Страница:
Шлют также отовсюду Льву Николаевичу журналы, брошюры, книги; лежат они и в кабинете, и в столовой, и в других местах. "Не знаем, куда их и девать", - жаловалась гр. Софья Андреевна. И как ни стремится Лев Николаевич сосредоточиться на том, что наиболее важно и необходимо, о чем надо и думать, и писать, пользуясь немногим остающимся временем, однако не может он отстраниться и от надоедливой современности; приходится и в газеты заглядывать, и с новыми книжками знакомиться. Видел я у него и только что вышедший том нового издания сочинений Эртеля (*2*), развернутый на странице, где уже отмечено карандашом одно размышление заключенного в тюрьму человека, и только что изданный в русском переводе (и уже запрещенный, к огорчению Л. Н-ча) "Разговор о религии" Шопенгауэра (*3*), и английское издание избранных мыслей из Корана и т. д. Отнимает время и просмотр корреспонденции - чтение получаемых ежедневно писем. Пишут по разным поводам и русские, и иностранцы, просители и поклонники, нуждающиеся в разъяснении и утешении и изливающие свою злобу и ненависть; последнего рода письма Лев Николаевич считает полезными и поучительными для себя. На письма, заслуживающие внимания, Лев Николаевич отвечает: он пишет теперь свой ответ большей частью сжато и кратко на конверте письма (подобно некоторым другим знаменитым людям, как, например, Дарвин, Л. Н. скуп на бумагу), а развивает эти мысли уже его секретарь Н. Н. Гусев. Все эти письма с краткими ответами на них сохраняются и могут послужить впоследствии материалом для биографии и для истории эпохи. Николай Николаевич Гусев - молодой человек, занимающийся у Л. Н-ча около года; два месяца ему пришлось уже отсидеть в крапивенской тюрьме, кажется, за рассылку произведений Л. Н-ча (*4*). Относительно писем простых людей, крестьян и рабочих, Л. Н. говорил мне, что среди них попадаются написанные с большим смыслом и указывающие на такое развитие, какого десять - двадцать лет тому назад нельзя было встретить в этом классе. Немало хлопот вызвала у домашних Л. Н-ча разборка полученных ко времени его юбилея телеграмм, писем и посылок, которые продолжали получаться еще и долго спустя. Всего было получено около 2500 приветствий, в том числе иные за множеством подписей (до 500-800), от крестьян, рабочих, учащихся и т. д. Число чиновников почтово-телеграфной конторы в недели, ближайшие к юбилею, было увеличено, тем не менее они были завалены работой, что не помешало им, впрочем, прислать приветствие и от себя с выражением удовольствия, что им пришлось потрудиться по такому случаю. Подарки были самые разнообразные; недавно еще один изобретатель прислал аппарат для увлажнения в комнате воздуха (посредством испарения многих вставляющихся в аппарат намоченных пластинок), объясняя, что так как Лев Николаевич страдает иногда бессонницей, то аппарат может содействовать успокоению нервов и лучшему сну. Домашние стали также собирать вырезки из газет по поводу юбилея Л. Н-ча, наклеивая их в большую переплетенную книгу из чистых листов. За время нескольких месяцев наполнилась уже почти вся книга, в которой ругательные проклятия черносотенных газет и юродивых фанатиков фигурируют наряду с прочувствованными заявлениями преданных поклонников и почитателей. Известный близкий человек к Л. Н-чу, В. Г. Чертков, собирает при посредстве бюро вырезок все вообще известия о Л. Н-че и все отзывы об его произведениях, как необходимый материал для суждения об отношении к нему современников. Нередко Л. Н-чу приходится отрываться от работы для беседы с лицами, желающими его видеть. Являются почитатели, корреспонденты, иностранцы, крестьяне, рабочие, сектанты, лица, ищущие разъяснения или утешения, а то и движимые простым любопытством. По мере возможности Л. Н-ч не отказывает в приеме и или спускается вниз и принимает в комнате, предназначенной для приезжих (а летом и вне дома, под известным вязом), или у себя, наверху. Главная доля времени, однако, до 2-х и более часов, отдается работе над составлением и писанием предназначенного к печати и исправлением написанного. Кабинет Л. Н-ча хотя и невелик, но уютен и выходит окнами на юг, в парк (летом из кабинета открывается дверь на балкон). В парке перед окнами никого нет (здесь стараются не ходить и не беспокоить Л. Н-ча, когда он работает), и потому ничто его не отрывает от его мыслей. На стенах кабинета множество портретов его близких, его бывших и теперешних друзей и знакомых. Скромных размеров письменный стол, с двумя на нем свечами, бумагами, письмами, книгами; вращающаяся этажерка с книгами, распределенными по группам, обозначенным ярлыками с надписями; полка с книгами на стене, клеенчатый диван, кресло и еще немногая мебель - вот вся обстановка рабочей комнаты. За кабинетом видна такая же скромная спальня с кроватью и с висящим на стене портретом (яркими красками) покойной дочери Л. Н-ча Марии Львовны (*5*). На письменном столе раскрытая рукопись, написанная на "Ремингтоне" и во многих местах исправленная, но подлежащая еще поправкам и добавлениям. Как и прежде, Л. Н-ч выправляет старательно все свои писания, причем иное переписывается на "Ремингтоне" по нескольку раз, прежде чем примет окончательный вид. За последнее время Л. Н-ч был занят тремя вещами. Написана была большая статья "Закон насилия и закон любви", затем "Письмо к сербской женщине" в ответ одной сербке (*6*), спрашивавшей его мнения о последних событиях на Балканском полуострове, и, наконец, продолжалось составление известного "Круга чтения". Письмо