Страница:
(* журнала (англ.). *)
Таковы мысли Толстого о земельном вопросе. Великий идеалист, как и всегда, смотрит широко, и проект его поистине грандиозен. Думские приказчики, конечно, будут возражать ему с казенным аршином в руках. Но здесь кстати будет вспомнить:
Умом Россию не понять,
Аршином общим не измерить,
У ней особенная стать:
В Россию можно только верить (*6*).
Толстой знает Россию и верит в нее. Он заглядывает слишком далеко, потому что духовным глазам его представляется идеальное государство, о котором он только и заботится. Отсюда понятно, что Государственная Дума с ее мелочными, самоуверенными и злобными прениями кажется ему "комичной, возмутительной и отвратительной". Он говорит: - Говоря о таком разрешении земельного вопроса, я не высказываю своего мировоззрения на общественное устройство, а становлюсь на точку зрения самого правительства, считая, что при существовании правительства лучшего разрешения вопроса не может быть. Старый режим невозможен. Но тот новый путь представительства, на который хотят вести нас, еще более невозможен. Русский народ подобен сказочному витязю, который стоит на распутье и читает надписи на камне, сулящие ему гибель на обеих дорогах. России предстоит новый выход. - Какой же это выход? - Какой это выход, я постараюсь ясно высказать в том, что пишу теперь, и потому не буду неясно, кое-как высказывать это на словах. Еще удивляет меня, - продолжал он, помолчав, - неразумная деятельность правительства относительно репрессий. Казалось бы, ясно, что внезаконные репрессии при свободе печати есть самое вредное и пагубное дело. Жертвы репрессий возводятся печатью в героев. Одно из двух: нужно уничтожить либо репрессии, либо свободу печати. Но свободу печати уничтожить нельзя. Стало быть, правительству, для того чтобы не вредить самому себе, нужно уничтожить репрессии. Что касается "исхода" или нового выхода, который, по образному выражению Толстого, должен найти русский витязь, то о нем можно догадаться из логической последовательности философской теории яснополянского идеалиста. Это, конечно, мирный анархизм. Пассивное завладение землею стомиллионным крестьянским населением и устройство жизни на новых началах. О будущей роли правительства в этой теории не может быть и речи. Открытым остается вопрос относительно народностей, входящих в состав Российского государства. Поляки, финны и другие племена интересны только в видах братского единения. Века решат эту проблему русского философа, века и скрепят ее. Я счастлив, что слышал ее от самого Толстого, счастлив, что мир Ясной Поляны коснулся моей души, счастлив, что часть драгоценной мысли мне суждено перенести оттуда, как талисман из страны интеллигентного паломничества...
Комментарии
Юр. Беляев. У гр. Л. Н. Толстого. - Новое время, 1906, 16 июня, No 10867. Об авторе см. ком. к интервью 1903 года. Ю. Д. Беляев вторично был в Ясной Поляне 5-6 июня 1906 г. Толстой отметил в дневнике 6 июня 1906 г.: "Был корреспондент, и я кое-что и о Генри Джордже написал и ему сказал о Думе и репрессиях" (т. 55, с. 230). Д. П. Маковицкий в тот же день записал: "После обеда Л. Н. на балконе с Ю. Д. Беляевым. Около полутора часов разговаривали. Потом гуляли. Л. Н. дал ему записку с переводом из сиднейского "Standart" о системе Генри Джорджа. Когда Беляев уехал, говорили о нем, удивлялись, что ему только 27 лет" (Яснополянские записки, кн. 2, с. 155-156). Беляев прислал Толстому гранки проведенного с ним интервью, и 12-13 июня 1906 г. Толстой занимался исправлением корректур. В письме Беляеву от 12 июня 1906 г., похвалив его статью. Толстой замечал: "Извините, что я позволил себе некоторые изменения и исключения, и так же, как вы мне, даю вам carte blanche изменять и восстановить исключенное" (т. 76, с. 160). В записной книжке Толстой отметил, что, перечитав интервью, решил "исключить личное" (т. 55, с. 356), убрать упоминание фамилий деятелей Государственной думы А. Ф. Аладьина, С. А. Муромцева, М. М. Ковалевского.
1* Дмитрий Федорович Трепов (1855-1906), московский обер-полицмейстер, а после 9 января 1905 г. - петербургский военный губернатор, известный своей жестокой репрессивной политикой. 2* I Государственная дума открылась 27 апреля 1906 г. и заседала до 8 июля 1906 г. 3* Псевдоним Г. Мюллера, приславшего Толстому свою брошюру "Wahrhelt und Jrritum der Materialistischen Weltanshauung" (Berlin, 1906). 4* Герберт Спенсер (1820-1903), английский философ и социолог, один из родоначальников позитивизма. Толстой относился скептически к его теориям. 5* См. "Единственное возможное решение земельного вопроса" (т. 36). 6* Стихотворение Ф. И. Тютчева (1866).
