Елена ТОПИЛЬСКАЯ
ЛОВУШКА ДЛЯ БЛОНДИНОВ
* * *
— Девушка, имейте же совесть! Вы мне совсем на голову сели! Да еще и сумку свою поставили!
— Извините, пожалуйста. — Я отодвинула свою сумку от пожилой дамы, к которой меня притиснула пассажирская толпа, хлынувшая в трамвай на остановке.
Но дама не успокоилась:
— Вы что, пьяная, что ли?! На ногах не держитесь…
— Извините, — еще раз сказала я, стараясь сохранять спокойствие, — если бы не давка, я бы близко к вам не подошла.
— Что у вас там, кирпичи? — продолжала негодовать дама, поправляя прическу и отпихивая мою сумку еще дальше.
— Книги, — кротко сказала я.
Еще пять остановок впереди, а стоять уже совсем невыносимо: давка, жара, несмотря на сентябрь; сзади кто-то уперся мне в спину рюкзаком, колготки под угрозой, потому что к ним прижимается “челночная” клетчатая сумка, и невольно подгибаются ноги на десятисантиметровых каблуках. А мадам сидит себе у окошечка и еще недовольна тем, что я покушаюсь на ее личное пространство. Еще “пьяной” обзывается.
— Какие книги?! У вас там что-то железное… — Она шлепнула по сумке рукой и потрясла ушибленными пальцами.
Мне стало смешно. Я наклонилась к ее уху и прошептала:
— Только вы меня не выдавайте…
Она изогнула шею, чтобы смерить меня высокомерным взглядом, а я приоткрыла сумку и показала ей лежавший сверху пистолет.
После этого взгляд утратил высокомерие, дама стремительно выкрутилась со своего места и растворилась в толпе пассажиров. А я, презрев приличия и даже не оглядевшись в поисках более достойного кандидата на освободившееся место, плюхнулась к окошку и пообещала себе не поддаваться больше на провокации друга и коллеги Горчакова. Свои вещдоки пусть сам с экспертизы забирает и в трамвае возит. Но тут же устыдилась: он все-таки тоже мне помогает, вот месяц назад череп для меня забирал из областного бюро судмедэкспертизы и на метро отвез в Военно-медицинскую академию.
Интересная была экспертиза: на черепе две линии переломов пересекались, вернее, одна из линий прерывалась, упершись в другую, что давало нам возможность совершенно точно определить, какой из этих переломов образовался первым, а значит, и в какой последовательности наносились удары, эти переломы причинившие. А это было принципиально, так мы разбили версию злодея, который утверждал, что нанес только один удар по голове потерпевшему и ушел, а уж кто его добил — это наша задача установить. Поскольку злодей сдуру показал, куда именно ударил он, я легко парировала, выложив на стол заключение экспертизы: там, с рисунками и фотографиями, весьма наглядно разъяснялось, что первый удар был нанесен как раз в другое место, а вот линия перелома, шедшая от указанной злодеем точки приложения травмирующего орудия, образовалась от второго удара, поскольку упиралась в первую линию и дальше не шла. Вывод ясен даже детям — наука умеет много гитик, а следователь это обстоятельство должен использовать по максимуму.
Задумавшись, я чуть не проехала свою остановку. С трудом продравшись к выходу, прижимая к себе сумку с драгоценным вещдоком, я вывалилась из трамвая на раскаленный асфальт прямо в объятия друга и коллеги Горчакова.
— Как ты вовремя, подруга, — поприветствовал он меня, — сходи-ка в РУВД, там тебе работенка подвалила.
— Леша, ты обалдел? — возмутилась я. — Да я на ногах не стою, с другого конца города на общественном транспорте и, между прочим, с твоими вещдоками! На, забирай. — И я полезла в сумку, но Горчаков, испуганно оглядевшись, схватил меня за руку и засунул пистолет обратно.
