Страница:
На этом интервью, по идее, можно было бы и заканчивать.
Но оставалась еще одна важная тема (которая сегодня, кстати, не потеряла актуальности, а даже приобрела еще большую): откровенное покровительство со стороны российских спецслужб и правоохранительных структур русских фашистов. То есть в открытую их, разумеется, никто из госчиновников не поддерживал. Однако Генпрокуратура, МВД и ФСБ откровенно саботировали все попытки возбудить уголовные дела против политиков-антисемитов, по сути, открыто призывавших к погромам.
Во время недолгого царствования Примакова и его левого правительства они, как нетрудно вспомнить, оживились чрезвычайно. Первым отличился Макашов, выступивший с тошнотворным призывом мочиться в окошко жидам. При этом Генпрокуратура во главе со Скуратовым, игравшая на стороне Примакова, делала все, чтобы не дать ход уголовному делу против шовинистов. Она умудрилась возбудить против Макашова дело не за откровенно антисемитские заявления и призывы, а по совершенно другой, заведомо недоказуемой статье – Призывы к насильственному свержению строя.
Я спросила Путина, не считает ли он это прямым саботажем.
Ответ его был крайне осторожным, но там содержался, хоть и трусливый, но намек на правду:
– Я не думаю, что в позиции Генпрокуратуры как государственного института есть хотя бы намек на то, чтобы противодействовать расследованию по конкретным уголовным делам. Но во всех правоохранительных органах – и МВД, и прокуратуре, и ФСБ – тоже люди работают. И у всех этих людей есть какая-то позиция…
– Какая-то позиция – это антисемитская? – поинтересовалась я.
– Нет-нет, я сказал какая-то, – испугался сам себя Путин. И принялся долго и многословно защищать Генеральную прокуратуру от всех обвинений, оправдывая ее процессуальными и законодательными сложностями.
Самое обидное, что делал он это, ничуть не жалея места на моей пленке, которая стремительно и неумолимо летела к концу! Быстренько взвесив в уме приоритеты, я цинично перевернула кассету и стала писать Путина на Немцова. В смысле – затирая последнего.
Матеря себя мысленно за непрофессионализм (ну могла же в конце концов попросить у кого-нибудь из коллег запасную кассету!), вслух я отчаянно пыталась спровоцировать Путина хоть на какие-то яркие заявления, которые могли бы стать ньюсом интервью. Причем – поскорее, чтобы уцелел хотя бы кусочек Немцова!
– Если вы не в силах наказать человека, который перед телекамерой говорит: Бей жидов, – может быть, тогда вам лучше прямо признаться, что у вас нет власти, и уйти?! – переспросила я.
Этим вопросом я его, наконец, достала. Провокация сработала блестяще. Путин от обиды прямо-таки надулся, его глаза засверкали, челюсть нервно задвигалась и он едва не стукнул кулаком по столу:
– Что вы хотите? Чтобы мы действовали вне рамок закона?! Тогда верните Железного Феликса на площадь! Только не пищите тогда потом! И давайте тогда вернемся к тридцать седьмому году!
Таким образом, в этом странном, случайном интервью, взятом буквально от нечего делать декабре 1998 года, мне удалось совершить короткое путешествие в будущее и подсмотреть Путина образца 2000-2003 годов, мочащего в сортире чеченцев и дающего по башке олигархам и их СМИ. Причем делающего это от собственного же бессилия. Бессилия сделать что-то эволюционным путем.
Уже тогда, на посту директора ФСБ, он хоть и для красного словца, но с явным удовольствием примерял железную шинель Феликса. Которая, правда, пока, к счастью, оказалась ему слегка не по росту.