к сербке разрослось в целую статью из нескольких глав. Оно появится в скором времени - кажется, 6-го или 9-го декабря - разом в нескольких иностранных газетах. Это все уже работы законченные, но Л. Н-ч, окончив одно, немедленно принимается за другое. Теперь он занят Индией и пишет статью по поводу одного полученного им оттуда письма и вообще по поводу современного движения в Индии, направленного к изменению тамошнего Государственного строя (*7*). Эта работа вызвала у него ознакомление с литературой по Индии, с религиозными воззрениями сейков (Sikhs), с новейшими проявлениями мысли индусов (сочинения Вивекананды и др.) и т. д. Интересуется он также Китаем, и очень понравилось ему приветствие из Шанхая (напечатанное в "Русских ведомостях") (*8*), в котором говорится о возможности объединения в будущем людей на общих нравственных началах великих религий. Жалуется он только на трудность разъяснения некоторых вопросов по имеющейся и доступной литературе об этих странах. Умственные силы Л. Н-ча, по-видимому, остались прежние, только память стала ему изменять. Попутно, обдумывая более крупные писания, он набрасывает или диктует меньшие, небольшие рассуждения на известную тему или даже художественные картинки. Так, им написана недавно характерная сцена военного суда над отказавшимся от военной службы солдатом (*9*). Но вообще от беллетристики он отказался. "Странно было бы, - сказал он мне, - если бы я в мои годы, при малом времени, мне остающемся, занимался описанием картин природы, восхода солнца или любовной интриги, когда есть много важного и необходимого, что надо обдумать и о чем следует сказать. Я не только не пишу ничего беллетристического, - продолжал Л. Н-ч, - но и не читаю, разве уж когда утомишься и не хочется делать ничего другого, пробегаю несколько лучших стихотворений Пушкина". Проработав до 2-х часов, Лев Николаевич обыкновенно садится за свою вегетарианскую трапезу, когда уже домашние отобедали (некоторые из них теперь, впрочем, тоже перешли к вегетарианскому питанию). После обеда, если погода позволяет, Л. Н-ч отправляется на прогулку верхом. "Для привычного человека, - сказал мне Л. Н-ч, - это не утомительно; трудно только влезть на лошадь, а затем чувствуешь себя спокойно; да и езжу я теперь шагом". Прогулку он делает иногда верст за 15; его, впрочем, не отпускают одного; кто-нибудь из домашних едет за ним в санях. Лошадь его приучена к такой езде и ступает большими шагами. Вернувшись с прогулки, когда уже зимою смеркается, Л. Н-ч не садится обыкновенно больше за работу, а проводит время в кругу домашних, в столовой, двери в которую из соседней комнаты (и из кабинета) раскрыты. Столовая эта представляет из себя большую комнату с окнами, выходящими одни на юг, другие - на север. Западная стена ее украшена большими портретами Льва Николаевича в разные эпохи его жизни, портретом гр. Софьи Андреевны и портретами дочерей Марии и Татьяны Львовны. На противоположной - восточной - стене - старинные портреты предков: князя Волконского, кажется, одного из князей Горчаковых, еще старинный портрет одной монахини, бывшей княжны. Посредине залы - длинный обеденный стол; в углах диваны, перед ними - столы, кресла; на столах между окнами наваленные книги; у восточной стены - рояль. Здесь проводит обыкновенно Л. Н-ч вечер, то беседуя или читая (или слушая чтение или игру на рояле) или, наконец, играя в шахматы или в винт. Кроме гр. Софьи Андреевны и дочери Александры Львовны здесь обыкновенно бывает кто-нибудь из приезжих, родных, напр., Татьяна Львовна с супругом г. Сухотиным, при мне был еще приехавший из Петербурга Лев Львович; большею частью присутствует также В. Г. Чертков, затем живущие постоянно или временно гостящие знакомые, секретарь г. Гусев, домашний врач г. Маковицкий, а нередко кто-нибудь из реже бывающих знакомых или почитателей. Вообще же с соседними землевладельцами сношений, кажется, нет; при мне был председатель крапивенской земской управы Н. А. Игнатьев (врач по образованию, воспитанник московского университета), но он был приглашен графиней специально по делу, и, по его словам, был здесь ранее только один раз, и то уже много лет тому назад. Что касается В. Г. Черткова, то он приезжает почти ежедневно. Поселился он недавно поблизости, верстах в трех, где приобрел себе участок земли и выстроил дом. По внешности это видный мужчина, с большим лбом, зачесанными взад волосами, открытыми глазами, одетый просто, в больших сапогах; значение его, как преданного последователя Л. Н-ча, достаточно известно. Л. Н-ч сидит в своей блузе, подпоясанной ремнем, в брюках, запущенных за голенище сапог, и беседует или обдумывает ходы в шахматы или карты. Если есть кто из новых приезжих, он предпочитает беседу, обмен мыслями по интересующим его вопросам. А интересуют его теперь по преимуществу вопросы, имеющие отношение к религии, к великой науке жизни и правильного миропонимания. Увлеченный выработкой правильного миропонимания, преисполненный сознанием важности закона любви и нравственной задачи жизни, Лев Николаевич относится, как известно, отрицательно ко всему тому, что отвлекает от этой задачи, что направляет мысли и чувства к иным вопросам знания, искусства, деятельности, помимо неизбежных забот о существовании путем полезного и честного труда. Наука, по его мнению, ищет не того, что нужно, увлекается тем, что неважно и несущественно. Бредихин (*10*) узнал, конечно, больше о кометах и других светилах, чем знает о них дикарь, но ведь и знание Бредихина - только этап