Страница:
Швейцар Василий рассказал, что Гурий, после того как был рассчитан, дважды приходил за деньгами, оба раза – уже после своего побега из суда: в июле, и, второй раз, – за неделю до происшествия, но не заставал ни барона, ни управляющего, немца Штерна, и уходил несолоно хлебавши. В последний свой приход пытался взять взаймы у Василия, и у горничной баронессы, молодой Анюты, но те ему денег не дали. Василий объяснил, что давать взаймы на пьянки и гулянки не желает, с Анютой же история была другая.
Служа в баронском доме, Гурий – записной красавец и ловелас – умудрился соблазнить доверчивую девушку, они сошлись и жили некоторое время; та, по слухам, даже понесла от этой связи, но прибегла к услугам повитухи и избавилась от ребенка, ведь Гурий жениться не захотел. Так это или нет, доподлинно неизвестно. Сама Анна Емельянова сие отрицает, и божится, что невинна, но если это не так, ее желание скрыть неприглядную историю своего падения вполне объяснимо.
Сплетники из числа прислуги поведали также агентам, что будто бы Анюта призналась во всем баронессе. Та, будучи доброю душою, дала девушке денег на повитуху, и уговорила мужа удалить из дома возмутителя спокойствия под благовидным предлогом, не ссылаясь на его амурные похождения и не давая повода досужим языкам лишний раз позлословить на счет ее горничной. А вскоре и сам виновник своим поведением доставил причину для своего увольнения, придя в дом прямиком из кабака подшофе и подравшись с конюхом.
Так вот, явившись в господский дом за несколько дней до трагического происшествия, то есть на прошлой неделе, и выслушав отповедь добродетельного Василия, отказавшего в заеме, Гурий не постеснялся попросить денег – до получения им расчета от барона – у своей бывшей возлюбленной. Анна же, едва оправившаяся после аборта, и таившая на него злобу за вероломство, с которым он с нею обошелся, грубо на него накричала. Тот, впрочем, нисколько на нее не обиделся, поскольку был слегка пьян и потому в хорошем расположении духа; но уходя, прихватил с собой какую-то мелочь из прихожей, о чем прислуга даже не стала докладывать господам. Анюта же, по словам тех же сплетников, после его ухода билась в истерике, пила взятые тайком у барыни ландышевые капли и грозилась упечь мерзавца. И всю неделю после того ходила как в воду опущенная.
– Это меняет дело, не так ли, господин следователь? – усмехнулся Барков. В голосе его слышалось еле скрытое возбуждение гончей, напавшей на след и приплясывающей на поводке. – Если ранее мы с мазуриком беседовали приблизительно, то теперь самое время за него взяться как следует. Уж поручите нам, Алексей Платонович, голубчик, а сами подождите, хоть тут, хоть на Литейную вас свезем, как пожелаете. Прикажем обед вам подать…
Он проговаривал это весьма убедительно, но торопился, и мыслями, похоже, был уже не со мной, а в другом месте, там, где предстояло допрашивать подозреваемого, добиваясь от него сознания. Как ни хотелось мне поучаствовать в этом допросе, я все же отчетливо понимал, что лучше туда не соваться, а довериться опытным полицейским сотрудникам и ждать результата. Я уже убедился, что не имею на задержанного ровно никакого влияния и не смогу получить от него хоть сколько-нибудь правдивых показаний. Но как тяжело было сознавать, что вся моя университетская подготовка, все мое жгучее желание следственной деятельности, все мои молодые душевные силы ни на что не годятся, втуне пропадают, и что моя роль в расследовании сводится к составлению разного рода незначащих бумаг… Оказывается, университетского образования, слушания лекций у лучших профессоров и факультативных занятий по праву недостаточно для того, чтобы уметь разговорить простого мужика и узнать необходимые для следствия сведения.
Я поймал себя на том, что, внимая Баркову, послушно киваю головой, соглашаясь буквально на все – остаться ждать в сыскном Управлении, поехать на Литейный, отобедать за счет полицейской части… И докивался, потому что Гурия Фомина провели куда-то мимо меня под конвоем, а я даже не уловил момента, когда было отдано соответствующее распоряжение. И Барков, отвлекшись от меня, потянулся было за ними, словно гончая за добычей, но тут же спохватился – каковы будут мои пожелания относительно того, где я буду ожидать результата.
Как ни соблазнительно для меня было, воспользовавшись любезным предложением полицейского чиновника, отправиться в судебную палату ожидать результата допроса и, что представляло для меня не меньшую важность, – возвращения Маруто-Сокольского с известиями относительно моего личногодела, я, по некоторому размышлению, все же попросил позволения находиться тут, в Управлении, и уж, конечно, безо всякого обеда за чужой счет. Барков чуть заметно пожал плечами, но учтиво склонил голову и проводил меня в ту же комнату, где я так бесславно исполнял допрос и откуда только что увели подследственного.
Он уже собрался меня оставить, как я, спохватившись, потребовал отчета о розысках по части установления личности убитого. Барков отрапортовал мне уверенно, что на сегодняшний день полиция сделала все от нее зависящее, но не преуспела в этом важном вопросе. Обойдены были все гостиницы (мне показалось, или Барков на меня как-то нехорошо посмотрел при этих словах?), постоялые дворы, частные домовладения, где сдавались квартиры приезжим; подняты все учетные книги о пропавших; однако никаких следов человека с инициалами С.С. не найдено; портные петербургские, как один, отказываются от авторства в отношении одежды с трупа.
Оставшись один, я, по своему обыкновению, подошел к окну, но прислониться лбом к стеклу не сумел, так как широкий мраморный подоконник не позволял без акробатического упражнения дотянуться головой до стекла. Вид из комнаты открывался чудный, но мне было не до любования городскими красотами. Из крепости ухнул полуденный выстрел, и я вздрогнул, вслед за стеклами окон, дрожью ответившими на грохот пушки. Здесь, почти напротив крепости, залп слышен был громко и четко, словно я сам стоял на равелине. Сердце приостановило свой взволнованный бег, и его нехорошо защемило при мысли о равелине. Как-то там Мару-то, с какими вестями он вернется?
