— Хотите? — Доктор качнул ложкой в баланде. — Вас тоже могут покормить.
Я максимально вежливо отказалась. Доктор быстро дохлебал свой суп и с видимым сожалением отказался от второго, с тарелкой которого маячила в окне раздачи повариха. Ложку доктор вытер обрывком рецепта и сунул в нагрудный карман.
— Ну что, вы по поводу Коростелева? — осведомился он, не трогаясь с места; наверное, надеялся, что после моего ухода все-таки наестся до отвала.
Я кивнула.
— Он в сознании?
Доктор задумчиво потеребил торчащий из кармана черенок ложки:
— Хотите допросить? В принципе, не возражаю, только когда сам проснется. Будить не надо.
— А что можете сказать про перспективы?
— А что можно сказать… Хреновые перспективы. Серьезная черепно-мозговая, ушиб головного мозга. Отшибло мозги, короче.
Я поморщилась, но справилась с собой. В конце концов, доктору, специализирующемуся на лечении бомжей, уже трудно представить, что есть и нормальные люди.
— А он общаться-то может?
— Может. — Доктор пожал плечами. — Только не помнит ни хе… Простите, ничего не помнит. Амнезия.
— Что, вообще ничего?
— Даже имя свое не помнит, — подтвердил доктор. — Так что напрасно время потратите. Такое бывает при травме головы.
— А со временем? Память восстановится?
— А со временем, — ответил доктор, передразнивая мою интонацию, — надо будет гроб заказывать. Или дом хроников. Башка — она дело тонкое.
— Напишите мне здесь, пожалуйста, что с потерпевшим можно проводить следственные действия. — Я протянула доктору запрос на прокуратурском бланке.
Он перевернул его, взял у меня шариковую ручку и расписался под врачебным разрешением на допрос.
— Спасибо. Доктор, а это вы его принимали?
— Ну.
— А вы не помните, в каком состоянии была его одежда?
Доктор нахмурился, вспоминая.
— Да вроде в нормальном. Чистая, даже кровью не запачкана.
— А застегнута, расстегнута?
— Ну, этого я не помню. А потом, до меня его “скорая” смотрела, они могли расстегнуть. А что, там сексуальное насилие? — Доктор впервые за все время разговора оживился.
Я пожала плечами.
— А в истории болезни не записано, в каком состоянии была одежда?
— Ну пойдемте, глянем.
Доктор вспорхнул, как бабочка, и понесся впереди меня, даже не оглянувшись на окно раздачи, откуда донесся явственный женский вздох. Я едва поспевала за ним.
В ординаторской доктор живо выхватил из пачки меддокументов историю болезни Коростелева и просмотрел записи приемного покоя, после чего протянул историю мне.
— Нет, про состояние одежды ничего нет, — констатировал он с сожалением, пока я своими глазами убеждалась в этом. — Но если одежда повреждений не имела, а была просто расстегнута, могли и не отметить этого.
— Ладно, — я вернула ему историю болезни, — пойду караулить момент пробуждения.
— Если все-таки хотите его допросить, — крикнул доктор мне вслед, — советую сегодня без протокола не уходить. Завтра может быть поздно…
В палате шепотом балагурил Кужеров. Жена потерпевшего вежливо слушала его, но выражение ее лица было по-прежнему грустным, и она по-прежнему не выпускала руки мужа из своей. Муж ее лежал в той же позе, но капельница уже была убрана. Поскольку он так и не проснулся, я решила не тратить времени даром и допросить пока жену потерпевшего. Притулившись на табуретке рядом с ней, я пристроила протокол допроса на дежурную папку и заполнила графы данных о личности. Коростелева Ольга Васильевна, двадцати пяти лет, уроженка Приозерска, медсестра, в настоящее время не работает, адрес…
Но по существу заданных вопросов Ольга Васильевна ничего полезного для следствия не сообщила. На каждый вопрос она только распахивала свои голубые, как у Мальвины, глаза и отрицательно качала головой. С Виктором они поженились полгода назад, детей нет; жили душа в душу. Друзей близких у Виктора нет, врагов тем более. Он в прошлом году уволился с работы, поскольку завод, где он числился токарем, уже давно не функционирует. Жили на случайные заработки Виктора и на ее заработки — она еще и профессиональная массажистка, ходит по частным вызовам, в принципе им хватало. Вредных привычек у Виктора нет, пить он практически не пьет. Живут они здесь недалеко, от больницы направо и за угол. Куда муж шел сегодня, она ума не приложит. Может, какой заказ получил — он в последнее время ремонтировал стиральные машины, платили неплохо. Где находил заказчиков? Она не знает, в это она не вмешивалась. Она уверена, что на Виктора напали в парадной местные наркоманы-малолетки, их полно по дворам шляется. Эта свора как налетит с каким-нибудь обрезком трубы, не отобьешься. Все это она говорила тихим мелодичным голосом, то и дело взглядывая на своего Виктора. Под конец она еле слышно попросила:
— Может быть, не надо всех этих хлопот? Виктору от этого лучше не станет. Когда в первый раз из милиции пришли, они все спрашивали, может, Витя сам упал? Вот и напишите, что сам упал, мы жаловаться не будем. А? — Она вскинула на меня свои небесно-голубые глаза.