— Да ну тебя, еще пристрелишь, — проговорил он, продолжая удерживать мою руку.
— Отпусти. И не мечтай, что я пойду за тебя работать.
— Ну чего ты взъелась-то? Сейчас спасибо скажешь. Потерпевший с черепно-мозговой травмой, из парадной.
Я перевела дух. Да, действительно, работенка моя. За последние две недели это четвертый потерпевший с черепно-мозговой травмой из парадной. Из предыдущих трех один еще жив, но в критическом состоянии, двое умерли. Ничего не похищено. У всех расстегнуты брюки.
Показаний никто из них дать не смог, но определенную картину составить удалось. Все — молодые мужчины примерно одного возраста, около тридцати; все светловолосые, прилично одетые, не похожие на людей, которые собирались помочиться в парадной, хотя бы потому, что двое шли домой, а один только что вышел из квартиры.
И следов сексуального насилия — никаких. Да и брюки только расстегнуты, но не сняты и даже не спущены. Не знаешь, что и думать. Маньяки и те обычно преследуют какую-то цель, кроме удара колотушкой по голове. Если бы это был маньяк, зацикленный на проломах черепов, то ему, скорее всего, было бы все равно, кого лупить по голове в парадных. А может, даже было бы все равно, где лупить. Этот же злодей ходит по подъездам, выбирает светловолосых молодцев и обязательно расстегивает им брюки…
— Лешка, а в серию укладывается? Молодой, светловолосый? Брюки расстегнуты?
Горчаков помолчал, подумал, потом заявил:
— Понимаешь, тут сложно сказать… Его из парадной доставили в больницу; кто его знает, что там было, подробностей тебе сообщить не могу.
— Та-ак. — Я расстроилась. Скорее всего, это просто разбойное нападение и в серию не впишется. — А место осматривали?
— Что ты, Машенька? У нас тут не клуб самоубийц.
Горчаков намекал на мое гневное заявление на последнем осмотре, загаженном донельзя милицейским следователем. Я пообещала удавить своими руками каждого, кто сунется на следующее место происшествия раньше меня; а тем, кто будет курить и окурки свои разбрасывать вокруг трупа, я посулила эти окурки собственноручно засунуть… понятно, куда. Присутствовавший при этом начальник уголовного розыска многозначительно посмотрел на испуганный оперсостав и трагическим шепотом произнес: “Иногда с ней лучше не спорить”.
— Ждут тебя, место обнаружения тела охраняют, в больнице пост стоит. Постовой некурящий.
— Удивительно. Неужели такое возможно? А как же люди ходят, это же парадная?
— По слухам, начальник РУВД сказал, что лучше всю ночь просидеть под лестницей, охраняя следовую обстановку, чем потом иметь дело со Швецовой. Ну ладно, ладно, — он ловко увернулся от моего тычка, — это же не я сказал, а начальник РУВД. Там парадная сквозная. Место, где тело лежало, огородили, и жильцы ходят в обход, со двора. Давай мне мой “пестик” и беги быстрее в убойный отдел. Да не здесь, дурища, не надо его на остановке вынимать, давай хоть в парадную зайдем.
В парадной, в лучших традициях шпионских фильмов, состоялась передача бразильского пистолета марки “Таурус”. Лешка засунул его в полиэтиленовый пакетик, предусмотрительно взятый с собой. Наверняка выскочил за мороженым для нашего секретаря Зоеньки, своей пассии ненаглядной, о чем я не преминула ему заметить. Он в ответ посетовал, что характер у меня портится на глазах, и поделился своими наблюдениями по поводу патологической злобности женщин, не имеющих постоянных половых партнеров. Я же заверила его в том, что больше он может не рассчитывать на меня, в смысле подмены его в дни дежурств — отмазок перед женой, когда он на выходных удовлетворяет свою похоть с дамой сердца, а также во всех прочих ситуациях, в которых ему отныне придется отдуваться самому. После этого мы с ним обменялись нежнейшими улыбками и разошлись. Все равно Лешка мой лучший друг, да и у него более близкого товарища, чем я, нет. На той неделе он потащил меня обедать, под предлогом, что ему нужно со мной серьезно поговорить, и вдруг, сидя в кафе, спросил: “Маша, “почему я изменяю жене?”