С Маруто мысли мои перекинулись на прокурора, господина Залевского, который ожидал меня с докладом о расследовании как раз к полудню. А я еще здесь, не тороплюсь с докладом и обманываю тем самым его ожидания. Не видать мне успешного продвижения по службе, подумал я невесело и тут же оборвал сам себя: какое там продвижение, остаться бы на свободе, не в крепости, выскочить бы невредимым из своего ужасного приключения… И все же, в чем причина неприязни ко мне Залевского? Надо бы спросить Маруто; я давно заметил, что он отчего-то лучше других разбирается в тонких материях внутренних взаимоотношений между нашими сотрудниками и в симпатиях и антипатиях начальства.
Отвернувшись от окна, я подошел к столу и, присев на краешек, стал бездумно водить пальцем по зеленому сукну. Проведя так минуту или две, я обратил свое внимание на коробку с вещами, изъятыми у задержанного. Что ж, вот занятие на то время, что мне придется провести в ожидании: переписать в реестр каждый предмет, находящийся в коробке.
Усевшись за стол в кресло, я придвинул к себе коробку и стал вынимать из нее последовательно то, что было сложено туда, и раскладывать на сукне. Из коробки явились: несколько копеек россыпью, елисаветинский серебряный рубль; вырванная с мясом массивная пуговица, явно из дорогих (никакому предмету одежды Гурия Фомина не могущая принадлежать, насколько я смог рассмотреть задержанного), изящный ножик для разрезания бумаги с рукояткой из слоновой кости – вещица, которую менее всего ожидалось найти среди личного имущества бывшего кухонного мужика и кабацкого гуляки… Не эту ли мелочь он прихватил из прихожей барского дома на той неделе, после неудавшегося визита?
Раскладывая перед собой на зеленом сукне стола перечисленные вещи, я скрупулезно заносил их подробные описания в реестр, надеясь найти в этом монотонном занятии средство отвлечься от снедавшей меня тревоги. Но напрасно. Водя скрипучим, брызгающим кляксами пером по шершавой бумаге, я все равно ощущал в левой стороне груди тупую сосущую боль, с которой уже почти свыкся, и с трудом заставлял себя сосредоточиться на исполняемой задаче.
Вообще набор предметов, изъятых у Гурия Фомина, производил странное впечатление. С какой целью он хранил у себя оторванную пуговицу, которая ни к какой части его костюма не могла быть пришита? Откуда у него монета, вышедшая из обращения, – крупный, размером с медаль, серебряный рубль с профильным изображением императрицы Елисаветы Петровны, 1758 года? Для какой цели украдена была им из богатого дома (в этом я уже почти не сомневался) безделка – игрушечный нож для разрезания бумаги, применить которую вряд ли представился бы ему случай?
Не найдя ответа на эти вопросы, я привычным уже жестом запустил руку в коробку и вытащил очередной предмет, подлежащий описи. Вытащил – и чуть не уронил, оглушенный стуком собственного сердца. Не веря своим глазам, я держал в руке тяжелую благородно-металлическую луковицу нор-тоновских часов с гравировкой на тыльной стороне: «Алешеньке Колоскову в знак окончания Университета». Моих собственных часов.
Сентября 18 дня, 1879 года (продолжение)
Служа в баронском доме, Гурий – записной красавец и ловелас – умудрился соблазнить доверчивую девушку, они сошлись и жили некоторое время; та, по слухам, даже понесла от этой связи, но прибегла к услугам повитухи и избавилась от ребенка, ведь Гурий жениться не захотел. Так это или нет, доподлинно неизвестно. Сама Анна Емельянова сие отрицает, и божится, что невинна, но если это не так, ее желание скрыть неприглядную историю своего падения вполне объяснимо.
Сплетники из числа прислуги поведали также агентам, что будто бы Анюта призналась во всем баронессе. Та, будучи доброю душою, дала девушке денег на повитуху, и уговорила мужа удалить из дома возмутителя спокойствия под благовидным предлогом, не ссылаясь на его амурные похождения и не давая повода досужим языкам лишний раз позлословить на счет ее горничной. А вскоре и сам виновник своим поведением доставил причину для своего увольнения, придя в дом прямиком из кабака подшофе и подравшись с конюхом.
Так вот, явившись в господский дом за несколько дней до трагического происшествия, то есть на прошлой неделе, и выслушав отповедь добродетельного Василия, отказавшего в заеме, Гурий не постеснялся попросить денег – до получения им расчета от барона – у своей бывшей возлюбленной. Анна же, едва оправившаяся после аборта, и таившая на него злобу за вероломство, с которым он с нею обошелся, грубо на него накричала. Тот, впрочем, нисколько на нее не обиделся, поскольку был слегка пьян и потому в хорошем расположении духа; но уходя, прихватил с собой какую-то мелочь из прихожей, о чем прислуга даже не стала докладывать господам. Анюта же, по словам тех же сплетников, после его ухода билась в истерике, пила взятые тайком у барыни ландышевые капли и грозилась упечь мерзавца. И всю неделю после того ходила как в воду опущенная.
– Это меняет дело, не так ли, господин следователь? – усмехнулся Барков. В голосе его слышалось еле скрытое возбуждение гончей, напавшей на след и приплясывающей на поводке. – Если ранее мы с мазуриком беседовали приблизительно, то теперь самое время за него взяться как следует. Уж поручите нам, Алексей Платонович, голубчик, а сами подождите, хоть тут, хоть на Литейную вас свезем, как пожелаете. Прикажем обед вам подать…
Он проговаривал это весьма убедительно, но торопился, и мыслями, похоже, был уже не со мной, а в другом месте, там, где предстояло допрашивать подозреваемого, добиваясь от него сознания. Как ни хотелось мне поучаствовать в этом допросе, я все же отчетливо понимал, что лучше туда не соваться, а довериться опытным полицейским сотрудникам и ждать результата. Я уже убедился, что не имею на задержанного ровно никакого влияния и не смогу получить от него хоть сколько-нибудь правдивых показаний. Но как тяжело было сознавать, что вся моя университетская подготовка, все мое жгучее желание следственной деятельности, все мои молодые душевные силы ни на что не годятся, втуне пропадают, и что моя роль в расследовании сводится к составлению разного рода незначащих бумаг… Оказывается, университетского образования, слушания лекций у лучших профессоров и факультативных занятий по праву недостаточно для того, чтобы уметь разговорить простого мужика и узнать необходимые для следствия сведения.