Я вздохнула. Сколько сил тратят наши участковые и опера, склоняя неуступчивых жертв разбойных нападений к версии о причинении тяжкого вреда их здоровью в результате падения с высоты собственного роста на ровном месте! А тут, можно сказать, само в руки плывет. Странно, что Мигулько этим не воспользовался. Хотя он парень честный, на такие уловки не идет. Ну а что касается сокрытия преступлений, то мы не одиноки в своем стремлении отлакировать действительность. В Чили, стране, которую долго рекламировали, как государство военной дисциплины и высокого правопорядка, лишь тридцать процентов потерпевших от уличной преступности обращаются с заявлениями в полицию. В Индии на один зарегистрированный случай изнасилования приходится шестьдесят восемь незарегистрированных случаев. В Бразилии из ста пострадавших от разбойного нападения в полицию обращаются только тридцать девять. Про братьев-поляков и говорить нечего. По итогам международного исследования Польша заняла последнее место по количеству заявлений в полицию о совершенных правонарушениях, польская криминальная статистика в целом занижена на семьдесят процентов. Странно только, что у нас в этом конкурсе не призовое место; просто за державу обидно.
Во всех странах, не исключая и нашу, причины отказов прибегнуть к помощи полиции одинаковы: недоверие к полиции, невозможность доказать что-то с точки зрения потерпевших, страх, что преступники отомстят, обращение за помощью к кому-нибудь другому, решение проблемы собственными силами. А что здесь? Неверие в наши силы? Отсутствие доказательств?
— А вы не хотите, чтобы мы нашли преступников? Тех, кто напал на вашего мужа? — спросила я Коростелеву.
— Хочу. Но вы же не найдете. — Она отвернулась.
Рука ее мужа, лежавшая поверх одеяла, слабо шевельнулась. Мы обе посмотрели на больного; он вздохнул, и веки его дрогнули.
— Сережа, приведи доктора, быстренько. Пусть поприсутствует, Коростелев ведь расписаться не может. — Я слегка подпихнула Кужерова к двери, и он резво поскакал в ординаторскую.
— Вы не возражаете, я попробую поговорить с вашим мужем? — спросила я Ольгу. Она вяло пожала плечами:
— А если я скажу, что возражаю?
— Ольга Васильевна, поймите меня правильно: если я увижу, что беседа для него мучительна, сразу прерву ее. Но если он что-нибудь нам расскажет, это очень поможет найти преступников. Вы ведь не говорили с ним о том, как это произошло?
Она опустила глаза. У меня сердце сжималось от жалости к ней, и в то же время я не понимала, чем она меня раздражает. Хорошенькая, ухоженная, вульгарная всего лишь самую чуточку — так, чтобы нравиться еще сильнее; преданная, любящая жена, не отходящая от постели раненого мужа. Что здесь не так, почему сострадание к ней перемешивается у меня с легкой неприязнью? Я даже поймала себя на том, что сострадание-то я испытываю не к ней, а к ситуации, в которой оказалась молодая супружеская пара.
Все может кончиться тем, что он умрет, а она овдовеет. И эту ситуацию не поправит даже то, что мы найдем преступников.
Осторожно приоткрылась дверь палаты; но это был не доктор и не Кужеров. В палату заглянула немолодая женщина, тоже рыжеволосая, симпатичная. Она спросила приглушенным голосом, мягко, по-украински, выговаривая слова:
— Ну как, Олюшка?
Ольга обернулась и грустно ответила:
— Все так же, мама, — и тут же добавила, кивнув на меня: — Это следователь из прокуратуры.
