Что опять же напоминает мне о карнавале пожарных в честь Четвертого июля, уродливом в некоторых своих проявлениях, ставшем, так сказать, началом, — к тому времени прошло уже несколько недель после похорон Рассела, и у большинства членов семьи воспоминание о смерти растворилось в тумане прошлого.
О, я чуть не забыл упомянуть, что как раз в то время в городе появилась новая девушка. Она поселилась вместе со своей семьей на Церковной улице и работала в десятицентовой забегаловке, наигрывая на разбитом пианино шлягеры сезона. Звали ее Роза Халлиган, но мальчишки успели прозвать ее...
1
2
О, я чуть не забыл упомянуть, что как раз в то время в городе появилась новая девушка. Она поселилась вместе со своей семьей на Церковной улице и работала в десятицентовой забегаловке, наигрывая на разбитом пианино шлягеры сезона. Звали ее Роза Халлиган, но мальчишки успели прозвать ее...
1
— ...Эй, Кривоногая!
В облегающей юбчонке, в блузе цвета запекшейся крови, обтянувшей цыплячью грудь, Роза Халлиган строила глазки пассажирам Колеса Обозрения. Сверкающая в лучах прожекторов конструкция поворачивалась рывками, зачерпывая парочки из тьмы и вознося их высоко в небо. Из репродуктора гремело «На острове Капри», соперничая с механическим кваканьем калипсо и электрическим треском шутих и хлопушек.
В ответ на громкий призыв из одной лодочки Роза презрительно дернула плечиком, покачала головой и отвернулась. Роза Халлиган не связывается с мелюзгой. Подмигнув Холланду, Нильс махнул ей рукой и крикнул: «Ау-у!» — в то время как земля превращалась в плоский чертеж и быстро удалялась.
— Кармен Ломбардо поет носом, — заметил он по поводу песенки, пока лодочка судорожно дергалась, двигалась, останавливалась, снова двигалась, затем весь мир накренился, когда они оказались в высшей точке подъема, нижние лодочки раскачивались, выпуская пассажиров и впуская новых. Он смотрел вниз, на толпу, собравшуюся на площади размером с почтовую марку, где маленький провинциальный карнавал, устроенный попечительством местной пожарной команды, волновался и безумствовал одну только ночь. По другую сторону узкой улочки, усеянной огрызками кукурузных початков и пустыми картонными стаканчиками, потертые и выгоревшие палатки заманивали третьесортными аттракционами: «Выиграй куколку!»; Мадам Зора, астролог; Чэн Ю, Чудо Исчезновения; Зулейка — Единственный в Мире Настоящий Гермафродит.
Банг! Вуух!
Где-то взорвалась ракета, там и тут римские свечи разбрызгивали снопы искр на газоны, ребенок промчался сумасшедшим зигзагом с бенгальским огнем в руке. Колесо скрипело, Нильс отвернулся и стал изучать звездное небо.
— Вон Близнецы, — сказал он, найдя созвездие.
— С ума сошел, — ответил Холланд.
— Правда, вон они — видишь? Это Телец, над ним Рак, а справа от них две яркие маленькие звездочки, это Кастор, а тот, что пожелтее, — Поллукс. Близнецы.
Холланд бросил взгляд на него и, раздраженный тем, что колесо не движется, начал раскачивать лодочку, пока Нильс продолжал изучать небо: над Близнецами видна Большая Медведица, а там, видишь, — будто горсть семечек? Кресло Кассиопеи... Визг гармоники аккомпанировал его занятиям.
— Холланд! — сказал Нильс, когда музыка смолкла.
— М-мм...
— Что ты сказал миссис Роу, когда она поймала тебя в гараже?
Холланд хихикнул и произнес несколько слов, которые шокировали Нильса.
— Неужели, лапа? И что она сделала?
— Я же говорил, она прогнала меня. — На этот раз усмешка была не просто кривой, а чуть ли не бешеной. — Но она дождется!
— Чего дождется?
— Она дождется у меня, старая миссис Роу, получит свое!
Нильс заметил, что после этих слов возбуждение оставило Холланда, осталось лишь мирное, самоуглубленное выражение, узкие глаза вглядывались во что-то невидимое, известное лишь ему одному. Холланд, думал он, Холланд. Ты нужен мне — мы нужны друг другу. Вот в чем дело. Я всегда был — что? — зависим от Холланда. Без Холланда какая-то частица меня утрачивается.
— Смотри! Это Эрни Ла-Февер. — Нильс указывал вниз, на землю. — И еще смотри — Торри!
Обнявшись, Торри и Райдер стояли возле палатки «Выиграй куколку!», завороженные вращающимся колесом рулетки. Торри не принадлежала к роду Перри. После трех лет ожидания Александра и Вининг удочерили девочку четырех лет, год спустя появились близнецы. Все обожали Торри. Ее облик эльфа чудесно сочетался с царственной осанкой семьи Перри. Миниатюрная, хрупкая, с рыжеватыми волосами, карими глазами и множеством веснушек. Гамен, как говорят французы. Очаровательная, похожая на мальчишку, искрящаяся умом и юмором, она обещала стать хорошей женой Райдеру Гэннону. На восьмом месяце она казалась излишне пополневшей, хотя доктор Брайнард следил за ходом беременности.
Райдер поставил две монетки на нумерованные квадраты, хозяин запустил рулетку. Шарик, подгоняемый движением колеса, постепенно замедлял ход. Нильс видел сверху, что Торри не выиграла. Она долго стояла, вглядываясь в ряд призов позади прилавка, пока Райдер великодушно рылся в карманах. Потом покачала головой и потащила его прочь от рулетки — и от соблазна тоже, — и они смешались с толпой.
— Ужасно, — угрюмо пробормотал Нильс. В туфлях без каблуков Торри казалась неуклюжей, как пингвин, несущий арбуз. — Зато она родит замечательного малыша!
Холланд бросил презрительный взгляд на уходящую парочку.
— Ну уж? — сказал он загадочно. Колесо Обозрения стало поворачиваться.
Когда оно остановилось, Нильс соскочил на рампу и ввинтился в толпу вслед за Холландом. Кто-то окликнул его — Эрни Ла-Февер, его жирная хромая фигура отдаленно напоминала Рассела Перри, лицо все перемазано в сахарной вате. На руку Нильсу упал кусочек ваты, похожий на споры какого-то искусственного гриба. Он смахнул его щелчком. «Привет, Эрни!» — но тот уже растворился в толпе.
— Попытаешь счастья? — предложил хозяин палатки. — Десять центов с человека, за какие-то паршивые десять центов можешь выиграть куколку для своей девчонки!
Нильс разглядывал кукол: забавные штучки, круглые такие, смуглые лица с идиотским хитрым выражением — скорее ухмылка, чем усмешка, ряд дешевых повторений, доказывающий неуместность любого разнообразия в искусстве для народа. Ниже пояса была широкая юбка, образующая абажур персикового цвета, с электрическим шнуром, спрятанным под одеждой. Для демонстрации хозяин щелкнул выключателем, и кукла загорелась, юбка окрасилась теплым оранжевым светом.