Я поймал себя на том, что, внимая Баркову, послушно киваю головой, соглашаясь буквально на все – остаться ждать в сыскном Управлении, поехать на Литейный, отобедать за счет полицейской части… И докивался, потому что Гурия Фомина провели куда-то мимо меня под конвоем, а я даже не уловил момента, когда было отдано соответствующее распоряжение. И Барков, отвлекшись от меня, потянулся было за ними, словно гончая за добычей, но тут же спохватился – каковы будут мои пожелания относительно того, где я буду ожидать результата.
Как ни соблазнительно для меня было, воспользовавшись любезным предложением полицейского чиновника, отправиться в судебную палату ожидать результата допроса и, что представляло для меня не меньшую важность, – возвращения Маруто-Сокольского с известиями относительно моего личногодела, я, по некоторому размышлению, все же попросил позволения находиться тут, в Управлении, и уж, конечно, безо всякого обеда за чужой счет. Барков чуть заметно пожал плечами, но учтиво склонил голову и проводил меня в ту же комнату, где я так бесславно исполнял допрос и откуда только что увели подследственного.
Он уже собрался меня оставить, как я, спохватившись, потребовал отчета о розысках по части установления личности убитого. Барков отрапортовал мне уверенно, что на сегодняшний день полиция сделала все от нее зависящее, но не преуспела в этом важном вопросе. Обойдены были все гостиницы (мне показалось, или Барков на меня как-то нехорошо посмотрел при этих словах?), постоялые дворы, частные домовладения, где сдавались квартиры приезжим; подняты все учетные книги о пропавших; однако никаких следов человека с инициалами С.С. не найдено; портные петербургские, как один, отказываются от авторства в отношении одежды с трупа.
Оставшись один, я, по своему обыкновению, подошел к окну, но прислониться лбом к стеклу не сумел, так как широкий мраморный подоконник не позволял без акробатического упражнения дотянуться головой до стекла. Вид из комнаты открывался чудный, но мне было не до любования городскими красотами. Из крепости ухнул полуденный выстрел, и я вздрогнул, вслед за стеклами окон, дрожью ответившими на грохот пушки. Здесь, почти напротив крепости, залп слышен был громко и четко, словно я сам стоял на равелине. Сердце приостановило свой взволнованный бег, и его нехорошо защемило при мысли о равелине. Как-то там Мару-то, с какими вестями он вернется?
С Маруто мысли мои перекинулись на прокурора, господина Залевского, который ожидал меня с докладом о расследовании как раз к полудню. А я еще здесь, не тороплюсь с докладом и обманываю тем самым его ожидания. Не видать мне успешного продвижения по службе, подумал я невесело и тут же оборвал сам себя: какое там продвижение, остаться бы на свободе, не в крепости, выскочить бы невредимым из своего ужасного приключения… И все же, в чем причина неприязни ко мне Залевского? Надо бы спросить Маруто; я давно заметил, что он отчего-то лучше других разбирается в тонких материях внутренних взаимоотношений между нашими сотрудниками и в симпатиях и антипатиях начальства.
Отвернувшись от окна, я подошел к столу и, присев на краешек, стал бездумно водить пальцем по зеленому сукну. Проведя так минуту или две, я обратил свое внимание на коробку с вещами, изъятыми у задержанного. Что ж, вот занятие на то время, что мне придется провести в ожидании: переписать в реестр каждый предмет, находящийся в коробке.
Усевшись за стол в кресло, я придвинул к себе коробку и стал вынимать из нее последовательно то, что было сложено туда, и раскладывать на сукне. Из коробки явились: несколько копеек россыпью, елисаветинский серебряный рубль; вырванная с мясом массивная пуговица, явно из дорогих (никакому предмету одежды Гурия Фомина не могущая принадлежать, насколько я смог рассмотреть задержанного), изящный ножик для разрезания бумаги с рукояткой из слоновой кости – вещица, которую менее всего ожидалось найти среди личного имущества бывшего кухонного мужика и кабацкого гуляки… Не эту ли мелочь он прихватил из прихожей барского дома на той неделе, после неудавшегося визита?
Раскладывая перед собой на зеленом сукне стола перечисленные вещи, я скрупулезно заносил их подробные описания в реестр, надеясь найти в этом монотонном занятии средство отвлечься от снедавшей меня тревоги. Но напрасно. Водя скрипучим, брызгающим кляксами пером по шершавой бумаге, я все равно ощущал в левой стороне груди тупую сосущую боль, с которой уже почти свыкся, и с трудом заставлял себя сосредоточиться на исполняемой задаче.
Вообще набор предметов, изъятых у Гурия Фомина, производил странное впечатление. С какой целью он хранил у себя оторванную пуговицу, которая ни к какой части его костюма не могла быть пришита? Откуда у него монета, вышедшая из обращения, – крупный, размером с медаль, серебряный рубль с профильным изображением императрицы Елисаветы Петровны, 1758 года? Для какой цели украдена была им из богатого дома (в этом я уже почти не сомневался) безделка – игрушечный нож для разрезания бумаги, применить которую вряд ли представился бы ему случай?
Не найдя ответа на эти вопросы, я привычным уже жестом запустил руку в коробку и вытащил очередной предмет, подлежащий описи. Вытащил – и чуть не уронил, оглушенный стуком собственного сердца. Не веря своим глазам, я держал в руке тяжелую благородно-металлическую луковицу нор-тоновских часов с гравировкой на тыльной стороне: «Алешеньке Колоскову в знак окончания Университета». Моих собственных часов.
* * *
...
Сознание обвиняемого только тогда соответствует действительности, когда оно является результатом раскрытой тайны. Отсюда вытекает правильный путь для получения сознания. Сознание является результатом ни угроз, ни телесных страданий, ни душевных мук и тому подобных пыток, а лишь тех разъяснений и объяснений, которые приводят обвиняемого к убеждению, что его поступки уже не являются тайной.