"Искры". П. Сергеенко. В Ясной Поляне
Пятый час жаркого июльского дня. Пролетка сворачивает с пыльного тульского шоссе и спускается с горы в зеленеющую низину, заканчивающуюся на горизонте темно-зеленым бугром. Это и есть Ясная Поляна. Ее не видно с дороги. Но когда экипаж переезжает небольшой зыбкий мостик, на фоне старинного парка отчетливо вырисовываются две белые круглые башни, воздвигнутые дедом по матери Л. Н. Толстого. Едва экипаж приблизился к башням, как на нас повеяло, точно из фруктового магазина, ароматом яблок. Это давал знать о себе знаменитый яснополянский сад, насаженный в дни хозяйственных увлечений Л. Н. Толстым и наводняющий в урожайные годы всю окрестность своими душистыми яблоками . Я отпускаю извозчика и вхожу в прихожую, полную тенистой прохлады и того особенного степенно-барского порядка, который чувствуется везде в Ясной Поляне. В прихожей опять душистый запах яблок, стоит корзина с яблоками. Постояв в прихожей и побывав на террасе, я отправился наверх. Но нигде не было ни души. Получалось единственное положение, которого я мысленно не примерил к себе, подъезжая к Ясной Поляне... Тут я вспомнил о докторе М. (*1*), который безвыездно живет у Толстых. Я прошел к нему. Доктор, к счастью, был дома и, по обыкновению, писал. У него в комнате тоже пахло яблоками и чувствовался тот особенный, напоминающий турецкую мечеть или синагогу, степенный порядок, который почти всегда сопутствует людям с уравновешенным внутренним миром. Доктор М. - словак и довольно известен в Венгрии как самоотверженный искусный врач и как популярный общественный деятель. Приехав несколько лет тому назад в Россию погостить в Ясную Поляну, доктор крепко привязался к ней, слился с ее интересами и незаметно пустил из своей благородной души во все стороны такие крепкие корни, что их трудно было бы и разорвать теперь без страданий для окружающих. Доктор М. постоянно в труде или в думе и заботе о Льве Николаевиче. Он чутко следит за здоровьем нашего бесценного писателя и еще чутче относится к его духовной деятельности. Прекрасный, незаменимый член Ясной Поляны, между прочим, доктор М., быть может, единственный человек, которому постоянно завидует Л. Н. Толстой. - Я все завидую Душану Петровичу, - говорит он, - завидую его драгоценному качеству - молчаливости. У меня это никак не выходит. И действительно, доктор М. говорит только тогда, когда было необходимо. И милый доктор начал приветливо рассказывать мне о яснополянских событиях. Не вполне владея русской речью и затрудняясь иногда над некоторыми ударениями и выражениями, доктор тем не менее передавал свои мысли ясно, колоритно, с умственным изяществом и всегда с отсветом европейской культурности. Вот приблизительное содержание его речи. - Лев Николаевич чувствует себя последнее время хорошо. Очень хорошо. Было как-то недомогание, были некоторые перебои в здоровье. Но теперь все прошло. Он бодр и светел. Ежедневно совершает продолжительные прогулки то пешком, то верхом. Много отдает времени общению с людьми и усиленно работает. Особенно хорошо работал вчера (22 июля) и окончил наконец свою последнюю работу "Два пути" (*2*). Кроме Александры Львовны (меньшая дочь Л. Н.), переписывающей рукописи отца, никто еще ничего не знает о последней работе Л. Н. Вчера ему так хорошо работалось, что он сам удивлялся своей продуктивности. Давно так не работал. Вообще вчерашний день можно назвать историческим в яснополянских анналах: не было гостей. Просители, дачники и разные посетители, разумеется, были. Но из приезжих никого не было. Удивительный день! На дворе призывно прозвучал голосистый звонок, оповещавший разбредшихся яснополянцев о наступлении обеденного часа. Когда мы пришли с доктором на террасу, заросшую зеленью, за столом сидела только яснополянская молодежь. Графиня Софья Андреевна была с визитом у соседей, а Лев Николаевич в последнее время стал позволять себе вольности и запаздывать к обеду, дорожа рабочим приливом. Подают в Ясной Поляне два обеда: мясной и вегетарианский. По поводу вегетарианства в Ясной Поляне недавно произошел за столом такой эпизод. Приехал англичанин, убежденный вегетарианец. За обедом зашла речь о вегетарианстве. Л. Н. спросил гостя: - Но как же у вас прошел в семье вопрос о вегетарианстве? Мирно? Без неприятностей?.. - Неприятностей? - спросил как бы с удивлением англичанин. - Бури, ужасные бури происходили из-за этого. Л. Н. улыбнулся и тихо проговорил: - У меня бурь не было. Нет. Но свежий северный ветер случается. - Легкий этакий бриз? - Да-да... И благодатный бог веселья пронесся над столом... Только что откушали первое блюдо, как на площадке заскрипели половицы и послышались быстрые шаркающие шаги. Вошел Лев Николаевич. Он был в белой длинной, как рубаха, блузе с отвисшим передом и широким полурасстегнутым воротником. - А, здравствуйте! - весело проговорил он, называя гостей по имени, и начал приветливо здороваться. Он почти не изменился наружно. Только борода несколько отросла и пожелтела, да в выражении лица появилось что-то мягкое. К Л. Н. подошел слуга и своим медлительным, степенноучтивым тоном заявил, что невдалеке от террасы поджидает целая компания посетителей. Действительно, в тени, на скамье, виднелась пестрая группа молодежи обоего пола. - Я сейчас. Оставьте это, - сказал Л. Н. слуге, указывая на дымящуюся суповую чашку. И, засунув правую руку за пояс блузы и быстро шаркая подошвами, Л. Н. направился к ожидавшей его молодежи. Там произошел переполох. Все повскакали и стояли с возбужденными лицами. Л. Н. близко подошел к ним, поздоровался, сказал несколько слов, которые трудно было расслышать, и аудиенция закончилась. Но очевидно, сказанное им пришлось по сердцу посетителям, потому что Л. Н. был уже на ступенях крылечка, а две девушки все еще кланялись ему и взволнованными голосами говорили: - Благодарим вас, Лев Николаевич! Л. Н. присел к столу и с аппетитом начал есть горячий свекольник, усиленно двигая бородою и прислушиваясь к общему разговору. После свекольника Л. Н. с таким же аппетитом заговорил о приходившей молодежи, иллюстрируя обыкновенно свои слова выразительными жестами. Понимая свое исключительное положение, привлекающее к нему людей, Л. Н., очевидно, понимает, что и многие из молодежи тянутся к нему, преимущественно как мотыльки на свет. И он не обжигает им крыльев. Но относится просто и благожелательно, как кроткий дед к внукам, быстро определяя удельный вес их стремлений и делая, по обыкновению, тонкие наблюдения. - Третьего дня у меня были, - рассказывает весело Л. Н. - студенты, все пытаются соблазнить меня революцией. Но кажется, им не удастся это. Нет, едва ли. Рассказывая о посетителях, Л. Н. с добродушной улыбкой вспоминает об одном солдате, который явился в Ясную Поляну с настойчивым требованием, чтобы ему дали здесь бумаги, чернил, перьев и проч. для занятия литературой. - Но почему же он обратился именно к вам с этой просьбой? - спросил один из присутствующих. - Вероятно, как к своему собрату, - поясняет Л. Н. От солдата-сочинителя речь переходит на других "сочинителей". Один из присутствующих заговорил о секретном "толстовском деле", извлеченном из недр III отделения и напечатанном недавно в одном из журналов. Дело касалось обыска, произведенного в 1862 году в Ясной Поляне (*3*), и связанной с этим обыском волокитой, в которой принимали участие все власти Российской империи, от сельского сотского до государя Александра II. Л. Н. не читал этого дела и заинтересовался им. Гость, вынув из кармана оттиск, начал читать: - "Граф Толстой, проживая в Москве, имел постоянные сношения со студентами, и у него весьма часто бывал студент Освальд..." - Освальд? - с удивлением спрашивает Л. Н. - Да, Освальд. - Никогда не слыхал о таком. - Освальд, который и был впоследствии замешан в дело о распространении "Великороссов" (*4*). - Хм!.. - "...