Что же до фашистов и экстремистов, то президент Путин не только не справился с ними, но стал достойным правопреемником той, старой, примаковско-скуратовской Генпрокуратуры, которую он так робко критиковал в моем интервью. Сегодня, как и прежде, представители спецслужб патронируют рассадники молодых фашистов, а не борются с ними, как это предписывает закон. Организованные отряды скинхедов открыто терроризируют столицу – не говоря уже о провинции. А мои армянские, азербайджанские и еврейские друзья жалуются мне, что уже боятся отпускать своих детей в московское метро и переходы, где фашисты только за 2002 год убили нескольких и искалечили несколько десятков черных подростков. Так что власть, похоже, как и прежде, старается использовать фашистов в своих целях – только теперь, видимо, чтобы напугать общество: если не Путин – то бритоголовые.
Возвращаюсь к моему драматическому интервью с директором ФСБ. Так вот, главная драма заключалась не в его откровениях, а в том, что очень скоро все два часа пленки закончились. А раззадоренный Путин, которому вдруг стало обидно, что его уличили в безвластии и безволии, остановиться уже не мог и все говорил и говорил… Мне пришлось поставить диктофон на паузу, чтобы мигающий огонек микрофона создавал для него уважительную иллюзию записи…
В общем, Немцова мне тогда спасти так и не удалось. Путин съел все без остатка. В смысле, конечно, не самого Немцова, а его интервью.
Изящный выход из неловкой ситуации с бедным Борисом Ефимовичем подсказала мне Маша Слоним. Когда она работала в Лондоне на телевидении Би-би-си, ей как-то раз пришлось брать интервью у министра искусств Великобритании. А камера сломалась. Настолько неожиданно, что после двух часов беседы она обнаружила, что не записалось вообще ни слова. Тогда Слоним без обиняков заявила министру: Простите, но это была генеральная репетиция!
Формула генеральная репетиция Немцову понравилась, и он охотно наговорил мне все свои мысли еще раз.
Я до сих пор еще никогда не признавалась будущему лидеру Союза правых сил, какому чудовищному политическому надругательству я его в тот момент подвергла. Видимо, оправдаться я могла бы только тем, что моя кассета инстинктивно предопределила <Все же, вероятно, имелось в виду слово предвосхитила.;-)>тот самый исторический выбор между либерализмом и авторитаризмом, который потом сделала и вся страна.
Но самым забавным приключением, сопровождавшим мое тогдашнее интервью с главным чекистом страны, стало все-таки не заочное насилие над ростками демократии в лице Бориса Ефимовича, а обед, который после этого мне предстояло провести наедине с Владимиром Владимировичем.
Как Путин кормил меня суши.
Глава 9
Волошин починяет примус
* * *
Но оставалась еще одна важная тема (которая сегодня, кстати, не потеряла актуальности, а даже приобрела еще большую): откровенное покровительство со стороны российских спецслужб и правоохранительных структур русских фашистов. То есть в открытую их, разумеется, никто из госчиновников не поддерживал. Однако Генпрокуратура, МВД и ФСБ откровенно саботировали все попытки возбудить уголовные дела против политиков-антисемитов, по сути, открыто призывавших к погромам.
Во время недолгого царствования Примакова и его левого правительства они, как нетрудно вспомнить, оживились чрезвычайно. Первым отличился Макашов, выступивший с тошнотворным призывом мочиться в окошко жидам. При этом Генпрокуратура во главе со Скуратовым, игравшая на стороне Примакова, делала все, чтобы не дать ход уголовному делу против шовинистов. Она умудрилась возбудить против Макашова дело не за откровенно антисемитские заявления и призывы, а по совершенно другой, заведомо недоказуемой статье – Призывы к насильственному свержению строя.
Я спросила Путина, не считает ли он это прямым саботажем.
Ответ его был крайне осторожным, но там содержался, хоть и трусливый, но намек на правду:
– Я не думаю, что в позиции Генпрокуратуры как государственного института есть хотя бы намек на то, чтобы противодействовать расследованию по конкретным уголовным делам. Но во всех правоохранительных органах – и МВД, и прокуратуре, и ФСБ – тоже люди работают. И у всех этих людей есть какая-то позиция…
– Какая-то позиция – это антисемитская? – поинтересовалась я.
– Нет-нет, я сказал какая-то, – испугался сам себя Путин. И принялся долго и многословно защищать Генеральную прокуратуру от всех обвинений, оправдывая ее процессуальными и законодательными сложностями.