— Хороший вопрос, — сказала я. — Ты себе его задавать не пробовал?
— В том-то и дело, что пробовал, — честно признался этот недотепа. — Но сам я ответа не нахожу. Я бы понял, если бы у меня жена была стерва, но ты Ленку знаешь. Святая женщина. И готовит хорошо. И вообще дома у меня все хорошо. И с Зойкой мне хорошо. Только совесть мучает — я же не могу на ней жениться. Ну в чем дело, Маша, а?
— В чем дело? Видишь ли, Лешенька, есть такие мужчины, они называются…
— Да знаю я, как они называются! Но я же столько лет с женой прожил; если бы я был этим самым… я бы столько не выдержал…
— Значит, клинический случай. Синдром беса в ребро.
— Тебе бы все смеяться. А тут человек погибает!
— Да тихо ты! Что ты орешь на все кафе! — Мне пришлось сильно дернуть его за руку. — Тоже мне, погибающий! Переутомился, что ли?
— Ну поиздевайся надо мной. Хорош друг…
— Леша, я не понимаю, чего ты от меня хочешь? Чтобы я поработала психоаналитиком? Нашла бы пристойное оправдание твоему зуду сексуальному?
— Маша! — почти простонал Горчаков. — Если бы это был сексуальный зуд, я бы сам разобрался. Но я иногда с Зойкой просто общаюсь, даже не трогаю ее, и мне хорошо. Вот это что значит?
— Значит, это не любовь, а дружба.
— Ой, как смешно! Ты пойми, для меня же не потрахаться главное, а человеческие отношения.
— Но…
— Но у меня и дома человеческие отношения! Вот что мне покоя не дает! Какого хрена я от добра добра ищу?
— О-о! Леша, я бы тебе сказала, но ты обидишься.
— Да? — Лешка задумался. — Ну ладно, говори. Переживу.
— Ты, как всякая особь мужского пола, не в силах противостоять соблазнам. Слабенький ты у нас. Как говорил Анатолий Федорович Кони, у каждого из нас есть свои собаки, надо только держать их на привязи.
Но Горчаков этим не удовлетворился. Конечно, он ожидал, что я грамотно, с привлечением авторитетов вроде Юнга и Фрейда, объясню ему, что в сложившейся ситуации нет его вины, а так предопределено полигамной природой мужчин. Видимо, что-то в этом роде он и сам думал, но если бы он услышал это еще и от меня, то освободился бы от всяких угрызений совести. Хотя тот факт, что это толстокожее животное рефлексирует, уже о многом говорит.
Размышляя о тяжелой судьбе старого друга, я и не заметила, как дошла до РУВД. Вспомнив, что еще не обедала, я купила несколько пирожков и спустя пять минут была с ликованием встречена немногочисленным личным составом отдела по раскрытию умышленных убийств. Пакет с пирожками бережно изъяли из моих ослабевших рук, усадили меня в продранное кресло для VIP-персон и понеслись ставить чайник.
— Ну что, Маша, по душу Коростелева пришла? — Это хором сказали сразу два опера с набитыми ртами, ожесточенно жуя пирожки.
— Но душа-то еще тут? — испугалась я. — Он жив еще?
— Да жив, жив, успокойся. — Начальник отдела подвинул ко мне последний пирожок. — Правда, в реанимации. С чего начнешь, с больницы или с осмотра парадной?
— Прямо и не знаю, — засомневалась я.
С одной стороны, надо торопиться в больницу, особенно если потерпевший в реанимации, то есть одной ногой на том свете. А с другой стороны, чем больше медлишь с осмотром места происшествия, тем больше информации теряешь.
