Страница:
– А после стала исполнять поручения полиции? Соня усмехнулась.
– Мне Сила Емельяныч еще тогда сказал, что у меня талант актерский и сыскной, а в сыскном деле без актерства нельзя. Сперва нечасто меня беспокоил, в первый год вообще не трогал. Потом стал просить по кабакам походить, посмотреть беглых, кого полиция разыскивала. Он шайку душителей искал, вот я и помогла ему. Он очень был доволен, премию мне выдал, две «беленьких» по двадцать пять рублей. А мне и самой стало интересно.
– Гурия Фомина ты сдала? – прямо спросил я. Соня кивнула. Она ничуть не смущалась этой
своей деятельности.
– Как совершилось убийство в доме Реденов, так меня Сила Емельянович нашел, велел по кабакам погулять, и искать людей с порезными ранами, которые, может, хвастаться будут лихим делом. Я и пришла сюда, гуляла тут со знакомыми, и Гурий пришел. Он тут часто бывал. Про него шепнули, что он в доме Реденов кухонным мужиком служил. Ну, думаю, что-то знает. Вот я его и закрутила, заворожила, сюда мы пришли, я ему чуть опиуму в вино добавила, – она стрельнула в меня хитрым глазом, – он и свалился. Я его осмотрела незаметно, рубашку-то подняла, а у него на руке порез. И штаны кровью испачканы, высохшей уже.
Сентября 19 дня, 1879 года (продолжение)
– Мне Сила Емельяныч еще тогда сказал, что у меня талант актерский и сыскной, а в сыскном деле без актерства нельзя. Сперва нечасто меня беспокоил, в первый год вообще не трогал. Потом стал просить по кабакам походить, посмотреть беглых, кого полиция разыскивала. Он шайку душителей искал, вот я и помогла ему. Он очень был доволен, премию мне выдал, две «беленьких» по двадцать пять рублей. А мне и самой стало интересно.
– Гурия Фомина ты сдала? – прямо спросил я. Соня кивнула. Она ничуть не смущалась этой
своей деятельности.
– Как совершилось убийство в доме Реденов, так меня Сила Емельянович нашел, велел по кабакам погулять, и искать людей с порезными ранами, которые, может, хвастаться будут лихим делом. Я и пришла сюда, гуляла тут со знакомыми, и Гурий пришел. Он тут часто бывал. Про него шепнули, что он в доме Реденов кухонным мужиком служил. Ну, думаю, что-то знает. Вот я его и закрутила, заворожила, сюда мы пришли, я ему чуть опиуму в вино добавила, – она стрельнула в меня хитрым глазом, – он и свалился. Я его осмотрела незаметно, рубашку-то подняла, а у него на руке порез. И штаны кровью испачканы, высохшей уже.
Я сразу Силу Емельяныча позвала, его и заарестовали, бесчувственного.
– Соня, – с трудом сказал я, – знаешь ли ты, что Гурий Фомин бежал сегодня? Он опасен для тебя…
Соня переменилась в лице, но совладала с собою.
– Бежал? – переспросила она. – Из-под стражи бежал? Из полицейского управления? Нет, – недоверчиво протянула Соня, – от Силы Емельяныча не убежишь…
– Точно тебе говорю.
Соня заметно погрустнела, видно было, что ей не по себе. Конечно, если Гурий Фомин осмелится прийти сюда (что, впрочем, маловероятно, так как он не может не понимать, что искать его будут именно там, где он привык бывать), то ей не поздоровится. Ведь взяли его именно тут, в этой тесной спаленке, вот на этой самой кровати…
– Тебе спрятаться надо, Соня, – продолжал я. – Пока снова не возьмут Фомина.
Неожиданное признание девушки разрушило все мои планы: я-то ожидал, что она, как постоянная участница оргий в «Трех великанах», может знать другие места обитания беглого Фомина и из чувства благодарности за мое участие в ее судьбе подскажет, где можно искать его. Но сотрудничество ее с полицией и то обстоятельство, что именно она сыграла роковую роль в поимке Гурия Фомина, делали невозможным ее участие в моих планах. Нельзя подвергать ее опасности.
Соня меж тем явно нервничала, но прекрасно владела собой, лишь пальцы она сплетала и расплетала, а губы ее улыбались.
– Ай! Не боюсь я! – наконец отчаянно сказала она. – Не буду прятаться.
Мы с ней сидели рядышком на пышной кровати, слишком уж пышной для такой крошечной ком-натеночки, сидели, невольно прижавшись, так как нас толкала друг к другу центростремительная сила от тяжести наших тел на пуховой перине, и шептались, как в далеком детстве шепчутся брат с сестрой, голова к голове. И щеку мне щекотали ее тонкие волосы.
Мельком я удивился, что сюда не пришли еще полицейские, в поисках бежавшего, но потом решил, что они, возможно, были тут раньше и предупредили хозяина, а засаду во все места, где гулял Фомин, не посадишь – агентов не хватит.
– А почему Сила Емельяныч тебя не предупредил, чтобы ты опасалась? – вдруг спросил я. – Вот меня к тебе допустили запросто, а если бы я выполнял интересы Фомина? И пришел с тобой расправиться?
Соня пожала плечами.
– А я ведь подумала, что вы от Силы Емельяны-ча пришли. Тут все половые знают, что ежели клиент елисаветинским рублем расплатится и Соню спросит, его надо ко мне провести. А иначе никак меня не увидеть, только если я сама в залу выйду.
Вот это номер! Оказывается, серебряный рубль прошлого века – это своеобразный пароль для встречи с полицейским агентом. Но откуда же он тогда у Гурия? И, главное, откуда он у таинственной пациентки акушерского кабинета? Эти рубли ныне редкость, понятно, почему выбраны в качестве пароля.
– А на что гулял Фомин? И не говорил ли он что-либо о происшествии в доме Реденов? – уточнил я.
Соня пожала плечами.
– Я и Баркову сказала, Силе Емельянычу: деньги у него при себе были, и немалые, он полтрактира напоил, и мне еще дал, – она смутилась, но быстро выправилась и продолжила рассказ, – откуда взял, не говорил, но хвастался, что теперь всегда при деньгах будет.
– Так он тебе не говорил, что военного ограбил, часы золотые украл у него? – удивился я, припомнив слова Силы Емельяновича Баркова.
Соня покачала головой.
– Нет, ничего про это не говорил.
– И ты Баркову ничего такого не говорила? Соня удивилась:
– Зачем же? Зачем мне говорить, если такого не было?