Самое главное условие при допросе обвиняемого – это невозмутимое спокойствие. Второе условие – это правдивость в отношениях с обвиняемым. Конечно, обвиняемому не нужно рассказывать все, что известно по делу, но и ложь недопустима, и к тому же может быть опасной для дальнейшего хода дела, особенно если она станет известна обвиняемому.
Третье условие – полное бесстрашие. Если обвиняемый – явно опасная личность, то совершенно достаточно ни на минуту не спускать с него глаз, а также устроить так, чтобы допрашиваемый сидел, а допрашивающий возможно ближе к нему стоял.
Четвертое условие – доброжелательность, с которой мы должны относиться к виновному. Самый озлобленный человек становится, при благожелательном к нему отношении, более доступным и откровенным. Доброжелательность более, чем что-либо другое, располагает преступника к сознанию.
Ганс Гросс. Конспект «Руководства для судебных следователей, как системы криминалистики», 1876 год
Сентября 18 дня, 1879 года (продолжение)
С минуту я сидел, уставясь на свои собственные часы, загадочно исчезнувшие из моего кармана и не менее загадочно нашедшиеся вдруг в карманах задержанного за убийство мазурика. Потом уронил голову на стол и лежал так в полном отчаянии до тех пор, пока меня не подкинул вверх первобытный страх, пробравшийся во все уголки моего существа, до самых кончиков пальцев. Что мне делать с этой находкой?! Что мне делать с подследственным, Фоминым? Что он говорит сейчас полицейским агентам? Да еще и этот его намек на мою собственную рану…
В том, что они развяжут ему язык, я не сомневался. Это их хлеб, Гурий Фомин не первый и не последний наивный гуляка, полагающий, что если он не захочет ничего говорить, то и будет его верх, как это и случилось, когда его допрашивал неопытный и беспомощный следователь. Я то есть. На самом-то деле, когда за него возьмутся самые матерые сыскные волки, он и не заметит, как состроенная им защитная оболочка треснет подобно ореховой скорлупе, и сыскари доберутся до самого ядра…
Но что он может сказать, что представляло бы угрозу для меня? Что видел меня в гостинице мадам Петуховой и, воспользовавшись моим бесчувствием, похитил ценную вещь? Или даже больше: что видел, как я убил (Боже милосердный! – я содрогнулся) незнакомца… Что еще? А еще – если некая неведомая мне сила стремится к тому, чтобы обвинить меня в двух убийствах, и эта сила, предположим, использует пешек вроде Гурия Фомина, для достижения своей цели, то Фомин может сказать что угодно.
Стоп, сказал я себе. Сказать-то он может… Да только начни задержанный мазурик огульно обвинять не кого-то, а судебного следователя, сыщики рассмеются ему в лицо. Свои слова надобно ему подтвердить чем-то материальным, для чего и нашлись в его вещах украденные у меня часы. В тот миг, как я осознал это, меня пронзила мысль, которую иначе как преступной назвать было нельзя. Но другого выхода у меня не было.
Вещи, изъятые у Фомина, нигде не записаны, я сам занялся составлением реестра. Стало быть, пока только я знаю достоверно о существовании этих часов. Конечно, те, кто задерживал, а потом обыскивал Фомина, эти часы наверняка видели, и надпись на них прочитали. Но если не будет этих часов, то их слова мало что будут значить. Во всяком случае, мне очень хотелось на это надеяться.
Бросив быстрый взгляд на дверь, я вороватым жестом сунул свои собственные часы к себе в карман. Не будут же обыскивать судебного следователя, даже обнаружив отсутствие важного вещественного доказательства! Пусть разбираются у себя, мало ли когда часы пропали, пока коробка с вещами до меня дошла…
Совершив этот поступок – похитив и спрятав вещественное доказательство, хоть бы это и была моя собственная вещь, – я еще некоторое время оставался за столом, не в силах отвести завороженного взгляда от двери, точно ожидая, что вот сейчас войдет кто-то, кто избавит меня от этого унизительного сознания собственной преступности. Но никто не вошел, и я продолжал сидеть, изнемогая теперь уже не только от страха разоблачения, но и от жгучего стыда превращения в должностного преступника.
Сунув руку в карман, я ощутил привычную тяжесть и гладкие формы моих любимых часов, показавшихся мне в тот момент каторжной гирей, которую навешивают на кандалы осужденным злодеям. Нет, я не мог дальше сидеть тут в бездействии, ожидая невесть чего – скажет или не скажет наемный клеветник какой-либо вымысел в мой адрес. Надо действовать! И только я решительно отодвинул кресло и поднялся из-за стола, как дверь отворилась.
Невозможно описать, как ухнуло вниз мое бедное сердчишко… Я даже почувствовал легкую тошноту, словно от крутого виража на американских горах. Мелькнула ужасающая мысль: а что, если кто-то наблюдал все время за мной и видел, как я похитил вещественное доказательство? Я же не знаю, как тут все устроено, в чужом учреждении; вполне возможно, что каждый кабинет, где допрашивают преступника, подвергается скрытому наблюдению, из соображений безопасности…
Рванувшись в безотчетном испуге из-за стола и оказавшись перед самой дверью, я лицом к лицу встал с вошедшим, и только тогда разглядел ослабевшими вдруг глазами, что посетитель – не кто иной, как мой долгожданный товарищ, Людвиг Маруто-Сокольский.
Бедное мое сердце на этот раз взмыло вверх в восторге: наконец-то! Видимо, на лице моем отразились все мои переживания, так что Людвиг шагнул вперед, приблизившись почти вплотную ко мне, и даже обнял меня, успокаивая.
Ноги меня не держали. Если бы не объятия Людвига, возможно, я осел бы тут же, на потертый паркетный пол у двери, но друг удержал меня и бережно довел два шага до кресла, куда и усадил со всей осторожностью, а сам уселся напротив. Помолчав некоторое время и убедившись, что я в состоянии воспринимать известия, он стал говорить.