— Рекомендую начать с осмотра. — Костик Мигулько, начальник отдела, старательно отводил глаза от пирожка, и я сжалилась над ним.
— Ладно, ешь мою пайку. А почему с осмотра?
— Этот парадняк охранять вечно не будут. А с потерпевшим все равно не о чем разговаривать.
— Он в коме, что ли?
— Да нет, просто он вообще ничего не помнит. Ни как ударили, ни даже как его зовут.
— А вы ж сказали, Коростелев?
— Так мы личность установили. Хорошо, жена там рядом оказалась, шла из магазина, увидела сборище любопытных, подошла, а там муженек с пробитой башкой.
— Подожди, так он не в своей парадной лежал?
— Нет, не в своей. За три дома.
— Да, повезло, что жена пошла в магазин. А так бы его год устанавливали. Да еще и захоронили бы за госсчет, в братской могилке…
— Костик, а ты на место выезжал? — Я умоляюще посмотрела на Мигулько.
Мы с ним договаривались, что если я не смогу оперативно прибыть на очередной осмотр, то хоть он съездит на место и максимум возможного отметит и зафиксирует.
— Да выезжал. Правда, уже после того, как “скорая” его увезла. Но могу тебя заверить, ничего интересного ты там не найдешь. Даже крови практически нету, только лужица натекла, похоже, там, где голова лежала.
— А как ты думаешь, он из той же серии? Или просто местные отморозки по голове дали с целью ограбления?
— Да кто их разберет? И потом, Маша, что ты на серии зациклилась? Посмотри на сто одиннадцатые[1] за прошлый год: восемнадцать случаев нераскрытых тяжких, и все в парадных, и все по голове, а в девяти случаях вообще ничего не пропало.
— А как же брюки расстегнутые?
— А может, их врачи расстегнули.
— Костя! Я врачей допрашивала, они сами удивлялись, что кто-то брюки расстегнул. А…
— А это совпадение! — бодро вступил в разговор оперуполномоченный Кужеров, отхлебнув чая.
— Маш, — Костик умильно заглянул мне в глаза, — не хотелось бы серии… А? Ну ты же знаешь, налетят, набегут, на контроль поставят, на заслушивания дергать будут два раза в неделю… Оно тебе надо? — Костя говорил, как пел, я даже заслушалась. — А так разбой и разбой. Ну есть сходство, так давай мы будем иметь это в виду — я одному оперу все ОПД[2] скину, вот хоть Сереге Кужерову…
Кужеров при словах шефа поперхнулся пирожком, но героически смолчал. Была, конечно, в словах политически грамотного Мигулько сермяжная правда. Оно мне было не надо; никто мне не помешает расследовать, а операм — раскрывать, даже если мы не заявим громко, что у нас загадочная серия. Тем более что потерпевшие — не депутаты и даже не бизнесмены; один рабочий, один программист, один безработный. И сегодняшний Коростелев, похоже, простой смертный, раз никто из милицейско-прокурорского начальства еще не поинтересовался его состоянием здоровья.
Я заботливо постучала по спине Кужерова, который все еще давился пирожком, и кивнула Косте Мигулько:
— Нет вопросов. Все между нами, только Кужерова желаю получить сразу. Дай машину, метнемся с ним на место, а потом в больницу. Все равно экспертов нет, так что на месте долго не задержимся, только глянем.
Опер Кужеров кинул на начальника затравленный взгляд, но Мигулько, сидя напротив, умудрился не встречаться с ним глазами.
В принципе, кандидатура Кужерова, которого все дружно называли Фужеровым в силу пристрастия к дешевому спиртному, меня устраивала. Он, конечно, не гений сыска и недостатки имеет. А у кого их нет? В перерывах между запоями он вполне трудоспособен и, более того, проявляет усердие. Если работает со следователями мужского пола, то умудряется уговорить выпить даже трезвенников и язвенников. А со мной вынужден вести трезвый и правильный образ жизни, но обычно увлекается исполнением служебных обязанностей и забывает про свою пагубную страсть.