* * *
Самое обидное, что делал он это, ничуть не жалея места на моей пленке, которая стремительно и неумолимо летела к концу! Быстренько взвесив в уме приоритеты, я цинично перевернула кассету и стала писать Путина на Немцова. В смысле – затирая последнего.
Матеря себя мысленно за непрофессионализм (ну могла же в конце концов попросить у кого-нибудь из коллег запасную кассету!), вслух я отчаянно пыталась спровоцировать Путина хоть на какие-то яркие заявления, которые могли бы стать ньюсом интервью. Причем – поскорее, чтобы уцелел хотя бы кусочек Немцова!
– Если вы не в силах наказать человека, который перед телекамерой говорит: Бей жидов, – может быть, тогда вам лучше прямо признаться, что у вас нет власти, и уйти?! – переспросила я.
Этим вопросом я его, наконец, достала. Провокация сработала блестяще. Путин от обиды прямо-таки надулся, его глаза засверкали, челюсть нервно задвигалась и он едва не стукнул кулаком по столу:
– Что вы хотите? Чтобы мы действовали вне рамок закона?! Тогда верните Железного Феликса на площадь! Только не пищите тогда потом! И давайте тогда вернемся к тридцать седьмому году!
* * *
Таким образом, в этом странном, случайном интервью, взятом буквально от нечего делать декабре 1998 года, мне удалось совершить короткое путешествие в будущее и подсмотреть Путина образца 2000-2003 годов, мочащего в сортире чеченцев и дающего по башке олигархам и их СМИ. Причем делающего это от собственного же бессилия. Бессилия сделать что-то эволюционным путем.
Уже тогда, на посту директора ФСБ, он хоть и для красного словца, но с явным удовольствием примерял железную шинель Феликса. Которая, правда, пока, к счастью, оказалась ему слегка не по росту.
Что же до фашистов и экстремистов, то президент Путин не только не справился с ними, но стал достойным правопреемником той, старой, примаковско-скуратовской Генпрокуратуры, которую он так робко критиковал в моем интервью. Сегодня, как и прежде, представители спецслужб патронируют рассадники молодых фашистов, а не борются с ними, как это предписывает закон. Организованные отряды скинхедов открыто терроризируют столицу – не говоря уже о провинции. А мои армянские, азербайджанские и еврейские друзья жалуются мне, что уже боятся отпускать своих детей в московское метро и переходы, где фашисты только за 2002 год убили нескольких и искалечили несколько десятков черных подростков. Так что власть, похоже, как и прежде, старается использовать фашистов в своих целях – только теперь, видимо, чтобы напугать общество: если не Путин – то бритоголовые.
Возвращаюсь к моему драматическому интервью с директором ФСБ. Так вот, главная драма заключалась не в его откровениях, а в том, что очень скоро все два часа пленки закончились. А раззадоренный Путин, которому вдруг стало обидно, что его уличили в безвластии и безволии, остановиться уже не мог и все говорил и говорил… Мне пришлось поставить диктофон на паузу, чтобы мигающий огонек микрофона создавал для него уважительную иллюзию записи…
В общем, Немцова мне тогда спасти так и не удалось. Путин съел все без остатка. В смысле, конечно, не самого Немцова, а его интервью.
Изящный выход из неловкой ситуации с бедным Борисом Ефимовичем подсказала мне Маша Слоним. Когда она работала в Лондоне на телевидении Би-би-си, ей как-то раз пришлось брать интервью у министра искусств Великобритании. А камера сломалась. Настолько неожиданно, что после двух часов беседы она обнаружила, что не записалось вообще ни слова. Тогда Слоним без обиняков заявила министру: Простите, но это была генеральная репетиция!
Формула генеральная репетиция Немцову понравилась, и он охотно наговорил мне все свои мысли еще раз.