– Прежде всего, успокойтесь, Алексей, – ласково и убедительно начал он. – Надеюсь, что в данную минуту вам ничто не угрожает. Дело в том, что никакого убийства в номерах Петуховой не было, во всяком случае, в эту ночь.
– Как это, Людвиг? Что вы имеете в виду? – спросил я непослушными губами. Людвиг с сочувствием на меня глянул и тут же отвел глаза.
– Имею в виду, – отвечал он после паузы, – что никакого тела в номерах в эту ночь не обнаружено. Понимаете?
Нет, я не понимал. Как же это не обнаружено тела, если я видел его собственными глазами?! Куда же это оно делось?
– Когда я прибыл в гостиницу, там не было никакой суеты, связанной с обнаружением мертвого тела, – терпеливо стал объяснять мне товарищ. – Я попросил ключ от третьего номера, который мне был тут же предоставлен, безо всяких проволочек, и убедился в том, что ни тела, ни каких-либо следов его нахождения там нету. Поверьте, Алексей! – добавил он, прижав к груди обе руки, видимо, в ответ на мой недоверчивый взгляд. – Номер был чисто убран, и по тому, что он охотно предоставлялся гостям, никакого дознания там не проводилось.
Я в сомнении покачал головой.
– Здесь что-то не то, Людвиг. Вы, верно, пришли не в те номера…
– Да как же не в те, Алексей? – Маруто все еще был терпелив, словно врач у постели больного. – Как же не в те? В те самые, номера мадам Петухо-вой возле Николаевского вокзала, так ведь? Да это же известное заведение, с другим не спутаешь. И с коридорным я сам говорил, такой вертлявый малый, с малороссийским говором, да?
Медленным кивком головы я подтвердил его правоту. Но как же такое возможно, чтобы тела там не было? Куда же оно делось?
– Между прочим, Алексей, я у коридорного невзначай поинтересовался, кем был номер занят минувшей ночью. Знаете, что он мне ответил? Что этот номер пустует уже неделю, и что у них сейчас мертвая пора, убыток. Постояльцев мало, – пояснил Маруто.
Я внимательно слушал его речь, и хотя все слова были ясны, разум мой отказывался понимать их смысл. На каком я свете? Почему мне говорят, что со мной не было того, что я пережил? Какой-то бред…
Нагнувшись ко мне, Маруто похлопал меня по руке, безвольно лежащей на столе.
– Признайтесь, Алексей, что вы не были ни в каких номерах, а уснули у себя после выпитой в трактире водки, а? Вам привиделся болезненный сон, вызванный алкоголем. Я скажу потом в трактире, что они травят там негодным алкоголем посетителей. Ну же, Алексей, ведь все хорошо разъяснилось, правда?
Он улыбнулся, как бы желая показать мне, что страхи мои напрасны, все отлично, и можно жить дальше как ни в чем не бывало. Я выдернул свою руку из-под его ладони, при этом самодельная повязка, которой замотал я свою рану, чуть не съехала совсем. Невежливый жест, о котором я тут же пожалел.
– Ничего не разъяснилось! – выкрикнул я и даже сам был ошарашен гулким эхом от собственного громкого голоса под высокими сводами потолка. – Ничего, – повторил я уже потише. – Клянусь, что я не спал вовсе, и не сон это все! Вы точно были не в том месте, – сказал я с упреком.
Маруто терпеливо вздохнул.
В том, что они развяжут ему язык, я не сомневался. Это их хлеб, Гурий Фомин не первый и не последний наивный гуляка, полагающий, что если он не захочет ничего говорить, то и будет его верх, как это и случилось, когда его допрашивал неопытный и беспомощный следователь. Я то есть. На самом-то деле, когда за него возьмутся самые матерые сыскные волки, он и не заметит, как состроенная им защитная оболочка треснет подобно ореховой скорлупе, и сыскари доберутся до самого ядра…
Но что он может сказать, что представляло бы угрозу для меня? Что видел меня в гостинице мадам Петуховой и, воспользовавшись моим бесчувствием, похитил ценную вещь? Или даже больше: что видел, как я убил (Боже милосердный! – я содрогнулся) незнакомца… Что еще? А еще – если некая неведомая мне сила стремится к тому, чтобы обвинить меня в двух убийствах, и эта сила, предположим, использует пешек вроде Гурия Фомина, для достижения своей цели, то Фомин может сказать что угодно.
Стоп, сказал я себе. Сказать-то он может… Да только начни задержанный мазурик огульно обвинять не кого-то, а судебного следователя, сыщики рассмеются ему в лицо. Свои слова надобно ему подтвердить чем-то материальным, для чего и нашлись в его вещах украденные у меня часы. В тот миг, как я осознал это, меня пронзила мысль, которую иначе как преступной назвать было нельзя. Но другого выхода у меня не было.
Вещи, изъятые у Фомина, нигде не записаны, я сам занялся составлением реестра. Стало быть, пока только я знаю достоверно о существовании этих часов. Конечно, те, кто задерживал, а потом обыскивал Фомина, эти часы наверняка видели, и надпись на них прочитали. Но если не будет этих часов, то их слова мало что будут значить. Во всяком случае, мне очень хотелось на это надеяться.
Бросив быстрый взгляд на дверь, я вороватым жестом сунул свои собственные часы к себе в карман. Не будут же обыскивать судебного следователя, даже обнаружив отсутствие важного вещественного доказательства! Пусть разбираются у себя, мало ли когда часы пропали, пока коробка с вещами до меня дошла…
Совершив этот поступок – похитив и спрятав вещественное доказательство, хоть бы это и была моя собственная вещь, – я еще некоторое время оставался за столом, не в силах отвести завороженного взгляда от двери, точно ожидая, что вот сейчас войдет кто-то, кто избавит меня от этого унизительного сознания собственной преступности. Но никто не вошел, и я продолжал сидеть, изнемогая теперь уже не только от страха разоблачения, но и от жгучего стыда превращения в должностного преступника.