Дождавшись машины, я увела заскучавшего Кужерова, и через десять минут мы с ним уже входили в темную парадную, огороженную специальной ленточкой, которую Мигулько купил на собственные деньги и очень этим гордился.
Под лестницей на ящике дремал постовой. Кужеров подошел к нему и потрепал за плечо. В глазах пробудившегося постового заблестела надежда на скорое избавление от бессмысленной с его точки зрения работы — охраны пустой парадной, где никаких ценностей не имеется. Кужеров что-то сказал постовому, тот вскочил и стал шарить по карманам. “Неужели в магазин пошлет?” — испугалась я, краем глаза наблюдая за их общением, но постовой всего лишь вытащил пачку сигарет и протянул Кужерову. Заметив мой косой взгляд, он хмуро доложил:
— Я здесь не курил!
Я кивнула и стала обходить площадку перед входом с улицы. Вот на полу лужица подсохшей крови, слегка размазанная, она, конечно, натекла из раны головы. Судя по расположению этой лужицы, вошел потерпевший сюда через ту же дверь, что и мы, а вот куда направлялся — наверх по лестнице или к выходу во двор, используя этот путь, как проходную?
— Сережа, — окликнула я Кужерова, — а куда он шел, установили? У него есть знакомые или дела в этой парадной?
— Не-а, — откликнулся Кужеров, — он же не помнит ни фига.
— Иди сюда, — позвала я его. — Изобрази, как ты входишь в парадную. Я хочу понять, куда он шел и откуда его ударили — спереди или сзади.
— На себе показывать нехорошо, — засомневался мнительный Кужеров. — Молодой, иди сюда, — перевел он стрелки на постового. — Вот на нем и показывай. Тренируйся на кошках.
— Войдите, пожалуйста, в парадную с улицы, — вежливо попросила я молоденького постового. — А ты встань сюда. — Кужеров тяжело вздохнул, но подчинился.
— Нет, его в парадной не ждали, — сделала я вывод после третьей попытки постового войти в парадную, где за дверью в углу притаился Кужеров, больше стоять ему было негде.
В этом случае потерпевший задевал бы его дверью, и они неминуемо оказывались бы лицом к лицу. Если бы потерпевшего что-то насторожило, он бы уже не повернулся к незнакомому человеку спиной в этом тесном парадняке. Значит, вошли за ним? Или это был знакомый, которому он доверял? Все равно, тогда тоже не повернулся бы. Заговорил бы, стал общаться… А больше в этой парадной притаиться негде. Так, а если вошли за ним?
Постепенно постовой увлекся, входил и выходил все более и более артистично. Кужеров же долго крепился, удерживая на лице гримасу пресыщенности, но, в конце концов, тоже с головой погрузился в действо. После серии экспериментов, отрепетировав еще и возможный проход потерпевшего со двора на улицу, мы втроем сошлись во мнении, что преступник вошел в парадную следом за потерпевшим с улицы и сразу ударил его по голове.
Кроме того, я убедилась, что на этом месте происшествия надо составлять подробный масштабный план, и не вредно бы то же самое сделать во всех остальных парадных, где были обнаружены мужчины с черепно-мозговыми травмами. Визуальное обследование пола показало, что, кроме соскоба крови, взять отсюда следствию нечего — ни окурка, ни волоска, ни щепок, ни тряпок. Интересно, а что имелось в других случаях? Я, конечно, добросовестно съездила во все парадные, да только два дела я получила спустя несколько дней после происшествия, из милицейского следствия, когда потерпевшие отдали Богу душу и подследственность из милицейской превратилась в прокурорскую, а третий эпизод вообще пришел материалом по телефонограмме из больницы, и ни о каком осмотре не было и речи.
