Страница:
- И все же? Лев Николаевич, есть много людей, которым хочется, ну хоть бы поверхностно, узнать о том, о чем подробно узнать им недоступно! Вот хотя бы вопрос о том, в чем счастье? Всяк знает, в чем счастье для него лично, но что такое счастье в отвлеченном смысле, где искать, как достигнуть - не знает... - В отвлеченном смысле? Но ведь если истина отвлеченная есть истина, то она будет истиною и в действительности! Нужно только узнать эту истину, захотеть познать ее. А для того чтобы познать эту истину, нужно убедиться в той разнице, которая существует между учением мира и учением истинной религии. Ведь все эти разноречивые мнения одного или другого о том, что для каждого из них было бы счастьем, основаны на том, что по учению мира считается для них необходимым. И все они для этого побросали дома, поля, отцов, братьев, жен, детей, отреклись от всего истинного и пришли в город, думая, что здесь счастье... - Но разве в городе нельзя найти счастья? - В городе? Прикиньте ту жизнь, которую все ведут в городе, на мерку того, что всегда все люди называли счастьем, и вы увидите, что эта жизнь далеко не счастье. - Так какие же условия счастья, о которых никто спорить не будет? - Ну, разве это можно так прямо сказать - вот они, эти необходимые условия, и всем они понятны, приятны и симпатичны! Но если уж хотите, чтобы я непременно сказал вам свое мнение, какие такие условия нужны для земного счастья, то вот я скажу, что прежде всего считаю невозможным счастье без света солнца, при нарушении связей человека с природой. Иными словами, жизнь вне города, под открытым небом, при свежем воздухе, в деревне - вот первое условие земного счастья. Посмотрите, даже поэзия его себе иначе не представляет и, рисуя счастливую аркадию, воспевает жизнь идиллическую на лоне природы, вдали от городов... - Какая же масса людей живет в городах, привязана к ним, не имеет возможности жить в деревне, родится и умирает, не видя ее. Так неужели счастье для них невозможно? - Невозможно, я в этом убежден! Посмотрите, чему эти люди обречены: видят они предметы, обделанные людским трудом и при искусственном свете; слышат звуки машин, грохот экипажей; обоняют запах спирта и табачного дыма; едят часто все несвежее и вонючее. Ничто не допускает их к общению с землей, растениями, животными. На вид это жизнь заключенных! - Но разве города не естественный результат постепенного развития семьи, общины? - Кто вам сказал? Откуда вы это взяли? Посмотрите в историю, и вы увидите, что города сооружались из целей завоевательных... - Хорошо, но если так, то все плоды и успехи цивилизации, проявляющиеся ярко в больших центрах, - все это ни к чему? - Ни к чему! Цивилизация! Но кто же вам сказал, что цивилизация ведет к счастью! Вот, говорят, разовьется цивилизация, завертятся машины, все будут счастливы. С чего это? Нет, цивилизация и наша, как бывшие до нее, придет к концу и погибнет, потому что она не что иное, как накопление уродливых инстинктов человечества. Разве до нас не было цивилизаций? Была египетская, потом вавилонская, ассирийская, еврейская, греческая, римская... Где они? Привели они к счастью? Все погибли, и туда же пойдет и наша! - Так, значит, город - вот преграда счастья? - Нет, не один город. Нужен и труд, чтобы быть счастливым. Но труд свободный, разумный, любимый и при том физический, а не атрофирующий мозг и мускулы. По учению мира, люди служат, ходят в канцелярии, получают за это деньги... но разве они любят свой труд, разве он удовлетворяет их! Нет! Их одолевает скука, работают они ненавистную работу и, пари готов держать, что вы не услышите ни от одного из них, чтобы он был доволен своей работой. А вот спросите мужика, вспахавшего поле, доволен ли он. Ах, как доволен и с какою любовью глядит на чернеющие борозды! Еще одно условие счастья - семья. И этого нет здесь, где мирской успех считается ошибочно счастьем. Разве все эти мужья, жены - разве это семьи? Они друг другу часто в обузу, и дети ждут часто смерти родителей, чтобы наследовать им. - Так что же делать тому, кто не может бросить города, кого удерживает здесь долг? Все бросить и уйти? - Разве я это говорю! Сознайте свой долг, а куда это сознание вас приведет - другое дело, не будем вдаваться. Нужно осветить свой путь и идти по нему. Ведь иного удерживают в городе, быть может, старые родители, которых он кормит. Разве ж их бросить? Но от сознания, что он исполняет долг свой, он хоть немного счастлив, хотя вполне его и не достигнет... - Но почему же? - Потому что при условиях мирской городской жизни люди стараются прежде всего добыть то, что, по утвердившемуся ошибочному мнению, считается ступенью к счастью. И всякий бьется изо всех сил, чтобы добыть то, чего для истинного счастья ему совсем не нужно. Мало того, достигнув одного, ему становится мало, и он бьется и мучается, чтобы достать больше и еще больше. Нужно еще и еще, и этим все больше отягчается и так измученная душа, которой уже некогда стараться искать действительные истины и сознавать сделанную ошибку. Приобретая и достигая все высших ступеней, по которым напрасно мнят прийти к счастью, люди в городах все теснее и теснее замыкают кружок людей, с которыми возможно им общение. - Да, но каждый класс людей, смотря по общественному положению, имеет свой же кружок знакомых, друзей, приятелей. Разве необходимо быть запанибрата со всеми, не разбирая ничего? - Свободное любовное общение со всеми разнообразными людьми мира - тоже одно из условий, необходимых для счастья. - Позвольте же задать вам вопрос, которым вы озаглавили одну из книг ваших: "Так что же нам делать?" - Что делать? Я сказал вам, что нужно для счастья: ненарушение связи нашей с природой, труд физический, любимый