Сунув руку в карман, я ощутил привычную тяжесть и гладкие формы моих любимых часов, показавшихся мне в тот момент каторжной гирей, которую навешивают на кандалы осужденным злодеям. Нет, я не мог дальше сидеть тут в бездействии, ожидая невесть чего – скажет или не скажет наемный клеветник какой-либо вымысел в мой адрес. Надо действовать! И только я решительно отодвинул кресло и поднялся из-за стола, как дверь отворилась.
Невозможно описать, как ухнуло вниз мое бедное сердчишко… Я даже почувствовал легкую тошноту, словно от крутого виража на американских горах. Мелькнула ужасающая мысль: а что, если кто-то наблюдал все время за мной и видел, как я похитил вещественное доказательство? Я же не знаю, как тут все устроено, в чужом учреждении; вполне возможно, что каждый кабинет, где допрашивают преступника, подвергается скрытому наблюдению, из соображений безопасности…
Рванувшись в безотчетном испуге из-за стола и оказавшись перед самой дверью, я лицом к лицу встал с вошедшим, и только тогда разглядел ослабевшими вдруг глазами, что посетитель – не кто иной, как мой долгожданный товарищ, Людвиг Маруто-Сокольский.
Бедное мое сердце на этот раз взмыло вверх в восторге: наконец-то! Видимо, на лице моем отразились все мои переживания, так что Людвиг шагнул вперед, приблизившись почти вплотную ко мне, и даже обнял меня, успокаивая.
Ноги меня не держали. Если бы не объятия Людвига, возможно, я осел бы тут же, на потертый паркетный пол у двери, но друг удержал меня и бережно довел два шага до кресла, куда и усадил со всей осторожностью, а сам уселся напротив. Помолчав некоторое время и убедившись, что я в состоянии воспринимать известия, он стал говорить.
– Прежде всего, успокойтесь, Алексей, – ласково и убедительно начал он. – Надеюсь, что в данную минуту вам ничто не угрожает. Дело в том, что никакого убийства в номерах Петуховой не было, во всяком случае, в эту ночь.
– Как это, Людвиг? Что вы имеете в виду? – спросил я непослушными губами. Людвиг с сочувствием на меня глянул и тут же отвел глаза.
– Имею в виду, – отвечал он после паузы, – что никакого тела в номерах в эту ночь не обнаружено. Понимаете?
Нет, я не понимал. Как же это не обнаружено тела, если я видел его собственными глазами?! Куда же это оно делось?
– Когда я прибыл в гостиницу, там не было никакой суеты, связанной с обнаружением мертвого тела, – терпеливо стал объяснять мне товарищ. – Я попросил ключ от третьего номера, который мне был тут же предоставлен, безо всяких проволочек, и убедился в том, что ни тела, ни каких-либо следов его нахождения там нету. Поверьте, Алексей! – добавил он, прижав к груди обе руки, видимо, в ответ на мой недоверчивый взгляд. – Номер был чисто убран, и по тому, что он охотно предоставлялся гостям, никакого дознания там не проводилось.
Я в сомнении покачал головой.
– Здесь что-то не то, Людвиг. Вы, верно, пришли не в те номера…
– Да как же не в те, Алексей? – Маруто все еще был терпелив, словно врач у постели больного. – Как же не в те? В те самые, номера мадам Петухо-вой возле Николаевского вокзала, так ведь? Да это же известное заведение, с другим не спутаешь. И с коридорным я сам говорил, такой вертлявый малый, с малороссийским говором, да?
Медленным кивком головы я подтвердил его правоту. Но как же такое возможно, чтобы тела там не было? Куда же оно делось?
– Между прочим, Алексей, я у коридорного невзначай поинтересовался, кем был номер занят минувшей ночью. Знаете, что он мне ответил? Что этот номер пустует уже неделю, и что у них сейчас мертвая пора, убыток. Постояльцев мало, – пояснил Маруто.
Я внимательно слушал его речь, и хотя все слова были ясны, разум мой отказывался понимать их смысл. На каком я свете? Почему мне говорят, что со мной не было того, что я пережил? Какой-то бред…
Нагнувшись ко мне, Маруто похлопал меня по руке, безвольно лежащей на столе.
– Признайтесь, Алексей, что вы не были ни в каких номерах, а уснули у себя после выпитой в трактире водки, а? Вам привиделся болезненный сон, вызванный алкоголем. Я скажу потом в трактире, что они травят там негодным алкоголем посетителей. Ну же, Алексей, ведь все хорошо разъяснилось, правда?
Он улыбнулся, как бы желая показать мне, что страхи мои напрасны, все отлично, и можно жить дальше как ни в чем не бывало. Я выдернул свою руку из-под его ладони, при этом самодельная повязка, которой замотал я свою рану, чуть не съехала совсем. Невежливый жест, о котором я тут же пожалел.
– Ничего не разъяснилось! – выкрикнул я и даже сам был ошарашен гулким эхом от собственного громкого голоса под высокими сводами потолка. – Ничего, – повторил я уже потише. – Клянусь, что я не спал вовсе, и не сон это все! Вы точно были не в том месте, – сказал я с упреком.
Маруто терпеливо вздохнул.
– Что ж, если хотите, поедем туда вместе. Вы убедитесь, что я вас не обманываю, что выполнил ваше поручение честно.
– Да не так все! – крикнул я чуть не плача и выбросил на стол из кармана свои часы.
– Что это? – спросил Маруто, подавшись к часам. – Ваш хронометр?
– Да! – так же, плачущим голосом, подтвердил я. – Мои часы, найденные в вещах задержанного! Как они у него оказались? И когда, по-вашему, у меня пропали, раз я, по-вашему, все во сне увидел и не был ни в каких номерах? А?!
Увидев, как дрогнули уголки рта Маруто от еле сдерживаемой улыбки, я едва не впал в бешенство: поручив товарищу такое важное для меня дело, я не добился никакого результата, и что же мне теперь делать? А он теперь просто насмехается надо мной. Может быть, он и не ездил никуда, отмахнувшись от того, что для меня составляло жизненную важность?
– Признайтесь лучше вы, Маруто, – сказал я, не в силах скрыть появившуюся в голосе враждебность. – Признайтесь, что не ездили в номера, но к чему этот спектакль?