Женщина бочком вошла в палату и остановилась у дверей. Типичная южная внешность, полная фигура, какое-то невыразительное платьишко с короткими рукавами и очень выразительные черные глаза.
— Ох, горюшко! — тихо вздохнула она, как бы про себя, не сводя глаз с безжизненной фигуры зятя.
Открывшаяся дверь чуть не стукнула ее, и она подалась в сторону. Это явились доктор, что-то жующий на ходу, и сопровождающий его Кужеров. Доктор деловито подошел к больному, взял его за руку и сосчитал пульс, потом что-то поправил в подключенном приборе. Потом поднял ему веко и посмотрел в зрачок.
— Ну что? — бодро спросил он больного, прожевав то, что было у него во рту, и уставясь ему в глаз. — Вот следователь тут поговорить хочет… А? Можешь?
Я, затаив дыхание, смотрела на Коростелева. И чувствовала себя слоном в посудной лавке: человек только отходит от тяжелейшей операции, глаза открыть как следует не может, а я приперлась, чтобы освежить ему впечатления, как его долбанули по голове (кстати, странно, как этот занюханный доктор успешно сделал сложную нейрохирургическую операцию). Но Коростелев открыл глаза пошире и слабым голосом проговорил:
— Могу…
Я подалась к нему, а за моей спиной доктор распорядился:
— Народцу тут многовато. Посидите, граждане, в коридоре, а? Давайте, давайте.
Краем уха я услышала возражения Ольги:
— Я хочу остаться…
Я обернулась и увидела, как Кужеров за локоток ведет к выходу упирающуюся Ольгу. Неожиданно она оттолкнула его с такой силой, что Сергей с трудом удержался на ногах, и подбежала к постели мужа.
— Ольга, — я положила руку ей на плечо, — здесь действительно много народу; это и больному тяжело. Я обещаю, что долго не задержусь, просто выясню самые важные вопросы, хорошо? А вы пока можете поговорить со своей мамой. Ладно? И доктор здесь, вы можете быть спокойны за Виктора…
Она резко оттолкнула мою руку, глаза ее зло заблестели:
— Я имею право быть рядом с мужем!
Видит Бог, мне не хотелось с ней ссориться. Разве можно ссориться с потерпевшими? И понять ее можно было — зачем нужны эти дурацкие допросы, когда муж в таком тяжелом состоянии? Только что прооперирован… Я уже склонна была разрешить ей остаться — ну, в конце концов, что такого, если жена побудет рядом с мужем во время этого разговора? За руку подержит, ему будет легче… Но тут вмешалась мать Ольги:
— Олюшка, — сказала она твердо, — пойдем, подождем в коридоре, я хоть словечком с тобой перекинусь. Пойдем, ласточка моя. — И она увела Ольгу из палаты, а я опять наклонилась к потерпевшему.
Он приоткрыл глаза и тихо, но внятно спросил:
— Кто это?
— Это ваша жена, Ольга, — сказала я, успокаивающе поглаживая его по руке. — Виктор Геннадьевич, вы помните, как вы оказались в той парадной?
— Виктор Геннадьевич? — переспросил он. — В той парадной? В какой?
— Там, где вы получили травму. Вы в больнице, вам недавно сделали операцию…
— Я понимаю, — слабым голосом сказал он. — Почему вы называете меня Виктор?
— А как вас называть?
Он помолчал и закрыл глаза. Потом, не поднимая век, проговорил:
— Не помню. Я не помню, как меня зовут.
— Вас зовут Виктор Геннадьевич Коростелев, — терпеливо подсказала я, но он чуть качнул головой из стороны в сторону, и доктор испуганно дернулся.
— Нет, — чуть погодя сказал потерпевший, — меня не так зовут.
— А как? — Я наклонилась к нему.
— Не помню. Но не Виктор.
— Хорошо. А вы помните, где живете?
— Нет, — помолчав, отозвался потерпевший. Доктор наклонился ко мне и на ухо сказал:
— Амнезия. Я же говорил, пустая трата времени.
Я повернулась к доктору и приложила палец к губам, а потом снова наклонилась к потерпевшему, решив не называть его больше по имени, чтобы не нервировать:
— Вы можете сказать, что вы делали утром, выйдя из дома, и куда пошли?
Потерпевший, не открывая глаз, прошептал:
— Н-нет, не помню.
— Вы что-нибудь помните? Можете рассказать? — Я была в отчаянии; только сейчас я увидела, как ему плохо, и мне почему-то показалось, что лучше ему не станет.