Постовой, вовлеченный в следственные манипуляции, проникся важностью происходящего. По моей просьбе он связался по рации с дежурным, сообщил, что нам нужен судебно-медицинский эксперт для фиксации и изъятия следов крови, получил ответ, что свободный медик будет не раньше, чем через пару часов, и, закончив переговоры, выразил готовность охранять это пресловутое место происшествия сколько потребуется, не считаясь с личным временем.
Убедившись, что охрана места происшествия обеспечена надлежащим образом, я потащила Кужерова в машину, и через три секунды мы уже двигались в сторону нашей старейшей больницы, знаменитой тем, что основной контингент пациентов ее состоял из окрестных бомжей, стекавшихся на лавочки тенистого больничного сада, где под каждым им кустом был готов и стол, и дом. Летом эти бомжи прямиком с лавочек попадали в больничные палаты с алкогольной интоксикацией, аспирацией рвотными массами, ножевыми ранениями от собутыльников, зимой — с теми же диагнозами плюс обморожение.
С учетом этого спецконтингента некоторые особенности больничного бытия, как то: полное отсутствие больничного белья (попавшие сюда по “скорой” так и лежали в своей одежде на голых матрасах без простыней и наволочек) и полное отсутствие столовых приборов, в результате чего пациенты, не запасшиеся ложками и стаканами, вынуждены были глотать слюнки, завистливо глядя на тех, у кого ложки были, так вот, эти особенности воспринимались больными правильно, все сознавали, что стаканы и ложки только дай бомжам — они сразу перекочуют под больничные кустики, равно как и белье на них переводить было слишком шикарно.
Территория больницы была похожа на старинный парк родового замка — вековые липы и дубы; усыпанные поздними цветами кусты шиповника; темно-зеленый жасмин, уже отцветший, а в начале лета разливающий свой нежный аромат далеко окрест… Путь к нужному нам корпусу преграждали распростертые поперек дороги два храпящих тела с признаками грядущей алкогольной интоксикации, распространявшие отнюдь не жасминовый аромат. Снующие по территории медсестры в крахмальных халатах привычно перепрыгивали через тела и неслись дальше по своим медицинским делам.
Лестница больничного корпуса представляла собой гибрид помойки с общественным туалетом. На площадке второго этажа со стены свисали раскуроченные останки таксофона. Из угла тошнотворно пахло что-то, прикрытое газеткой. Дверь на этаж, явно подвергавшаяся многократным взломам и реставрациям, была заперта с тщательностью психиатрического стационара специального типа.
Подергав дверь, я отошла в сторону и кивнула Кужерову. Он до перехода в убойный отдел работал в территориальном отделе, обслуживавшем, в том числе и эту больницу, соответственно, знал, как сюда проникать. Кужеров задачу понял, забарабанил в дверь и заорал дурным голосом:
— Открывайте, милиция!
Эти выкрики он повторил еще три раза без всякой интонации, глядя в сторону, как бы исполняя рутинную повинность, и не успело эхо от его требований затихнуть в гулких лестничных пролетах, как с той стороны двери забренчали ключи. Нам открыла пожилая санитарка. Кужеров молниеносно сунул ей под нос милицейское удостоверение, и она закивала головой:
— Конечно, заходите, заходите. Мы от пьяниц закрываемся, а то стоит одному лечь в отделение, как дружки к нему повадятся, мало того, что в столовой гадят, так у людей вещи воруют. Вы к Витеньке Коростелеву, наверное? С черепно-мозговой? Вот сюда, первая палата налево. Там жена у него сидит, такая девочка милая. Не отходит от его постели, все плачет потихоньку, уж доктор ее выгоняет передохнуть, а она ни в какую. Вот парню с женой повезло…
Сопровождаемые разговорчивой нянечкой, мы с Сергеем зашли в маленькую палату, в которой у окна стояла одна кровать. На ней лежал голый по пояс мужчина, голова его была обрита наголо и залеплена какими-то тампонами, рядом стояли стойка с капельницей, какие-то приборы. Возле кровати на табуреточке сидела молодая женщина в блестящей маечке и обтягивающих брючках, с копной рыжих кудрявых волос. Она обернулась, когда мы вошли. Лицо было заплаканным, но губы и глаза, тем не менее, накрашены. И меня это очень тронуло: у постели больного мужа, можно сказать, в походных условиях, а не забывает, что она женщина.