Зная, что граф Толстой сам много пишет, и полагая, что, может быть, он сам был редактором того сочинения, частный пристав приказал следить за ним Михаилу Шипову, как в Москве, так и по отъезде в имение его Тульской губернии..." - Какие глупости. - "...В Великом посту сего года привезены были к нему литографические камни..." - Ничего подобного не было. Когда чтение дошло наконец до того места, где бывший шеф жандармов, князь Долгоруков I, предписывает сделать дознание относительно того, что "дом графа Толстого охраняется в ночное время значительным караулом, а из кабинета и канцелярии устроены потайные двери и лестницы...", Л. Н. начал хохотать (*5*). - Даже не верится, что все это было, - говорил он с раскрасневшимся от смеха лицом. - Я знал этого самого Долгорукова. Предобрейший был человек, но весьма ограниченный. И видимо, насытившись "толстовским делом", Л. Н. сложил пальцы в пальцы и уже с ослабевшим вниманием слушал чтение исторических документов, лишь на особенно пикантных местах пропуская через нос: - Хм! Что означало и удивление, и порицание, и недоумение, и многое другое, смотря по обстоятельствам. Солнце скрылось за парком, и вся Ясная Поляна погрузилась в умиротворяющую предзакатную тишину. Кругом было хорошо, как в раю. Л. Н. потянул в себя воздух и спросил: - А вам не слышится запаха яблок? - Отчетливо слышится. - У нас в этом году необыкновенный урожай яблок, - проговорил он, обводя глазами парк и, видимо, продолжая наслаждаться доносящимся благоуханием спелых яблок. - У меня есть моя излюбленная яблоня. Хотите, пойдемте к ней. И мы пошли через парк в яблочный сад, где деревья были буквально усыпаны яблоками и кроваво-красными, и желтоватыми, и круглыми, и продолговатыми всякими. Л. Н. то и дело останавливался и произносил свое универсальное "Хм!" по поводу изобилия яблок. И действительно, тут было целое море яблок. На некоторых яблонях яблоки висели гроздьями, точно гигантский виноград, наклонивши до земли ветки. В воздухе беспрерывно слышались треск обламливавшихся веток и падения яблок, глухо ударявшихся о землю. Наготовить подставки для всех яблонь не было никакой возможности. Сад занимает около 40 десятин с тысячами отягченных плодами яблонь. Мы бродили около часа, то нагибаясь под яблонями, то осторожно обходя их. - Вот и она! - сказал, обрадовавшись, Л. Н., подходя к небольшой яблоне, под которой белело на траве множество небольших желтоватых яблок, отливавших цветом слоновой кости. - Очень хорошие яблочки. Ну, давайте запасаться! И, нагнувшись с юношеской легкостью к земле и почти полуползая по траве, Л. Н. начал собирать яблоки и засовывать их по карманам. Когда карманы наполнились, он начал набирать яблоки в подол блузы, видимо наслаждаясь самим процессом собирания яблок. И едва ли кто-нибудь, не зная Льва Николаевича, признал бы в нем в эту минуту великого писателя русской земли, графа Льва Толстого. Обвисший подол блузы с оттопыренными карманами очень изменил его... Когда мы отошли от милой яблоньки, Л. Н.. заговорил о Кавказе. Дело в том, что я нуждался в сведениях, касающихся кавказского периода автора "Детства" и "Отрочества". И он с трогающей готовностью начал рассказывать об этом. И, точно желая как можно лучше угостить меня, он выбирал самые колоритные эпизоды, причем, говоря о себе, все время сохранял тот полушутливый оттенок, которым проникнуто "Детство" и "Отрочество". Но когда Л. Н. заговаривал о любимейшем спутнике своей юности, о старшем брате Николае (*6*), в голосе его появились мягкие, теплые ноты. Действительно, это была замечательная личность. Он имел огромное влияние на автора "Войны и мира" и до сих пор, кажется, продолжает даже и оттуда оказывать свое благотворное действие, как все хорошие люди, никогда не умирающие в своей духовной сущности. И Лев Николаевич рассказывал, как он вместе с братом поехал на Кавказ, как впервые пришлось ему быть в опасном объезде и как он трусил при этом, но делал вид, что ему, в сущности, в высшей степени безразлично. Рассказывая о Кавказе, о пятидесятых годах, Лев Николаевич иногда вспоминал тонкую, как паутина, но типическую подробность и одним штрихом обрисовывал целый характер или событие. Закончивши какой-нибудь эпизод, он останавливался, поднимал слегка голову и в раздумье говорил: - Что же бы вам еще рассказать? Это так трогало меня, что я не находил слов для выражения моей благодарности. Стало вечереть, когда мы вернулись отягченные яблоками, а я еще и впечатлениями незабвенной прогулки. Л. Н. начал разгружать свои карманы и раскладывать по столам яблоки, чтобы потом угощать ими своих гостей. Нельзя было без улыбки смотреть на эту процедуру. Казалось, неистощимы были карманы Л. Н. Вот он, перегнувшись на бок, шарит рукою в кармане и достает еще яблоко. Думается, что конец выгрузке. - Последнее, Лев Николаевич? - Нет, еще есть, - говорит он, как бы подзадоривающе, и, склонясь на другую сторону, достает из кармана еще яблоко. Наконец все хранилища были опорожнены, и Л. Н. предложил перейти на балкон. Был тихий теплый вечер. Некогда в такой же вечер Л. Н. имел на этом балконе фатальную для него беседу с молодой девушкой, Софьей Андреевной Берс (*7*). Впоследствии, в течение многих лет, Л. Н. встречал на этом балконе утро и проводил мечтательные минуты в тихие летние вечера... Темные купы старых деревьев. Окружавших лужайку, на которую выходил балкон, казалось, плотнее сомкнулись и подступили к балкону, чтобы послушать своего милого хозяина... Из старых лип повеяло вдруг дождевой свежестью, и начал накрапывать теплый и мелкий-мелкий дождик. Но на балконе было так хорошо, что Л. Н. только придвинулся ближе к двери, но не хотел уходить. Наступила продолжительная пауза. Затем Л. Н. тихо заговорил, делая постоянно паузы и повторяя иногда одно и то же выражение, ярче оттеняющее своей повторностью известный смысл. Сводя все поступки человеческие к их первоисточнику - к духовному началу, Л. Н. сосредоточивает свое внимание не на числителях, а на знаменателях явлений жизни и говорит, что из-за смешения этих величин и происходит столько путаницы на земле... Только из-за этого. Вот и его хотят (то один, то другие) втянуть в кашу и сделать из него свое орудие, свой рупор. Но он хочет оставаться самим собою. Он сам умеет писать, и если ему понадобится выразить свое отношение к тому или другому вопросу, то он сам это сделает по силе своего разумения. В такое