— Помню, — проговорил он. И даже голос у него слегка окреп.
— Что?! — спросили мы с доктором в один голос и почти легли на подушку рядом с потерпевшим, наклонившись к нему.
— Помню, — прошептал он, — что… Что никогда не был женат…
Из больницы мы с Кужеровым поехали на станцию “Скорой помощи”, допрашивать бригаду, доставившую потерпевшего в больницу. То, что сказал потерпевший, я даже не стала записывать в протокол; конечно, допрашивать человека через пару часов после операции было глупо и негуманно. Доктор сообразил это быстрее меня и прервал допрос. Бросив на меня ожесточенный взгляд, Ольга заняла свое место рядом с постелью мужа. Ее мать скромно присела в уголочке палаты, а мы с Кужеровым и доктором покинули помещение. В коридоре врач укоризненно покачал головой. Его укоризна явно была обращена не только ко мне, но и к себе самому. Бригаду мы застали на станции, в перерывах между выездами. Врач и фельдшер подняли нас на смех.
— Какие брюки? — издевался над нами молодой сутулый фельдшер. — Может, вам еще сказать про рисунок на трусах? Да у нас после этого Коростелева шестнадцать вызовов. Вы что думаете, мы всем пуговицы пересчитываем?
— Но когда вы вошли в парадную и увидели потерпевшего, вам ничего в глаза не бросилось? — не сдавалась я.
— Бросилось, — иронично ответил врач, — рана на голове. Мы на нее в основном внимание обращали, как это ни странно…
Несолоно хлебавши, мы отправились в обратный путь.
В парадной, откуда был доставлен в больницу несчастный Коростелев, нас ждал приятный сюрприз в виде судебно-медицинского эксперта Стеценко. Он сидел на массивном экспертном чемодане и что-то оживленно рассказывал постовому. Постовой заливался радостным смехом. Мое ухо еще с улицы уловило рифмованные строки в исполнении доктора Стеценко:
…От жизни ничего не ожидающий,
я клизмой раздражаю нерв блуждающий…
— Привет, — обернулся Стеценко на звук наших шагов. И широко улыбнулся.
— Привет, — ответила я без выражения.
Когда-то я не могла спокойно находиться в одном здании ГУВД со своим бывшим сожителем, не то что на одном месте происшествия, потом перегорела, уже не ёкало так сердце при звуке его голоса. Но моя дурацкая натура продолжала играть со мной глупые шутки: ну, балдею я от мужиков при мужском деле. Самый невзрачный и ничего не значащий может вскружить мне голову, стоит мне увидеть, как он первоклассно делает свою работу. Вот и теперь, как только Стеценко посерьезнел и, достав все необходимое из экспертной сумки, деловито занялся смывами и соскобами с пола, я в который раз убедилась, что никто больше в этом мире мне не нужен так, как он.
— Оп-па! Подержи-ка. — Сидевший на корточках Стеценко протягивал мне конвертик с соскобом кровавого следа.
Я подхватила конвертик, и он принялся за следующий соскоб.
— Как дела? — спросила я, чтобы не стоять столбом над работающим мужчиной.
— Я же говорил, ты слышала? От жизни ничего не ожидающий…
— Чьи стихи?
— Мои. Я теперь стихи пишу.
— Лирику?
— Лирическую неопсихоаналитику…
— С патологоанатомическим уклоном?
— Именно. Однострочную, в крайнем случае из двух строк. Мои стихи оказывают психотерапевтическое воздействие.
— Интересно на кого? Твои пациенты в нем уже не нуждаются.
— Зря ты так. Доброе слово и жмурику приятно. А стихи всем нравятся, потому что короткие. Слушатель не успевает устать. Кстати, как себя чувствует источник этих соскобов? Уже отмучился?
— Типун тебе на язык! Прооперировали.
— Все равно долго не протянет. Ты его допросила?
— О да!
— Получила ценные сведения?
— Угу. Ничего не помнит. Не только, как его по башке ударили, но и как его зовут. Жену родную не узнает.
— А факт женитьбы помнит? — Стеценко даже отвлекся от ковыряния в полу и с живым интересом уставился на меня.