Я не стал сообщать Соне, что именно Барков мне наговорил про Фомина, но сам не мог отделаться от неприятного чувства, будто Барков умышленно ввел меня в заблуждение. Только вот для каких целей? Почему он меня обманул, рассказывая об обстоятельствах задержания Фомина?
– А скажи-ка мне, Сонечка, как вышло, что Фомин сюда гулять пришел? Ведь тут облава была в тот вечер?
– Тут? – удивилась Соня. – Нет, какая облава? Все спокойно было.
– Соня, да хорошо ли ты помнишь? Я сам тут был вчера, и точно была облава…
Соня взглянула на меня так искренно, что усомниться в ее правоте было невозможно.
– Да что вы, барин, не было облавы! С чего вы взяли?
– Ну да ладно, – махнул я рукой.
В конце концов, хозяин заведения, предупредивший Маруто о том, что будет облава, мог и слукавить, если по каким-то причинам не желал долее нашего присутствия здесь. Нельзя подозревать весь свет, и приплетать к делу еще и хозяина. Да и вообще, мне предстояло решить вопросы поважнее.
Я не мог пока понять, в какую игру играл Гурий Фомин, но ясно было одно: его задержание кому-то было выгодно. А учитывая находившиеся в его кармане часы с гравировкой «Алешеньке Колосковую, этим же людям был выгоден и мой арест. И если задержание Фомина произошло вот здесь, то мне тут оставаться опасно, опаснее, чем Соне.
Я еще узнал у Сони, что у Фомина было при себе, когда она привела его в эту потайную комнатку. Соня и не скрывала, что, опоив Гурия опиумом, она осмотрела его карманы, и запомнила, что часы у него были. Но с гравировкой ли – это от ее внимания ускользнуло. Однако же я не сомневался, что в тот момент, когда Гурий лежал здесь опоенный, мои часы уже были при нем; но вот знал ли он об этом? Или часы подбросили ему без его ведома? Но кто, черт побери, кто этот мой «Черный человек»?! На долю секунды промелькнула в моей голове шальная мыслишка, что уж у кого, у кого, а вот у Сонечки-то как раз были все условия, чтобы опустить в карман Фомину улики, долженствующие указать на меня.
Да, мелькнула такая мыслишка – и исчезла; Соня сидела рядом со мной, невольно прижимаясь ко мне теплым бедром, и была такой родной и домашней, что никак нельзя было ее ни в чем подозревать. Да и на кого бы мне тогда опереться, если бы я ее заподозрил в сговоре с моими недоброжелателями?…
Итак, украденные у меня часы уже находились у Гурия, когда он появился здесь. Ранее я полагал, что лишился их во время моего ночного приключения в номерах мадам Петуховой, но возможно ли, чтобы их так быстро передали Фомину? Вряд ли.
– В котором часу Фомин сюда пришел? – задал я вопрос Соне, и она добросовестно задумалась.
– Еще полуночи не было, – наконец ответила она.
Значит, Гурий появился тут сразу после нашего с Маруто ухода.
– А вы с ним удалились?… – я деликатно не стал договаривать.
– Около двух, верно, – потупилась Соня, и я смешался.
Соня скорее всего говорила правду, так как торговля спиртным разрешалась только до полуночи, и хотя запрет этот соблюдался во всех питейных точках не строго, все же каких-то внешних приличий хозяева держались, и ночью старались не торговать в открытую. Значит, тот, кто хотел погулять в кабаке, должен был уж точно прийти сюда до двенадцати ночи. А ведь я только в двенадцать зашел в номер гостиницы у вокзала, а незнакомка моя появилась и того позже. И, несмотря на то что харчевня «Три великана» расположена совсем недалеко от гостиницы, то есть вполне возможно, похитив у меня часы, за несколько минут принести их сюда, все равно – около двух часов ночи я еще не спал, и обыскать мою одежду тогда было затруднительно…
От моих стараний припомнить в деталях, когда я в ту ночь уже насытился объятиями своей таинственной любовницы и провалился в сон, меня бросило в краску, и даже в жар, и смущение мое усилилось многократно от близости Сони.
Не так легко оказалось справиться со своими инстинктами; про себя я молил Бога, чтобы Соня не заметила моей краски, жара и замешательства. Она же, если и заметила все это, то не подала никакого виду, щадя, наверное, мои чувства. Наконец дыхание мое стало ровнее, и я смог вернуться к мысленному сопоставлению фактов.
Я подумал, что хоть и был увлечен своим неожиданным любовным виражом, и голова у меня была не совсем ясная, все равно я отвергаю возможность присутствия в номере еще одного лица, которое осмелилось бы обыскивать мою одежду, брошенную совсем рядом с постелью, до тех пор, пока я не заснул. В одном только нет сомнения: и часы, и записка, заманившая меня в номера мадам Петуховой, не случайно были мною утрачены, а умышленно похищены неким персонажем, прямо замешанным в убийстве неизвестного в баронском доме. Я считаю, что записка попала именно в их руки, по причинам, объясненным мной ранее: положенная в потайной карман, к тому же застегивающийся, она не могла быть выронена мной; ее искали в моих вещах целенаправленно, чтобы уничтожить всякое указание на то, по чьему приглашению оказался я в номерах. Что до часов – в пользу того, что они в руках злодеев, говорил факт, что они уже использованы.
Что ж, выходит, часы у меня были украдены еще до моего приключения в гостинице, вполне может быть, что и прямо здесь, в «Трех великанах», когда я заходил сюда вместе с Людвигом Маруто пообедать. Напрягши память, я еще раз удостоверился, что в последний раз видел свой хронометр именно тут, за столом.
К сожалению, ставши в последние дни завсегдатаем этого увеселительного местечка, я мог со знанием дела констатировать наличие среди местной публики, да еще в изобилии, специалистов по облегчению чужих карманов.
Либо, если это не так, и я излишне суров к здешним обитателям, – то, значит… Значит, Соня лжет. Не было у Фомина часов, или пришел он сюда много позже, или же мои часы подложила ему она сама, и это может означать лишь то, что она в сговоре с моими преследователями, и что она опасна для меня даже более Фомина.
– А что, милая, здесь у вас в богоугодном заведении можно запросто опиуму достать? – спросил я небрежно. На ум мне пришло, что я так же, как и Гурий Фомин, стал жертвой отравления в ту роковую для меня ночь, вот только где мне опиуму подмешали, тут или уже в гостинице, неизвестно. Могли и тут, если вспомнить, как сильно помутилось у меня в голове от рюмки листовки, поданной из местного буфета.