Людвиг бросил на меня дикий взгляд и тут же отвел глаза. По-моему, я кажусь ему сумасшедшим, обреченно подумал я.
– Алексей, – сказал мой товарищ после долгого молчания рассудочным голосом, – Алексей, постарайтесь глянуть на происшедшее трезво. Зря вы на меня обижаетесь, чем хотите поклянусь, что был в номерах. Только неправ я, что вы спали, и что вам все привиделось. Простите.
– Да не так все! – крикнул я чуть не плача и выбросил на стол из кармана свои часы.
– Что это? – спросил Маруто, подавшись к часам. – Ваш хронометр?
– Да! – так же, плачущим голосом, подтвердил я. – Мои часы, найденные в вещах задержанного! Как они у него оказались? И когда, по-вашему, у меня пропали, раз я, по-вашему, все во сне увидел и не был ни в каких номерах? А?!
Увидев, как дрогнули уголки рта Маруто от еле сдерживаемой улыбки, я едва не впал в бешенство: поручив товарищу такое важное для меня дело, я не добился никакого результата, и что же мне теперь делать? А он теперь просто насмехается надо мной. Может быть, он и не ездил никуда, отмахнувшись от того, что для меня составляло жизненную важность?
– Признайтесь лучше вы, Маруто, – сказал я, не в силах скрыть появившуюся в голосе враждебность. – Признайтесь, что не ездили в номера, но к чему этот спектакль?
Людвиг бросил на меня дикий взгляд и тут же отвел глаза. По-моему, я кажусь ему сумасшедшим, обреченно подумал я.
– Алексей, – сказал мой товарищ после долгого молчания рассудочным голосом, – Алексей, постарайтесь глянуть на происшедшее трезво. Зря вы на меня обижаетесь, чем хотите поклянусь, что был в номерах. Только неправ я, что вы спали, и что вам все привиделось. Простите.
Он нашел верный тон и верные слова; заметив, что я смягчаюсь, и нечеловеческое напряжение постепенно отпускает меня, он продолжал так же спокойно и участливо:
– Давайте допустим, что правы оба: и вы, и я. Вы были в номерах, видели тело на полу… И я был в номерах, и узнал, что никакого тела там не находили. Что вы, как следователь, могли бы подумать, узнав такое?
– Что тело убрал кто-то, – с трудом выговорил я.
– Ну конечно!
– Но зачем, бог ты мой?! Зачем все это? – вырвался у меня отчаянный стон, и Маруто потрепал меня по руке, успокаивая.
– Ну, ну же! Алексей, возьмите себя в руки! Давайте рассуждать, как рассуждали бы мы, дове-дись нам расследовать такое дело…
«Тебе хорошо рассуждать, – неожиданно зло подумал я, – а как тут будешь рассуждать, если видел труп собственными глазами, да еще кто-то злоумышленный все строит так, чтоб меня обвинить в убийстве… У кого достанет хладнокровия рассуждать?…» Но вслух я этого не сказал, понимая, что злоба моя неуместна, так как Людвиг Маруто-Сокольский оказался замешан в это по моей просьбе, и, не бросив меня после того, что узнал, и еще даже пытаясь разобраться в положении, рискуя при этом собственной репутацией, оказывает мне огромную услугу. Услугу, о которой не решаются попросить гораздо более близкого и преданного друга. Ну же, укорил я себя мысленно, хватит распускаться и хныкать, Людвиг прав. Надо думать и рассуждать, попытаться понять ход мыслей злодеев и помешать им, вывести на чистую воду.
Маруто внимательными глазами следил за изменениями моего лица; я не сомневался, что все мои раздумья красноречиво написаны у меня на физиономии, мне многие говорили, что я – открытая книга, да еще и краснею некстати, так что мои сердечные переживания сразу становятся достоянием окружающих.
– Давайте допустим, что правы оба: и вы, и я. Вы были в номерах, видели тело на полу… И я был в номерах, и узнал, что никакого тела там не находили. Что вы, как следователь, могли бы подумать, узнав такое?
– Что тело убрал кто-то, – с трудом выговорил я.
– Ну конечно!
– Но зачем, бог ты мой?! Зачем все это? – вырвался у меня отчаянный стон, и Маруто потрепал меня по руке, успокаивая.
– Ну, ну же! Алексей, возьмите себя в руки! Давайте рассуждать, как рассуждали бы мы, дове-дись нам расследовать такое дело…
«Тебе хорошо рассуждать, – неожиданно зло подумал я, – а как тут будешь рассуждать, если видел труп собственными глазами, да еще кто-то злоумышленный все строит так, чтоб меня обвинить в убийстве… У кого достанет хладнокровия рассуждать?…» Но вслух я этого не сказал, понимая, что злоба моя неуместна, так как Людвиг Маруто-Сокольский оказался замешан в это по моей просьбе, и, не бросив меня после того, что узнал, и еще даже пытаясь разобраться в положении, рискуя при этом собственной репутацией, оказывает мне огромную услугу. Услугу, о которой не решаются попросить гораздо более близкого и преданного друга. Ну же, укорил я себя мысленно, хватит распускаться и хныкать, Людвиг прав. Надо думать и рассуждать, попытаться понять ход мыслей злодеев и помешать им, вывести на чистую воду.
Маруто внимательными глазами следил за изменениями моего лица; я не сомневался, что все мои раздумья красноречиво написаны у меня на физиономии, мне многие говорили, что я – открытая книга, да еще и краснею некстати, так что мои сердечные переживания сразу становятся достоянием окружающих.
Собрав себя в кулак, я вкратце рассказал Людвигу о задержании бывшего кухонного мужика Ре-денов, о находке мною собственных часов в изъятых у него вещах – а значит, о причастности его к заговору против меня. Голос мой предательски дрогнул, когда я в своем рассказе дошел до того, как я опозорился при допросе, из-за чего пришлось сдать фигуранта в руки полицейских агентов и положиться на их умение. Но я же тогда не знал, что их умелый допрос вполне может привести к ужасающим для меня последствиям.
– Что делать, Маруто? – безнадежно спросил я.