Никакого постового, естественно, и в помине не было, как курящего, так и некурящего. Я и не удивилась; вот если бы пост стоял, тогда бы я удивлялась. На всех ударенных по голове постовых не напасешься. В конце концов, он не подстреленный бизнесмен, вряд ли его придут сюда добивать колотушкой. Да и при круглосуточном дежурстве жены никакого поста не надо. Судя по тому„как она вцепилась в руку мужа, безвольно вытянутую поверх одеяла, никакой маньяк сюда не пройдет. Я отметила, что потерпевший Коростелев лежит на чистом, хрустящем белье, явно не больничного происхождения. Рядом на тумбочке — пакет с соком, стакан, кипятильник, термос.
Глаза потерпевшего были закрыты, губы запеклись. Вокруг глаз виднелись черно-синие круги — верный признак черепно-мозговой травмы, так называемые “очки”. Когда-то я, допрашивая избитую мужем женщину, по неопытности приняла такие “очки” за фингалы и подвергла сомнению ее слова об ударе утюгом по голове, стала домогаться рассказа про подбитые глаза. Спасибо, судебно-медицинский эксперт, тихо заполнявший свои бумажки в уголке, меня деликатно поправил, просветив насчет черепно-мозговых “очков”.
— Здравствуйте, — тихо сказала я жене, вопросительно смотрящей на меня. — Я из прокуратуры, следователь…
Жена приложила палец к губам.
— Тише, он спит, — прошептала она. — А из милиции уже приходили…
Я тоже перешла на шепот:
— Дело по нападению на вашего мужа будет в прокуратуре, я должна его допросить.
В ее глазах мелькнул страх.
— Зачем?! — умоляюще прошептала она. — Не надо его мучить…
— Я сейчас зайду к врачу, поговорю с ним. Вашего мужа я побеспокою, только если врач разрешит. — Я ободряюще коснулась ее плеча, она поежилась, и ее огромные глаза наполнились слезами.
— Как ваше имя-отчество? — наклонилась я к ней.
Мне было ее ужасно жалко, и я, как всегда в таких обстоятельствах, проклинала свою деликатную натуру. Я испытывала неловкость за то, что беспокою человека с тяжелой травмой и его родных, которые тревожатся за его жизнь, так же, как всегда стеснялась уличать своих подследственных во вранье. Мне почему-то всегда казалось, что им безумно стыдно передо мной, если я даю им понять, что знаю, что они врут. Правда, у меня хватало осторожности никому не признаваться в этих переживаниях. Представляю, что сказал бы мне друг и коллега Горчаков. Проходу бы не дал…
— Оля… Ольга Васильевна. — Она с трудом сдерживала слезы.
— Сережа, побудь тут, пока я врача найду, — шепотом сказала я Кужерову и отправилась на поиски ординаторской, краем глаза отметив, что Кужеров подсел к Ольге Васильевне и, похоже, начал устанавливать оперативный контакт. С проходящими по делам женщинами у него это всегда прекрасно получалось.
На розыск лечащего врача моего потерпевшего я потратила больше времени, чем на то, чтобы добраться до больницы. Доктор нашелся в пустынной столовой, где он жадно поглощал какую-то баланду омерзительного вида и запаха. Лет доктору на вид было около сорока, впечатления преуспевающего человека он не производил. Я нахально прервала его трапезу, предъявив свое удостоверение, и присела рядом, не дожидаясь приглашения.