Соня пожала плечами:
– Можно достать…
Она явственно смутилась, и я решил не углубляться в неприятную для нее тему.
Что ж, итог моих самочинных разысканий в трактире «Три великана» был неожиданный, но малоутешительный. Гурия Фомина я так и не нашел, и даже не знал теперь, где его искать.
– Есть ли у тебя где укрыться? – спросил я девушку, которая, хоть и храбрилась из всех сил, но по всему было видно: на душе у нее кошки скребли.
Я уже имел удовольствие убедиться, что Гурий – человек отчаянный, импульсивный, делает прежде чем думает. И отягощать свою совесть еще и виной за то, что пострадает бедная Соня, было бы для меня слишком. Первым моим побуждением было укрыть девушку в том же месте, где намеревался я скрыться на время сам, – в каморке при анатомическом театре в больнице у Боткина, где служил (да и проживал постоянно там, на дворе, бобылем) мой старинный знакомец, судебный доктор Остриков.
Но по некоторому размышлению я отказался от этой идеи. Мои отношения с Остриковым, конечно, вполне позволяли напроситься в его каморку на ночевку и даже на постой, на неопределенное время. Порой бывало, что я засиживался у него за особо интересными опытами, штудируя заграничные журналы со статьями по медицине и криминалистике, и он от души – в том сомнений не было, – предлагал мне жесткую койку под одеялом из верблюжьей шерсти и стакан крепкого сладкого чаю с куском хлеба – обычную его вечернюю холостяцкую трапезу, а сам устраивался на потертом кожаном диване, бросив на него клетчатый плед и плоскую подушку со свалявшимся пером. И несмотря на близость – буквально за стенкой – мертвецких, где на низких широких нарах лежали, тесно друг к другу, обнаженные трупы, присланные для вскрытия, и где, казалось, самый воздух густ от флюидов страданий и ужаса, испытанного в предсмертные земные мгновения теми, чьи обезображенные тлением тела нашли последний приют в этих темных кладовых смерти, – несмотря на это мне было странно хорошо и уютно на жесткой остриков-ской койке. И даже тяжелый запах, текший из прозекторских, как бы старательно санитары ни намывали пол и столы щетками с карболкой, и неслышимый в ночной тишине выход газов из внутренностей мертвых тел не мешали мне испытывать странное умиротворение…
Но привести к старому отшельнику, пропахшему формалином, незнакомую ему молодую девушку и просить приютить ее, невесть на сколько, – было бы уж слишком. Да и неприлично, не говоря уже о том, что самой девушке соседство с разлагающимися мертвецами наверняка не придется по душе…
Что же делать?
И тут я вспомнил про майоршу Анну Теодо-ровну Кулебину. Тетка моя обещала, что Анна Тео-доровна сдаст жилье недорого; и хоть в данный момент денег у меня было негусто, я бы обязался погасить свой долг майорше в самое близкое время, если она пустит ненадолго Соню – переждать угрожающую ей опасность. Может быть, имя моей тетки откроет перед Соней двери майорской квартиры, надо только найти небольшую сумму на задаток.
Как ни храбрилась девушка, а беспокойство все же плескалось в ее глазах, и мне показалось, что она с облегчением восприняла мое предложение отправиться к майорше, но, безусловно, следовало дождаться утра, не будить же было почтенную Анну Теодоровну посреди ночи. Соня даже уверила меня в том, что у нее достаточно наличных средств для задатка, но я чувствовал себя обязанным погасить в дальнейшем, как только представится возможность, ее расходы.
Меж тем мы проговорили, видно, достаточно долго, так что в крошечное окошечко под потолком комнаты незаметно вползла утренняя влажная прохлада, окрашенная сероватой зарей.
– Пойдем, Соня, – я с сожалением поднялся с кровати, расправляя затекшие руки и ноги и с жадностью вдыхая через окно остро свежий воздух, который бывает только на стыке ночи и утра, и то не всегда, а лишь ранней осенью, пока не сгнила еще упавшая листва, придающая атмосфере такую щемящую пряность.
– Соня, – с трудом сказал я, – знаешь ли ты, что Гурий Фомин бежал сегодня? Он опасен для тебя…
Соня переменилась в лице, но совладала с собою.
– Бежал? – переспросила она. – Из-под стражи бежал? Из полицейского управления? Нет, – недоверчиво протянула Соня, – от Силы Емельяныча не убежишь…
– Точно тебе говорю.
Соня заметно погрустнела, видно было, что ей не по себе. Конечно, если Гурий Фомин осмелится прийти сюда (что, впрочем, маловероятно, так как он не может не понимать, что искать его будут именно там, где он привык бывать), то ей не поздоровится. Ведь взяли его именно тут, в этой тесной спаленке, вот на этой самой кровати…
– Тебе спрятаться надо, Соня, – продолжал я. – Пока снова не возьмут Фомина.
Неожиданное признание девушки разрушило все мои планы: я-то ожидал, что она, как постоянная участница оргий в «Трех великанах», может знать другие места обитания беглого Фомина и из чувства благодарности за мое участие в ее судьбе подскажет, где можно искать его. Но сотрудничество ее с полицией и то обстоятельство, что именно она сыграла роковую роль в поимке Гурия Фомина, делали невозможным ее участие в моих планах. Нельзя подвергать ее опасности.
Соня меж тем явно нервничала, но прекрасно владела собой, лишь пальцы она сплетала и расплетала, а губы ее улыбались.
– Ай! Не боюсь я! – наконец отчаянно сказала она. – Не буду прятаться.
Мы с ней сидели рядышком на пышной кровати, слишком уж пышной для такой крошечной ком-натеночки, сидели, невольно прижавшись, так как нас толкала друг к другу центростремительная сила от тяжести наших тел на пуховой перине, и шептались, как в далеком детстве шепчутся брат с сестрой, голова к голове. И щеку мне щекотали ее тонкие волосы.
Мельком я удивился, что сюда не пришли еще полицейские, в поисках бежавшего, но потом решил, что они, возможно, были тут раньше и предупредили хозяина, а засаду во все места, где гулял Фомин, не посадишь – агентов не хватит.
– А почему Сила Емельяныч тебя не предупредил, чтобы ты опасалась? – вдруг спросил я. – Вот меня к тебе допустили запросто, а если бы я выполнял интересы Фомина? И пришел с тобой расправиться?