— Нет, — вздохнула я. — Факт женитьбы из его памяти изгладился. И это при том, что жена рыдает у постели. Очень по-мужски…
— Ретроградная амнезия, — резюмировал Стеценко, наполняя второй конвертик. — В результате травмы головы утрата воспоминаний не ограничивается только периодом явно патологического состояния, но захватывает и предыдущие отрезки времени. Причем, смею заметить, ретроградная амнезия может быть защитным свойством психики — пациент забывает неприятные для него события, к коим, по всей видимости, относится и факт его женитьбы. Может быть, это для него даже более неприятно, чем удар по голове, повлекший тяжелую травму.
— Какой ты разговорчивый, — без удовольствия отметила я. — Под конец рабочего дня меня это утомляет.
— Правда, Сань, — поддержал меня Кужеров, маявшийся без дела. — Лучше стихи почитай.
— Хорошо, — без ложной скромности согласился Стеценко. — Из однострочного:
…И трупное пятно на репутации…
Кстати, ребята! А может, жена его и оприходовала? А он это понял? С чем и связана ретроградная амнезия.
— А что! Вполне! — горячо согласился оперуполномоченный Кужеров. — Я бы с женой этой поработал…
— Вот и поработай, — откликнулась я без энтузиазма.
Расследование представлялось мне совершенно бесперспективным. В моем сейфе пылилось еще с десяток подобных дел прошлых лет. По ним были проведены все необходимые оперативно-розыскные и следственные мероприятия, которые не прибавили абсолютно ничего к тому, что было написано в постановлении о возбуждении уголовного дела: “неустановленный преступник нанес удар по голове неустановленным предметом”. И даже расстегнутые на жертвах брюки увиделись мне не странным проявлением загадочного преступного умысла, а попыткой элементарно похитить чужие штаны, неудавшейся из-за того, что наверху от сквозняка хлопнула форточка и напугала разбойников.
— Мария, держи контроль. — Стеценко, во время декламации не прекращавший своей судебно-медицинской деятельности, протягивал мне контрольный смыв с участка пола, на вид не опачканного кровью.
— Спасибо. — Я засунула пакетик в дежурную папку.
— Подожди, не убирай, я надпишу, — бросил мне Стеценко, выпрямляясь.
Я безропотно отдала ему пакетик.
— Шикарную версию ты подкинул, — обдумав сказанное про амнезию, включился в разговор Кужеров. — Все в нее укладывается: баба ему изменяла. Он ее засек; она наняла кого-нибудь его прикончить, а теперь совесть замучила, на грудь ему бросается. А?
— Я тебе еще более шикарную версию подкину, — отозвался Стеценко. — У вас же, кажется, еще трое по голове стукнутых? Так вот, всех их жены заказали.
Кужеров задумался над новой версией, а я пихнула его в бок и заметила, что у меня есть версия намного завлекательней: троих предыдущих потерпевших просто перепутали с Коростелевым, на которого был заказ от жены. И только сегодня, наконец, хлопнули того, кого надо.
Несмотря на то, что у эксперта Стеценко глаза весело блестели, а я уже откровенно давилась от смеха, Кужеров совершенно серьезно сказал, что он пошел писать план оперативно-розыскных мероприятий, пока не забыл то, что мы ему тут накидали.
Постовой, на которого никто не обращал внимания, из угла смотрел на нас крайне неодобрительно, похоже, искренне не понимая, как можно глумиться над людьми, пострадавшими от разбойных нападений, и, что еще хуже, над их близкими. Я испытала мимолетное желание объяснить ему, что не над потерпевшими мы смеемся, а просто балагурим на свои профессиональные темы, но отказалась от этой мысли — сам дойдет до этого. Правда, при этом прониклась к нему симпатией в связи с его тонкой душевной организацией.
— Серега, ты хорошо подумал? — спросила я озабоченного Кужерова. — Ты хоть представил, как тебе придется отрабатывать эти версии? Одними разведопросами не обойдешься. Тебе придется точки включать на всех жен, все их связи устанавливать и проверять, да что я тебе объясняю!
— Да?! — ужаснулся недальновидный Кужеров. — Точно, тогда лучше пусть их малолетки из корыстных побуждений…
— То-то же. — Я похлопала его по плечу.
Пора было писать протокол, который в итоге уместился на двух страницах.
Придя домой, я с тоской подумала, что вкалывала без обеда весь день с утра до ночи. Но эффект от моей деятельности — нулевой. Расследование не сдвинулось с мертвой точки. Мне даже нечего предъявить прокурору, кроме двух соскобов и смыва, но про них даже постовому понятно, что это — кровь потерпевшего, и ничего полезного для следствия это не означает. Стало быть, эффект тот же — ноль целых ноль десятых.