напряженное время, как настоящее, нельзя не быть достаточно осторожным в обращении со словом. Малейшая неточность может привести к грустным недоразумениям... И как наглядно заметны ошибки на других, относится ли это к отдельным личностям или к целым народам. - Я читаю теперь, - сказал Л. Н., - книгу одного китайца о Японии (*8*). Как ему ясны скрытые пружины всех действий соседнего народа. "Японцы, говорит он, - пожертвовали всем своим достоянием, своими сынами и женщинами для достижения одного, - чтобы Западная Европа не презирала их. И они достигли своего. Но завоевание ли это?" - думает китайский автор. Китай моя симпатия. Но и Япония очень интересует меня. У меня недавно гостил японский писатель Токо-Томи (*9*). Он очень славный. И так ему шло, что он жил в беседке, и его японский костюм, который он надевал здесь! Мы о многом беседовали с ним. Но существуют пункты, где мы, кажется, еще не имеем общих узлов. Так, например, он приводил мне содержание поэмы в честь микадо... У них четверостишие называется поэмой. И вот в этой поэме говорится: "Когда ты сражаешься с врагом, то думай только о победе, но не забывай, что ты должен любить твоего противника". Тут очевидное противоречие. Я сказал это Токо-Томи. Но он, кажется, не чувствовал противоречия. Во всяком случае, он благодарен ему за его приезд... В темноте за деревьями послышались в конце парка стук колес и звон бубенцов. - Кто-то едет на почтовых, - сказал Л. Н., прислушиваясь. - А вы, Лев Николаевич, еще переживаете трепет ожидания перед приездом гостей? - Иногда, конечно. Наступила пауза. Грузный экипаж с увеличивающимся грохотом и подмывающим звоном бубенцов подъезжал к усадьбе. На углу дома экипаж остановился. Кто-то кого-то спрашивал: - А здоровье как? Л. Н. пошел к перилам балкона и наклонился, вглядываясь в темноту. - Кто бы это был? Кто это? - спросил он, возвышая голос. Но в это время экипаж тронулся и заехал за угол дома. Через минуту получилось известие, что приехал В. Г. Чертков. Л. Н. оживился и, поднявшись, пошел встречать редкого гостя (В. Черткову только недавно разрешили въезд в Россию) (*10*). Через несколько минут Лев Николаевич, В. Г. Чертков и другие сидели на балконе, сосредоточив, главным образом, свое внимание, как это всегда бывает, на приезжем. В. Г. Чертков ровным и спокойным тоном рассказывал об Англии, о заграничных друзьях и единомышленниках. Л. Н. тихо и дружески подавал реплики. Через некоторое время все перешли в столовую, где уже весело шумел лучезарный самовар и гостей ждало радушие хозяйки, душистый чай, свежий сотовый мед и другие соблазнительные вещи. Началась оживленная беседа, затянувшаяся до полуночи. Говорили о последних событиях, об искусстве, о религии, о современном положении журнального дела в России и проч. и проч. Л. Н. не только принимал деятельное участие в беседе, но постоянно углублял ее, просветлял и оживлял яркими примерами, возвышенными мыслями и тонким очаровательным юмором. В памяти особенно запечатлелось одно положение. Речь шла о горячем распространителе произведений Л. Н. Толстого. И Л. Н. сказал: - Не скрою, мне приятно, что он распространяет мои писания. Но я не знаю, нужно ли это для него. И вообще не знаю, нужно ли распространять мои сочинения? Хотя хорошо знаю, что мне нужно было их писать... Придя в отведенную мне комнату и стараясь собрать в пучок все впечатления дня, я некоторое время не мог отдать себе отчета, какая перемена произошла во Льве Николаевиче. А перемена была. Я это чувствовал. Прибавился какой-то новый лейтмотив в его песнях. Я начал припоминать все подробности минувшего дня и обратил внимание, что за все время Лев Николаевич ни разу не повысил своего голоса, не нажал педали, не сказал ни одного колючего или раскаленного слова. Он был тих и ласков, видимо ощущая постоянную потребность доброты и благосклонности ко всем окружающим. В нем даже наружно как бы совершенно исчезло все то острое, шероховатое и щетинистое, что некогда так выпячивалось в его активной природе. Он умиротворился и просветлел. Появилась особенная мягкость и "в выражении лица", и в глазах, и даже в тембре голоса. И думалось: не обрел ли он наконец высшего на земле блага - внутренней гармонии, дающей человеку возможность проходить бестрепетно между волнующимися и приветливо между ожесточенными?.. На другой день утром благодатный бог вдохновения не посетил Льва Николаевича. Был ли причиной приезд В. Черткова или слишком напряженная деятельность накануне, но Льву Николаевичу в этот день не работалось. Он несколько раз появлялся на веранде и опять исчезал. Часов в одиннадцать он собрался, чтобы пойти гулять. Но как только он появился на крылечке, от дерева бедных отделились просители и подошли к нему. Он терпеливо выслушивал всех, причем иногда получалось такое впечатление, как будто он был доктором или читателем, а просители - книгами, которые он быстро прочитывал и легко усваивал их содержание. Поговорив с просителями, Л. Н. ушел к себе и через минуту вернулся, оказав большинству денежную помощь. Особенное внимание остановила крестьянка, с лицом, исполненным заботы, пришедшая издалека. Ей надо было оказать материальную помощь и написать прошение относительно ее арестованного мужа. И Л. Н. долго беседовал с нею, видимо увлеченный значительным содержанием этой серьезной книги. Только что удалилась крестьянка, как из-за веранды показалась фигура полустранника в лаптях. В страннике было нечто и как бы лисье и детски простодушное. Он снял фуражку и заговорил о своем положении, но как-то особенно, с полушутливым отношением к самому себе. Л. Н. заинтересовался и этим созданием. Солнце стояло уже почти над головою, когда Л. Н. ублаготворил всех посетителей и, взяв шляпу, направился в парк. Но едва он сделал несколько шагов, как. из-за кустов вышли три мужика с непокрытыми головами, и все разом заговорили о божеской милости. С ними случилась неприятность. Яснополянский приказчик захватил их в лесу с срубленными деревами и составил протокол. Они и решили обратиться в апелляционную инстанцию в лице Льва Николаевича. Он, не останавливаясь, начал расспрашивать мужиков об обстоятельствах дела и скрылся с ними в глубине парка. Перед обедом опять появились группы посетителей, желающих видеть Льва Николаевича. Он опять выходил к ним, смотрел каждому пристально в глаза, словно делая моментальный снимок своим острым взглядом, отвечал прямо и искренно на вопросы, давал просящим книги и, возвратившись на веранду, делился впечатлениями... И перед нами точно мелькала живая фотография. Перед вечером появились еще гости. За вечерним чаем в столовой, после горячей схватки Льва Николаевича с одним гостем в шахматы, опять возникла и продолжалась до полуночи оживленная беседа, постоянно подогреваемая, углубляемая и украшаемая участием в ней Льва Николаевича с его независимыми положениями, сильной аргументацией и бесподобными художественными подробностями. Но и в его тонких замечаниях, и в его юмористических сравнениях, и даже в принципиальных возражениях неумолчно звучал все тот же дивный лейтмотив, который так подкупал и трогал своей умиротворенной мягкостью.