Соня пожала плечами.
– А я ведь подумала, что вы от Силы Емельяны-ча пришли. Тут все половые знают, что ежели клиент елисаветинским рублем расплатится и Соню спросит, его надо ко мне провести. А иначе никак меня не увидеть, только если я сама в залу выйду.
Вот это номер! Оказывается, серебряный рубль прошлого века – это своеобразный пароль для встречи с полицейским агентом. Но откуда же он тогда у Гурия? И, главное, откуда он у таинственной пациентки акушерского кабинета? Эти рубли ныне редкость, понятно, почему выбраны в качестве пароля.
– А на что гулял Фомин? И не говорил ли он что-либо о происшествии в доме Реденов? – уточнил я.
Соня пожала плечами.
– Я и Баркову сказала, Силе Емельянычу: деньги у него при себе были, и немалые, он полтрактира напоил, и мне еще дал, – она смутилась, но быстро выправилась и продолжила рассказ, – откуда взял, не говорил, но хвастался, что теперь всегда при деньгах будет.
– Так он тебе не говорил, что военного ограбил, часы золотые украл у него? – удивился я, припомнив слова Силы Емельяновича Баркова.
Соня покачала головой.
– Нет, ничего про это не говорил.
– И ты Баркову ничего такого не говорила? Соня удивилась:
– Зачем же? Зачем мне говорить, если такого не было?
Я не стал сообщать Соне, что именно Барков мне наговорил про Фомина, но сам не мог отделаться от неприятного чувства, будто Барков умышленно ввел меня в заблуждение. Только вот для каких целей? Почему он меня обманул, рассказывая об обстоятельствах задержания Фомина?
– А скажи-ка мне, Сонечка, как вышло, что Фомин сюда гулять пришел? Ведь тут облава была в тот вечер?
– Тут? – удивилась Соня. – Нет, какая облава? Все спокойно было.
– Соня, да хорошо ли ты помнишь? Я сам тут был вчера, и точно была облава…
Соня взглянула на меня так искренно, что усомниться в ее правоте было невозможно.
– Да что вы, барин, не было облавы! С чего вы взяли?
– Ну да ладно, – махнул я рукой.
В конце концов, хозяин заведения, предупредивший Маруто о том, что будет облава, мог и слукавить, если по каким-то причинам не желал долее нашего присутствия здесь. Нельзя подозревать весь свет, и приплетать к делу еще и хозяина. Да и вообще, мне предстояло решить вопросы поважнее.
Я не мог пока понять, в какую игру играл Гурий Фомин, но ясно было одно: его задержание кому-то было выгодно. А учитывая находившиеся в его кармане часы с гравировкой «Алешеньке Колосковую, этим же людям был выгоден и мой арест. И если задержание Фомина произошло вот здесь, то мне тут оставаться опасно, опаснее, чем Соне.
Я еще узнал у Сони, что у Фомина было при себе, когда она привела его в эту потайную комнатку. Соня и не скрывала, что, опоив Гурия опиумом, она осмотрела его карманы, и запомнила, что часы у него были. Но с гравировкой ли – это от ее внимания ускользнуло. Однако же я не сомневался, что в тот момент, когда Гурий лежал здесь опоенный, мои часы уже были при нем; но вот знал ли он об этом? Или часы подбросили ему без его ведома? Но кто, черт побери, кто этот мой «Черный человек»?! На долю секунды промелькнула в моей голове шальная мыслишка, что уж у кого, у кого, а вот у Сонечки-то как раз были все условия, чтобы опустить в карман Фомину улики, долженствующие указать на меня.
Да, мелькнула такая мыслишка – и исчезла; Соня сидела рядом со мной, невольно прижимаясь ко мне теплым бедром, и была такой родной и домашней, что никак нельзя было ее ни в чем подозревать. Да и на кого бы мне тогда опереться, если бы я ее заподозрил в сговоре с моими недоброжелателями?…
Итак, украденные у меня часы уже находились у Гурия, когда он появился здесь. Ранее я полагал, что лишился их во время моего ночного приключения в номерах мадам Петуховой, но возможно ли, чтобы их так быстро передали Фомину? Вряд ли.
– В котором часу Фомин сюда пришел? – задал я вопрос Соне, и она добросовестно задумалась.
– Еще полуночи не было, – наконец ответила она.
Значит, Гурий появился тут сразу после нашего с Маруто ухода.
– А вы с ним удалились?… – я деликатно не стал договаривать.
– Около двух, верно, – потупилась Соня, и я смешался.
Соня скорее всего говорила правду, так как торговля спиртным разрешалась только до полуночи, и хотя запрет этот соблюдался во всех питейных точках не строго, все же каких-то внешних приличий хозяева держались, и ночью старались не торговать в открытую. Значит, тот, кто хотел погулять в кабаке, должен был уж точно прийти сюда до двенадцати ночи. А ведь я только в двенадцать зашел в номер гостиницы у вокзала, а незнакомка моя появилась и того позже. И, несмотря на то что харчевня «Три великана» расположена совсем недалеко от гостиницы, то есть вполне возможно, похитив у меня часы, за несколько минут принести их сюда, все равно – около двух часов ночи я еще не спал, и обыскать мою одежду тогда было затруднительно…
От моих стараний припомнить в деталях, когда я в ту ночь уже насытился объятиями своей таинственной любовницы и провалился в сон, меня бросило в краску, и даже в жар, и смущение мое усилилось многократно от близости Сони.
Не так легко оказалось справиться со своими инстинктами; про себя я молил Бога, чтобы Соня не заметила моей краски, жара и замешательства. Она же, если и заметила все это, то не подала никакого виду, щадя, наверное, мои чувства. Наконец дыхание мое стало ровнее, и я смог вернуться к мысленному сопоставлению фактов.
Я подумал, что хоть и был увлечен своим неожиданным любовным виражом, и голова у меня была не совсем ясная, все равно я отвергаю возможность присутствия в номере еще одного лица, которое осмелилось бы обыскивать мою одежду, брошенную совсем рядом с постелью, до тех пор, пока я не заснул. В одном только нет сомнения: и часы, и записка, заманившая меня в номера мадам Петуховой, не случайно были мною утрачены, а умышленно похищены неким персонажем, прямо замешанным в убийстве неизвестного в баронском доме. Я считаю, что записка попала именно в их руки, по причинам, объясненным мной ранее: положенная в потайной карман, к тому же застегивающийся, она не могла быть выронена мной; ее искали в моих вещах целенаправленно, чтобы уничтожить всякое указание на то, по чьему приглашению оказался я в номерах. Что до часов – в пользу того, что они в руках злодеев, говорил факт, что они уже использованы.