и свободный, семья, здоровое и свободное любовное общение со всеми разнообразными людьми мира. - Но как же исполнить все это? - Следовать учению Христа. Оно имеет глубокий философский, но вместе с тем простой, ясный для всякого практический смысл. - А разве это так просто и легко? - Тому, кто на минуту согласится отрешиться от привычки и посмотрит со стороны на нашу жизнь, тому легко это будет. И так ясно будет видно, что все то, что мы делаем для мнимого обеспечения нашей жизни, ошибочно и не больше как праздное занятие. Мы увидим, что бедностью мы называем - жить не в городе, а в деревне, не сидеть дома, а работать в лесу, в поле, видеть солнце, небо, быть голодным несколько раз в день и с аппетитом съесть кусок черного хлеба с солью, спать здоровым сном не на мягких подушках, а даже не на скамье, иметь детей, жить с ними вместе. Все это, по мирскому понятию, бедность и несчастье, а между тем это и есть счастье, потому что тогда мы будем свободны в общении со всеми людьми и не будем делать ничего такого, что нам не хочется делать... - Вы сказали, что для того, чтобы увидеть это, надо отрешиться от привычек и условий нашей жизни. Кто же на это способен? Не всякий... - Да, человек живет сначала животной жизнью... Ему все равно, куда она его потянет. Но наступают года, когда он начинает анализировать свои поступки и жизнь, и если в эти минуты он может думать, захочет думать и искать истины, то ему вовсе не надо будет поворачивать круто под прямым углом или впадать в безнадежность. Надо будет только восстановить представление о том, что необходимое условие счастья человека есть не праздность, а труд; что человек не может не работать, что ему от праздности тяжело и скучно. Нужно будет отрешиться от предвзятого мнения, что счастье там, где есть неразменный рубль, и проникнуться убеждением, что не рубль спасает, а что только трудящийся достоин пропитания и будет прокормлен. А главное, нужно воспитать в себе любовь. Освещая себе путь и идя по нему, нужно желать ближнему то, что себе желаешь... - И это?.. - Это при полном исполнении ведет уже ко благу... - Но разве счастье и благо не все равно? - О, нет, и даже часто противоположны друг другу. Мученик, на кресте распятый или за нравственные убеждения погибающий на костре, достиг полного удовлетворения своих нравственных потребностей, но разве он счастлив, можно его назвать счастливым? Счастье - я уже сказал вам, что и оно невозможно при страданиях тела... Да, вот что!.. И опять, улыбаясь кроткой, доброй улыбкой. Лев Николаевич посмотрел на меня. Говорил он так убедительно, с глубокой верой в то, что он считает истиной, что я невольно поддавался впечатлению, навеваемому его тихой, не лишенной убедительности речью. И, взглянув на меня своими добрыми глазами, он, помолчав немного, спросил меня: - Ну, знаете ли вы теперь, в чем счастье?
- Вот в чем счастье, - сказал мне гр. Л. Н. Толстой. - При настоящих условиях, как видите, достигнуть его не всем возможно, и многие, многие тысячи еще долго будут вопрошать: "О, счастье, где ты?"
Комментарии
Нард. В чем счастье? (Беседа с Л. Н. Толстым). - Петербургская газета, 1896, 10 декабря, No 341. Псевдоним Нард раскрыть не удалось. Встреча журналиста "Новостей дня" с Толстым произошла между 18 ноября, когда Толстой приехал в Москву, и первыми числами декабря 1896 г.
1897
"Петербургская газета". Икс. Граф Л. Н. Толстой в Петербурге
Читателям нашим известно уже, что знаменитый автор "Войны и мира" и "Анны Карениной" - граф Лев Николаевич Толстой на днях приехал в Петербург (*1*). Пишущий эти строки имел случай в этот приезд в Петербург нашего всемирно известного писателя познакомиться с ним. Знакомство это произошло на улице. Рано утром, 9 февраля, шел я по набережной Фонтанки, между Аничковым и Симеоновским мостами. Навстречу мне, вижу, идет мой знакомый, представитель одной крупной книгоиздательской фирмы в Москве г. Б. (*2*), и с ним рядом быстро шагал какой-то почтенный старик. Большая седая борода его, густые, нависшие над глазами, седые брови, серая войлочная шапка, из-под которой видны довольно длинные седые волосы, наконец, довольно кургузое, с овчинным воротником пальто, какое обыкновенно носят мелкие торговые люди или прасолы, делали этого почтенного старика удивительно похожим на графа Льва Николаевича Толстого, каким его рисует художник И. Е. Репин. "С кем это, - думаю себе, - идет Б.? Неужели с Толстым?" Чем ближе подходил я к Б., тем все более и более убеждался в том, что рядом с ним идет действительно Л. Н. Толстой. Б. узнал меня, остановился, вместе с ним остановился и так заинтересовавший меня спутник его. - Пожалуйста, представьте меня Льву Николаевичу! - шепнул я поздоровавшемуся со мною Б. - Ну вот, Лев Николаевич, - обратился Б. к своему спутнику, - мы нарочно вышли с вами так рано из дому, чтобы не встретить никого знакомого на улице, ан вот встретили. Делать нечего... Позвольте вам представить, такой-то. Л. Н. приветливо улыбнулся, крепко пожал мне руку. - Давно ли вы в Петербурге? - спрашиваю я, обрадовавшись случаю, давшему мне возможность побеседовать с величайшим из русских писателей. - Только вчера, - ответил Л. Н. Его голос, звучный и громкий, вполне соответствовал его твердой, бодрой, чисто юношеской походке. - Где вы остановились? - На Фонтанке, в доме Олсуфьева, у Пантелеймоновского моста (*3*). - Ну вот, Лев Николаевич, теперь ваше инкогнито открыто, - обратился к нему Б. - завтра весь Петербург узнает, что вы здесь. - Что же, пускай знают: я не скрываю, - ответил Л. Н. и затем, обратившись ко мне, как бы вскользь спросил: - Вы где-нибудь пишете? - Пишу, - ответил я, назвав издание, в котором работаю. - Вы позволите, добавил я, - оповестить о