— Мы начинаем, люди, мы начинаем! — кричал он, шлепая по прилавку с нумерованными квадратиками. — Ка-а-аждый должен испытать свое счастье! — Он запустил рулетку, и после того, как несколько зрителей поставили свои деньги, Нильс положил монетку на номер 10. Глаза его вращались в глазницах, он пытался следовать взглядом за смазанными в движении цифрами на вращающемся колесе.
Наконец он увидел свою цифру, колесо замедлило движение и остановилось с другой стороны; он попробовал еще и еще раз, снова без успеха. При четвертой попытке, когда колесо почти остановилось, шарик каким-то чудом перескочил из гнезда номер 5 на номер 4.
— Твое, малыш, — сказал хозяин, протягивая ему приз. Нильс протянул лампу Холланду, который наблюдал за игрой, прячась в тени палатки. Гадство — ну и взгляд у него!
— На кой черт тебе это надо?
— Я выиграл ее для Торри. — Нильс забрал лампу, одернул на ней юбку.
— И потратил сорок центов, чтобы получить ее. — Холланд взял куклу, перевернул вверх ногами. — Ничего, — сказал он, заглянув под юбку. — Кому нужна эта девчачья кукла! — Нильс забрал лампу, глядя, как брат уходит к палатке, над которой афиша изображала желтолицего усатого китайца, руки в боки, тело вертикально вытянуто в подобии саркофага.
— Леди и жентельмены, — звал голос. — Последний раз сегодня можно увидеть Чэн Ю, Чудо Исчезновения. Четвертак за исчезающее чудо Чэн Ю, спешите-спешите-спешите, представление начинается...
Скрестив руки на груди, маг спиной шагнул в сундук. После короткой паузы, во время которой игла скребла пластинку, невидимая рука вновь запустила музыку, на сцену вышла девушка в кимоно и жестком черном парике. Чэн Ю стоял с закрытыми глазами, тусклый красный свет превратил его неподвижное лицо в маску, грим и усы, заведомо фальшивые, делали его похожим на мертвеца. Ассистентка закрыла крышку, послышался щелчок, ящик повернулся вокруг оси, потом закрылся черный ящик, и саркофаг снова повернулся, — потом голубой, зеленый, красный.
Музыка заиграла во всю мощь, и в мрачном свете зрители ждали — молчаливые, затаив дыхание.
Нильс глянул на Холланда и прошептал:
— Давай попробуем.
— Что?
— Игру. Давай сыграем в нее, если разгадаем секрет.
Довольный, что Холланд задумался, Нильс мысленно пытался вообразить устройство ящика. На что это может быть похоже? В чем загадка на самом деле? Маг будто бы находится в саркофаге — так это выглядит, но он был там совсем недолго, вот в чем суть. Ящик в ящике. Еще один в еще одном. Золотой, черный, голубой, зеленый, красный. Матрешка. Загадка. Люк? Надо подумать. Затаив дыхание, в темноте, выждать время... Цимбалы и колокольчики должны заглушить шум, когда крючок откидывается, когда внизу открывается люк. Теперь спуститься в грязное подземелье, тайный ход из-под сцены на палатку, сорвать усы и косичку, отбросить шапочку и халат. А там уже приготовлены костюм из черной бумажной материи, ботинки, цилиндр, все бумазейное, китайский похоронный наряд. От задней стенки палатки пройти ко входу, затесаться в ряды зрителей. Чэн Ю, Чудо Исчезновения.
Снова огни, музыка затихает, девушка-ассистент гремит щеколдой, улыбаясь откидывает крышки, все ящики пусты, один за другим; крики восторга и аплодисменты, когда Чэн Ю объявляется, как бы случайно прогуливаясь среди зрителей: он поднимает цилиндр и кланяется. Ура, Чэн Ю!
Дают полный свет — представление окончено, зрители выбираются из палатки.
Снаружи Нильс глубоко вздыхает и, кивнув с профессиональным видом, говорит:
— Так вот как это делается.
Холланд молчит, смотрит под ноги.
— Правильно? — Нильс тычет его в бок. Наконец-то пробурчал «да», но с каким видом это сказано — отвернулся, выражение отсутствующее, глаза мрачные. Они обменялись долгими взглядами, потом Холланд отмахнулся от светящегося роя мотыльков и ушел прочь, оставив Нильса одного со звоном цимбал и колокольчиков, шепотом флейты, вливающимися в уши.
Легкий ветерок гнал обрывки мусора вдоль грязной мостовой, хлопал парусиной палаток. Шум толпы, казалось, отдалился. В темном проходе между двумя палатками, будто в глухом переулке, обнимались двое: Роза Халлиган, пианистка из десятицентного бара, и мужчина, в котором Нильс узнал механика с Колеса Обозрения, они стояли, откинувшись на растяжки палатки, он склонился над ней, руки его блуждали, расстегивая пуговицы на ее красной блузке, гладили грудь, встречаясь с ее ищущими пальцами.
Нильс слышал ее грудной довольный смех, когда шел прочь от них.
Он нашел Холланда возле выставки уродов, где под выцветшей безвкусной афишей, обещавшей невообразимо распутное зрелище, которое покажут внутри, — Сексуальное — Шокирующее — Соблазнительное, — толстяк с пухлым бабьим лицом, с сигаретой в уголке рта, ухмылялся, произнося свою речь:
— Леди и жентельмены, заходите к нам! Увидите замечательную свинку Бобо — Чудо-Свинку, пять ног, не четыре, а пять, и пятая нога именно там, где надо. Увидите младенца с огромной головой, не поверите собственным глазам, ошибка природы, редчайший ужаснейший гидроцефал, настоящее чудовище! Полюбуетесь на мистера и миссис Кац, арканзасский малый народец, такие же любовники, как мы с вами. Чудо — это Зулейка, мальтийский армафрадит, может ублажить любого, хоть леди, хоть жентельмена, настоящий армафрадит, полуженщина, полумужчина, покажет вам работенку, настоящий секс. — Перекинув сигару из одного угла рта в другой, он стукнул палкой по прилавку и сказал: — Забудь об этом, мой милый малыш, ты недостаточно взрослый для такого зрелища. Вы, бойскауты, должны держать ум в ежовых рукавицах, и ничего в этом роде вам не надо. — После выразительной пантомимы он снова начал свою речь: — Заходите, леди и жентельмены...
В нескольких футах прямо перед ним была задняя часть помоста, занавеска на стальных кольцах образовывала трехстороннюю выгородку, с одной стороны открытую зрителям. Из-за выгородки доносился звук детского голоса. Затаив дыхание, Нильс осторожно двинулся на голос.
— Желудок не в порядке, Стэнли? — В голосе звучала забота.
— Угу, — недовольный ответ.