на пути к бесконечному, и через несколько сот лет воззрения Бредихина будут представляться астрономам немногим выше понятий дикарей. Говорят об эволюции, о происхождении видов, о развитии человека на животного ("Учение Дарвина мне особенно противно", - выразился Л. Н-ч), о первобытном человеке, о клеточке; но ведь все это не может объяснить смысла жизни, не в состоянии приблизить нас к пониманию вечного и бесконечного, не научит нас тому, что особенно нам нужно, в чем заключается благо и счастье отдельных людей и всего человечества, - тому, чтобы сблизить и объединить людей в общем миропонимании и в признании закона любви. Восставая против науки и вообще против так называемого прогресса, Л. Н-ч не может, однако, отрицать, что, например, усовершенствованные способы сообщения, ускоренный обмен мыслей между народами, распространение знаний и просвещения способствуют сближению между людьми; уже теперь просвещенные китайцы, персы, индусы читают произведения Л. Н. Толстого, как они приобщаются и вообще к европейской мысли, а в будущем в этом общении просвещенных личностей лежит, несомненно, залог и более тесного духовного сближения между народами. Сам Л. Н-ч признает, что время национализма и узкого патриотизма уже проходит, что в умах передовых людей складывается более широкое человекопонимание, что люди эти ценят и уважают других людей не по их принадлежности к тому или иному классу, сословию, к той или иной национальности, вере и т. д., а по их духовному развитию и нравственным качествам, по их служению высшим идеалам человечества. Чем более будет умножаться число таких просвещенных и развитых людей, тем более, конечно, человечество будет освобождаться от стадных чувств, низменных инстинктов, грубых суеверий, тем сильнее будет проявляться стремление к объединению в высших интересах мирного общежития и деятельного умственного и нравственного прогресса. Но достижение всех этих целей просвещения, развития, самосознания, прогресса немыслимо без настойчивой работы мысли, без непрерывного движения в области знания, искусства и их применений; это движение так же необходимо, как необходимы условия свободного гражданского и политического общежития, в котором бы личность и общество не были подавлены и потребности народной жизни находили бы разумное, справедливое удовлетворение. Плодотворное же развитие мысли предполагает свободу последней; нельзя заставить людей думать только об одном и не думать о другом; невозможно положить преграды пытливому человеческому уму. Но если бы это и было возможно, то оно было бы не только бесполезно, но даже вредно, так как одностороннее развитие ума способно привести его к ограниченности и фанатизму. Гармоническое развитие необходимо как для отдельной личности, так и для всего человечества, и, как ни важно объединение людей в законе любви, оно не может и не должно вести к отрицанию других направлений духовной деятельности, в которых находят удовлетворение человеческий ум и чувство, которые ведут к высшему развитию выработавшихся в человеке сил и способностей, которые расширяют умственный кругозор и усиливают власть человека над силами природы. В ответ на мое замечание, что для правильного понимания явлений как в жизни природы, так и человека необходимо изучение их образования или развития, что в этом разъяснении развития можно найти и оправдание многих явлений в жизни народов, Лев Николаевич возразил, что это лишнее, что надо исходить из определенного миропонимания и, в смысле науки о жизни, брать лучшее, как оно есть. Когда мы питаемся, мы обращаем внимание на качество и вкус пищи и не интересуемся тем, откуда эта пища привезена и как ее изготовили; так и в духовной сфере мы должны брать нужное и важное, не вдаваясь в напрасные изыскания, откуда, когда, как это нужное и важное явилось или было усвоено. Хорошее не нуждается в историческом разъяснении, а дурное не может найти себе оправдание в истории. Ведь и пытки и виселица имеют историческое оправдание, но их нельзя оправдать законом любви. Коснувшись далее учения о непротивлении злу, Л. Н-ч сказал, что он знает, как смеялись над такими мыслями, считали их вздором, старались доказать их нелепость, указывая на случаи необходимой обороны, законного возмездия и т. д. Но чем более он живет, тем более убеждается, что противление злу всегда вызывает противление другому злу, и так без конца. Убивали революционеры, думая на этом построить народное благо, а в ответ последовали казни, которыми хотят достигнуть также блага, но которые вызывают новое озлобление, и так всегда. Благо никогда не достигается насилием. Отрицая национализм, стремясь к всечеловечности, Л. Н-ч, однако, остается настоящим русским человеком и говорит, что нигде не мог бы жить, кроме как в России. Там, на Западе, все поставлено в известные рамки, введено в определенную колею; здесь, у нас, все еще im Werden (*) и способно дать самородные ростки. Попутно Л. Н-ч коснулся и аграрного вопроса. Как известно, он разделяет воззрения Джорджа и думает, что они совпадают и с убеждениями русской народной массы. Русский народ сохранил еще представление о земле, что она - общее достояние, а произведения труда могут быть собственностью отдельных лиц. Земельная собственность явилась в результате захвата, насилия, и этот взгляд крепко держится в народе. Сколько бы недостатков ни было связано с крестьянской общиной, в основе ее лежит правильное представление о земле как общем достоянии, разделяемом по частям в пользование отдельных членов общины.