вашем приезде в Петербург? - Если это кого-нибудь может интересовать - отчего же? Я ни от кого не скрываю своего пребывания здесь. - Не позволите ли также навестить вас, побеседовать с вами? - заикнулся было я. - Гм!.. Знаете, вряд ли найдется у меня достаточно свободного времени для такой беседы, какую вы думаете со мною вести. Ведь вам для сочинений, конечно, - сказал Л. Н и в тоне его голоса послышалось утвердительных ноток более, нежели вопросительных. Я сознался, что для печати. - Милости прошу, заходите. Удастся - побеседуем, не удастся - не взыщите. Как-нибудь раненько, поутру заходите. До среды, двенадцатого февраля, я буду здесь. Весь этот разговор мы вели на ходу. Я распростился с ним и с Б. На другой день, в 9 часов утра, я уже был в доме No 14 на Фонтанке. - Его сиятельство уже вставши, и у них посетители, - сообщил мне швейцар, указывая на небольшую, полуоткрытую дверь, выходящую на нижнюю площадку лестницы. За этой дверью слышно было несколько голосов. В одном из них я узнал голос Л. Н. Толстого. Разговор происходил довольно громко. - У них теперь сидят господин директор публичной библиотеки Федор Афанасьевич Бычков и Владимир Сергеевич Соловьев (*4*), - продолжал швейцар после того, как подал Л. Н. Толстому мою карточку. Через минуту в дверях показалась характерная фигура самого Л. Н. - Сегодня нам беседовать с вами не удастся, - сказал он, несколько понизив голос и поздоровавшись со мною. - Простите, что не приглашаю вас к себе. Помещение у меня маленькое, а между тем полна горница людей. До среды еще времени много... Наговоримся... В крайнем случае, вы изложите на бумажке вопросные пункты ваши, и я вам на них отвечу. Через день, когда я явился опять в 9 часов утра к дому No 14 по Фонтанке, я уже нашел на площадке перед дверью временной квартиры Л. Н. Толстого человек пять-шесть, чающих свидания с ним. Дверь его квартиры опять была полуоткрыта, но не только не слышно было оттуда никаких голосов, но, как оказалось, и самого Л. Н. в квартире уже не было. Несмотря на такую раннюю пору, он уже вышел из дому. - Они рано встают-с, - объяснил присутствующим швейцар. - Уходят они на целый день; в пять часов обедают, потом опять уходят, и в одиннадцать уже спят. Принимают они к себе только самых близких своих друзей и ни минуты одни не бывают: всегда человек 5-6 около них. А за день, что его спрашивает народу, так видимо-невидимо... Кажись, если б всех принять, так весь дом не поместил бы их. Я набросал вопросные пункты и в запечатанном конверте оставил их у швейцара с просьбою передать их Л. Н., когда он вернется домой. До самой среды, 12-го февраля, т. е. до дня, назначенного Л. Н. Толстым для отъезда, мне так и не удалось с ним побеседовать. Зная, что Л. Н возвращаясь домой в четвертом часу, всегда ходит пешком по набережной Фонтанки, я решил, во что бы то ни стало, встретить его и поговорить с ним хоть на улице, раз его нельзя никогда поймать одного дома. И вот за три часа до отъезда я с ним встретился, опять почти на том же месте, где я познакомился с ним. - А! Ну вот хорошо, что мы встретились! - воскликнул Л. Н., увидев меня. Здесь нам никто не помешает говорить. Я получил ваши вопросные пункты. - Вы спрашиваете у меня, - начал Л. Н. после некоторой паузы, - мое мнение о возникающем у нас союзе писателей? (*5*) Двух мнений здесь не может быть. Союз - эмблема единства, а единство среди людей вообще, а среди писателей в особенности, весьма и давно желательно. Рознь среди писателей порождает рознь и среди читателей. Образуются не только партии пишущих, но и партии читающих. Если только этот возникающий союз писателей будет таким, каким каждый честный и добрый союз должен быть, то ему остается только пожелать успеха. Что же касается вашего второго вопроса о суде чести среди писателей (*6*), то вопрос этот слишком важен, для того чтобы ограничиться при его расследовании двумя-тремя фразами. О нем следует говорить поподробнее, и я, может быть, со временем им займусь. В это время нам навстречу попался князь Э. (*7*), который похитил у меня моего славного собеседника. - В семь часов сегодня я уезжаю. До свидания! - сказал мне на прощанье Л. Н. и, сев с князем Э. в сани, уехал по направлению к своей временной квартире. В 7 часов вечера, к отходу скорого поезда Николаевской железной дороги, на дебаркадере вокзала стояла уже толпа народу. Здесь была и учащаяся молодежь, и дамы, и статские, и военные. Все сгруппировались около одного из вагонов I класса. В дверях этого вагона стоял граф Л. Н. Толстой и разговаривал с некоторыми из провожавших его знакомых. Вдруг, откуда ни возьмись, подскочила к нему маленькая девочка, лет 12. - Лев Николаевич! - крикнула она знаменитому писателю. - Мой брат хочет с вами познакомиться! Л. Н. улыбнулся своей доброй, мягкой улыбкой. - Ну, ну, давайте вашего брата, - сказал он ей ласково, - где он? - Да вот он! - тем же вынужденным криком продолжала девочка и подвела к Л. Н. маленького мальчика, лет четырнадцати, в гимназической форме. - А! Так вот какой большой человек, брат-то ваш! Ну, здравствуйте, шутливо сказал Л. Н. и протянул мальчику руку. Мальчик с каким-то благоговением приложился к руке великого писателя, и оба они, и брат и сестра, словно очарованные стояли все время около вагона. На мальчика глядя, с Л. Н. начали здороваться и многие из публики. Начались взаимные приветствия, а когда раздался третий звонок и гр. Л. Н. Толстой запер дверь вагона и остановился без шапки у стекла двери, вся толпа, как один человек, начала с ним раскланиваться, мужчины сняли шапки и фуражки, дамы замахали платками, послышались возгласы: "До свиданья? будьте здоровы!" Поезд тронулся, а толпа долго еще стояла на месте и смотрела ему вслед.