Людвиг задумался. Лицо его, обычно добродушное, помрачнело и стало жестким, мне показалось даже на миг, что от него пахнуло леденящим холодом, и в кабинете понизилась температура. Померещилось даже, что холод этот шел исключительно в моем направлении, что Маруто с трудом сдерживает неприязнь по отношению ко мне. Что ж, признал я про себя с смирением, он имеет на это основания. Неизвестно еще, как ему аукнется такое участие в моей судьбе.
Я уже боялся сам принимать какие-то решения; мне оставалось только ждать. Маруто с серьезным видом встал, подошел к окну и, перегнувшись через широкий подоконник, посмотрел вниз. Затем подергал тяжелый латунный шпингалет, удерживавший раму, убедился в том, что он плавно ходит в гнезде, и повернулся ко мне.
– Знаете что, Алексей: заберите сюда этого Фомина.
– То есть как? – удивился я. – Как забрать? Его же допрашивают…
– Вот именно, – Маруто говорил отрывисто и вообще преобразился, я таким его никогда ранее не видел. Всегда считал его немного тюфяком. А он, оказывается, прирожденный лидер, скрытый Наполеон. – Надеюсь, что допрос еще не увенчался успехом.
– То есть? – переспросил я, не веря своим ушам. Маруто с досадой обернулся ко мне.
– Ах, Алексей, неужели вы не понимаете, что медлить нельзя! Бегите туда, где идет допрос! Вам надо выцарапать этого мужика, пока он не сообщил роковые для вас сведения! Заберите его сюда, ну же!
Не вполне еще понимая, что мы с Маруто будем делать с Гурием Фоминым, я тем не менее послушно повернулся и отправился за своим подследственным.
В коридоре никого не было. Я напряг память, пытаясь определить, в какую из комнат повели задержанного, когда мы с Барковым стояли в коридоре, и выбрал по наитию самую дальнюю, по правой стороне. Подойдя к двери, я помедлил, но, собравшись с силами, громко постучал.
Тут же дверь открылась, чуть было не ушибив меня. Из комнаты выглянул один из уже знакомых мне полицейских агентов; рукава у него были засучены, и вид он имел разгоряченный. Увидев меня на пороге, он, ничего не говоря, встал, заслоняя мне обзор того, что происходило в комнате. Я тоже молчал. Наконец полицейский с неудовольствием прервал паузу.
– Что-то желаете, господин следователь? – спросил он, тяжело дыша.
Я кивнул.
– Желаю забрать подследственного. Весьма удивленный взгляд был мне ответом.
– Я все обдумал, и желаю сам произвести допрос. Из-за спины моего визави подошел его сослуживец и тоже встал передо мною.
– Обождите еще немного, господин следователь, – этот полицейский агент тоже с трудом переводил дух. Видно, получение показаний от задержанного находилось в полном разгаре. Нет, такие методы не по мне; прав Маруто, надо забирать Фомина и производить с ним процессуальные действия, не нарушая закона.
– Прошу вас не обсуждать мои указания, – сухо сказал я. – Немедленно приведите задержанного в прежний кабинет, ко мне.
– Что делать, Маруто? – безнадежно спросил я.
Людвиг задумался. Лицо его, обычно добродушное, помрачнело и стало жестким, мне показалось даже на миг, что от него пахнуло леденящим холодом, и в кабинете понизилась температура. Померещилось даже, что холод этот шел исключительно в моем направлении, что Маруто с трудом сдерживает неприязнь по отношению ко мне. Что ж, признал я про себя с смирением, он имеет на это основания. Неизвестно еще, как ему аукнется такое участие в моей судьбе.
Я уже боялся сам принимать какие-то решения; мне оставалось только ждать. Маруто с серьезным видом встал, подошел к окну и, перегнувшись через широкий подоконник, посмотрел вниз. Затем подергал тяжелый латунный шпингалет, удерживавший раму, убедился в том, что он плавно ходит в гнезде, и повернулся ко мне.
– Знаете что, Алексей: заберите сюда этого Фомина.
– То есть как? – удивился я. – Как забрать? Его же допрашивают…
– Вот именно, – Маруто говорил отрывисто и вообще преобразился, я таким его никогда ранее не видел. Всегда считал его немного тюфяком. А он, оказывается, прирожденный лидер, скрытый Наполеон. – Надеюсь, что допрос еще не увенчался успехом.
– То есть? – переспросил я, не веря своим ушам. Маруто с досадой обернулся ко мне.
– Ах, Алексей, неужели вы не понимаете, что медлить нельзя! Бегите туда, где идет допрос! Вам надо выцарапать этого мужика, пока он не сообщил роковые для вас сведения! Заберите его сюда, ну же!
Не вполне еще понимая, что мы с Маруто будем делать с Гурием Фоминым, я тем не менее послушно повернулся и отправился за своим подследственным.
В коридоре никого не было. Я напряг память, пытаясь определить, в какую из комнат повели задержанного, когда мы с Барковым стояли в коридоре, и выбрал по наитию самую дальнюю, по правой стороне. Подойдя к двери, я помедлил, но, собравшись с силами, громко постучал.
Тут же дверь открылась, чуть было не ушибив меня. Из комнаты выглянул один из уже знакомых мне полицейских агентов; рукава у него были засучены, и вид он имел разгоряченный. Увидев меня на пороге, он, ничего не говоря, встал, заслоняя мне обзор того, что происходило в комнате. Я тоже молчал. Наконец полицейский с неудовольствием прервал паузу.
– Что-то желаете, господин следователь? – спросил он, тяжело дыша.
Я кивнул.
– Желаю забрать подследственного. Весьма удивленный взгляд был мне ответом.
– Я все обдумал, и желаю сам произвести допрос. Из-за спины моего визави подошел его сослуживец и тоже встал передо мною.
– Обождите еще немного, господин следователь, – этот полицейский агент тоже с трудом переводил дух. Видно, получение показаний от задержанного находилось в полном разгаре. Нет, такие методы не по мне; прав Маруто, надо забирать Фомина и производить с ним процессуальные действия, не нарушая закона.
– Прошу вас не обсуждать мои указания, – сухо сказал я. – Немедленно приведите задержанного в прежний кабинет, ко мне.