Я до сих пор еще никогда не признавалась будущему лидеру Союза правых сил, какому чудовищному политическому надругательству я его в тот момент подвергла. Видимо, оправдаться я могла бы только тем, что моя кассета инстинктивно предопределила <Все же, вероятно, имелось в виду слово предвосхитила.;-)>тот самый исторический выбор между либерализмом и авторитаризмом, который потом сделала и вся страна.
* * *
Но самым забавным приключением, сопровождавшим мое тогдашнее интервью с главным чекистом страны, стало все-таки не заочное насилие над ростками демократии в лице Бориса Ефимовича, а обед, который после этого мне предстояло провести наедине с Владимиром Владимировичем.
Как Путин кормил меня суши.
Итак, в конце декабря 1998 года я отправилась на свидание с Путиным. Выйдя из здания Известий, я обнаружила, что, конечно же, по своему обыкновению, опаздываю минут на десять (как впоследствии выяснилось, патологическая страсть к опозданиям – это практически единственное, что у нас есть с Путиным общего).
Но в тот момент меня гораздо больше тревожила мысль не о времени, а… о деньгах. По дурацкой привычке я никогда не позволяю ньюсмейкерам платить за меня в ресторанах. А тут речь шла о главном чекисте страны. И я всерьез подумывала о том, чтобы понта ради расплатиться и за него тоже. Я быстренько прикинула, во сколько может обойтись обед на двоих в ресторане Изуми: наверное, долларов в двести… Ни копейки русских денег при себе не оказалось, так что надо было срочно искать обменник.
Прибитые кризисом банки работали кое-как. По закону подлости у меня не нашлось даже мелких денег на такси, так что от одного закрытого обменника к другому я ковыляла через нечищеные сугробы и гололед.
Если кто не знает, сообщаю: девушкам ходить зимой пешком по Москве строго противопоказано. Это доказал мой правый каблук, с омерзительным хрустом отломившийся ровно у третьего обменника. Сердобольный кассир, обменяв мне деньги, выбежал из-за своей стойки и с помощью каких-то подручных средств (кажется, дырокола) попытался кое-как присобачить каблук на место. Причем из-за спешки делал он это прямо на мне, так что я в тот момент прекрасно поняла, что чувствует лошадь, когда ее пытаются подковать. Но все муки оказались напрасными.
Никакой обувной мастерской поблизости не было. Обувного магазина тоже. Я опаздывала уже на двадцать пять минут и решила, что приличней все же прискакать на одном каблуке, чем не явиться вовсе.
Так, опоздав почти на полчаса, я – видимо, подсознательно – заранее отомстила президенту Путину за будущие мучения ожидающих его министров, журналистов и глав государств.
Таксист довез меня до Спиридоновки, и я опознала нужное место по выразительным людям в штатском, пасущимся вокруг Мерседеса (всего лишь пятисотого).
Меня встретил Игорь Сечин, которого я все время, раз за разом, упорно принимала за охранника – из-за его характерного лица и прически.
– Елена Викторовна! Владимир Владимирович уже внутри, он давно вас ждет…
С этими словами будущий кремлевский серый кардинал почтительно пропустил меня внутрь, а сам остался снаружи стоять на карауле.
Как только я вошла в ресторан, то сразу поняла: это место создано специально для меня! То есть специально для девушки, у которой правый каблук аккуратно лежит в правом кармане пальто. Дело в том, что в Изуми тогда было принято снимать обувь. Так что в отдельный кабинет, где меня поджидал директор ФСБ, я вошла уже в полном порядке. То есть босиком.
Он (разумеется, тоже босиком) сидел за низеньким, настоящим японским столиком с небольшой нишей в полу для ног, на специальной низенькой же скамеечке. Путин каким-то непостижимым для меня образом умудрился очень компактненько там уместиться. Я же себя чувствовала как Гулливер на мебели для лилипутов: пристроить коленки было катастрофически некуда, а уж о том, чтобы удобно поесть в такой позе, не могло быть и речи.
Кое– как угнездившись боком, я принялась пытать Путина:
– Слушайте, я заметила, что в ресторане, кроме нас с вами, нет ни одного посетителя. А снаружи что-то слишком мало охраны. Признавайтесь, вы что, здесь весь район, что ли, зачистили ради этого обеда?