Комментарии
Икс. Граф Л. Н. Толстой в Петербурге. - Петербургская газета, 1897, 18 февраля, No 43. Автор статьи не установлен. Под псевдонимом Икс в 90-е г. в Петербурге писал, в частности, Илья Николаевич Измайлов. Толстой приехал в Петербург, чтобы проститься с высылаемыми издателями "Посредника" В. Г. Чертковым и П. И. Бирюковым. Чертков должен был уезжать в Лондон, Бирюков высылался в провинцию. "У Черткова, известного толстовца, писал Чехов Суворину 8 февраля 1897 г., - сделали обыск, отобрали все, что толстовцы собрали о духоборах и сектантстве, - и таким образом вдруг, точно по волшебству, исчезли все улики против г. Победоносцева и аггелов его... Уезжает он 13 февр. Л. Н. Толстой поехал в Петербург, чтобы проводить его; и вчера повезли Л Н теплое пальто. Едут многие провожать, даже Сытин. И я жалею, что не могу сделать то же" (Чехов А. П. Полн. собр. соч. и писем. Письма, т. 6, с. 290).
1* Сообщение о приезде Толстого "по личным делам" (Петербургская газета, 1897, 9 февраля, No 9). 2* П. И. Бирюков. 3* Толстой остановился у своего приятеля А. В. Олсуфьева. 4* Афанасий Федорович (а не Федор Афанасьевич) Бычков (1818-1899), археограф и библиограф. О встрече Толстого с ним, а также с философом и поэтом Владимиром Сергеевичем Соловьевым (1868-1900) до сих пор не было известно. 5* В начале 1897 г. в Петербурге был создан Союз взаимопомощи русских писателей при Русском литературном обществе. Сряди его членов были Д. Мамин-Сибиряк, В. Короленко, Н. Михайловский, Ин. Анненский и другие. Цель Союза - объединение писателей на почве профессиональных интересов, для постоянного между ними общения и охранения добрых нравов среди деятелей печати. См.: Устав Союза взаимопомощи русских писателей при Русском литературном обществе. Спб., 1887. 6* Суд чести при Союзе писателей призван был разбирать дела о плагиате, клевете и т. п. 7* По-видимому, штаб-ротмистр Иван Георгиевич Эрдели. Его жена М. А. Эрдели - племянница С. А. Толстой.
"Орловский вестник". Н. Чудов. День в Ясной Поляне
Сначала - Тула, Московско-Курской железной дороги. Утро свежо не по-июньски: ветер, тучи. Поезд (No 9), конечно, запоздал. Вокзал все тот же. В пассажирской зале человек двадцать публики. Кто пьет, кто спит. Кажется, их же именно я видел здесь и раньше, год назад. Три барышни из петербургской косметической лаборатории по-прежнему ломаются на стенке у буфета. Последний переезд не утомителен. С Козловой Засеки, версты четыре или три, дорога в Ясную Поляну, пересекаемая в одном месте киевским "большаком", наполовину идет лесом; местность - сравнительно неровная. Усадьба расположена ближе деревни и скрыта в зелени. Свернувши у двух белых башен, я скоро увидал знакомый всем по описаниям дом, где гостили Стэд (*1*), Репин и др. Немного раньше, у ребятишек, собиравших ягоды, я мог узнать, что Л. Н. уже давно приехал из Москвы на лето. "Тут и графиня, и Татьяна Львовна..." Потом поднялся спор. День успел проясниться. Небо, капризничавшее почти неделю, ласково синело. Светило солнце. Старые березы шумели и качались. Я с любопытством и с понятным интересом глядел кругом. Я был в Ясной Поляне. Для полноты картины здесь не хватало самого Толстого. Он должен был явиться - и явился. Оказалось, что Л. Н. шел купаться. В руках у него было полотенце. Его глаза, знакомые лишь тем, кто его видел лицом к лицу, спросили, что мне нужно... Когда я вспоминаю этот недавний день - передо мной встают два человека. Толстой по первому взгляду (по впечатлению, оно не изменяется), в халате и круглой шапочке, неторопливо шедший по аллее, и тот - почему-то другой Толстой, в обычной блузе, подпоясанной ремнем, и фуражке, каким он смотрит на портретах, только - полный огня и силы, толкующий, как надо жить, чему надо отдать себя, отдать сознательно и беззаветно... В небольшом очерке, предназначенном в печать, я не могу, к несчастью, передать всех наших разговоров. Как автор, "Царствия Божия", "Письма к либералам" (*2*) и пр. Толстой известен и без меня; а если еще неизвестен где как следует, то, без сомнения, будет известен очень скоро. Те исключительные условия, в каких ему приходится работать, сами в себе таят гарантию громадной популярности. На жизнь отдельной личности Толстой глядит как на одну из фаз ее же вечной жизни в мало-помалу возвышающихся формах, настолько близких между собой, что смутное воспоминание о предыдущем состоянии не исчезает в человеке никогда. Смерть не является ужасной: это - переход. Жизнь - счастье; все наши жертвы - не лишения, ибо весь мир - одно. Идея абсолютной справедливости тонет в идее вечной силы, которая не допускает отчаяния и тоски... - Следовательно, вы не разделяете воззрений материалистов? - спросил я у него. - Конечно, нет. Воззрения эти - одно из величайших заблуждений человечества. Толстой-мыслитель недаром не считается сторонником радикалов, либерализма и т. д.: апостолу непротивления подобное движение необходимо должно казаться злом... Прибавлю, Л. Н. обижается, когда у него спрашивают о его учении. Он заявлял при случае не раз, что у него и нет, и не было своих учений. - Если