(* становлении (нем.). *)
Л. Н-ч не принимает участия в вечернем чае; он выпивает, самое большее, чашку миндального молока, съедая иногда еще кусок простого (не сдобного) хлеба. Часов около одиннадцати он отправляется спать, но иногда страдает от бессонницы. В случаях нездоровья он пользуется советами своего домашнего врача г. Маковицкого, но, как тот говорил мне, не особенно любит принимать лекарства, да и я, - заметил г. Маковицкий, - даю их только в самых необходимых случаях.
В разговоре с Л. Н-чем я спросил его, между прочим, не думает ли он куда поехать из Ясной Поляны, но получил в ответ: "Куда мне ехать, отсюда меня повезут только на дрогах". Будем надеяться, что это последует еще не скоро и что при правильном образе жизни и при заботах и уходе родных и близких жизнь Л. Н-ча сохранится еще в течение многих лет.
Комментарии
Д. Анучин. Несколько часов в Ясной Поляне. - Русские ведомости, 1908, 27 ноября, No 275. Дмитрий Николаевич Анучин (1843-1923), профессор университета, этнограф, антрополог и археолог, один из редакторов "Русских ведомостей". Анучин состоял в переписке с Толстым с 1891 г. В статье "Из встреч с Толстым" (Русские ведомости, 1908, 28 августа, No 199) Анучин рассказал о встречах с Толстым в апреле 1894-го и марте 1902 г. Д. Н. Анучин был в Ясной Поляне 21 ноября 1908 г. вместе с профессором П. Д. Долгоруковым, Е. А. Звегинцевым и председателем Крапивенской земской управы Н. А. Игнатьевым для обсуждения вопроса об открытии в деревне Ясная Поляна народной библиотеки-читальни. Маковицкий записал в дневнике: "Л. Н. с Анучиным разговаривали о науке и поспорили. Анучин сначала возражал на все и переходил с предмета на предмет. Л. Н. горячился, потом позвал Анучина в кабинет (где, вероятно, извинился за горячность). Когда вернулись, Анучин вел себя сноснее" (Яснополянские записки, кн. 3, с. 251). Прочитав статью Анучина в "Русских ведомостях", "Л. Н. удивлялся его памяти, все подробности помнит. Ведь не записывал" (там же, с. 257). А вспомнив об Анучине спустя несколько дней. Толстой сказал: "Ему нисколько не интересно было, что я говорю, а просто, чтобы запомнить. Он того типа человек, у которого от себя внутренней работы никакой нет, а восприимчивость огромная" (там же, с, 270).
1* В народном университете, открытом 1 октября 1908 г. по замыслу и на средства Альфонса Леоновича Шанявского (1837-1905) в Москве, Толстого привлекал принцип "свободного" образования, не связанного с получением дипломов. 2* 14 ноября 1908 г. Толстой закончил перечитывать "Гардениных" Эртеля и сочувственно отзывался об этом романе. 3* Переводчик П. Пороховщиков в ноябре 1908 г. прислал Толстому книгу: Шопенгауэр А. О религии. Диалог. Спб., 1908. 4* Н. Н. Гусев просидел в тюрьме в Крапивне с 22 октября по 20 декабря 1907 г. Его обвиняли, в частности, в высказываниях против царя. 5* Портрет Марии Львовны Толстой работы Н. Н. Ге (1891). 6* Статья "О присоединении Боснии и Герцеговины к Австрии" (т. 37) вызвана письмом Анжи Петробутевой из Белграда от 24 сентября (7 октября) 1908 г. 7* "Письмо к индусу" (т. 37). 8* 30 октября 1908 г. в "Русских ведомостях" было напечатано приветствие Толстому из Шанхая по случаю его 80-летия. 9* Имеется в виду эпизод 1866 г., когда Толстой выступил в суде защитником рядового Василия Шабунина, давшего пощечину оскорбившему его офицеру. Этот эпизод Толстой изложил в виде письма своему биографу П. И. Бирюкову ("Воспоминания о суде над солдатом", т. 37). 10* Федор Александрович Бредихин (1831-1904), русский астроном.