– Да ну что вы! – стал оправдываться Путин. – Я просто заказал нам столик, и все… Имею же я право хоть иногда, как нормальный человек, просто пойти пообедать с интересной девушкой, с талантливым журналистом… Или вы думаете, что раз я директор ФСБ, то со мной такое никогда не случается?
– И часто с вами такое случается? – полюбопытствовала я. Тут я почувствовала, что мой вполне шутливый вопрос Путин понял как-то слишком лично – по его губам пробежала какая-то стеснительная полуулыбка, он лукаво опустил глаза и с выражением кающейся Марии Магдалины проронил:
– Да нет… Не очень…
С нарочитой поспешностью я постаралась направить разговор в деловое русло.
– Я вот все пыталась у вас спросить во время интервью, но вы все время уходили от ответа… Понимаю, что вы считаете некорректным в официальном интервью ругать Генпрокуратуру, но сейчас, не для печати, вы можете мне объяснить, что происходит? Они, по нашей информации, готовят какое-то уголовное дело против института Гайдара и против остальных людей, проводивших приватизацию…
– Егор Тимурович – наш друг. Мы его очень уважаем. И ценим его заслуги. Так что я считаю вообще недопустимым такие вещи… – начал вдруг Путин выспренно говорить от лица какого-то сообщества мы.
Я решила ставить вопросы максимально примитивно, чтобы заставить его все-таки дать четкий ответ.
– Хорошо. Но если Гайдар – ваш друг, а Генпрокуратура собирается возбуждать против него и его соратников уголовные дела, получается, что в Генпрокуратуре засели ваши враги?
– Получается, что так, – спокойно ответил Путин.
– И что вы будете с этим делать?
– Работать, – с особым нажимом проговорил он.
Принесли саке.
Путин оживился:
– Леночка, ну что вы все о политике да о политике! Давайте лучше выпьем!
Когда я честно объяснила, что вообще никогда ничего не пью из-за аллергии на алкоголь и что мой папа в шутку называет меня за это абстинентом, Путин явно не поверил и слегка обиделся.
Натужно улыбнувшись, он обратился к прислуживавшей нам официантке и подмигнул:
– Боится, что сейчас ка-а-ак напьется пьяной!
Меня просто передернуло от этой идиотской шуточки подзаборного пошиба.
Путин это явно сразу заметил и виртуозно сменил тему, постаравшись заговорить о чем-то близком мне:
– Вот вы сказали про своего папу. А кто ваш папа по профессии, где он работает?
– Какой прокол! Неужели вам не дали объективку на журналистку, с которой вы встречаетесь?! – засмеялась я.
Директор ФСБ довольно улыбнулся и ничего не ответил.
– Мой папа работает в институте со сложным названием Союзморниипроект, – начала было объяснять я. – Они разрабатывают…
– Знаю-знаю, – перебил меня Путин. – У них есть сильный конкурент в Ленинграде – Ленморпроект. Вот вы спросите вашего папу, он знает! У них там сейчас непростая ситуация…
Я просто-таки опешила от такой внезапной осведомленности о довольно узкой профессиональной сфере моего отца.
– А мой отец живет в Питере… – с какой-то неожиданной теплотой сказал Путин. – Я вот переживаю, что редко к нему езжу…
(Разговор происходил еще когда отец Путина был жив.)
– У вас с ним близкие отношения?
– Да, очень…
С беседы про отцов сразу свора чивать обратно на политическую тему мне было как-то неловко. Я решила поговорить с директором ФСБ о литературе. Разговор вышел коротким.
– Володь, интересно, а что вы читаете в свободное время?
– Да сейчас практически ничего, – честно признался он. – Когда есть свободное время, я стараюсь заниматься спортом. Восточными единоборствами. Не хочу терять форму, я же ведь этим раньше серьезно занимался…
Трундит, – подумала я, с недоверием оглядывая его щупленькую фигурку.