я написал несколько книг по религиозно-нравственным вопросам, то исключительно затем, чтоб показать, насколько люди исказили истину, - не мою истину, истину из Назарета. Последняя работа, которую Л. Н. едва окончил начерно, посвящена вопросу об искусстве (*3*). Толстой принадлежит к строгим судьям поэзии. Он ее чуть не отрицает вовсе. Я попытался было привести ему слова Карлейля, что "чувство должно быть пропето", но получил в ответ: - Карлейль написал много умного, но это... По заключению Л. Н., произведение искусства живет и остается полезным памятником лишь в том случае, когда оно способно удовлетворить хоть одному из двух главнейших требований: высокой красоты или общенародности. Поэт, писатель должны стоять на среднем уровне эпохи и в высшей степени должны остерегаться злоупотребления талантом. Тогда творения необходимо отразят религиозное мировоззрение эпохи, что и надо. - Да у меня, например, есть сейчас десяток тем - и, знаете, я затрудняюсь выбрать... Намечены в особенности два рассказа: один, в котором я коснулся бы маленького кружка нас, богатых людей, и который мне дорог субъективно, ну, и другой, для большинства... (*4*) Я отвечаю, кстати, что Толстой с своей любовью к ближнему сказался предо мною весь. Он принимает к сердцу каждое несчастие. Я, между прочим, слышал от него, что не особенно давно, где-то на Волге, полиция отобрала у молокан детей. Л. Н. негодовал: - Я написал уж в Петербург, но еще нет ответа (*5*). Во всяком случае, это - недопустимо... При мне же в Ясную Поляну зашли две женщины из Тулы, попросить совета. Их родственник ссылался в Пермскую губернию, - и Л. Н. не помог им только потому, что нечем было и помочь. Когда разговор далее пошел о живописи, он указал, после картины "Angelus" (крестьянин и крестьянка в поле, при звуке колокола в благоговении сложили руки), на потрясающий образ того рабочего с киркой, который сел, измученный, и еле-еле переводит дух... (*6*) - Художник должен знать законы перспективы и тому подобное, излишней роскоши не нужно. Я допускаю хоть одни картоны. Но пусть они будут оживлены идеею и проникают всюду: народ увидит и поймет... И в музыке я, разумеется, стою за песню, на которую откликнутся сотни сердец, - а не за Вагнера, который чужд толпе... Ведь это - то же декадентство. "Музыка будущего" жалкий софизм. Все, что имеет силу, не валяется в пыли: припомните Христа, Будду и их влияние на самый низший класс. При таких взглядах на искусство для народа Толстой не мог, конечно, серьезно отнестись в свое время к затее наших барышень писать "что-нибудь" для тех масс, служить которым призываются лучшие силы. "И они думали, что это так легко", - задумчиво промолвил он. В силу того же, он отозвался неодобрительно о некоторых "плодовитых" беллетристах. - Возьмите N.: поверьте, я решительно не в состоянии прочитать целую написанную им страницу... Не понимаю этой работы на заказ: какая-то позорная продажность... И девяносто девять сотых возятся с своею грязной половой любовью. А между тем у Диккенса, с его значением, - хотя его и портит его манера излагать, - нет ни одной почти красивой героини: или уроды прямо, или же - калеки... Л. Н. не пашет больше. Года не те. Но и в иное время его работа не была рисовкою. Я лично говорил с одним подростком (сыном крестьянки Копыловой), для семьи которого, оставшейся без мужских рук, Толстой несколько лет был временным работником; в крестьянстве этим не играют... Желанье стать обязанным в жизни только себе ("житье трудами рук своих"), по словам Л. Н вряд ли осуществимо целиком: остается - ограничение потребностей... День пролетел, как один миг. Вечером Л. Н. проводил меня пешком на станцию. Он ходит замечательно легко. Мы продолжали разговаривать, и я жалел, что не имею больше времени в своем распоряжении... На прощанье я выразил ему, что я стеснялся несколько зайти незваным гостем, но что теперь мой страх пропал. Он протянул мне руку. - Ко мне действительно приходят и напрасно - не знаю, для чего. Но вы другое дело. И я вам нужен был, и вы - мне нужны. Пишите мне... Я не "интервьюировал" Л. Н. Он это знает. Девятнадцатого июня была минута, еще там, в купальне, - когда, закрытый ее соломенными переплетами от остального мира, я плакал перед этим человеком... Поэтому он не осудит меня; он, вероятно, только со мною вместе пожалеет, что мой рассказ неточен и короток. Простившись, я поехал дальше, к месту назначения... Ночью опять ударил дождь. Утро опять было холодное. Но в душе жило ощущение, похожее на то, если бы кто из подземелья случайно вырвался на целый день поближе к солнечному свету и теплу.
- Вот в чем счастье, - сказал мне гр. Л. Н. Толстой. - При настоящих условиях, как видите, достигнуть его не всем возможно, и многие, многие тысячи еще долго будут вопрошать: "О, счастье, где ты?"
Комментарии
Нард. В чем счастье? (Беседа с Л. Н. Толстым). - Петербургская газета, 1896, 10 декабря, No 341. Псевдоним Нард раскрыть не удалось. Встреча журналиста "Новостей дня" с Толстым произошла между 18 ноября, когда Толстой приехал в Москву, и первыми числами декабря 1896 г.