Таковы мысли Толстого о земельном вопросе. Великий идеалист, как и всегда, смотрит широко, и проект его поистине грандиозен. Думские приказчики, конечно, будут возражать ему с казенным аршином в руках. Но здесь кстати будет вспомнить:
Умом Россию не понять,
Аршином общим не измерить,
У ней особенная стать:
В Россию можно только верить (*6*).
Толстой знает Россию и верит в нее. Он заглядывает слишком далеко, потому что духовным глазам его представляется идеальное государство, о котором он только и заботится. Отсюда понятно, что Государственная Дума с ее мелочными, самоуверенными и злобными прениями кажется ему "комичной, возмутительной и отвратительной". Он говорит: - Говоря о таком разрешении земельного вопроса, я не высказываю своего мировоззрения на общественное устройство, а становлюсь на точку зрения самого правительства, считая, что при существовании правительства лучшего разрешения вопроса не может быть. Старый режим невозможен. Но тот новый путь представительства, на который хотят вести нас, еще более невозможен. Русский народ подобен сказочному витязю, который стоит на распутье и читает надписи на камне, сулящие ему гибель на обеих дорогах. России предстоит новый выход. - Какой же это выход? - Какой это выход, я постараюсь ясно высказать в том, что пишу теперь, и потому не буду неясно, кое-как высказывать это на словах. Еще удивляет меня, - продолжал он, помолчав, - неразумная деятельность правительства относительно репрессий. Казалось бы, ясно, что внезаконные репрессии при свободе печати есть самое вредное и пагубное дело. Жертвы репрессий возводятся печатью в героев. Одно из двух: нужно уничтожить либо репрессии, либо свободу печати. Но свободу печати уничтожить нельзя. Стало быть, правительству, для того чтобы не вредить самому себе, нужно уничтожить репрессии. Что касается "исхода" или нового выхода, который, по образному выражению Толстого, должен найти русский витязь, то о нем можно догадаться из логической последовательности философской теории яснополянского идеалиста. Это, конечно, мирный анархизм. Пассивное завладение землею стомиллионным крестьянским населением и устройство жизни на новых началах. О будущей роли правительства в этой теории не может быть и речи. Открытым остается вопрос относительно народностей, входящих в состав Российского государства. Поляки, финны и другие племена интересны только в видах братского единения. Века решат эту проблему русского философа, века и скрепят ее. Я счастлив, что слышал ее от самого Толстого, счастлив, что мир Ясной Поляны коснулся моей души, счастлив, что часть драгоценной мысли мне суждено перенести оттуда, как талисман из страны интеллигентного паломничества...
Комментарии
Юр. Беляев. У гр. Л. Н. Толстого. - Новое время, 1906, 16 июня, No 10867. Об авторе см. ком. к интервью 1903 года. Ю. Д. Беляев вторично был в Ясной Поляне 5-6 июня 1906 г. Толстой отметил в дневнике 6 июня 1906 г.: "Был корреспондент, и я кое-что и о Генри Джордже написал и ему сказал о Думе и репрессиях" (т. 55, с. 230). Д. П. Маковицкий в тот же день записал: "После обеда Л. Н. на балконе с Ю. Д. Беляевым. Около полутора часов разговаривали. Потом гуляли. Л. Н. дал ему записку с переводом из сиднейского "Standart" о системе Генри Джорджа. Когда Беляев уехал, говорили о нем, удивлялись, что ему только 27 лет" (Яснополянские записки, кн. 2, с. 155-156). Беляев прислал Толстому гранки проведенного с ним интервью, и 12-13 июня 1906 г. Толстой занимался исправлением корректур. В письме Беляеву от 12 июня 1906 г., похвалив его статью. Толстой замечал: "Извините, что я позволил себе некоторые изменения и исключения, и так же, как вы мне, даю вам carte blanche изменять и восстановить исключенное" (т. 76, с. 160). В записной книжке Толстой отметил, что, перечитав интервью, решил "исключить личное" (т. 55, с. 356), убрать упоминание фамилий деятелей Государственной думы А. Ф. Аладьина, С. А. Муромцева, М. М. Ковалевского.
1* Дмитрий Федорович Трепов (1855-1906), московский обер-полицмейстер, а после 9 января 1905 г. - петербургский военный губернатор, известный своей жестокой репрессивной политикой. 2* I Государственная дума открылась 27 апреля 1906 г. и заседала до 8 июля 1906 г. 3* Псевдоним Г. Мюллера, приславшего Толстому свою брошюру "Wahrhelt und Jrritum der Materialistischen Weltanshauung" (Berlin, 1906). 4* Герберт Спенсер (1820-1903), английский философ и социолог, один из родоначальников позитивизма. Толстой относился скептически к его теориям. 5* См. "Единственное возможное решение земельного вопроса" (т. 36). 6* Стихотворение Ф. И. Тютчева (1866).