"Русское слово". П. Сергеенко. Герцен и Толстой
Начало сентября 1904 года. В Ясной Поляне группа гостей. За вечерним чаем в огромной полуосвещенной столовой идет оживленная беседа, усердно подогреваемая Вл. В. Стасовым. Он гостит в Ясной Поляне со своим неизменным спутником И. Я. Гинцбургом (*1*). И в столовой то и дело гремит буйный голос "былинного богатыря могучей кучки". Все в нем огромно и громозвучно. Стасов демонстрирует на конце стола привезенные им фотографии, на которых он снят в различных положениях с М. Горьким и И. Е. Репиным на даче в Куоккала... Л. Н. Толстой не принимает особенного участия в беседе. А демонстрация фотографий, видимо, совсем его не интересует. И вероятно, чтобы только не охолаживать увлекающегося 80-летнего юношу, Л. Н. иногда полуодобрительно произносил: "Г-м!", когда к нему подсовывались фотографии. Весь этот день Л. Н. был занят какой-то напряженной работой. И его сосредоточенное лицо с раздвоившейся белой бородой являло не то чтобы усталость, а некоторое отчуждение или, скорее, отдаление от происходящего вокруг него. Особенно это выразилось, когда зашла речь о тогдашней "весне", делаемой в России кн. Святополк-Мирским (*2*). Стасов и другие гости очень увлекались "весенним" периодом и возлагали на кн. Святополк-Мирского великие надежды. Л. Н. грустно покачал головой. - Ну что может сделать один... какой-то Миропольский или как там его?.. Нет, нет, я не верю, чтобы из этого вышло что-нибудь хорошее. Речь перешла на прежние весенние дни в России: на 50-е и 60-е годы. Кто-то упомянул о Герцене. На Стасова это подействовало, как стук дирижерской палочки на музыкантов. Он с юношеским увлечением заговорил о Герцене, о его обаятельной личности и о своем знакомстве с Герценом в Лондоне. Но, лишенный художественной палитры, милейший Владимир Васильевич не прибавил к портрету Герцена ни одного яркого мазка. - Ах, Герцен! - сказал, оживляясь, Лев Николаевич. - А я как раз сегодня просматривал его. Какой удивительный талант! И Л. Н. начал полуцитировать прочитанный им намедни юмористический очерк Герцена о смотре войск в Австрии (*3*). Но затем, видимо не полагаясь на память и желая угостить нас чем-то особенно вкусным, Л. Н. попросил принести из его кабинета книжку Герцена. - Вы послушайте, как все это удивительно метко у него схвачено! - говорил Л. Н. интригующе и подсаживаясь к столу. Принесли небольшую потертую книгу: "Немой свидетель о заслуге" (*4*).
* * *
Будучи в ударе, Л. Н. читает юмористические вещи бесподобно. И тут, читая искрящиеся юмором отрывки из Герцена, он как-то особенно вкусно пропускал сквозь белые пушистые усы юмористические нотки, когда читал о "габсбургской губе" кронпринца, о "зачислении по химии" после смерти и т. п. Было действительно прелестное эстетическое угощение, прерываемое взрывами смеха всех присутствовавших, самого Льва Николаевича особенно. (Он бывает очень смешлив. И его иногда так же тянет посмеяться, как некоторых к рюмке водки или к хорошей сигаре.) После чтения Стасов опять заговорил о Герцене, о его жизни в Лондоне и т. п., но опять не давая ни ярких красок, ни характерных штрихов, Лев Николаевич не возражал и не поддакивал Стасову, а только повторял свое универсальное "гм". - Владимир Васильевич, ведь Лев Николаевича лично знал Герцена и бывал у него в Лондоне, - шепнул Стасову один из присутствовавших, когда внимание Льва Николаевича было на минуту отвлечено чем-то. Стасов откинулся своей богатырской фигурой на спинку стула, всплеснул от радостного изумления руками и молебно загудел на весь дом: - Лев Николаевич, напишите ваши воспоминания о Герцене! Ведь это так страшно интересно! Так глубоко, значительно!.. Ради бога, не откладывайте!.. Л. Н. улыбался и пытался отделаться какой-то шуткой, вроде того, что он "уж столько написал пустяков в своей жизни, что пора и честь знать". В. В. Стасов вскрикивал при этих словах, как будто ему рвали зуб: - Ай, что вы говорите!
* * *
В январе текущего года в Ясную Поляну пришел с чемоданчиком в руке один из горячих почитателей Льва Николаевича, некто В. В. П (*5*). Оказалось, что он совершил чуть ли не кругосветное путешествие, пока добрался до Ясной Поляны. Сам он из Сибири, сын зажиточных родителей. Но, почувствовав влечение к "новой жизни", оставил отца и мать и прилепился к своей идее. Был в Японии, был в Америке, в Англии и достиг наконец обетованной земли. С этим-то искателем новой жизни преимущественно и говорил Лев Николаевич за обедом в Ясной Поляне 15-го января текущего года, расспрашивая своего гостя о Сибири, о Японии, об Америке и различных подробностях морского путешествия. - А вы, Лев Николаевич, могли бы вынести подобное морское путешествие, спросил один из гостей. Л. Н. на секунду задумался. - Не знаю, мог бы ли теперь. Но когда в 60-м году я ехал в Лондон, со мною в проливе произошло нечто странное, а главное - столь неожиданное, что я тут же, - Л. Н. нерешительным взглядом обвел присутствующих и, улыбаясь, добавил с комическим недоумением: - ...