1897
"Петербургская газета". Икс. Граф Л. Н. Толстой в Петербурге
Читателям нашим известно уже, что знаменитый автор "Войны и мира" и "Анны Карениной" - граф Лев Николаевич Толстой на днях приехал в Петербург (*1*). Пишущий эти строки имел случай в этот приезд в Петербург нашего всемирно известного писателя познакомиться с ним. Знакомство это произошло на улице. Рано утром, 9 февраля, шел я по набережной Фонтанки, между Аничковым и Симеоновским мостами. Навстречу мне, вижу, идет мой знакомый, представитель одной крупной книгоиздательской фирмы в Москве г. Б. (*2*), и с ним рядом быстро шагал какой-то почтенный старик. Большая седая борода его, густые, нависшие над глазами, седые брови, серая войлочная шапка, из-под которой видны довольно длинные седые волосы, наконец, довольно кургузое, с овчинным воротником пальто, какое обыкновенно носят мелкие торговые люди или прасолы, делали этого почтенного старика удивительно похожим на графа Льва Николаевича Толстого, каким его рисует художник И. Е. Репин. "С кем это, - думаю себе, - идет Б.? Неужели с Толстым?" Чем ближе подходил я к Б., тем все более и более убеждался в том, что рядом с ним идет действительно Л. Н. Толстой. Б. узнал меня, остановился, вместе с ним остановился и так заинтересовавший меня спутник его. - Пожалуйста, представьте меня Льву Николаевичу! - шепнул я поздоровавшемуся со мною Б. - Ну вот, Лев Николаевич, - обратился Б. к своему спутнику, - мы нарочно вышли с вами так рано из дому, чтобы не встретить никого знакомого на улице, ан вот встретили. Делать нечего... Позвольте вам представить, такой-то. Л. Н. приветливо улыбнулся, крепко пожал мне руку. - Давно ли вы в Петербурге? - спрашиваю я, обрадовавшись случаю, давшему мне возможность побеседовать с величайшим из русских писателей. - Только вчера, - ответил Л. Н. Его голос, звучный и громкий, вполне соответствовал его твердой, бодрой, чисто юношеской походке. - Где вы остановились? - На Фонтанке, в доме Олсуфьева, у Пантелеймоновского моста (*3*). - Ну вот, Лев Николаевич, теперь ваше инкогнито открыто, - обратился к нему Б. - завтра весь Петербург узнает, что вы здесь. - Что же, пускай знают: я не скрываю, - ответил Л. Н. и затем, обратившись ко мне, как бы вскользь спросил: - Вы где-нибудь пишете? - Пишу, - ответил я, назвав издание, в котором работаю. - Вы позволите, добавил я, - оповестить о вашем приезде в Петербург? - Если это кого-нибудь может интересовать - отчего же? Я ни от кого не скрываю своего пребывания здесь. - Не позволите ли также навестить вас, побеседовать с вами? - заикнулся было я. - Гм!.. Знаете, вряд ли найдется у меня достаточно свободного времени для такой беседы, какую вы думаете со мною вести. Ведь вам для сочинений, конечно, - сказал Л. Н и в тоне его голоса послышалось утвердительных ноток более, нежели вопросительных. Я сознался, что для печати. - Милости прошу, заходите. Удастся - побеседуем, не удастся - не взыщите. Как-нибудь раненько, поутру заходите. До среды, двенадцатого февраля, я буду здесь. Весь этот разговор мы вели на ходу. Я распростился с ним и с Б. На другой день, в 9 часов утра, я уже был в доме No 14 на Фонтанке. - Его сиятельство уже вставши, и у них посетители, - сообщил мне швейцар, указывая на небольшую, полуоткрытую дверь, выходящую на нижнюю площадку лестницы. За этой дверью слышно было несколько голосов. В одном из них я узнал голос Л. Н. Толстого. Разговор происходил довольно громко. - У них теперь сидят господин директор публичной библиотеки Федор Афанасьевич Бычков и Владимир Сергеевич Соловьев (*4*), - продолжал швейцар после того, как подал Л. Н. Толстому мою карточку. Через минуту в дверях показалась характерная фигура самого Л. Н. - Сегодня нам беседовать с вами не удастся, - сказал он, несколько понизив голос и поздоровавшись со мною. - Простите, что не приглашаю вас к себе. Помещение у меня маленькое, а между тем полна горница людей. До среды еще времени много... Наговоримся... В крайнем случае, вы изложите на бумажке вопросные пункты ваши, и я вам на них отвечу. Через день, когда я явился опять в 9 часов утра к дому No 14 по Фонтанке, я уже нашел на площадке перед дверью временной квартиры Л. Н. Толстого человек пять-шесть, чающих свидания с ним. Дверь его квартиры опять была полуоткрыта, но не только не слышно было оттуда никаких голосов, но, как оказалось, и самого Л. Н. в квартире уже не было. Несмотря на такую раннюю пору, он уже вышел из дому. - Они рано встают-с, - объяснил присутствующим швейцар. - Уходят они на целый день; в пять часов обедают, потом опять уходят, и в одиннадцать уже спят. Принимают они к себе только самых близких своих друзей и ни минуты одни не бывают: всегда человек 5-6 около них. А за день, что его спрашивает народу, так видимо-невидимо... Кажись, если б всех принять, так весь дом не поместил бы их. Я набросал вопросные пункты и в запечатанном конверте оставил их у швейцара с просьбою передать их Л. Н., когда он вернется домой. До самой среды, 12-го февраля, т. е. до дня, назначенного Л. Н. Толстым для отъезда, мне так и не удалось с ним побеседовать. Зная, что Л. Н возвращаясь домой в четвертом часу, всегда ходит пешком по набережной Фонтанки, я решил, во что бы то ни стало, встретить его и поговорить с ним хоть на улице, раз его нельзя никогда поймать одного дома. И вот за три часа до отъезда я с ним встретился, опять почти на том же месте, где я познакомился с ним. - А! Ну вот хорошо, что мы встретились! - воскликнул Л. Н., увидев меня. Здесь нам никто не помешает говорить. Я получил ваши вопросные пункты. - Вы спрашиваете у меня, - начал Л. Н. после некоторой паузы, - мое мнение о возникающем у нас союзе писателей? (*5*) Двух мнений здесь не может быть. Союз - эмблема единства, а единство среди людей вообще, а среди писателей в особенности, весьма и давно желательно. Рознь среди писателей порождает рознь и среди читателей. Образуются не только партии пишущих, но и партии читающих. Если только этот возникающий союз писателей будет таким, каким каждый честный и добрый союз должен быть, то ему остается только пожелать успеха. Что же касается вашего второго вопроса о суде чести среди писателей (*6*), то вопрос этот слишком важен, для того чтобы ограничиться при его расследовании двумя-тремя фразами. О нем следует говорить поподробнее, и я, может быть, со временем им займусь. В это время нам навстречу попался князь Э. (*7*), который похитил у меня моего славного собеседника. - В семь часов сегодня я уезжаю. До свидания! - сказал мне на прощанье Л. Н. и, сев с князем Э. в сани, уехал по направлению к своей временной квартире. В 7 часов вечера, к отходу скорого поезда Николаевской железной дороги, на дебаркадере вокзала стояла уже толпа народу. Здесь была и учащаяся молодежь, и дамы, и статские, и военные. Все сгруппировались около одного из вагонов I класса. В дверях этого вагона стоял граф Л. Н. Толстой и разговаривал с некоторыми из провожавших его знакомых. Вдруг, откуда ни возьмись, подскочила к нему маленькая девочка, лет 12. - Лев Николаевич! - крикнула она знаменитому писателю. - Мой брат хочет с вами познакомиться! Л. Н. улыбнулся своей доброй, мягкой улыбкой. - Ну, ну, давайте вашего брата, - сказал он ей ласково, - где он? - Да вот он! - тем же вынужденным криком продолжала девочка и подвела к Л. Н. маленького мальчика, лет четырнадцати, в гимназической форме. - А! Так вот какой большой человек, брат-то ваш! Ну, здравствуйте, шутливо сказал Л. Н. и протянул мальчику руку. Мальчик с каким-то благоговением приложился к руке великого писателя, и оба они, и брат и сестра, словно очарованные стояли все время около вагона. На мальчика глядя, с Л. Н. начали здороваться и многие из публики. Начались взаимные приветствия, а когда раздался третий звонок и гр. Л. Н. Толстой запер дверь вагона и остановился без шапки у стекла двери, вся толпа, как один человек, начала с ним раскланиваться, мужчины сняли шапки и фуражки, дамы замахали платками, послышались возгласы: "До свиданья? будьте здоровы!" Поезд тронулся, а толпа долго еще стояла на месте и смотрела ему вслед.