— Не надо питаться в столовой, видит Бог. Я говорила тебе, Стэнли, все, что тебе нужно, — это хорошая клизма!
Заглядывая через плечо Холланда внутрь выгородки, Нильс увидел парочку чопорного вида лилипутов, мистера и миссис Кац, арканзасский малый народец. Они сидели в кукольных креслицах перед кукольной чайной посудой на кукольном столике. Будто не замечая зрителей, они наслаждались семейным уютом: он потихоньку скучал, глядя перед собой и зевая, она осторожно наносила томатного цвета лак на свои детские ноготки. Помолчав, она снова заговорила:
— Теплая вода и мыльные хлопья, вот что тебе действительно поможет, — утверждала миссис Кац голосом окарины.
— Заряжай, Тенесси, — сказал мистер Кац.
И мистер Кац занял «исходную позицию», задом кверху, поглядывая на угрожающе нависший черный шланг, в то время как миссис Кац в одной руке держала красную грелку, а другой размешивала мыльные хлопья.
Следующей была Бобо, пятиногая свинка, аномалия, которая вызвала большой интерес у Холланда, он просто впился в нее глазами, будто надеясь раскрыть секрет этого ловкого фокуса.
В конце палатки толпа остановилась, глядя на покосившийся помост, где под светом украшенного бусами и бахромой абажура демонстрировало себя следующее диво: Зулейка, мальтийский гермафродит, — странное существо без пола с темными, подведенными, слегка навыкате глазами и тщательно уложенными, лоснящимися от бриллиантина черными волосами. Безволосое дряблое тело было задрапировано тонким кимоно, которое переливалось, как змеиная кожа. Жирные пальцы были унизаны золотыми кольцами. Одной рукой существо откидывало одеяние, демонстрируя недоразвитые груди с огромными ярко-алыми сосками. Разинув рот, Нильс стоял возле Холланда, наблюдая, как существо с приятной улыбочкой прикрыло грудь, запахнув кимоно и затянув поясок. Он — или это была она? — сменил позу, быстро распахнул нижнюю часть кимоно, дразнящим движением, заигрывая с зеваками, ненадолго обнажив темный треугольник курчавых волос, вклинившийся между пухлыми женскими бедрами.
Это просто женщина. Нильс глянул на Холланда, ожидая подтверждения, и был поражен его видом: острый взгляд, брови нахмурены, углы рта приподнялись, выражая презрение.
Бедра раздвинулись, и с лукавой улыбкой существо извлекло пальцами из поросли волос маленький белый отросток, который был легко растянут во всю длину, будто эластичная лента. Потом, высокомерно ухмыляясь, существо запахнуло одежды и скрестило колени, недвусмысленно сигнализируя о конце представления. Когда на лице его (или ее?) появилась привычная скучающая мина и оно потянулось к огню прикурить, Нильс уловил, что теперь лицо это принадлежало мужчине — или, по крайней мере, юноше, — но никак не женщине; в темноте он (или она) курил(а) сигарету, огонек освещал серые глаза, блестящие, как алмазы, под нависшими тяжелыми веками. Неожиданно Нильс испытал чувство непрошеной жалости: бедный, бедный урод. Он глянул на Холланда, чьи мутные, сощуренные глаза смотрели на существо с презрением.
Следующее движение: толпа ринулась к выходу, задерживаясь перед рахитичным, застеленным клеенкой столиком. На столе стоял большой стеклянный лабораторный сосуд, наполненный чистой, вязкой с виду жидкостью, в нем плавало тело полностью сформированного младенца мужского пола. Нити волос мягко шевелились на черепе, более чем в два раза превосходившем нормальный размер, блестящая кожа туго обтягивала его, глаза были выпученными и молочно-белыми, как у дохлой рыбы, резиновые губы открыты, как будто младенец дышал или пытался что-то крикнуть.
— Холланд... — начал было Нильс и зажмурился, ужаснувшись выражению на лице брата.
— Подменный, — с восторженной улыбкой прошептал Холланд и постучал ногтем по стеклу.
— Что?
— Младенец, которого подменили эльфы. — От стука жидкость в сосуде заколебалась, и ребенок зашевелился, всплывая и опускаясь вниз головой, переворачиваясь, так что бледные губы вышли на поверхность, словно он хотел вздохнуть. — Маленький ребенок, — повторил он с горечью, — красивый маленький младенчик. — Он повернулся к Нильсу. — Вот такого же родит Торри, точно такого же. Разве это не прекрасно?
Нильс был ошарашен.
— Нет... нет, этого не будет! Он будет красивенький...
— Ты думаешь? — Холланд хихикнул. — Если ты так думаешь, подожди, и увидишь. — И он ушел, смеясь, в темноту.
— Эй ты! — возникший в проходе хозяин кинулся на Нильса. Схватив куклу-лампу, Нильс повернулся и побежал в другую сторону в поисках дыры. Мгновение — и он проскользнул под парусину. А там, позади, в слабом свете, на блестящей черной клеенке, на рахитичном столике, стоял стеклянный лабораторный сосуд, и крохотное чудовище покачивалось в жидкости, бледные мраморные глаза мертвы, рот, розовый и беззубый, открыт в молчаливом крике.
В облегающей юбчонке, в блузе цвета запекшейся крови, обтянувшей цыплячью грудь, Роза Халлиган строила глазки пассажирам Колеса Обозрения. Сверкающая в лучах прожекторов конструкция поворачивалась рывками, зачерпывая парочки из тьмы и вознося их высоко в небо. Из репродуктора гремело «На острове Капри», соперничая с механическим кваканьем калипсо и электрическим треском шутих и хлопушек.
В ответ на громкий призыв из одной лодочки Роза презрительно дернула плечиком, покачала головой и отвернулась. Роза Халлиган не связывается с мелюзгой. Подмигнув Холланду, Нильс махнул ей рукой и крикнул: «Ау-у!» — в то время как земля превращалась в плоский чертеж и быстро удалялась.
— Кармен Ломбардо поет носом, — заметил он по поводу песенки, пока лодочка судорожно дергалась, двигалась, останавливалась, снова двигалась, затем весь мир накренился, когда они оказались в высшей точке подъема, нижние лодочки раскачивались, выпуская пассажиров и впуская новых. Он смотрел вниз, на толпу, собравшуюся на площади размером с почтовую марку, где маленький провинциальный карнавал, устроенный попечительством местной пожарной команды, волновался и безумствовал одну только ночь. По другую сторону узкой улочки, усеянной огрызками кукурузных початков и пустыми картонными стаканчиками, потертые и выгоревшие палатки заманивали третьесортными аттракционами: «Выиграй куколку!»; Мадам Зора, астролог; Чэн Ю, Чудо Исчезновения; Зулейка — Единственный в Мире Настоящий Гермафродит.
Банг! Вуух!