Что ж, выходит, часы у меня были украдены еще до моего приключения в гостинице, вполне может быть, что и прямо здесь, в «Трех великанах», когда я заходил сюда вместе с Людвигом Маруто пообедать. Напрягши память, я еще раз удостоверился, что в последний раз видел свой хронометр именно тут, за столом.
К сожалению, ставши в последние дни завсегдатаем этого увеселительного местечка, я мог со знанием дела констатировать наличие среди местной публики, да еще в изобилии, специалистов по облегчению чужих карманов.
Либо, если это не так, и я излишне суров к здешним обитателям, – то, значит… Значит, Соня лжет. Не было у Фомина часов, или пришел он сюда много позже, или же мои часы подложила ему она сама, и это может означать лишь то, что она в сговоре с моими преследователями, и что она опасна для меня даже более Фомина.
– А что, милая, здесь у вас в богоугодном заведении можно запросто опиуму достать? – спросил я небрежно. На ум мне пришло, что я так же, как и Гурий Фомин, стал жертвой отравления в ту роковую для меня ночь, вот только где мне опиуму подмешали, тут или уже в гостинице, неизвестно. Могли и тут, если вспомнить, как сильно помутилось у меня в голове от рюмки листовки, поданной из местного буфета.
Соня пожала плечами:
– Можно достать…
Она явственно смутилась, и я решил не углубляться в неприятную для нее тему.
Что ж, итог моих самочинных разысканий в трактире «Три великана» был неожиданный, но малоутешительный. Гурия Фомина я так и не нашел, и даже не знал теперь, где его искать.
– Есть ли у тебя где укрыться? – спросил я девушку, которая, хоть и храбрилась из всех сил, но по всему было видно: на душе у нее кошки скребли.
Я уже имел удовольствие убедиться, что Гурий – человек отчаянный, импульсивный, делает прежде чем думает. И отягощать свою совесть еще и виной за то, что пострадает бедная Соня, было бы для меня слишком. Первым моим побуждением было укрыть девушку в том же месте, где намеревался я скрыться на время сам, – в каморке при анатомическом театре в больнице у Боткина, где служил (да и проживал постоянно там, на дворе, бобылем) мой старинный знакомец, судебный доктор Остриков.
Но по некоторому размышлению я отказался от этой идеи. Мои отношения с Остриковым, конечно, вполне позволяли напроситься в его каморку на ночевку и даже на постой, на неопределенное время. Порой бывало, что я засиживался у него за особо интересными опытами, штудируя заграничные журналы со статьями по медицине и криминалистике, и он от души – в том сомнений не было, – предлагал мне жесткую койку под одеялом из верблюжьей шерсти и стакан крепкого сладкого чаю с куском хлеба – обычную его вечернюю холостяцкую трапезу, а сам устраивался на потертом кожаном диване, бросив на него клетчатый плед и плоскую подушку со свалявшимся пером. И несмотря на близость – буквально за стенкой – мертвецких, где на низких широких нарах лежали, тесно друг к другу, обнаженные трупы, присланные для вскрытия, и где, казалось, самый воздух густ от флюидов страданий и ужаса, испытанного в предсмертные земные мгновения теми, чьи обезображенные тлением тела нашли последний приют в этих темных кладовых смерти, – несмотря на это мне было странно хорошо и уютно на жесткой остриков-ской койке. И даже тяжелый запах, текший из прозекторских, как бы старательно санитары ни намывали пол и столы щетками с карболкой, и неслышимый в ночной тишине выход газов из внутренностей мертвых тел не мешали мне испытывать странное умиротворение…
Но привести к старому отшельнику, пропахшему формалином, незнакомую ему молодую девушку и просить приютить ее, невесть на сколько, – было бы уж слишком. Да и неприлично, не говоря уже о том, что самой девушке соседство с разлагающимися мертвецами наверняка не придется по душе…
Что же делать?
И тут я вспомнил про майоршу Анну Теодо-ровну Кулебину. Тетка моя обещала, что Анна Тео-доровна сдаст жилье недорого; и хоть в данный момент денег у меня было негусто, я бы обязался погасить свой долг майорше в самое близкое время, если она пустит ненадолго Соню – переждать угрожающую ей опасность. Может быть, имя моей тетки откроет перед Соней двери майорской квартиры, надо только найти небольшую сумму на задаток.
Как ни храбрилась девушка, а беспокойство все же плескалось в ее глазах, и мне показалось, что она с облегчением восприняла мое предложение отправиться к майорше, но, безусловно, следовало дождаться утра, не будить же было почтенную Анну Теодоровну посреди ночи. Соня даже уверила меня в том, что у нее достаточно наличных средств для задатка, но я чувствовал себя обязанным погасить в дальнейшем, как только представится возможность, ее расходы.
Меж тем мы проговорили, видно, достаточно долго, так что в крошечное окошечко под потолком комнаты незаметно вползла утренняя влажная прохлада, окрашенная сероватой зарей.
– Пойдем, Соня, – я с сожалением поднялся с кровати, расправляя затекшие руки и ноги и с жадностью вдыхая через окно остро свежий воздух, который бывает только на стыке ночи и утра, и то не всегда, а лишь ранней осенью, пока не сгнила еще упавшая листва, придающая атмосфере такую щемящую пряность.
На всякий случай надо было справиться с адресом, записанным мне Алиной, хотя дом, в котором жила майорша Кулебина, я и так знал. Но все же я достал из кармана жесткую театральную программку, на которой тетка записала мне адрес майорши, развернул ее – и даже застонал от смешанных чувств. Я затруднился бы сказать, какое из чувств было сильнее, досада ли, сожаление о потерянном даром времени, или негодование, обращенное к самому себе. Пожалуй, последнего было больше. И как можно быть таким идиотом?!
Соня, видно, ощутила что-то, какие-то исходящие от меня флюиды этой досады и негодования, и с тревогой заглянула мне в лицо, а потом и в программку. Она не поняла, почему украшавший программку портрет итальянского тенора Карло Чиа-роне в сценическом костюме доставил мне такие сложные переживания. Ведь она не видела трупа неизвестного мужчины, лежавшего полуобнаженным в зеркальной зале дома барона Редена.