В этом, кстати, заключается особенность следственной работы — настоящий бич для совестливых следователей. Можно весь день пробегать, как савраска без узды, с запросами в зубах и к вечеру выяснить, что в искомых учреждениях нет нужных документов; или просидеть с экспертами часов пять, обсуждая какое-нибудь нетрадиционное исследование, и под конец прийти к выводу, что назначать его не стоит. Или битый час разговаривать с долгожданным свидетелем, обнаружив в результате, что допрашивать его не о чем. Так вот, субъекты с прокуратурскими удостоверениями, на работе отбывающие номер, удовлетворенно сложат в сейф бессодержательные протоколы и отметят в своих ежедневниках, что сегодня выполнили столько-то следственных мероприятий. А совестливый следователь на вопрос прокурора, а что он сегодня сделал, стыдливо пожмет плечами. Вроде весь день работал, а не сделал ничего. Эх…
Утром, придя на работу, я выгребла из сейфа все свои четыре “глухаря” и, не дожидаясь приглашения, отправилась к прокурору.
Прокурор приветливо мне улыбнулся, сложил утреннюю газету и спросил:
— Ну что, вчера весь день псу под хвост?
— Примерно, — грустно согласилась я. — Владимир Иванович, гляньте материалы опытным глазом, а? Серия это или нет?
— А почему сразу серия? — проворчал шеф, двигая к себе дела. — Чем по голове били установлено?
Вот что меня всегда поражает в нашем начальнике — это его умение ухватить суть дела, открыв первую страницу. Некоторые зональные прокуроры все дело прочитают от корки до корки и ничего не поймут, а шеф просмотрит по диагонали, и тут же даст ценные советы или завопит, почему не сделано самое важное, и оно действительно оказывается самым важным и приведет прямо к раскрытию.
— Ну что молчите, Мария Сергеевна? Когда вам эксперты скажут, что орудие одно, тогда и приходите с серией.
— А можно, я сейчас позвоню? — Я потянулась к телефонной трубке, и шеф поставил передо мной аппарат.
Набрав номер телефона заведующего моргом, я заглянула в одно из дел, чтобы уточнить фамилию потерпевшего — Арзубов, а мне всё время хотелось назвать его Арбузовым. Завморгом ответил практически сразу.
— Юрий Юрьевич, привет, прокуратура беспокоит.
— Маша, сто лет проживешь. Как раз собирался тебе звонить. У меня тут Стеценко и Маренич, перемываем тебе косточки…
— По поводу?
— По поводу твоих ударенных.
— Ты хочешь сказать, что все наши трупы из парадных ударены одной колотушкой?
— Про все не знаю. — Юрий Юрьевич зашелестел бумагами. — Мы же только двоих вскрыли, остальные-то бедолаги живы, а?
Я подтвердила.
— Еще посмотрим, что физикотехники нам скажут, — продолжал Юра, — но мы тут сами посмотрели и кожные лоскуты, и препараты черепа. Очень характерные повреждения. Пока не можем сказать, что за орудие… Что, Саша?
Послышался приглушенный голос Стеценко.
— А-а. Вот Саша говорит, что похоже на какой-то профессиональный инструмент, геологический там, геодезический, какие еще бывают? В общем, сложной конфигурации, там и ребра, и грани, и какой-то шип. Вот за этот шип мы и зацепимся.
— Алло, Мария Сергеевна? — В трубке зазвучал голос Стеценко. — Маш, физикотехники на металлизацию проверили, все отпечатки цветные, металла в ранах полно. И спектрография одинаковая. Ты бы подъехала, а? Посмотрим вместе. Может, по орудию определимся…
— Саша, у меня другое предложение, — вдруг сказала я. — Отпустит тебя Юрий Юрьевич? Давай вместе съездим в больницу, где мой последний потерпевший, поговори с доктором, который его оперировал. Я хочу знать, какое там орудие.
Мы со Стеценко, заручившимся согласием заведующего моргом, договорились встретиться через час в метро, и я положила трубку.
— Ну что, я уже не нужен? — добродушно спросил шеф, толкая ко мне по столу кучку “глухарей”. — Вернетесь или…
— Как получится, Владимир Иванович, — пожала я плечами. — В принципе это недолго.
— А вы не торопитесь. Прогуляйтесь, погода хорошая. А то жизнь пройдет, а вам, кроме уголовных дел, вспомнить не о чем.