Где-то взорвалась ракета, там и тут римские свечи разбрызгивали снопы искр на газоны, ребенок промчался сумасшедшим зигзагом с бенгальским огнем в руке. Колесо скрипело, Нильс отвернулся и стал изучать звездное небо.
— Вон Близнецы, — сказал он, найдя созвездие.
— С ума сошел, — ответил Холланд.
— Правда, вон они — видишь? Это Телец, над ним Рак, а справа от них две яркие маленькие звездочки, это Кастор, а тот, что пожелтее, — Поллукс. Близнецы.
Холланд бросил взгляд на него и, раздраженный тем, что колесо не движется, начал раскачивать лодочку, пока Нильс продолжал изучать небо: над Близнецами видна Большая Медведица, а там, видишь, — будто горсть семечек? Кресло Кассиопеи... Визг гармоники аккомпанировал его занятиям.
— Холланд! — сказал Нильс, когда музыка смолкла.
— М-мм...
— Что ты сказал миссис Роу, когда она поймала тебя в гараже?
Холланд хихикнул и произнес несколько слов, которые шокировали Нильса.
— Неужели, лапа? И что она сделала?
— Я же говорил, она прогнала меня. — На этот раз усмешка была не просто кривой, а чуть ли не бешеной. — Но она дождется!
— Чего дождется?
— Она дождется у меня, старая миссис Роу, получит свое!
Нильс заметил, что после этих слов возбуждение оставило Холланда, осталось лишь мирное, самоуглубленное выражение, узкие глаза вглядывались во что-то невидимое, известное лишь ему одному. Холланд, думал он, Холланд. Ты нужен мне — мы нужны друг другу. Вот в чем дело. Я всегда был — что? — зависим от Холланда. Без Холланда какая-то частица меня утрачивается.
— Смотри! Это Эрни Ла-Февер. — Нильс указывал вниз, на землю. — И еще смотри — Торри!
Обнявшись, Торри и Райдер стояли возле палатки «Выиграй куколку!», завороженные вращающимся колесом рулетки. Торри не принадлежала к роду Перри. После трех лет ожидания Александра и Вининг удочерили девочку четырех лет, год спустя появились близнецы. Все обожали Торри. Ее облик эльфа чудесно сочетался с царственной осанкой семьи Перри. Миниатюрная, хрупкая, с рыжеватыми волосами, карими глазами и множеством веснушек. Гамен, как говорят французы. Очаровательная, похожая на мальчишку, искрящаяся умом и юмором, она обещала стать хорошей женой Райдеру Гэннону. На восьмом месяце она казалась излишне пополневшей, хотя доктор Брайнард следил за ходом беременности.
Райдер поставил две монетки на нумерованные квадраты, хозяин запустил рулетку. Шарик, подгоняемый движением колеса, постепенно замедлял ход. Нильс видел сверху, что Торри не выиграла. Она долго стояла, вглядываясь в ряд призов позади прилавка, пока Райдер великодушно рылся в карманах. Потом покачала головой и потащила его прочь от рулетки — и от соблазна тоже, — и они смешались с толпой.
— Ужасно, — угрюмо пробормотал Нильс. В туфлях без каблуков Торри казалась неуклюжей, как пингвин, несущий арбуз. — Зато она родит замечательного малыша!
Холланд бросил презрительный взгляд на уходящую парочку.
— Ну уж? — сказал он загадочно. Колесо Обозрения стало поворачиваться.
Когда оно остановилось, Нильс соскочил на рампу и ввинтился в толпу вслед за Холландом. Кто-то окликнул его — Эрни Ла-Февер, его жирная хромая фигура отдаленно напоминала Рассела Перри, лицо все перемазано в сахарной вате. На руку Нильсу упал кусочек ваты, похожий на споры какого-то искусственного гриба. Он смахнул его щелчком. «Привет, Эрни!» — но тот уже растворился в толпе.
— Попытаешь счастья? — предложил хозяин палатки. — Десять центов с человека, за какие-то паршивые десять центов можешь выиграть куколку для своей девчонки!
Нильс разглядывал кукол: забавные штучки, круглые такие, смуглые лица с идиотским хитрым выражением — скорее ухмылка, чем усмешка, ряд дешевых повторений, доказывающий неуместность любого разнообразия в искусстве для народа. Ниже пояса была широкая юбка, образующая абажур персикового цвета, с электрическим шнуром, спрятанным под одеждой. Для демонстрации хозяин щелкнул выключателем, и кукла загорелась, юбка окрасилась теплым оранжевым светом.
— Мы начинаем, люди, мы начинаем! — кричал он, шлепая по прилавку с нумерованными квадратиками. — Ка-а-аждый должен испытать свое счастье! — Он запустил рулетку, и после того, как несколько зрителей поставили свои деньги, Нильс положил монетку на номер 10. Глаза его вращались в глазницах, он пытался следовать взглядом за смазанными в движении цифрами на вращающемся колесе.
Наконец он увидел свою цифру, колесо замедлило движение и остановилось с другой стороны; он попробовал еще и еще раз, снова без успеха. При четвертой попытке, когда колесо почти остановилось, шарик каким-то чудом перескочил из гнезда номер 5 на номер 4.
— Твое, малыш, — сказал хозяин, протягивая ему приз. Нильс протянул лампу Холланду, который наблюдал за игрой, прячась в тени палатки. Гадство — ну и взгляд у него!
— На кой черт тебе это надо?
— Я выиграл ее для Торри. — Нильс забрал лампу, одернул на ней юбку.
— И потратил сорок центов, чтобы получить ее. — Холланд взял куклу, перевернул вверх ногами. — Ничего, — сказал он, заглянув под юбку. — Кому нужна эта девчачья кукла! — Нильс забрал лампу, глядя, как брат уходит к палатке, над которой афиша изображала желтолицего усатого китайца, руки в боки, тело вертикально вытянуто в подобии саркофага.
— Леди и жентельмены, — звал голос. — Последний раз сегодня можно увидеть Чэн Ю, Чудо Исчезновения. Четвертак за исчезающее чудо Чэн Ю, спешите-спешите-спешите, представление начинается...
* * *
В темной палатке люди толпились перед маленькой сценой, задернутой бархатным занавесом. Из-за кулис просачивался скрипучий голос граммофона: восточный диссонанс цимбал, колокольчики и флейта. Свет на сцене стал из приглушенного полным, занавес отдернулся, на фоне высокого красного ящика стоял Чэн Ю, Чудо Исчезновения. Подведенные глаза придавали ему еще более экзотический вид. С длинными черными усами и косичкой, в шапочке, он низко кланялся в ответ на аплодисменты. Взмахнув волшебной палочкой с наконечником из слоновой кости, он неуловимым движением скользнул к сундуку, откинул щеколду и открыл крышку. Внутри был второй ящик, поменьше, выкрашенный зеленым, который он показал публике жестом фокусника. Он открыл этот ящик, в нем оказался третий, голубой, потом четвертый — черный, и, наконец, пятый, золотой.Скрестив руки на груди, маг спиной шагнул в сундук. После короткой паузы, во время которой игла скребла пластинку, невидимая рука вновь запустила музыку, на сцену вышла девушка в кимоно и жестком черном парике. Чэн Ю стоял с закрытыми глазами, тусклый красный свет превратил его неподвижное лицо в маску, грим и усы, заведомо фальшивые, делали его похожим на мертвеца. Ассистентка закрыла крышку, послышался щелчок, ящик повернулся вокруг оси, потом закрылся черный ящик, и саркофаг снова повернулся, — потом голубой, зеленый, красный.