"Искры". П. Сергеенко. В Ясной Поляне
Пятый час жаркого июльского дня. Пролетка сворачивает с пыльного тульского шоссе и спускается с горы в зеленеющую низину, заканчивающуюся на горизонте темно-зеленым бугром. Это и есть Ясная Поляна. Ее не видно с дороги. Но когда экипаж переезжает небольшой зыбкий мостик, на фоне старинного парка отчетливо вырисовываются две белые круглые башни, воздвигнутые дедом по матери Л. Н. Толстого. Едва экипаж приблизился к башням, как на нас повеяло, точно из фруктового магазина, ароматом яблок. Это давал знать о себе знаменитый яснополянский сад, насаженный в дни хозяйственных увлечений Л. Н. Толстым и наводняющий в урожайные годы всю окрестность своими душистыми яблоками . Я отпускаю извозчика и вхожу в прихожую, полную тенистой прохлады и того особенного степенно-барского порядка, который чувствуется везде в Ясной Поляне. В прихожей опять душистый запах яблок, стоит корзина с яблоками. Постояв в прихожей и побывав на террасе, я отправился наверх. Но нигде не было ни души. Получалось единственное положение, которого я мысленно не примерил к себе, подъезжая к Ясной Поляне... Тут я вспомнил о докторе М. (*1*), который безвыездно живет у Толстых. Я прошел к нему. Доктор, к счастью, был дома и, по обыкновению, писал. У него в комнате тоже пахло яблоками и чувствовался тот особенный, напоминающий турецкую мечеть или синагогу, степенный порядок, который почти всегда сопутствует людям с уравновешенным внутренним миром. Доктор М. - словак и довольно известен в Венгрии как самоотверженный искусный врач и как популярный общественный деятель. Приехав несколько лет тому назад в Россию погостить в Ясную Поляну, доктор крепко привязался к ней, слился с ее интересами и незаметно пустил из своей благородной души во все стороны такие крепкие корни, что их трудно было бы и разорвать теперь без страданий для окружающих. Доктор М. постоянно в труде или в думе и заботе о Льве Николаевиче. Он чутко следит за здоровьем нашего бесценного писателя и еще чутче относится к его духовной деятельности. Прекрасный, незаменимый член Ясной Поляны, между прочим, доктор М., быть может, единственный человек, которому постоянно завидует Л. Н. Толстой. - Я все завидую Душану Петровичу, - говорит он, - завидую его драгоценному качеству - молчаливости. У меня это никак не выходит. И действительно, доктор М. говорит только тогда, когда было необходимо. И милый доктор начал приветливо рассказывать мне о яснополянских событиях. Не вполне владея русской речью и затрудняясь иногда над некоторыми ударениями и выражениями, доктор тем не менее передавал свои мысли ясно, колоритно, с умственным изяществом и всегда с отсветом европейской культурности. Вот приблизительное содержание его речи. - Лев Николаевич чувствует себя последнее время хорошо. Очень хорошо. Было как-то недомогание, были некоторые перебои в здоровье. Но теперь все прошло. Он бодр и светел. Ежедневно совершает продолжительные прогулки то пешком, то верхом. Много отдает времени общению с людьми и усиленно работает. Особенно хорошо работал вчера (22 июля) и окончил наконец свою последнюю работу "Два пути" (*2*). Кроме Александры Львовны (меньшая дочь Л. Н.), переписывающей рукописи отца, никто еще ничего не знает о последней работе Л. Н. Вчера ему так хорошо работалось, что он сам удивлялся своей продуктивности. Давно так не работал. Вообще вчерашний день можно назвать историческим в яснополянских анналах: не было гостей. Просители, дачники и разные посетители, разумеется, были. Но из приезжих никого не было. Удивительный день! На дворе призывно прозвучал голосистый звонок, оповещавший разбредшихся яснополянцев о наступлении обеденного часа. Когда мы пришли с доктором на террасу, заросшую зеленью, за столом сидела только яснополянская молодежь. Графиня Софья Андреевна была с визитом у соседей, а Лев Николаевич в последнее время стал позволять себе вольности и запаздывать к обеду, дорожа рабочим приливом. Подают в Ясной Поляне два обеда: мясной и вегетарианский. По поводу вегетарианства в Ясной Поляне недавно произошел за столом такой эпизод. Приехал англичанин, убежденный вегетарианец. За обедом зашла речь о вегетарианстве. Л. Н. спросил гостя: - Но как же у вас прошел в семье вопрос о вегетарианстве? Мирно? Без неприятностей?.. - Неприятностей? - спросил как бы с удивлением англичанин. - Бури, ужасные бури происходили из-за этого. Л. Н. улыбнулся и тихо проговорил: - У меня бурь не было. Нет. Но свежий северный ветер случается. - Легкий этакий бриз? - Да-да... И благодатный бог веселья пронесся над столом... Только что откушали первое блюдо, как на площадке заскрипели половицы и послышались быстрые шаркающие шаги. Вошел Лев Николаевич. Он был в белой длинной, как рубаха, блузе с отвисшим передом и широким полурасстегнутым воротником. - А, здравствуйте! - весело проговорил он, называя гостей по имени, и начал приветливо здороваться. Он почти не изменился наружно. Только борода несколько отросла и пожелтела, да в выражении лица появилось что-то мягкое. К Л. Н. подошел слуга и своим медлительным, степенноучтивым тоном заявил, что невдалеке от террасы поджидает целая компания посетителей. Действительно, в тени, на скамье, виднелась пестрая группа молодежи обоего пола. - Я сейчас. Оставьте это, - сказал Л. Н. слуге, указывая на дымящуюся суповую чашку. И, засунув правую руку за пояс блузы и быстро шаркая подошвами, Л. Н. направился к ожидавшей его молодежи. Там произошел переполох. Все повскакали и стояли с возбужденными лицами. Л. Н. близко подошел к ним, поздоровался, сказал несколько слов, которые трудно было расслышать, и аудиенция закончилась. Но очевидно, сказанное им пришлось по сердцу посетителям, потому что Л. Н. был уже на ступенях крылечка, а две девушки все еще кланялись ему и взволнованными голосами говорили: - Благодарим вас, Лев Николаевич! Л. Н. присел к столу и с аппетитом начал есть горячий свекольник, усиленно двигая бородою и прислушиваясь к общему разговору. После свекольника Л. Н. с таким же аппетитом заговорил о приходившей молодежи, иллюстрируя обыкновенно свои слова выразительными жестами. Понимая свое исключительное положение, привлекающее к нему людей, Л. Н., очевидно, понимает, что и многие из молодежи тянутся к нему, преимущественно как мотыльки на свет. И он не обжигает им крыльев. Но относится просто и благожелательно, как кроткий дед к внукам, быстро определяя удельный вес их стремлений и делая, по обыкновению, тонкие наблюдения. - Третьего дня у меня были, - рассказывает весело Л. Н. - студенты, все пытаются соблазнить меня революцией. Но кажется, им не удастся это. Нет, едва ли. Рассказывая о посетителях, Л. Н. с добродушной улыбкой вспоминает об одном солдате, который явился в Ясную Поляну с настойчивым требованием, чтобы ему дали здесь бумаги, чернил, перьев и проч. для занятия литературой. - Но почему же он обратился именно к вам с этой просьбой? - спросил один из присутствующих. - Вероятно, как к своему собрату, - поясняет Л. Н. От солдата-сочинителя речь переходит на других "сочинителей". Один из присутствующих заговорил о секретном "толстовском деле", извлеченном из недр III отделения и напечатанном недавно в одном из журналов. Дело касалось обыска, произведенного в 1862 году в Ясной Поляне (*3*), и связанной с этим обыском волокитой, в которой принимали участие все власти Российской империи, от сельского сотского до государя Александра II. Л. Н. не читал этого дела и заинтересовался им. Гость, вынув из кармана оттиск, начал читать: - "Граф Толстой, проживая в Москве, имел постоянные сношения со студентами, и у него весьма часто бывал студент Освальд..." - Освальд? - с удивлением спрашивает Л. Н. - Да, Освальд. - Никогда не слыхал о таком. - Освальд, который и был впоследствии замешан в дело о распространении "Великороссов" (*4*). - Хм!.. - "...