И отдал дань морю. И настолько, вероятно, это было нехорошо с моей стороны, что один матрос даже сделал мне замечание... Но на обратном пути, через Голландию, хоть и гораздо дальше пришлось ехать по морю, я отлично вел себя... Разговор сосредоточивается на лондонских впечатлениях. Л. Н., перед этим полужаловавшийся, полурадовавшийся, что в последнее время иногда забывает, что было вчера, с мельчайшими деталями рассказывает о лондонских улицах в 60-х годах минувшего века, о литературном вечере, на котором читал Диккенс, несколькими изумительными штрихами набрасывает портрет Диккенса, затем рассказывает о своей первой встрече с Герценом. Сначала Л. Н. хотел просто посетить Герцена, как русский. Но его не приняли. Тогда он послал наверх свою карточку. Через некоторое время послышались быстрые шаги, и по лестнице, как мяч, слетел Герцен. Он поразил Льва Николаевича своим небольшим ростом с наклонностью к полноте, светившимися умом глазами и точно каким-то душевным электричеством, исходившим из него. - Живой, умный, интересный, - пояснил Л. Н., по обыкновению как бы иллюстрируя свои мысли движениями рук, - Герцен сразу заговорил со мною так, как будто мы давно знакомы, и сразу заинтересовал меня своей личностью. Я ни у кого потом уже не встретил такого редкого соединения глубины и блеска мысли... Он сейчас же, - это я хорошо помню, - повел меня почему-то не к себе, а в какой-то соседний ресторан сомнительного свойства. Помню, меня это даже несколько покоробило. Я был в то время франтом, носил цилиндр, а Герцен был даже не в шляпе, а в плоской фуражке. К нам тут же подошли польские деятели, с которыми Герцен возился тогда. Он познакомил меня с ними. Но потом, вероятно, сожалел, потому что сказал мне, когда мы остались вдвоем: "Сейчас видна русская бестактность: разве можно было так говорить при поляках?" Но все это вышло у Герцена непосредственно и даже обаятельно. Я не встречал более таких людей, как Герцен... И всегда скажу, что он неизмеримо выше всех других политических деятелей. У него была глубина понятий, острота мысли и религиозное сознание... У него же я познакомился и с Огаревым. Но Огарев уже не то. Он милый, хороший, но не то. И у Тургенева этого не было... Но Тургенев был тоже милый и обаятельный человек, - поспешно добавил Л. Н., как бы желая предупредить всякую мысль, что ни питает к Тургеневу неблагожелательное чувство. - Кстати, куда девалась фотография Герцена с Огаревым, которую они мне подарили? - спросил Лев Николаевич, обращаясь к домашним. Ему объяснили, что фотография взята Сергеем Львовичем для отпечатания и распространения (*6*). Л. Н. делает одобрительный знак и опять с особенной душевностью начинает говорить о Герцене, о его замечательном языке, о силе мысли, о тонком остроумии. - Как это удивительно верно у него: "Когда бы люди захотели, вместо того, чтобы спасать мир, спасать себя; вместо того, чтобы освобождать человечество, себя освобождать, - как много бы они сделали для спасения мира и для освобождения человечества" (*7*) . Продолжая восхищаться Герценом, Л. Н. вспоминает об одном своем друге, молодом французе, живущем на Кавказе и написавшем монографию о Герцене (*8*). Л. Н. с нежным сочувствием отзывается об этой работе и говорит: - Очень бы хотелось написать предисловие к ней. Но не знаю, успею ли. Жить осталось так мало...
(* становлении (нем.). *)
Л. Н-ч не принимает участия в вечернем чае; он выпивает, самое большее, чашку миндального молока, съедая иногда еще кусок простого (не сдобного) хлеба. Часов около одиннадцати он отправляется спать, но иногда страдает от бессонницы. В случаях нездоровья он пользуется советами своего домашнего врача г. Маковицкого, но, как тот говорил мне, не особенно любит принимать лекарства, да и я, - заметил г. Маковицкий, - даю их только в самых необходимых случаях.
В разговоре с Л. Н-чем я спросил его, между прочим, не думает ли он куда поехать из Ясной Поляны, но получил в ответ: "Куда мне ехать, отсюда меня повезут только на дрогах". Будем надеяться, что это последует еще не скоро и что при правильном образе жизни и при заботах и уходе родных и близких жизнь Л. Н-ча сохранится еще в течение многих лет.
Комментарии
Д. Анучин. Несколько часов в Ясной Поляне. - Русские ведомости, 1908, 27 ноября, No 275. Дмитрий Николаевич Анучин (1843-1923), профессор университета, этнограф, антрополог и археолог, один из редакторов "Русских ведомостей". Анучин состоял в переписке с Толстым с 1891 г. В статье "Из встреч с Толстым" (Русские ведомости, 1908, 28 августа, No 199) Анучин рассказал о встречах с Толстым в апреле 1894-го и марте 1902 г. Д. Н. Анучин был в Ясной Поляне 21 ноября 1908 г. вместе с профессором П. Д. Долгоруковым, Е. А. Звегинцевым и председателем Крапивенской земской управы Н. А. Игнатьевым для обсуждения вопроса об открытии в деревне Ясная Поляна народной библиотеки-читальни. Маковицкий записал в дневнике: "Л. Н. с Анучиным разговаривали о науке и поспорили. Анучин сначала возражал на все и переходил с предмета на предмет. Л. Н. горячился, потом позвал Анучина в кабинет (где, вероятно, извинился за горячность). Когда вернулись, Анучин вел себя сноснее" (Яснополянские записки, кн. 3, с. 251). Прочитав статью Анучина в "Русских ведомостях", "Л. Н. удивлялся его памяти, все подробности помнит. Ведь не записывал" (там же, с. 257). А вспомнив об Анучине спустя несколько дней. Толстой сказал: "Ему нисколько не интересно было, что я говорю, а просто, чтобы запомнить. Он того типа человек, у которого от себя внутренней работы никакой нет, а восприимчивость огромная" (там же, с, 270).