Музыка заиграла во всю мощь, и в мрачном свете зрители ждали — молчаливые, затаив дыхание.
Нильс глянул на Холланда и прошептал:
— Давай попробуем.
— Что?
— Игру. Давай сыграем в нее, если разгадаем секрет.
Довольный, что Холланд задумался, Нильс мысленно пытался вообразить устройство ящика. На что это может быть похоже? В чем загадка на самом деле? Маг будто бы находится в саркофаге — так это выглядит, но он был там совсем недолго, вот в чем суть. Ящик в ящике. Еще один в еще одном. Золотой, черный, голубой, зеленый, красный. Матрешка. Загадка. Люк? Надо подумать. Затаив дыхание, в темноте, выждать время... Цимбалы и колокольчики должны заглушить шум, когда крючок откидывается, когда внизу открывается люк. Теперь спуститься в грязное подземелье, тайный ход из-под сцены на палатку, сорвать усы и косичку, отбросить шапочку и халат. А там уже приготовлены костюм из черной бумажной материи, ботинки, цилиндр, все бумазейное, китайский похоронный наряд. От задней стенки палатки пройти ко входу, затесаться в ряды зрителей. Чэн Ю, Чудо Исчезновения.
Снова огни, музыка затихает, девушка-ассистент гремит щеколдой, улыбаясь откидывает крышки, все ящики пусты, один за другим; крики восторга и аплодисменты, когда Чэн Ю объявляется, как бы случайно прогуливаясь среди зрителей: он поднимает цилиндр и кланяется. Ура, Чэн Ю!
Дают полный свет — представление окончено, зрители выбираются из палатки.
Снаружи Нильс глубоко вздыхает и, кивнув с профессиональным видом, говорит:
— Так вот как это делается.
Холланд молчит, смотрит под ноги.
— Правильно? — Нильс тычет его в бок. Наконец-то пробурчал «да», но с каким видом это сказано — отвернулся, выражение отсутствующее, глаза мрачные. Они обменялись долгими взглядами, потом Холланд отмахнулся от светящегося роя мотыльков и ушел прочь, оставив Нильса одного со звоном цимбал и колокольчиков, шепотом флейты, вливающимися в уши.
Легкий ветерок гнал обрывки мусора вдоль грязной мостовой, хлопал парусиной палаток. Шум толпы, казалось, отдалился. В темном проходе между двумя палатками, будто в глухом переулке, обнимались двое: Роза Халлиган, пианистка из десятицентного бара, и мужчина, в котором Нильс узнал механика с Колеса Обозрения, они стояли, откинувшись на растяжки палатки, он склонился над ней, руки его блуждали, расстегивая пуговицы на ее красной блузке, гладили грудь, встречаясь с ее ищущими пальцами.
Нильс слышал ее грудной довольный смех, когда шел прочь от них.
Он нашел Холланда возле выставки уродов, где под выцветшей безвкусной афишей, обещавшей невообразимо распутное зрелище, которое покажут внутри, — Сексуальное — Шокирующее — Соблазнительное, — толстяк с пухлым бабьим лицом, с сигаретой в уголке рта, ухмылялся, произнося свою речь:
— Леди и жентельмены, заходите к нам! Увидите замечательную свинку Бобо — Чудо-Свинку, пять ног, не четыре, а пять, и пятая нога именно там, где надо. Увидите младенца с огромной головой, не поверите собственным глазам, ошибка природы, редчайший ужаснейший гидроцефал, настоящее чудовище! Полюбуетесь на мистера и миссис Кац, арканзасский малый народец, такие же любовники, как мы с вами. Чудо — это Зулейка, мальтийский армафрадит, может ублажить любого, хоть леди, хоть жентельмена, настоящий армафрадит, полуженщина, полумужчина, покажет вам работенку, настоящий секс. — Перекинув сигару из одного угла рта в другой, он стукнул палкой по прилавку и сказал: — Забудь об этом, мой милый малыш, ты недостаточно взрослый для такого зрелища. Вы, бойскауты, должны держать ум в ежовых рукавицах, и ничего в этом роде вам не надо. — После выразительной пантомимы он снова начал свою речь: — Заходите, леди и жентельмены...
* * *
Холланд посмотрел свирепо и высунул язык, как только зазывала отвернулся. Усмехнувшись, Нильс последовал за ним в проход между палатками. Там, в темноте, — блеск хромированной стали карманного ножа — дыра в парусиновой стене. И на всех четырех — внутрь. Внутри воздух был спертый, дым, на вытоптанном дерне комки выплюнутой жвачки.В нескольких футах прямо перед ним была задняя часть помоста, занавеска на стальных кольцах образовывала трехстороннюю выгородку, с одной стороны открытую зрителям. Из-за выгородки доносился звук детского голоса. Затаив дыхание, Нильс осторожно двинулся на голос.
— Желудок не в порядке, Стэнли? — В голосе звучала забота.
— Угу, — недовольный ответ.
— Не надо питаться в столовой, видит Бог. Я говорила тебе, Стэнли, все, что тебе нужно, — это хорошая клизма!
Заглядывая через плечо Холланда внутрь выгородки, Нильс увидел парочку чопорного вида лилипутов, мистера и миссис Кац, арканзасский малый народец. Они сидели в кукольных креслицах перед кукольной чайной посудой на кукольном столике. Будто не замечая зрителей, они наслаждались семейным уютом: он потихоньку скучал, глядя перед собой и зевая, она осторожно наносила томатного цвета лак на свои детские ноготки. Помолчав, она снова заговорила:
— Теплая вода и мыльные хлопья, вот что тебе действительно поможет, — утверждала миссис Кац голосом окарины.
— Заряжай, Тенесси, — сказал мистер Кац.
И мистер Кац занял «исходную позицию», задом кверху, поглядывая на угрожающе нависший черный шланг, в то время как миссис Кац в одной руке держала красную грелку, а другой размешивала мыльные хлопья.
Следующей была Бобо, пятиногая свинка, аномалия, которая вызвала большой интерес у Холланда, он просто впился в нее глазами, будто надеясь раскрыть секрет этого ловкого фокуса.