Вот и не пришлось ей удивляться, почему это тенор так похож на убитого. Похож и прекрасно развитой мускулатурой, и красивым породистым лицом. И даже алой маской-домино, которую он на картинке держал в руке. А над этим впечатляющим портретом вилась лента с именем тенора, написанным по-итальянски, латинскими буквами. И прочитав это имя, я застонал еще громче.
Carlo Ciarrone, читал я снова и снова, впивался глазами в латинские буквы и казнил себя за глупость и недальновидность. Carlo Ciarrone, таинственный С.С. Вот кого убили в доме Реденов!
Теперь я припомнил и странный бред Ольги Аггеевны, в забытьи умолявшей своего мужа не трогать Карла. Меня ввело в заблуждение созвучие имен ее мужа – и того, чье имя было Карло. Очевидно, женщина стала свидетельницей борьбы между ее мужем и итальянцем Чиароне… Нет, не так: на ее глазах барон напал на Чиароне, ведь она бредила, обращаясь к Карлу, а не к «Карло», умоляя не трогать… Кого? Тогда мне показалось, что она просила не трогать «Карла», но фраза, сказанная ею, на самом деле звучала так: «Карл, умоляю, не трогайте Карло!» Да, Карло. Что ж, если на глазах у несчастной женщины ее муж убил любовника, ее внезапная нервная горячка вполне объяснима.
И если еще поверить ходившим между петербургскими кумушками сплетням о том, что Чиа-роне, известный своими амурными викториями, намеревался соблазнить сразу двух женщин, живущих в одном доме… Боже, неужели имелись в виду баронесса и ее дочь, Лиза?! Нет, в порочность Лизы мне никак не верилось. Мне легче было бы думать, что виной всему был обычный адюльтер между итальянцем и баронессой, и муж опозоренной дамы расправился с обидчиком. А Лизу этот скандал задел лишь косвенно…
Но даже надеясь на это, я все же понимал, что лишь только станут известны подробности происшествия, пусть даже в самом общем виде, репутация Елизаветы Карловны погублена будет окончательно и бесповоротно. Эти слухи, черт бы их побрал, эти слухи о желании любвеобильного итальянского певца соблазнить баронессу и ее дочь, – а никто не усомнится, что молва подразумевала именно обеих дам фон Реден, старшую и молодую баронесс, – эти слухи навсегда очернят Лизу и уничтожат в глазах общества.
Теперь я даже понимал несчастного барона. Как еще он мог противостоять этому позору? Прогнать итальянца? Но тот, я уверен, все равно распустил бы слух о своей победе, и семейство Реде-нов так или иначе было бы опозорено. О да, хоть я и не извинял Карла Редена, так как никому, кроме Господа, не дано отнимать им дарованную жизнь, но понимал я его очень хорошо. И от души сочувствовал ему. И сам не знал, как бы я поступил, окажись на его месте.
Увлекшись сочувствием к судьбе барона, терзаемый мучительными мыслями о неизбежном позоре всей его семьи, если откроется правда, я не вспомнил тогда, что, судя по обстановке места происшествия, человек, убивший мужчину в маске, должен был быть серьезно ранен и, скорее всего, у него сильно порезаны руки, ведь на месте происшествия найдены были обильные кровавые следы; а у барона не было никаких видимых повреждений. Мне пришло это в голову позднее, но я легкомысленно махнул рукой – пусть Барков разбирается, как это вышло, а я все равно отстранен от дела и даже не имею его в производстве, передав Плевичу.
Так что первым моим побуждением было обратиться тут же к Силе Емельяновичу Баркову. Он, как опытный сыщик, не сможет пройти мимо таких совпадений между личностью итальянского тенора и мужчиной, убитым в доме Реденов, какие сходятся на одном: убитый – Карло Чиароне. Но, к великому стыду моему, я боялся. Да, мне страшно было снова появиться перед Барковым, проницательным Барковым, который, как мне казалось, в самую душу может проникнуть, умело поведя беседу. И не захочешь, да выложишь ему все, что нужно бы утаить. А мне было что утаивать.
Оставалось одно: просить Соню рассказать Баркову о моем умозаключении. Пусть полицейские проверят, кто живет в гостинице под именем итальянского тенора, и живет ли кто-то вообще. А если никто с таким именем не будет предъявлен полиции, пусть тогда его импресарио объяснят, когда в последний раз видели артиста и при каких обстоятельствах. И уж конечно, их следует вызвать в мертвецкую для опознания тела убитого в доме Реденов.
Путаясь в собственных объяснениях, так, чтобы не сболтнуть Соне лишнего о моем приключении в гостинице (ни к чему ей знать об этом), я сообщил ей о своих подозрениях относительно личности покойного, и просил ее донести о том господину Баркову.
Наступило утро. Пора было уходить из трактира.
Соня, видно, ощутила что-то, какие-то исходящие от меня флюиды этой досады и негодования, и с тревогой заглянула мне в лицо, а потом и в программку. Она не поняла, почему украшавший программку портрет итальянского тенора Карло Чиа-роне в сценическом костюме доставил мне такие сложные переживания. Ведь она не видела трупа неизвестного мужчины, лежавшего полуобнаженным в зеркальной зале дома барона Редена.
Вот и не пришлось ей удивляться, почему это тенор так похож на убитого. Похож и прекрасно развитой мускулатурой, и красивым породистым лицом. И даже алой маской-домино, которую он на картинке держал в руке. А над этим впечатляющим портретом вилась лента с именем тенора, написанным по-итальянски, латинскими буквами. И прочитав это имя, я застонал еще громче.
Carlo Ciarrone, читал я снова и снова, впивался глазами в латинские буквы и казнил себя за глупость и недальновидность. Carlo Ciarrone, таинственный С.С. Вот кого убили в доме Реденов!
Теперь я припомнил и странный бред Ольги Аггеевны, в забытьи умолявшей своего мужа не трогать Карла. Меня ввело в заблуждение созвучие имен ее мужа – и того, чье имя было Карло. Очевидно, женщина стала свидетельницей борьбы между ее мужем и итальянцем Чиароне… Нет, не так: на ее глазах барон напал на Чиароне, ведь она бредила, обращаясь к Карлу, а не к «Карло», умоляя не трогать… Кого? Тогда мне показалось, что она просила не трогать «Карла», но фраза, сказанная ею, на самом деле звучала так: «Карл, умоляю, не трогайте Карло!» Да, Карло. Что ж, если на глазах у несчастной женщины ее муж убил любовника, ее внезапная нервная горячка вполне объяснима.