1* В народном университете, открытом 1 октября 1908 г. по замыслу и на средства Альфонса Леоновича Шанявского (1837-1905) в Москве, Толстого привлекал принцип "свободного" образования, не связанного с получением дипломов. 2* 14 ноября 1908 г. Толстой закончил перечитывать "Гардениных" Эртеля и сочувственно отзывался об этом романе. 3* Переводчик П. Пороховщиков в ноябре 1908 г. прислал Толстому книгу: Шопенгауэр А. О религии. Диалог. Спб., 1908. 4* Н. Н. Гусев просидел в тюрьме в Крапивне с 22 октября по 20 декабря 1907 г. Его обвиняли, в частности, в высказываниях против царя. 5* Портрет Марии Львовны Толстой работы Н. Н. Ге (1891). 6* Статья "О присоединении Боснии и Герцеговины к Австрии" (т. 37) вызвана письмом Анжи Петробутевой из Белграда от 24 сентября (7 октября) 1908 г. 7* "Письмо к индусу" (т. 37). 8* 30 октября 1908 г. в "Русских ведомостях" было напечатано приветствие Толстому из Шанхая по случаю его 80-летия. 9* Имеется в виду эпизод 1866 г., когда Толстой выступил в суде защитником рядового Василия Шабунина, давшего пощечину оскорбившему его офицеру. Этот эпизод Толстой изложил в виде письма своему биографу П. И. Бирюкову ("Воспоминания о суде над солдатом", т. 37). 10* Федор Александрович Бредихин (1831-1904), русский астроном.
"Русское слово". П. Сергеенко. Герцен и Толстой
Начало сентября 1904 года. В Ясной Поляне группа гостей. За вечерним чаем в огромной полуосвещенной столовой идет оживленная беседа, усердно подогреваемая Вл. В. Стасовым. Он гостит в Ясной Поляне со своим неизменным спутником И. Я. Гинцбургом (*1*). И в столовой то и дело гремит буйный голос "былинного богатыря могучей кучки". Все в нем огромно и громозвучно. Стасов демонстрирует на конце стола привезенные им фотографии, на которых он снят в различных положениях с М. Горьким и И. Е. Репиным на даче в Куоккала... Л. Н. Толстой не принимает особенного участия в беседе. А демонстрация фотографий, видимо, совсем его не интересует. И вероятно, чтобы только не охолаживать увлекающегося 80-летнего юношу, Л. Н. иногда полуодобрительно произносил: "Г-м!", когда к нему подсовывались фотографии. Весь этот день Л. Н. был занят какой-то напряженной работой. И его сосредоточенное лицо с раздвоившейся белой бородой являло не то чтобы усталость, а некоторое отчуждение или, скорее, отдаление от происходящего вокруг него. Особенно это выразилось, когда зашла речь о тогдашней "весне", делаемой в России кн. Святополк-Мирским (*2*). Стасов и другие гости очень увлекались "весенним" периодом и возлагали на кн. Святополк-Мирского великие надежды. Л. Н. грустно покачал головой. - Ну что может сделать один... какой-то Миропольский или как там его?.. Нет, нет, я не верю, чтобы из этого вышло что-нибудь хорошее. Речь перешла на прежние весенние дни в России: на 50-е и 60-е годы. Кто-то упомянул о Герцене. На Стасова это подействовало, как стук дирижерской палочки на музыкантов. Он с юношеским увлечением заговорил о Герцене, о его обаятельной личности и о своем знакомстве с Герценом в Лондоне. Но, лишенный художественной палитры, милейший Владимир Васильевич не прибавил к портрету Герцена ни одного яркого мазка. - Ах, Герцен! - сказал, оживляясь, Лев Николаевич. - А я как раз сегодня просматривал его. Какой удивительный талант! И Л. Н. начал полуцитировать прочитанный им намедни юмористический очерк Герцена о смотре войск в Австрии (*3*). Но затем, видимо не полагаясь на память и желая угостить нас чем-то особенно вкусным, Л. Н. попросил принести из его кабинета книжку Герцена. - Вы послушайте, как все это удивительно метко у него схвачено! - говорил Л. Н. интригующе и подсаживаясь к столу. Принесли небольшую потертую книгу: "Немой свидетель о заслуге" (*4*).
* * *
Будучи в ударе, Л. Н. читает юмористические вещи бесподобно. И тут, читая искрящиеся юмором отрывки из Герцена, он как-то особенно вкусно пропускал сквозь белые пушистые усы юмористические нотки, когда читал о "габсбургской губе" кронпринца, о "зачислении по химии" после смерти и т. п. Было действительно прелестное эстетическое угощение, прерываемое взрывами смеха всех присутствовавших, самого Льва Николаевича особенно. (Он бывает очень смешлив. И его иногда так же тянет посмеяться, как некоторых к рюмке водки или к хорошей сигаре.) После чтения Стасов опять заговорил о Герцене, о его жизни в Лондоне и т. п., но опять не давая ни ярких красок, ни характерных штрихов, Лев Николаевич не возражал и не поддакивал Стасову, а только повторял свое универсальное "гм". - Владимир Васильевич, ведь Лев Николаевича лично знал Герцена и бывал у него в Лондоне, - шепнул Стасову один из присутствовавших, когда внимание Льва Николаевича было на минуту отвлечено чем-то. Стасов откинулся своей богатырской фигурой на спинку стула, всплеснул от радостного изумления руками и молебно загудел на весь дом: - Лев Николаевич, напишите ваши воспоминания о Герцене! Ведь это так страшно интересно! Так глубоко, значительно!.. Ради бога, не откладывайте!.. Л. Н. улыбался и пытался отделаться какой-то шуткой, вроде того, что он "уж столько написал пустяков в своей жизни, что пора и честь знать". В. В. Стасов вскрикивал при этих словах, как будто ему рвали зуб: - Ай, что вы говорите!