В конце палатки толпа остановилась, глядя на покосившийся помост, где под светом украшенного бусами и бахромой абажура демонстрировало себя следующее диво: Зулейка, мальтийский гермафродит, — странное существо без пола с темными, подведенными, слегка навыкате глазами и тщательно уложенными, лоснящимися от бриллиантина черными волосами. Безволосое дряблое тело было задрапировано тонким кимоно, которое переливалось, как змеиная кожа. Жирные пальцы были унизаны золотыми кольцами. Одной рукой существо откидывало одеяние, демонстрируя недоразвитые груди с огромными ярко-алыми сосками. Разинув рот, Нильс стоял возле Холланда, наблюдая, как существо с приятной улыбочкой прикрыло грудь, запахнув кимоно и затянув поясок. Он — или это была она? — сменил позу, быстро распахнул нижнюю часть кимоно, дразнящим движением, заигрывая с зеваками, ненадолго обнажив темный треугольник курчавых волос, вклинившийся между пухлыми женскими бедрами.
Это просто женщина. Нильс глянул на Холланда, ожидая подтверждения, и был поражен его видом: острый взгляд, брови нахмурены, углы рта приподнялись, выражая презрение.
Бедра раздвинулись, и с лукавой улыбкой существо извлекло пальцами из поросли волос маленький белый отросток, который был легко растянут во всю длину, будто эластичная лента. Потом, высокомерно ухмыляясь, существо запахнуло одежды и скрестило колени, недвусмысленно сигнализируя о конце представления. Когда на лице его (или ее?) появилась привычная скучающая мина и оно потянулось к огню прикурить, Нильс уловил, что теперь лицо это принадлежало мужчине — или, по крайней мере, юноше, — но никак не женщине; в темноте он (или она) курил(а) сигарету, огонек освещал серые глаза, блестящие, как алмазы, под нависшими тяжелыми веками. Неожиданно Нильс испытал чувство непрошеной жалости: бедный, бедный урод. Он глянул на Холланда, чьи мутные, сощуренные глаза смотрели на существо с презрением.
Следующее движение: толпа ринулась к выходу, задерживаясь перед рахитичным, застеленным клеенкой столиком. На столе стоял большой стеклянный лабораторный сосуд, наполненный чистой, вязкой с виду жидкостью, в нем плавало тело полностью сформированного младенца мужского пола. Нити волос мягко шевелились на черепе, более чем в два раза превосходившем нормальный размер, блестящая кожа туго обтягивала его, глаза были выпученными и молочно-белыми, как у дохлой рыбы, резиновые губы открыты, как будто младенец дышал или пытался что-то крикнуть.
— Холланд... — начал было Нильс и зажмурился, ужаснувшись выражению на лице брата.
— Подменный, — с восторженной улыбкой прошептал Холланд и постучал ногтем по стеклу.
— Что?
— Младенец, которого подменили эльфы. — От стука жидкость в сосуде заколебалась, и ребенок зашевелился, всплывая и опускаясь вниз головой, переворачиваясь, так что бледные губы вышли на поверхность, словно он хотел вздохнуть. — Маленький ребенок, — повторил он с горечью, — красивый маленький младенчик. — Он повернулся к Нильсу. — Вот такого же родит Торри, точно такого же. Разве это не прекрасно?
Нильс был ошарашен.
— Нет... нет, этого не будет! Он будет красивенький...
— Ты думаешь? — Холланд хихикнул. — Если ты так думаешь, подожди, и увидишь. — И он ушел, смеясь, в темноту.
— Эй ты! — возникший в проходе хозяин кинулся на Нильса. Схватив куклу-лампу, Нильс повернулся и побежал в другую сторону в поисках дыры. Мгновение — и он проскользнул под парусину. А там, позади, в слабом свете, на блестящей черной клеенке, на рахитичном столике, стоял стеклянный лабораторный сосуд, и крохотное чудовище покачивалось в жидкости, бледные мраморные глаза мертвы, рот, розовый и беззубый, открыт в молчаливом крике.
2
В кресле на веранде, в теплом свете, просачивающемся изнутри, Ада ровными стежками штопала покрывало. Руки ее, с красными распухшими суставами, редко пребывали в праздности, всегда находилось что-нибудь: бобы — чтобы чистить, фрукты — чтобы консервировать, сок — чтобы выжимать, лоскуты для одеяла, покрывало для штопки, с утра до вечера, с начала года до конца. И опять все снова. Так уж она была приучена. Но теперь становилось слишком темно, чтобы продолжать работу, и она покачивалась под звуки музыки из гостиной, и сумерки сгущались вокруг нее.
Услышав голос, она подняла усталые веки. Нильс бежал через газон, его ботинки скользили, шуршали, свистели в мокрой траве. В доме часы гулко отбивали десять.
— Я надеялся, ты уже наверху. — Глаза его моргали в свете, квадратами лежащем у ее ног. — Миссис Роу забыла спустить флаг, — заметил он и протянул ей картонный стаканчик с мороженым.
— Бедняжка, она такая забывчивая. Патриотична — но склеротична, — сказала она, принимая стаканчик с маленькой деревянной ложечкой. Она сняла картонный кружочек и перевернула его картинкой вверх. — Кто бы это мог быть? О, мне нравится Энни Ширин! Я положу ее в свою коллекцию, обязательно. Угу, к тому же земляничное. Мое любимое. Spasiba, douschka. Как ярмарка?
— Карнавал, — поправил он и подробно описал ей Колесо Обозрения, фейерверк, гулянье. — И я выиграл это для Торри, это лампа для будуара.
— Кукла-абажур, понятно. Какое у нее злое личико.
— И два лилипута, — продолжал он, со смехом вспоминая грозную клизму. — И Зулейка, гермафродит, и маг!
Доев мороженое, Ада поставила стаканчик с ложечкой рядом, разгладила картонный кружок на подлокотнике кресла и спрятала его в рабочую корзинку. Как мирно это было — сидеть тут в тишине ночи. Луна, частично скрытая верхушками вязов, вырезала на стальной пластине травы красивую гравюру. Иногда подавала голос ночная птица. Сверчки разыгрались. Скрип досок отвечал поскрипыванию качалки, лязг металла вдали предвещал приближение трамвая. В темноте за верандой, куда не доставал свет, летающие светлячки висели в воздухе, их грудки и подбрюшья сигнализировали азбукой Морзе, фосфоресцирующими точками и тире передавая секретные сообщения для него, Нильса.
— Я видел миссис Пеннифезер по дороге домой. Она хочет пригласить тебя собирать цветы для церкви. В воскресенье.
— О, это замечательно! Я сама об этом подумывала. Как там Лауренсия?
— Она красивая. Всем передавала привет. — Миссис Пеннифезер, которая пела в хоре Конгрегации под руководством профессора Лапидуса, жила со своим мужем в нескольких кварталах от них. Вместо мэрии Пиквот Лэндинг имел городскую управу, и Саймон Пеннифезер, хоть и был слеп, многие годы занимал пост председателя управы. Он был старым другом Вининга и его душеприказчиком. Каждый год устраивали памятный обед в честь дедушки Перри, и Саймон Пеннифезер традиционной шуткой встречал компанию, которая рассаживалась в столовой.
