустно и больно сказывалась во мне любовь к родине, и ясно выступала из тумана наша горестная и славная старина, как будто взамен зрения, заграждаемого темнотою, открывалось во мне внутреннее око, которому столетия не составляли преграды. Таким предстал ты мне, Никита Романович, и ясно увидел я тебя, летящего на коне в погоню за Малютой, и перенесся я в твое страшное время, где не было ничего невозможного.
   Забыл Серебряный, что он без сабли и пистолей, и не было ему нужды, что конь под ним стар. А был то добрый конь в свое время; выслужил он лет двадцать и на войне и в походах; только не выслужил себе покою на старости; выслужил упряжь водовозную, сено гнилое да удары палочные!
   Теперь почуял он на себе седока могучего и вспомнил о прежних днях, когда носил богатырей в грозные сечи и кормили его отборным зерном, и поили медвяною сытой. И раздул он красные ноздри, и вытянул шею, и летит в погоню за Малютой Скуратовым.
   Скачет Малюта во дремучем лесу со своими опричниками. Он торопит их к Поганой Луже, поправляет башлык на царевиче, чтоб не узнали опричники, кого везут на смерть. Кабы узнали они, отступили бы от Малюты, схоронились бы больший за меньшего. Но думают опричники, что скачет простой человек меж Хомяка и Малюты, и только дивятся, что везут его казнить так далеко.
   Торопит Малюта опричников, серчает на коней, бьет их плетью по крутым бедрам.
   - Ах вы, волчья сыть, травяные мешки! Не одумался б царь, не послал бы за нами погони!
   Скачет злодей Малюта во дремучем лесу, смотрят на него пташки, вытянув шейки, летят над ним черные вороны - уж близко Поганая Лужа!
   - Эй, - говорит Малюта Хомяку, - никак, стучат за нами чужие подковы?
   - Нет, - отвечает Хомяк, - то от наших коней топот в лесу раздается.
   И пуще торопит Малюта опричников, и чаще бьет коней по крутым бедрам.
   - Эй, - говорит он Хомяку, - никак, кто-то кричит за нами?
   - Нет, - отвечает Хомяк, - то нашу молвь отголоски разносят.
   И серчает Малюта на коней.
   - Ах вы, волчья сыть, травяные мешки! Ой, не было б за нами погони!
   Вдруг слышит Малюта за собою:
   - Стой, Григорий Лукьяныч!
   Серебряный был у Скуратова за плечами. Не выдал его старый конь водовозный.
   - Стой, Малюта! - повторил Серебряный и, нагнав Скуратова, ударил его в щеку рукою могучею.
   Силен был удар Никиты Романовича. Раздалася пощечина, словно выстрел пищальный; загудел сыр-бор, посыпались листья; бросились звери со всех ног в чащу; вылетели из дупел пучеглазые совы; а мужики, далеко оттоле дравшие лыки, посмотрели друг на друга и сказали, дивясь:
   - Слышь, как треснуло! Уж не старый ли дуб надломился над Поганою Лужей?
   Малюта свалился с седла. Бедный старый конь Никиты Романовича споткнулся, покатился и испустил дух.
   - Малюта! - вскричал князь, вскочив на ноги, - не за свой ты кус принимаешься! Ты этим кусом подавишься!
   И, вырвав из ножен саблю Малюты, он замахнулся разрубить ему череп.
   Внезапно другая сабля свистнула над головою князя. Матвей Хомяк прилетел господину на помощь. Завязался бой меж Хомяком и Серебряным. Опричники напали с голыми саблями на князя, но деревья и лом защитили Никиту Романовича, не дали всем вдруг окружить его.
   «Вот, - думал князь, отбивая удары, - придется живот положить, не спася царевича! Кабы дал бог хоть с полчаса подержаться, авось подоспела бы откуда-нибудь подмога!»
   И лишь только он подумал, как пронзительный свист раздался в лесу; ему отвечали громкие окрики. Один опричник, уже занесший саблю на князя, упал с раздробленною головой, а над трупом его явился Ванюха Перстень, махая окровавленным чеканом. В тот же миг разбойники, как стая волков, бросились на Малютиных слуг, и пошла между ними рукопашная. Хотел бы Малюта со своими дать дружный напуск на врагов, да негде было разогнаться, все пришел лес да валежник. Многие легли на месте; но другие скоро оправились. Крикнули: гой-да! и потоптали удалую вольницу. Сам Перстень, раненный в руку, уже слабее разил чеканом, как новый свист раздался в лесу.
   - Стойте дружно, ребята! - закричал Перстень, - то дедушка Коршун идет на прибавку!
   И не успел он кончить речи, как Коршун с своим отрядом ударил на опричников, и зачался меж ними бой великий, свальный, самый красный.
   Трудно было всадникам стоять в лесу против пеших. Кони вздымались на дыбы, падали навзничь, давили под собой седоков. Опричники отчаялись насмерть. Сабля Хомяка свистела как вихорь, над головой его сверкала молния.