И если еще поверить ходившим между петербургскими кумушками сплетням о том, что Чиа-роне, известный своими амурными викториями, намеревался соблазнить сразу двух женщин, живущих в одном доме… Боже, неужели имелись в виду баронесса и ее дочь, Лиза?! Нет, в порочность Лизы мне никак не верилось. Мне легче было бы думать, что виной всему был обычный адюльтер между итальянцем и баронессой, и муж опозоренной дамы расправился с обидчиком. А Лизу этот скандал задел лишь косвенно…
Но даже надеясь на это, я все же понимал, что лишь только станут известны подробности происшествия, пусть даже в самом общем виде, репутация Елизаветы Карловны погублена будет окончательно и бесповоротно. Эти слухи, черт бы их побрал, эти слухи о желании любвеобильного итальянского певца соблазнить баронессу и ее дочь, – а никто не усомнится, что молва подразумевала именно обеих дам фон Реден, старшую и молодую баронесс, – эти слухи навсегда очернят Лизу и уничтожат в глазах общества.
Теперь я даже понимал несчастного барона. Как еще он мог противостоять этому позору? Прогнать итальянца? Но тот, я уверен, все равно распустил бы слух о своей победе, и семейство Реде-нов так или иначе было бы опозорено. О да, хоть я и не извинял Карла Редена, так как никому, кроме Господа, не дано отнимать им дарованную жизнь, но понимал я его очень хорошо. И от души сочувствовал ему. И сам не знал, как бы я поступил, окажись на его месте.
Увлекшись сочувствием к судьбе барона, терзаемый мучительными мыслями о неизбежном позоре всей его семьи, если откроется правда, я не вспомнил тогда, что, судя по обстановке места происшествия, человек, убивший мужчину в маске, должен был быть серьезно ранен и, скорее всего, у него сильно порезаны руки, ведь на месте происшествия найдены были обильные кровавые следы; а у барона не было никаких видимых повреждений. Мне пришло это в голову позднее, но я легкомысленно махнул рукой – пусть Барков разбирается, как это вышло, а я все равно отстранен от дела и даже не имею его в производстве, передав Плевичу.
Так что первым моим побуждением было обратиться тут же к Силе Емельяновичу Баркову. Он, как опытный сыщик, не сможет пройти мимо таких совпадений между личностью итальянского тенора и мужчиной, убитым в доме Реденов, какие сходятся на одном: убитый – Карло Чиароне. Но, к великому стыду моему, я боялся. Да, мне страшно было снова появиться перед Барковым, проницательным Барковым, который, как мне казалось, в самую душу может проникнуть, умело поведя беседу. И не захочешь, да выложишь ему все, что нужно бы утаить. А мне было что утаивать.
Оставалось одно: просить Соню рассказать Баркову о моем умозаключении. Пусть полицейские проверят, кто живет в гостинице под именем итальянского тенора, и живет ли кто-то вообще. А если никто с таким именем не будет предъявлен полиции, пусть тогда его импресарио объяснят, когда в последний раз видели артиста и при каких обстоятельствах. И уж конечно, их следует вызвать в мертвецкую для опознания тела убитого в доме Реденов.
Путаясь в собственных объяснениях, так, чтобы не сболтнуть Соне лишнего о моем приключении в гостинице (ни к чему ей знать об этом), я сообщил ей о своих подозрениях относительно личности покойного, и просил ее донести о том господину Баркову.
Наступило утро. Пора было уходить из трактира.
* * *
...
Наблюдая лиц, отбывающих наказание в тюрьмах, анатомируя трупы казненных, мы убеждаемся, что преступники резко отличаются от общего типа человека как по их анатомическому строению, так и по особенностям физиологических и психологических функций, выражающимся в сфере чувствования, в приемах мышления, во всем внешнем проявлении их личности; что, таким образом, homodelinquens(человек преступный) составляет не только социальный, но и естественно-исторический подвид homosapiens(человек разумный).
Чезаре Ломброзо. «Преступный человек», 1876 год
Сентября 19 дня, 1879 года (продолжение)
К тому времени, как я проводил Соню на Первую Роту, на квартиру к майорше Кулебиной, прошла уж половина суток моего домашнего ареста; вернее, я уже более половины суток пренебрегал приказанием своего начальника о нахождении под домашним арестом. Про себя я молился, чтобы никому не случилось надобности искать меня на Бас-ковом, а тем паче – у тетки, мне страшно даже было подумать, как была бы шокирована Алина, и как бы я оправдывался, если бы вдруг открылось, что я сбежал из-под домашнего ареста. По пути к Анне Теодоровне мы с Соней вошли в небольшую часовню Измайловского полка, что на углу Первой Роты, с голубым куполом в золотых звездах, я поставил свечку перед иконой Георгия-Победоносца, а Соня тихо помолилась у Богородицы.
Хоть я и не спал всю ночь, но усталости, однако же, не чувствовал. Напротив, испытывал какое-то нервное возбуждение, меня лихорадило, сознание мое требовало действий. То мне казалось, что разгадка всей этой запутанной истории у меня в руках, то вдруг я ощущал себя в тупике, поскольку то и дело натыкался на некие вопросы, не нашедшие ответа. Так, помимо отсутствия кровоточащих ран у барона, я еще не знал, как объяснить роль Гурия Фомина в драматических событиях, но самое главное – свою собственную роль. Кто-то ведь приложил немало усилий, чтобы именно я оказался в положении преступника, но зачем? Лишь для того, чтобы дело об убийстве в доме барона изъято было из моего производства? Разум мой отказывался верить, что вся эта хитроумная интрига спланирована была и исполнена только лишь для того, чтобы мой товарищ мог продвинуться по службе. Да и не таков все же Плевич, несмотря на куда как ясные намеки в его адрес со стороны другого нашего товарища, Маруто-Со-кольского, которому хоть и доверял я много больше, а все-таки окончательно увериться в коварстве Плевича не мог.
Анна Теодоровна открыла нам не сразу, долго и придирчиво расспрашивала через запертую дверь, кто мы и зачем явились, и не сразу признала меня. Наконец, после долгих объяснений, ссылок на Алину Федоровну, воспоминаний о покойном майоре, заверений в том, что со мной приличная барышня, желающая снять комнату, подозрительная вдова приоткрыла щелочку – и чуть было снова не захлопнула дверь перед нашим носом. Оказалось, что племянника Алины Федоровны, хоть и служащего уже по судебному ведомству, она представляла совсем не таким рослым и грозным мужчиной с громовым голосом, а, напротив, робким подростком.