— Ах, — сказала она, не поднимая век, — Чайковский — и саксофоны. Саксофон — это дьявольский инструмент.
Это было чисто русское в ней. Ада-Катерина Петриче-ва. И почему бы ей не иметь своего собственного, русского Чайковского? Это напоминало ей детство в старой России, Российской империи, которая благополучно существовала до большевиков с их революцией, ее девичество, которое она так любила вспоминать. Он и Холланд забирались к ней в кровать, она разминала в пальцах теплые комочки окрашенного воска, лепила крохотные фигурки — лягушка, единорог, ангел — и рассказывала, рассказывала давние истории.
Истории о большом поместье, о dache под Санкт-Петербургом, где ее отец служил majordomus, ее матушка — домоправительницей, ее младшие сестры горничными, а сама Ада-Катерина шила для Мадам, важной дамы, и ее маленькой дочки, и Мадам восхищалась проворными пальчиками Ады-Катерины.
Хотя слугам вменялось в обязанность вставать спозаранку, Ада-Катерина поднималась раньше всех, откидывала полог своей белой железной кроватки, преклоняла колени, молилась перед иконой, затем одевалась и шла погулять в одиночестве по тропинкам среди полей диких подсолнухов. Поля, раскинувшиеся вдаль и вширь настолько, что казались бескрайними, разбегавшиеся по обе стороны тропинки мягкими волнами так далеко, как мог видеть глаз, казались золотым морем, по которому, думала Ада-Катерина, можно уплыть прочь, уплыть прочь навсегда по волнам цветов, высоких, в рост человека.
Там, на тропинке, весь мир казался ей желтым и спокойным. Таким спокойным, что она даже не пыталась понять, насколько это необычно. Быть одной в этом подсолнечном мире было то же самое, что быть в мире с собой.
— Всегда я старалась гулять одна, не любила я болтать да стрекотать, как другие сороки-девушки. И босиком — да, всегда с босыми ногами, не думая о том, что скажет mamuschka, тогда на ногах не было мозолей и ходить босиком было очень приятно. Я думала в эти прекрасные утра, какая же ностальгия меня охватит, если когда-нибудь я покину мои подсолнухи. И тогда же я научилась видеть кроме реального мира мир воображаемый, я могла находить лица и фигуры почти ни в чем, почти во всем: в облаках, в деревьях, в воде. И на потолке тоже. О да, они тоже видели лицо на их потолке.
И потом в конце концов начиналась игра.
Ооооо, игра!
Приглаживая волосы щеткой, откинувшись на подушках своей белой железной кровати, она говорила скромно:
— Ну, в общем, игра не такая уж трудная, вы знаете. Ничего особенного. (Такой она изображала игру, чтобы им было понятнее.) Надо немножко притвориться, вот и все. Есть такой способ для этого, понимаете? Просто... ну, думание, вот и все. Выбрать что-то и смотреть на это. И думать только об этом одном, думать изо всех сил и потом сощурить глаза, и вот здесь, за веками, получится как бы картинка того, что ты видел, а от солнца вокруг разноцветные точки, а потом открываешь глаза и видишь, какая эта вещь на самом деле. Заглядываешь внутрь ее, видишь ее насквозь.
Просто фокус, правда?
— Ага, я так думаю, но если фокус, то чисто русский фокус. — Как если бы это все объясняло.
Но как? Как?
— Ну, русские, если вы заметили, чувствительнее, чем остальные люди. Они глубже. Русские, я думаю, имеют шестое или седьмое чувство, которое Бог не дает большинству людей. У них есть нечто большее, чем то, что называют... — Задумалась на мгновение. — Интуиция. Ага. Вот подходящее слово. Интуиция. Они мистический народ, русские, и — добавила она шутливо — чем пьянее, тем мистичнее.
Но они тоже могут это проделывать.
— Ну конечно, вы ведь наполовину русские. Чего же вы хотите?
Но расскажи нам еще немного. Расскажи о маленькой дочке и собаке, бешеной собаке, которая подкрадывалась! Все внимательно ждут знакомой истории.
— Ладно, — начинала она обычно, — этот чертов пес был проклятием тех мест, большая русская борзая, с такими охотятся на волков. Собака принадлежала леснику, и звали ее Султан. Я стояла одна в лесной чаще, когда этот пес появился, он крался следом за лесником, а я смотрела на пса и думала, что никто еще не догадался, что Султан взбесился. — Она постучала пальцем по лбу. — Не совсем еще, но уже началось, медленно, и надо за ним следить. Я сказала себе: «Бойся собаки, которая подкрадывается ради собственного удовольствия, она может укусить». И еще подумала: «И, укусив, будет кусаться снова». Я повторила это мысленно два-три раза, пока Султан не прошел мимо, и сама поверила в это. Ну, однажды после обеда Мадам была в летнем домике с маленькой дочкой и с другими дамами, и я приготовила им закуску, чай и маленькие пирожные на подносе, а мужчины стояли поодаль возле площадки для крокета. Дамы болтали между собой, а я накрывала на стол и увидела, как маленькая дочка Мадам спустилась по ступенькам и смотрела через лужайку, как играют в крокет, а за ней, там, где кончалась лужайка, начинался лес, дикая чаща, колючие заросли ежевики, и я забыла напрочь о чайных приборах и смотрю, смотрю в чащу. И думаю, что это там такое? И я сказала себе: ну, вороны слетаются на мою могилу. И тут сразу волосы у меня стали дыбом, я почувствовала это, и я вскочила, и все красивые чашечки грохнулись на пол, и я протянула руки, чтобы остановить то, что должно было, я уверена, случиться.
Услышав голос, она подняла усталые веки. Нильс бежал через газон, его ботинки скользили, шуршали, свистели в мокрой траве. В доме часы гулко отбивали десять.
— Я надеялся, ты уже наверху. — Глаза его моргали в свете, квадратами лежащем у ее ног. — Миссис Роу забыла спустить флаг, — заметил он и протянул ей картонный стаканчик с мороженым.
— Бедняжка, она такая забывчивая. Патриотична — но склеротична, — сказала она, принимая стаканчик с маленькой деревянной ложечкой. Она сняла картонный кружочек и перевернула его картинкой вверх. — Кто бы это мог быть? О, мне нравится Энни Ширин! Я положу ее в свою коллекцию, обязательно. Угу, к тому же земляничное. Мое любимое. Spasiba, douschka. Как ярмарка?
— Карнавал, — поправил он и подробно описал ей Колесо Обозрения, фейерверк, гулянье. — И я выиграл это для Торри, это лампа для будуара.
— Кукла-абажур, понятно. Какое у нее злое личико.
— И два лилипута, — продолжал он, со смехом вспоминая грозную клизму. — И Зулейка, гермафродит, и маг!