Комментарии
Икс. Граф Л. Н. Толстой в Петербурге. - Петербургская газета, 1897, 18 февраля, No 43. Автор статьи не установлен. Под псевдонимом Икс в 90-е г. в Петербурге писал, в частности, Илья Николаевич Измайлов. Толстой приехал в Петербург, чтобы проститься с высылаемыми издателями "Посредника" В. Г. Чертковым и П. И. Бирюковым. Чертков должен был уезжать в Лондон, Бирюков высылался в провинцию. "У Черткова, известного толстовца, писал Чехов Суворину 8 февраля 1897 г., - сделали обыск, отобрали все, что толстовцы собрали о духоборах и сектантстве, - и таким образом вдруг, точно по волшебству, исчезли все улики против г. Победоносцева и аггелов его... Уезжает он 13 февр. Л. Н. Толстой поехал в Петербург, чтобы проводить его; и вчера повезли Л Н теплое пальто. Едут многие провожать, даже Сытин. И я жалею, что не могу сделать то же" (Чехов А. П. Полн. собр. соч. и писем. Письма, т. 6, с. 290).
1* Сообщение о приезде Толстого "по личным делам" (Петербургская газета, 1897, 9 февраля, No 9). 2* П. И. Бирюков. 3* Толстой остановился у своего приятеля А. В. Олсуфьева. 4* Афанасий Федорович (а не Федор Афанасьевич) Бычков (1818-1899), археограф и библиограф. О встрече Толстого с ним, а также с философом и поэтом Владимиром Сергеевичем Соловьевым (1868-1900) до сих пор не было известно. 5* В начале 1897 г. в Петербурге был создан Союз взаимопомощи русских писателей при Русском литературном обществе. Сряди его членов были Д. Мамин-Сибиряк, В. Короленко, Н. Михайловский, Ин. Анненский и другие. Цель Союза - объединение писателей на почве профессиональных интересов, для постоянного между ними общения и охранения добрых нравов среди деятелей печати. См.: Устав Союза взаимопомощи русских писателей при Русском литературном обществе. Спб., 1887. 6* Суд чести при Союзе писателей призван был разбирать дела о плагиате, клевете и т. п. 7* По-видимому, штаб-ротмистр Иван Георгиевич Эрдели. Его жена М. А. Эрдели - племянница С. А. Толстой.
"Орловский вестник". Н. Чудов. День в Ясной Поляне
Сначала - Тула, Московско-Курской железной дороги. Утро свежо не по-июньски: ветер, тучи. Поезд (No 9), конечно, запоздал. Вокзал все тот же. В пассажирской зале человек двадцать публики. Кто пьет, кто спит. Кажется, их же именно я видел здесь и раньше, год назад. Три барышни из петербургской косметической лаборатории по-прежнему ломаются на стенке у буфета. Последний переезд не утомителен. С Козловой Засеки, версты четыре или три, дорога в Ясную Поляну, пересекаемая в одном месте киевским "большаком", наполовину идет лесом; местность - сравнительно неровная. Усадьба расположена ближе деревни и скрыта в зелени. Свернувши у двух белых башен, я скоро увидал знакомый всем по описаниям дом, где гостили Стэд (*1*), Репин и др. Немного раньше, у ребятишек, собиравших ягоды, я мог узнать, что Л. Н. уже давно приехал из Москвы на лето. "Тут и графиня, и Татьяна Львовна..." Потом поднялся спор. День успел проясниться. Небо, капризничавшее почти неделю, ласково синело. Светило солнце. Старые березы шумели и качались. Я с любопытством и с понятным интересом глядел кругом. Я был в Ясной Поляне. Для полноты картины здесь не хватало самого Толстого. Он должен был явиться - и явился. Оказалось, что Л. Н. шел купаться. В руках у него было полотенце. Его глаза, знакомые лишь тем, кто его видел лицом к лицу, спросили, что мне нужно... Когда я вспоминаю этот недавний день - передо мной встают два человека. Толстой по первому взгляду (по впечатлению, оно не изменяется), в халате и круглой шапочке, неторопливо шедший по аллее, и тот - почему-то другой Толстой, в обычной блузе, подпоясанной ремнем, и фуражке, каким он смотрит на портретах, только - полный огня и силы, толкующий, как надо жить, чему надо отдать себя, отдать сознательно и беззаветно... В небольшом очерке, предназначенном в печать, я не могу, к несчастью, передать всех наших разговоров. Как автор, "Царствия Божия", "Письма к либералам" (*2*) и пр. Толстой известен и без меня; а если еще неизвестен где как следует, то, без сомнения, будет известен очень скоро. Те исключительные условия, в каких ему приходится работать, сами в себе таят гарантию громадной популярности. На жизнь отдельной личности Толстой глядит как на одну из фаз ее же вечной жизни в мало-помалу возвышающихся формах, настолько близких между собой, что смутное воспоминание о предыдущем состоянии не исчезает в человеке никогда. Смерть не является ужасной: это - переход. Жизнь - счастье; все наши жертвы - не лишения, ибо весь мир - одно. Идея абсолютной справедливости тонет в идее вечной силы, которая не допускает отчаяния и тоски... - Следовательно, вы не разделяете воззрений материалистов? - спросил я у него. - Конечно, нет. Воззрения эти - одно из величайших заблуждений человечества. Толстой-мыслитель недаром не считается сторонником