– Не верите? У меня даже пояс есть…
Мне это все показалось каким-то мальчишеским хвастовством, и я опять свернула на политику:
– Не обижайтесь, но я опять о своем, о девичьем. Меня мучит одна загадка, которую только вы как директор ФСБ можете разгадать. Но только – если захотите ответить откровенно. Обещаю – это не для газеты. После августовского кризиса, сразу после того как Примакова назначили премьером, у меня был разговор с Валей Юмашевым, который поклялся мне, что он вынужден был уволить правительство реформаторов только потому, что у него якобы были какие-то данные от спецслужб, что иначе в стране начнутся массовые беспорядки, бунты и чуть ли не революция. ФСБ действительно давала президенту такие сведения?
– Да ничего подобного! Никаких таких сведений у нас не было! Наоборот, были данные, что ситуация абсолютно контролируемая и довольно спокойная. А те несколько инцидентов, когда людей выводили на рельсы с политическими лозунгами, – мы ведь точно знали, кто это организовывал и кто проплачивал. Вы же сами видели: им, наоборот, приходилось людей сначала долго разогревать, в том числе и с помощью телевизора, чтобы подбить хоть на какие-то акции…
– А могло быть так, что у Юмашева, и соответственно у президента, были на этот счет какие-то другие секретные сведения, поступавшие не от вас? Или, скажем, втайне от вас?
– Абсолютно исключено! Ручаюсь вам. Вся подобная информация замкнута на меня, и я лично докладывал ее президенту!
Путин пристально посмотрел на меня, прочитал на моем лице следующий вопрос и, не дожидаясь, пока я его произнесу, ответил:
– Я в политику не лезу, поэтому уж не знаю, кто там и для чего вам такое сказал. Но – делайте выводы сами… Я сейчас вам дал абсолютно честную информацию.
Этой информации действительно было более чем достаточно, чтобы понять, что Валя попросту мне наврал. Чтобы оправдать свою очередную провалившуюся комбинацию.
Получив подтверждение своих догадок, я почувствовала какое-то горькое удовлетворение. И углубилась в смакование великолепных суши и сашими. Пожалуй, насчет вечных опозданий я ошиблась. В этот момент у нас с Путиным обнаружилась и еще одна общая черта: искренняя страсть к пожиранию сырой рыбы и умение быстро орудовать деревянными палочками.
Между сяке (нежнейшим сырым лососем, который я готова поедать просто тоннами) и угрем мы продолжали какой-то легкий, не мешающий чревоугодию table talk, тщетно пытаясь нащупать еще хоть какие-нибудь общие темы, кроме политики.
Перекинулись двумя словами по-немецки (выяснилось наше третье общее качество: в тот момент ни я, ни он практически не говорили по-английски, зато хорошо знали немецкий). Во время беседы про его шпионскую службу я спросила, работал ли он на Западный Берлин – имея в виду вел ли он разведку с территории Восточной Германии на территорию ФРГ. И он неопределенно кивнул.
Вдруг, доев очередной ролл, Путин как-то ни с того ни с сего спросил:
– Лена, а где вы собираетесь справлять Новый год?
– Еще точно не знаю…
– Я вот хочу поехать в Питер… – он как-то подвесил конец фразы.
Это звучало как приглашение съездить в Питер. И я поспешила сказать, что на самом деле я, скорее всего, должна буду поехать к своей ближайшей подруге Маше Слоним, потерявшей совсем недавно мужа, и поддержать ее.
Путин погрустнел, выразил соболезнование, заботливо расспросил меня о погибшем Сергее Шкаликове и даже заверил, что слышал, что он был прекрасным актером.
Разговор был исчерпан. Суши съедены.
– Ладно, меня ждет редакция, а вас – государственные дела, – подытожила я.