Доев мороженое, Ада поставила стаканчик с ложечкой рядом, разгладила картонный кружок на подлокотнике кресла и спрятала его в рабочую корзинку. Как мирно это было — сидеть тут в тишине ночи. Луна, частично скрытая верхушками вязов, вырезала на стальной пластине травы красивую гравюру. Иногда подавала голос ночная птица. Сверчки разыгрались. Скрип досок отвечал поскрипыванию качалки, лязг металла вдали предвещал приближение трамвая. В темноте за верандой, куда не доставал свет, летающие светлячки висели в воздухе, их грудки и подбрюшья сигнализировали азбукой Морзе, фосфоресцирующими точками и тире передавая секретные сообщения для него, Нильса.
— Я видел миссис Пеннифезер по дороге домой. Она хочет пригласить тебя собирать цветы для церкви. В воскресенье.
— О, это замечательно! Я сама об этом подумывала. Как там Лауренсия?
— Она красивая. Всем передавала привет. — Миссис Пеннифезер, которая пела в хоре Конгрегации под руководством профессора Лапидуса, жила со своим мужем в нескольких кварталах от них. Вместо мэрии Пиквот Лэндинг имел городскую управу, и Саймон Пеннифезер, хоть и был слеп, многие годы занимал пост председателя управы. Он был старым другом Вининга и его душеприказчиком. Каждый год устраивали памятный обед в честь дедушки Перри, и Саймон Пеннифезер традиционной шуткой встречал компанию, которая рассаживалась в столовой.
— Ах, — сказала она, не поднимая век, — Чайковский — и саксофоны. Саксофон — это дьявольский инструмент.
Это было чисто русское в ней. Ада-Катерина Петриче-ва. И почему бы ей не иметь своего собственного, русского Чайковского? Это напоминало ей детство в старой России, Российской империи, которая благополучно существовала до большевиков с их революцией, ее девичество, которое она так любила вспоминать. Он и Холланд забирались к ней в кровать, она разминала в пальцах теплые комочки окрашенного воска, лепила крохотные фигурки — лягушка, единорог, ангел — и рассказывала, рассказывала давние истории.
Истории о большом поместье, о dache под Санкт-Петербургом, где ее отец служил majordomus, ее матушка — домоправительницей, ее младшие сестры горничными, а сама Ада-Катерина шила для Мадам, важной дамы, и ее маленькой дочки, и Мадам восхищалась проворными пальчиками Ады-Катерины.
Хотя слугам вменялось в обязанность вставать спозаранку, Ада-Катерина поднималась раньше всех, откидывала полог своей белой железной кроватки, преклоняла колени, молилась перед иконой, затем одевалась и шла погулять в одиночестве по тропинкам среди полей диких подсолнухов. Поля, раскинувшиеся вдаль и вширь настолько, что казались бескрайними, разбегавшиеся по обе стороны тропинки мягкими волнами так далеко, как мог видеть глаз, казались золотым морем, по которому, думала Ада-Катерина, можно уплыть прочь, уплыть прочь навсегда по волнам цветов, высоких, в рост человека.
Там, на тропинке, весь мир казался ей желтым и спокойным. Таким спокойным, что она даже не пыталась понять, насколько это необычно. Быть одной в этом подсолнечном мире было то же самое, что быть в мире с собой.
— Всегда я старалась гулять одна, не любила я болтать да стрекотать, как другие сороки-девушки. И босиком — да, всегда с босыми ногами, не думая о том, что скажет mamuschka, тогда на ногах не было мозолей и ходить босиком было очень приятно. Я думала в эти прекрасные утра, какая же ностальгия меня охватит, если когда-нибудь я покину мои подсолнухи. И тогда же я научилась видеть кроме реального мира мир воображаемый, я могла находить лица и фигуры почти ни в чем, почти во всем: в облаках, в деревьях, в воде. И на потолке тоже. О да, они тоже видели лицо на их потолке.
И потом в конце концов начиналась игра.
Ооооо, игра!
Приглаживая волосы щеткой, откинувшись на подушках своей белой железной кровати, она говорила скромно:
— Ну, в общем, игра не такая уж трудная, вы знаете. Ничего особенного. (Такой она изображала игру, чтобы им было понятнее.) Надо немножко притвориться, вот и все. Есть такой способ для этого, понимаете? Просто... ну, думание, вот и все. Выбрать что-то и смотреть на это. И думать только об этом одном, думать изо всех сил и потом сощурить глаза, и вот здесь, за веками, получится как бы картинка того, что ты видел, а от солнца вокруг разноцветные точки, а потом открываешь глаза и видишь, какая эта вещь на самом деле. Заглядываешь внутрь ее, видишь ее насквозь.
Просто фокус, правда?
— Ага, я так думаю, но если фокус, то чисто русский фокус. — Как если бы это все объясняло.
Но как? Как?
— Ну, русские, если вы заметили, чувствительнее, чем остальные люди. Они глубже. Русские, я думаю, имеют шестое или седьмое чувство, которое Бог не дает большинству людей. У них есть нечто большее, чем то, что называют... — Задумалась на мгновение. — Интуиция. Ага. Вот подходящее слово. Интуиция. Они мистический народ, русские, и — добавила она шутливо — чем пьянее, тем мистичнее.
Но они тоже могут это проделывать.
— Ну конечно, вы ведь наполовину русские. Чего же вы хотите?
Но расскажи нам еще немного. Расскажи о маленькой дочке и собаке, бешеной собаке, которая подкрадывалась! Все внимательно ждут знакомой истории.
— Ладно, — начинала она обычно, — этот чертов пес был проклятием тех мест, большая русская борзая, с такими охотятся на волков. Собака принадлежала леснику, и звали ее Султан. Я стояла одна в лесной чаще, когда этот пес появился, он крался следом за лесником, а я смотрела на пса и думала, что никто еще не догадался, что Султан взбесился. — Она постучала пальцем по лбу. — Не совсем еще, но уже началось, медленно, и надо за ним следить. Я сказала себе: «Бойся собаки, которая подкрадывается ради собственного удовольствия, она может укусить». И еще подумала: «И, укусив, будет кусаться снова». Я повторила это мысленно два-три раза, пока Султан не прошел мимо, и сама поверила в это. Ну, однажды после обеда Мадам была в летнем домике с маленькой дочкой и с другими дамами, и я приготовила им закуску, чай и маленькие пирожные на подносе, а мужчины стояли поодаль возле площадки для крокета. Дамы болтали между собой, а я накрывала на стол и увидела, как маленькая дочка Мадам спустилась по ступенькам и смотрела через лужайку, как играют в крокет, а за ней, там, где кончалась лужайка, начинался лес, дикая чаща, колючие заросли ежевики, и я забыла напрочь о чайных приборах и смотрю, смотрю в чащу. И думаю, что это там такое? И я сказала себе: ну, вороны слетаются на мою могилу. И тут сразу волосы у меня стали дыбом, я почувствовала это, и я вскочила, и все красивые чашечки грохнулись на пол, и я протянула руки, чтобы остановить то, что должно было, я уверена, случиться.