Я вынужден был признать, что за те несколько лет, что прошли со дня моего пятнадцатилетия (когда добрейшая Анна Теодоровна видела меня в последний раз), я слегка переменился во внешности и, как выразилась сама майорша, сильно возмужал.
Не переставая время от времени подозрительно на меня взглядывать, словно боясь, что я ударю ее в спину и тотчас стану грабить квартиру, Анна
Теодоровна проводила нас в гостиную, и думаю, что если бы я был один, она бы так и не избавилась от сомнений на мой счет. Но зато Соня, с ее милым веснушчатым лицом и блестящими глазами, выглядевшая весьма пристойно в скромном платье с наброшенной поверх кокетливой мантильей, и в шляпке с вуалеткой, быстро расположила к себе хозяйку. Очень скоро Анна Теодоровна оттаяла, заулыбалась, ласково закивала Соне, а заодно и мне, просила кланяться Алине Федоровне, и уже захлопотала вокруг своей новой квартирантки.
Убедившись, что Соня в безопасности и даже пришлась ко двору, я собрался уходить. Мы с Соней договорились, что она при первой возможности свяжется с Силой Емельяновичем Барковым и расскажет ему о необходимости опознания убитого как итальянца Карло Чиароне. Я намекнул Соне, что не настаиваю, чтобы она при этом упоминала Баркову обо мне.
Оставаясь в компании девушки, а также гостеприимной хозяйки, я уж начал опасаться, что она заговорит бедную Соню до смерти, однако же Соня (тоже, между прочим, не спавшая по моей милости всю ночь) не проявляла ни малейшего неудовольствия, приветливо улыбалась Анне Теодоров-не и поддерживала с ней оживленный разговор. И следов утомления не видно было на ее свежем личике, в то время как я, мимоходом глянув на себя в большое напольное зеркало, стоявшее в прихожей у майорши, пришел в ужас и сразу понял все страхи и сомнения милейшей Анны Теодоровны: щетина на моем лице за сутки неприлично отросла, щеки ввалились, волосы разлохматились, из-под тужурки торчал воротничок несвежей сорочки… Положительно, такое небрежение к собственной внешности лица, находящегося на государственной службе, могло скомпрометировать не только меня, но и мою тетку, Алину Федоровну, в глазах доброй майорши. Впрочем, у нее, похоже, было слабое зрение.
Хоть я и не спал всю ночь, но усталости, однако же, не чувствовал. Напротив, испытывал какое-то нервное возбуждение, меня лихорадило, сознание мое требовало действий. То мне казалось, что разгадка всей этой запутанной истории у меня в руках, то вдруг я ощущал себя в тупике, поскольку то и дело натыкался на некие вопросы, не нашедшие ответа. Так, помимо отсутствия кровоточащих ран у барона, я еще не знал, как объяснить роль Гурия Фомина в драматических событиях, но самое главное – свою собственную роль. Кто-то ведь приложил немало усилий, чтобы именно я оказался в положении преступника, но зачем? Лишь для того, чтобы дело об убийстве в доме барона изъято было из моего производства? Разум мой отказывался верить, что вся эта хитроумная интрига спланирована была и исполнена только лишь для того, чтобы мой товарищ мог продвинуться по службе. Да и не таков все же Плевич, несмотря на куда как ясные намеки в его адрес со стороны другого нашего товарища, Маруто-Со-кольского, которому хоть и доверял я много больше, а все-таки окончательно увериться в коварстве Плевича не мог.
Анна Теодоровна открыла нам не сразу, долго и придирчиво расспрашивала через запертую дверь, кто мы и зачем явились, и не сразу признала меня. Наконец, после долгих объяснений, ссылок на Алину Федоровну, воспоминаний о покойном майоре, заверений в том, что со мной приличная барышня, желающая снять комнату, подозрительная вдова приоткрыла щелочку – и чуть было снова не захлопнула дверь перед нашим носом. Оказалось, что племянника Алины Федоровны, хоть и служащего уже по судебному ведомству, она представляла совсем не таким рослым и грозным мужчиной с громовым голосом, а, напротив, робким подростком.
Я вынужден был признать, что за те несколько лет, что прошли со дня моего пятнадцатилетия (когда добрейшая Анна Теодоровна видела меня в последний раз), я слегка переменился во внешности и, как выразилась сама майорша, сильно возмужал.
Не переставая время от времени подозрительно на меня взглядывать, словно боясь, что я ударю ее в спину и тотчас стану грабить квартиру, Анна
Теодоровна проводила нас в гостиную, и думаю, что если бы я был один, она бы так и не избавилась от сомнений на мой счет. Но зато Соня, с ее милым веснушчатым лицом и блестящими глазами, выглядевшая весьма пристойно в скромном платье с наброшенной поверх кокетливой мантильей, и в шляпке с вуалеткой, быстро расположила к себе хозяйку. Очень скоро Анна Теодоровна оттаяла, заулыбалась, ласково закивала Соне, а заодно и мне, просила кланяться Алине Федоровне, и уже захлопотала вокруг своей новой квартирантки.
Убедившись, что Соня в безопасности и даже пришлась ко двору, я собрался уходить. Мы с Соней договорились, что она при первой возможности свяжется с Силой Емельяновичем Барковым и расскажет ему о необходимости опознания убитого как итальянца Карло Чиароне. Я намекнул Соне, что не настаиваю, чтобы она при этом упоминала Баркову обо мне.
Оставаясь в компании девушки, а также гостеприимной хозяйки, я уж начал опасаться, что она заговорит бедную Соню до смерти, однако же Соня (тоже, между прочим, не спавшая по моей милости всю ночь) не проявляла ни малейшего неудовольствия, приветливо улыбалась Анне Теодоров-не и поддерживала с ней оживленный разговор. И следов утомления не видно было на ее свежем личике, в то время как я, мимоходом глянув на себя в большое напольное зеркало, стоявшее в прихожей у майорши, пришел в ужас и сразу понял все страхи и сомнения милейшей Анны Теодоровны: щетина на моем лице за сутки неприлично отросла, щеки ввалились, волосы разлохматились, из-под тужурки торчал воротничок несвежей сорочки… Положительно, такое небрежение к собственной внешности лица, находящегося на государственной службе, могло скомпрометировать не только меня, но и мою тетку, Алину Федоровну, в глазах доброй майорши. Впрочем, у нее, похоже, было слабое зрение.