радикалов, либерализма и т. д.: апостолу непротивления подобное движение необходимо должно казаться злом... Прибавлю, Л. Н. обижается, когда у него спрашивают о его учении. Он заявлял при случае не раз, что у него и нет, и не было своих учений. - Если я написал несколько книг по религиозно-нравственным вопросам, то исключительно затем, чтоб показать, насколько люди исказили истину, - не мою истину, истину из Назарета. Последняя работа, которую Л. Н. едва окончил начерно, посвящена вопросу об искусстве (*3*). Толстой принадлежит к строгим судьям поэзии. Он ее чуть не отрицает вовсе. Я попытался было привести ему слова Карлейля, что "чувство должно быть пропето", но получил в ответ: - Карлейль написал много умного, но это... По заключению Л. Н., произведение искусства живет и остается полезным памятником лишь в том случае, когда оно способно удовлетворить хоть одному из двух главнейших требований: высокой красоты или общенародности. Поэт, писатель должны стоять на среднем уровне эпохи и в высшей степени должны остерегаться злоупотребления талантом. Тогда творения необходимо отразят религиозное мировоззрение эпохи, что и надо. - Да у меня, например, есть сейчас десяток тем - и, знаете, я затрудняюсь выбрать... Намечены в особенности два рассказа: один, в котором я коснулся бы маленького кружка нас, богатых людей, и который мне дорог субъективно, ну, и другой, для большинства... (*4*) Я отвечаю, кстати, что Толстой с своей любовью к ближнему сказался предо мною весь. Он принимает к сердцу каждое несчастие. Я, между прочим, слышал от него, что не особенно давно, где-то на Волге, полиция отобрала у молокан детей. Л. Н. негодовал: - Я написал уж в Петербург, но еще нет ответа (*5*). Во всяком случае, это - недопустимо... При мне же в Ясную Поляну зашли две женщины из Тулы, попросить совета. Их родственник ссылался в Пермскую губернию, - и Л. Н. не помог им только потому, что нечем было и помочь. Когда разговор далее пошел о живописи, он указал, после картины "Angelus" (крестьянин и крестьянка в поле, при звуке колокола в благоговении сложили руки), на потрясающий образ того рабочего с киркой, который сел, измученный, и еле-еле переводит дух... (*6*) - Художник должен знать законы перспективы и тому подобное, излишней роскоши не нужно. Я допускаю хоть одни картоны. Но пусть они будут оживлены идеею и проникают всюду: народ увидит и поймет... И в музыке я, разумеется, стою за песню, на которую откликнутся сотни сердец, - а не за Вагнера, который чужд толпе... Ведь это - то же декадентство. "Музыка будущего" жалкий софизм. Все, что имеет силу, не валяется в пыли: припомните Христа, Будду и их влияние на самый низший класс. При таких взглядах на искусство для народа Толстой не мог, конечно, серьезно отнестись в свое время к затее наших барышень писать "что-нибудь" для тех масс, служить которым призываются лучшие силы. "И они думали, что это так легко", - задумчиво промолвил он. В силу того же, он отозвался неодобрительно о некоторых "плодовитых" беллетристах. - Возьмите N.: поверьте, я решительно не в состоянии прочитать целую написанную им страницу... Не понимаю этой работы на заказ: какая-то позорная продажность... И девяносто девять сотых возятся с своею грязной половой любовью. А между тем у Диккенса, с его значением, - хотя его и портит его манера излагать, - нет ни одной почти красивой героини: или уроды прямо, или же - калеки... Л. Н. не пашет больше. Года не те. Но и в иное время его работа не была рисовкою. Я лично говорил с одним подростком (сыном крестьянки Копыловой), для семьи которого, оставшейся без мужских рук, Толстой несколько лет был временным работником; в крестьянстве этим не играют... Желанье стать обязанным в жизни только себе ("житье трудами рук своих"), по словам Л. Н вряд ли осуществимо целиком: остается - ограничение потребностей... День пролетел, как один миг. Вечером Л. Н. проводил меня пешком на станцию. Он ходит замечательно легко. Мы продолжали разговаривать, и я жалел, что не имею больше времени в своем распоряжении... На прощанье я выразил ему, что я стеснялся несколько зайти незваным гостем, но что теперь мой страх пропал. Он протянул мне руку. - Ко мне действительно приходят и напрасно - не знаю, для чего. Но вы другое дело. И я вам нужен был, и вы - мне нужны. Пишите мне... Я не "интервьюировал" Л. Н. Он это знает. Девятнадцатого июня была минута, еще там, в купальне, - когда, закрытый ее соломенными переплетами от остального мира, я плакал перед этим человеком... Поэтому он не осудит меня; он, вероятно, только со мною вместе пожалеет, что мой рассказ неточен и короток. Простившись, я поехал дальше, к месту назначения... Ночью опять ударил дождь. Утро опять было холодное. Но в душе жило ощущение, похожее на то, если бы кто из подземелья случайно вырвался на целый день поближе к солнечному свету и теплу.