* * *
В январе текущего года в Ясную Поляну пришел с чемоданчиком в руке один из горячих почитателей Льва Николаевича, некто В. В. П (*5*). Оказалось, что он совершил чуть ли не кругосветное путешествие, пока добрался до Ясной Поляны. Сам он из Сибири, сын зажиточных родителей. Но, почувствовав влечение к "новой жизни", оставил отца и мать и прилепился к своей идее. Был в Японии, был в Америке, в Англии и достиг наконец обетованной земли. С этим-то искателем новой жизни преимущественно и говорил Лев Николаевич за обедом в Ясной Поляне 15-го января текущего года, расспрашивая своего гостя о Сибири, о Японии, об Америке и различных подробностях морского путешествия. - А вы, Лев Николаевич, могли бы вынести подобное морское путешествие, спросил один из гостей. Л. Н. на секунду задумался. - Не знаю, мог бы ли теперь. Но когда в 60-м году я ехал в Лондон, со мною в проливе произошло нечто странное, а главное - столь неожиданное, что я тут же, - Л. Н. нерешительным взглядом обвел присутствующих и, улыбаясь, добавил с комическим недоумением: - ...И отдал дань морю. И настолько, вероятно, это было нехорошо с моей стороны, что один матрос даже сделал мне замечание... Но на обратном пути, через Голландию, хоть и гораздо дальше пришлось ехать по морю, я отлично вел себя... Разговор сосредоточивается на лондонских впечатлениях. Л. Н., перед этим полужаловавшийся, полурадовавшийся, что в последнее время иногда забывает, что было вчера, с мельчайшими деталями рассказывает о лондонских улицах в 60-х годах минувшего века, о литературном вечере, на котором читал Диккенс, несколькими изумительными штрихами набрасывает портрет Диккенса, затем рассказывает о своей первой встрече с Герценом. Сначала Л. Н. хотел просто посетить Герцена, как русский. Но его не приняли. Тогда он послал наверх свою карточку. Через некоторое время послышались быстрые шаги, и по лестнице, как мяч, слетел Герцен. Он поразил Льва Николаевича своим небольшим ростом с наклонностью к полноте, светившимися умом глазами и точно каким-то душевным электричеством, исходившим из него. - Живой, умный, интересный, - пояснил Л. Н., по обыкновению как бы иллюстрируя свои мысли движениями рук, - Герцен сразу заговорил со мною так, как будто мы давно знакомы, и сразу заинтересовал меня своей личностью. Я ни у кого потом уже не встретил такого редкого соединения глубины и блеска мысли... Он сейчас же, - это я хорошо помню, - повел меня почему-то не к себе, а в какой-то соседний ресторан сомнительного свойства. Помню, меня это даже несколько покоробило. Я был в то время франтом, носил цилиндр, а Герцен был даже не в шляпе, а в плоской фуражке. К нам тут же подошли польские деятели, с которыми Герцен возился тогда. Он познакомил меня с ними. Но потом, вероятно, сожалел, потому что сказал мне, когда мы остались вдвоем: "Сейчас видна русская бестактность: разве можно было так говорить при поляках?" Но все это вышло у Герцена непосредственно и даже обаятельно. Я не встречал более таких людей, как Герцен... И всегда скажу, что он неизмеримо выше всех других политических деятелей. У него была глубина понятий, острота мысли и религиозное сознание... У него же я познакомился и с Огаревым. Но Огарев уже не то. Он милый, хороший, но не то. И у Тургенева этого не было... Но Тургенев был тоже милый и обаятельный человек, - поспешно добавил Л. Н., как бы желая предупредить всякую мысль, что ни питает к Тургеневу неблагожелательное чувство. - Кстати, куда девалась фотография Герцена с Огаревым, которую они мне подарили? - спросил Лев Николаевич, обращаясь к домашним. Ему объяснили, что фотография взята Сергеем Львовичем для отпечатания и распространения (*6*). Л. Н. делает одобрительный знак и опять с особенной душевностью начинает говорить о Герцене, о его замечательном языке, о силе мысли, о тонком остроумии. - Как это удивительно верно у него: "Когда бы люди захотели, вместо того, чтобы спасать мир, спасать себя; вместо того, чтобы освобождать человечество, себя освобождать, - как много бы они сделали для спасения мира и для освобождения человечества" (*7*) . Продолжая восхищаться Герценом, Л. Н. вспоминает об одном своем друге, молодом французе, живущем на Кавказе и написавшем монографию о Герцене (*8*). Л. Н. с нежным сочувствием отзывается об этой работе и говорит: - Очень бы хотелось написать предисловие к ней. Но не знаю, успею ли. Жить осталось так мало...