Путин проворно выбрался из-за стола, подскочил ко мне и, галантно подхватив под локоть, помог выбраться из плена японского лилипутского комфорта. Когда я попыталась реализовать свой план и широким жестом расплатиться за директора ФСБ, он пресек феминизацию на корню:
– Леночка, я просто даже не знаю, сколько все это стоило! Честное слово! Я же не расплачивался за все это сам – видите, у меня даже с собой и денег-то нет! Не волнуйтесь, там мои помощники уже за все заплатили…
Надевая ботинки в тесной прихожей перед нашим обеденным кабинетом, Путин кокетливо добавил:
– Будем считать, что вы остались мне должны обед. Не забудьте! Вы куда сейчас, в редакцию? Я вас подвезу.
Тут я со смехом продемонстрировала ему мой изящный замшевый сапог без каблука.
– Тогда я сначала отвезу вас в мастерскую. Пойдемте!
Мы доехали до ближайшего ремонта обуви, и Путин предложил подождать меня в машине, пока мне сделают каблук. Но тут я на секундочку представила себе со стороны весь комизм этой сценки: директор ФСБ поджидает журналистку у обувной мастерской – расхохоталась, поблагодарила поблагодарила его и призналась, что это уже выше моих сил. На прощанье Путин, как я ни отбивалась, всучил мне подарочный набор из Изуми – бутылочки саке и специальные чашечки.
– Я уже понял, что вы не пьете – ну угостите кого-нибудь из близких!
Когда я позвонила папе и, не раскрывая источника, пересказала все, что поведал мне Путин про конкуренцию между Союзморниипроектом и Ленморпроектом, папа изумился:
– Откуда ты все это знаешь?!
Разумеется, все факты, как бы между прочим упомянутые Путиным, оказались чистой правдой. Я так и не поняла, было ли это его домашней заготовкой или импровизацией.
Меня искренне впечатлило, насколько Путин блестящий коммуникатор. Хотя все его профессиональные приемы общения с собеседником были довольно хрестоматийны и без труда читаемы, тем не менее исполнение было виртуозным. Не знаю, как – мимикой ли, интонацией, взглядами, – но в процессе разговора он заставил меня подсознательно чувствовать, как будто он – человек одного со мной круга и интересов. Хотя ровно никаких логических причин полагать так не было. Наоборот, все факты свидетельствовали, что он абсолютно противоположный мне человек.
Я поняла, что он просто гениальный отражатель, что он, как зеркало, копирует собеседника, чтобы заставить тебя поверить, что он – такой же, свой. Впоследствии мне приходилось неоднократно наблюдать этот его феноменальный дар во время встреч с лидерами других государств, которых он хотел расположить к себе. Это поражает даже на некоторых нынешних официальных фотографиях, где удачно схвачен момент – вместо, скажем, российского и американского президентов там вдруг сидят и улыбаются друг другу два Буша. Или два Шредера. На какой-то короткий миг Путин умудряется с пугающей точностью копировать мимику, прищур глаз, изгиб шеи, двойной подбородок и даже черты лица своего визави и буквально мимикрирует под него. Причем делает это так ловко, что его собеседник этого явно не замечает, а просто ловит кайф.
Когда друзья, почти как Труди Рубин, допытывались у меня потом, потом, какой он, этот Путин, в личном общении?, я отвечала: Как ни странно, он не одноклеточный. Кажется, вполне среднего, советского, образования и заурядного интеллекта. Но гибкий. А временами с каким-то пацанским, дворовым (если не сказать подзаборным) обаянием…
Тем не менее, после того как мы расстались с Путиным, меня почему-то целый день мучило какое-то странное, подспудное, неприятное ощущение. Оно не имело ровно никаких объяснений – ведь каблук-то мне прекраснейше починили! А уж как были довольны мои коллеги из Известий, распивавшие саке за здоровье Путина и жалевшие только об одном – что эту японскую водку в Известиях негде разогреть как положено…
И только под вечер я, наконец, смогла сформулировать для себя, что же меня тревожило: четкое предчувствие, что этот человек сыграет какую-то дурную роль в моей жизни. И что лучше бы этого обеда не было вовсе.