Зная, что граф Толстой сам много пишет, и полагая, что, может быть, он сам был редактором того сочинения, частный пристав приказал следить за ним Михаилу Шипову, как в Москве, так и по отъезде в имение его Тульской губернии..." - Какие глупости. - "...В Великом посту сего года привезены были к нему литографические камни..." - Ничего подобного не было. Когда чтение дошло наконец до того места, где бывший шеф жандармов, князь Долгоруков I, предписывает сделать дознание относительно того, что "дом графа Толстого охраняется в ночное время значительным караулом, а из кабинета и канцелярии устроены потайные двери и лестницы...", Л. Н. начал хохотать (*5*). - Даже не верится, что все это было, - говорил он с раскрасневшимся от смеха лицом. - Я знал этого самого Долгорукова. Предобрейший был человек, но весьма ограниченный. И видимо, насытившись "толстовским делом", Л. Н. сложил пальцы в пальцы и уже с ослабевшим вниманием слушал чтение исторических документов, лишь на особенно пикантных местах пропуская через нос: - Хм! Что означало и удивление, и порицание, и недоумение, и многое другое, смотря по обстоятельствам. Солнце скрылось за парком, и вся Ясная Поляна погрузилась в умиротворяющую предзакатную тишину. Кругом было хорошо, как в раю. Л. Н. потянул в себя воздух и спросил: - А вам не слышится запаха яблок? - Отчетливо слышится. - У нас в этом году необыкновенный урожай яблок, - проговорил он, обводя глазами парк и, видимо, продолжая наслаждаться доносящимся благоуханием спелых яблок. - У меня есть моя излюбленная яблоня. Хотите, пойдемте к ней. И мы пошли через парк в яблочный сад, где деревья были буквально усыпаны яблоками и кроваво-красными, и желтоватыми, и круглыми, и продолговатыми всякими. Л. Н. то и дело останавливался и произносил свое универсальное "Хм!" по поводу изобилия яблок. И действительно, тут было целое море яблок. На некоторых яблонях яблоки висели гроздьями, точно гигантский виноград, наклонивши до земли ветки. В воздухе беспрерывно слышались треск обламливавшихся веток и падения яблок, глухо ударявшихся о землю. Наготовить подставки для всех яблонь не было никакой возможности. Сад занимает около 40 десятин с тысячами отягченных плодами яблонь. Мы бродили около часа, то нагибаясь под яблонями, то осторожно обходя их. - Вот и она! - сказал, обрадовавшись, Л. Н., подходя к небольшой яблоне, под которой белело на траве множество небольших желтоватых яблок, отливавших цветом слоновой кости. - Очень хорошие яблочки. Ну, давайте запасаться! И, нагнувшись с юношеской легкостью к земле и почти полуползая по траве, Л. Н. начал собирать яблоки и засовывать их по карманам. Когда карманы наполнились, он начал набирать яблоки в подол блузы, видимо наслаждаясь самим процессом собирания яблок. И едва ли кто-нибудь, не зная Льва Николаевича, признал бы в нем в эту минуту великого писателя русской земли, графа Льва Толстого. Обвисший подол блузы с оттопыренными карманами очень изменил его... Когда мы отошли от милой яблоньки, Л. Н.. заговорил о Кавказе. Дело в том, что я нуждался в сведениях, касающихся кавказского периода автора "Детства" и "Отрочества". И он с трогающей готовностью начал рассказывать об этом. И, точно желая как можно лучше угостить меня, он выбирал самые колоритные эпизоды, причем, говоря о себе, все время сохранял тот полушутливый оттенок, которым проникнуто "Детство" и "Отрочество". Но когда Л. Н. заговаривал о любимейшем спутнике своей юности, о старшем брате Николае (*6*), в голосе его появились мягкие, теплые ноты. Действительно, это была замечательная личность. Он имел огромное влияние на автора "Войны и мира" и до сих пор, кажется, продолжает даже и оттуда оказывать свое благотворное действие, как все хорошие люди, никогда не умирающие в своей духовной сущности. И Лев Николаевич рассказывал, как он вместе с братом поехал на Кавказ, как впервые пришлось ему быть в опасном объезде и как он трусил при этом, но делал вид, что ему, в сущности, в высшей степени безразлично. Рассказывая о Кавказе, о пятидесятых годах, Лев Николаевич иногда вспоминал тонкую, как паутина, но типическую подробность и одним штрихом обрисовывал целый характер или событие. Закончивши какой-нибудь эпизод, он останавливался, поднимал слегка голову и в раздумье говорил: - Что же бы вам еще рассказать? Это так трогало меня, что я не находил слов для выражения моей благодарности. Стало вечереть, когда мы вернулись отягченные яблоками, а я еще и впечатлениями незабвенной прогулки. Л. Н. начал разгружать свои карманы и раскладывать по столам яблоки, чтобы потом угощать ими своих гостей. Нельзя было без улыбки смотреть на эту процедуру. Казалось, неистощимы были карманы Л. Н. Вот он, перегнувшись на бок, шарит рукою в кармане и достает еще яблоко. Думается, что конец выгрузке. - Последнее, Лев Николаевич? - Нет, еще есть, - говорит он, как бы подзадоривающе, и, склонясь на другую сторону, достает из кармана еще яблоко. Наконец все хранилища были опорожнены, и Л. Н. предложил перейти на балкон. Был тихий теплый вечер. Некогда в такой же вечер Л. Н. имел на этом балконе фатальную для него беседу с молодой девушкой, Софьей Андреевной Берс (*7*). Впоследствии, в течение многих лет, Л. Н. встречал на этом балконе утро и проводил мечтательные минуты в тихие летние вечера... Темные купы старых деревьев. Окружавших лужайку, на которую выходил балкон, казалось, плотнее сомкнулись и подступили к балкону, чтобы послушать своего милого хозяина... Из старых лип повеяло вдруг дождевой свежестью, и начал накрапывать теплый и мелкий-мелкий дождик. Но на балконе было так хорошо, что Л. Н. только придвинулся ближе к двери, но не хотел уходить. Наступила продолжительная пауза. Затем Л. Н. тихо заговорил, делая постоянно паузы и повторяя иногда одно и то же выражение, ярче оттеняющее своей повторностью известный смысл. Сводя все поступки человеческие к их первоисточнику - к духовному началу, Л. Н. сосредоточивает свое внимание не на числителях, а на знаменателях явлений жизни и говорит, что из-за смешения этих величин и происходит столько путаницы на земле... Только из-за этого. Вот и его хотят (то один, то другие) втянуть в кашу и сделать из него свое орудие, свой рупор. Но он хочет оставаться самим собою. Он сам умеет писать, и если ему понадобится выразить свое отношение к тому или другому вопросу, то он сам это сделает по силе своего разумения. В такое напряженное время, как настоящее, нельзя не быть достаточно осторожным в обращении со словом. Малейшая неточность может привести к грустным недоразумениям... И как наглядно заметны ошибки на других, относится ли это к отдельным личностям или к целым народам. - Я читаю теперь, - сказал Л. Н., - книгу одного китайца о Японии (*8*). Как ему ясны скрытые пружины всех действий соседнего народа. "Японцы, говорит он, - пожертвовали всем своим достоянием, своими сынами и женщинами для достижения одного, - чтобы Западная Европа не презирала их. И они достигли своего. Но завоевание ли это?" - думает китайский автор. Китай моя симпатия. Но и Япония очень интересует меня. У меня недавно гостил японский писатель Токо-Томи (*9*). Он очень славный. И так ему шло, что он жил в беседке, и его японский костюм, который он надевал здесь! Мы о многом беседовали с ним. Но существуют пункты, где мы, кажется, еще не имеем общих узлов. Так, например, он приводил мне содержание поэмы в честь микадо... У них четверостишие называется поэмой. И вот в этой поэме говорится: "Когда ты сражаешься с врагом, то думай только о победе, но не забывай, что ты должен любить твоего противника". Тут очевидное противоречие. Я сказал это Токо-Томи. Но он, кажется, не чувствовал противоречия. Во всяком случае, он благодарен ему за его приезд... В темноте за деревьями послышались в конце парка стук колес и звон бубенцов. - Кто-то едет на почтовых, - сказал Л. Н., прислушиваясь. - А вы, Лев Николаевич, еще переживаете трепет ожидания перед приездом гостей? - Иногда, конечно. Наступила пауза. Грузный экипаж с увеличивающимся грохотом и подмывающим звоном бубенцов подъезжал к усадьбе. На углу дома экипаж остановился. Кто-то кого-то спрашивал: - А здоровье как? Л. Н. пошел к перилам балкона и наклонился, вглядываясь в темноту. - Кто бы это был? Кто это? - спросил он, возвышая голос. Но в это время экипаж тронулся и заехал за угол дома. Через минуту получилось известие, что приехал В. Г. Чертков. Л. Н. оживился и, поднявшись, пошел встречать редкого гостя (В. Черткову только недавно разрешили въезд в Россию) (*10*). Через несколько минут Лев Николаевич, В. Г. Чертков и другие сидели на балконе, сосредоточив, главным образом, свое внимание, как это всегда бывает, на приезжем. В. Г. Чертков ровным и спокойным тоном рассказывал об Англии, о заграничных друзьях и единомышленниках. Л. Н. тихо и дружески подавал реплики. Через некоторое время все перешли в столовую, где уже весело шумел лучезарный самовар и гостей ждало радушие хозяйки, душистый чай, свежий сотовый мед и другие соблазнительные вещи. Началась оживленная беседа, затянувшаяся до полуночи. Говорили о последних событиях, об искусстве, о религии, о современном положении журнального дела в России и проч. и проч. Л. Н. не только принимал деятельное участие в беседе, но постоянно углублял ее, просветлял и оживлял яркими примерами, возвышенными мыслями и тонким очаровательным юмором. В памяти особенно запечатлелось одно положение. Речь шла о горячем распространителе произведений Л. Н. Толстого. И Л. Н. сказал: - Не скрою, мне приятно, что он распространяет мои писания. Но я не знаю, нужно ли это для него. И вообще не знаю, нужно ли распространять мои сочинения? Хотя хорошо знаю, что мне нужно было их писать... Придя в отведенную мне комнату и стараясь собрать в пучок все впечатления дня, я некоторое время не мог отдать себе отчета, какая перемена произошла во Льве Николаевиче. А перемена была. Я это чувствовал. Прибавился какой-то новый лейтмотив в его песнях. Я начал припоминать все подробности минувшего дня и обратил внимание, что за все время Лев Николаевич ни разу не повысил своего голоса, не нажал педали, не сказал ни одного колючего или раскаленного слова. Он был тих и ласков, видимо ощущая постоянную потребность доброты и благосклонности ко всем окружающим. В нем даже наружно как бы совершенно исчезло все то острое, шероховатое и щетинистое, что некогда так выпячивалось в его активной природе. Он умиротворился и просветлел. Появилась особенная мягкость и "в выражении лица", и в глазах, и даже в тембре голоса. И думалось: не обрел ли он наконец высшего на земле блага - внутренней гармонии, дающей человеку возможность проходить бестрепетно между волнующимися и приветливо между ожесточенными?.. На другой день утром благодатный бог вдохновения не посетил Льва Николаевича. Был ли причиной приезд В. Черткова или слишком напряженная деятельность накануне, но Льву Николаевичу в этот день не работалось. Он несколько раз появлялся на веранде и опять исчезал. Часов в одиннадцать он собрался, чтобы пойти гулять. Но как только он появился на крылечке, от дерева бедных отделились просители и подошли к нему. Он терпеливо выслушивал всех, причем иногда получалось такое впечатление, как будто он был доктором или читателем, а просители - книгами, которые он быстро прочитывал и легко усваивал их содержание. Поговорив с просителями, Л. Н. ушел к себе и через минуту вернулся, оказав большинству денежную помощь. Особенное внимание остановила крестьянка, с лицом, исполненным заботы, пришедшая издалека. Ей надо было оказать материальную помощь и написать прошение относительно ее арестованного мужа. И Л. Н. долго беседовал с нею, видимо увлеченный значительным содержанием этой серьезной книги. Только что удалилась крестьянка, как из-за веранды показалась фигура полустранника в лаптях. В страннике было нечто и как бы лисье и детски простодушное. Он снял фуражку и заговорил о своем положении, но как-то особенно, с полушутливым отношением к самому себе. Л. Н. заинтересовался и этим созданием. Солнце стояло уже почти над головою, когда Л. Н. ублаготворил всех посетителей и, взяв шляпу, направился в парк. Но едва он сделал несколько шагов, как. из-за кустов вышли три мужика с непокрытыми головами, и все разом заговорили о божеской милости. С ними случилась неприятность. Яснополянский приказчик захватил их в лесу с срубленными деревами и составил протокол. Они и решили обратиться в апелляционную инстанцию в лице Льва Николаевича. Он, не останавливаясь, начал расспрашивать мужиков об обстоятельствах дела и скрылся с ними в глубине парка. Перед обедом опять появились группы посетителей, желающих видеть Льва Николаевича. Он опять выходил к ним, смотрел каждому пристально в глаза, словно делая моментальный снимок своим острым взглядом, отвечал прямо и искренно на вопросы, давал просящим книги и, возвратившись на веранду, делился впечатлениями... И перед нами точно мелькала живая фотография. Перед вечером появились еще гости. За вечерним чаем в столовой, после горячей схватки Льва Николаевича с одним гостем в шахматы, опять возникла и продолжалась до полуночи оживленная беседа, постоянно подогреваемая, углубляемая и украшаемая участием в ней Льва Николаевича с его независимыми положениями, сильной аргументацией и бесподобными художественными подробностями. Но и в его тонких замечаниях, и в его юмористических сравнениях, и даже в принципиальных возражениях неумолчно звучал все тот же дивный лейтмотив, который так подкупал и трогал своей умиротворенной мягкостью.