Но в тот момент меня гораздо больше тревожила мысль не о времени, а… о деньгах. По дурацкой привычке я никогда не позволяю ньюсмейкерам платить за меня в ресторанах. А тут речь шла о главном чекисте страны. И я всерьез подумывала о том, чтобы понта ради расплатиться и за него тоже. Я быстренько прикинула, во сколько может обойтись обед на двоих в ресторане Изуми: наверное, долларов в двести… Ни копейки русских денег при себе не оказалось, так что надо было срочно искать обменник.
Прибитые кризисом банки работали кое-как. По закону подлости у меня не нашлось даже мелких денег на такси, так что от одного закрытого обменника к другому я ковыляла через нечищеные сугробы и гололед.
Если кто не знает, сообщаю: девушкам ходить зимой пешком по Москве строго противопоказано. Это доказал мой правый каблук, с омерзительным хрустом отломившийся ровно у третьего обменника. Сердобольный кассир, обменяв мне деньги, выбежал из-за своей стойки и с помощью каких-то подручных средств (кажется, дырокола) попытался кое-как присобачить каблук на место. Причем из-за спешки делал он это прямо на мне, так что я в тот момент прекрасно поняла, что чувствует лошадь, когда ее пытаются подковать. Но все муки оказались напрасными.
Никакой обувной мастерской поблизости не было. Обувного магазина тоже. Я опаздывала уже на двадцать пять минут и решила, что приличней все же прискакать на одном каблуке, чем не явиться вовсе.
Так, опоздав почти на полчаса, я – видимо, подсознательно – заранее отомстила президенту Путину за будущие мучения ожидающих его министров, журналистов и глав государств.
Таксист довез меня до Спиридоновки, и я опознала нужное место по выразительным людям в штатском, пасущимся вокруг Мерседеса (всего лишь пятисотого).
Меня встретил Игорь Сечин, которого я все время, раз за разом, упорно принимала за охранника – из-за его характерного лица и прически.
– Елена Викторовна! Владимир Владимирович уже внутри, он давно вас ждет…
С этими словами будущий кремлевский серый кардинал почтительно пропустил меня внутрь, а сам остался снаружи стоять на карауле.
* * *
Как только я вошла в ресторан, то сразу поняла: это место создано специально для меня! То есть специально для девушки, у которой правый каблук аккуратно лежит в правом кармане пальто. Дело в том, что в Изуми тогда было принято снимать обувь. Так что в отдельный кабинет, где меня поджидал директор ФСБ, я вошла уже в полном порядке. То есть босиком.
Он (разумеется, тоже босиком) сидел за низеньким, настоящим японским столиком с небольшой нишей в полу для ног, на специальной низенькой же скамеечке. Путин каким-то непостижимым для меня образом умудрился очень компактненько там уместиться. Я же себя чувствовала как Гулливер на мебели для лилипутов: пристроить коленки было катастрофически некуда, а уж о том, чтобы удобно поесть в такой позе, не могло быть и речи.
Кое– как угнездившись боком, я принялась пытать Путина:
– Слушайте, я заметила, что в ресторане, кроме нас с вами, нет ни одного посетителя. А снаружи что-то слишком мало охраны. Признавайтесь, вы что, здесь весь район, что ли, зачистили ради этого обеда?
– Да ну что вы! – стал оправдываться Путин. – Я просто заказал нам столик, и все… Имею же я право хоть иногда, как нормальный человек, просто пойти пообедать с интересной девушкой, с талантливым журналистом… Или вы думаете, что раз я директор ФСБ, то со мной такое никогда не случается?
– И часто с вами такое случается? – полюбопытствовала я. Тут я почувствовала, что мой вполне шутливый вопрос Путин понял как-то слишком лично – по его губам пробежала какая-то стеснительная полуулыбка, он лукаво опустил глаза и с выражением кающейся Марии Магдалины проронил:
– Да нет… Не очень…
С нарочитой поспешностью я постаралась направить разговор в деловое русло.
– Я вот все пыталась у вас спросить во время интервью, но вы все время уходили от ответа… Понимаю, что вы считаете некорректным в официальном интервью ругать Генпрокуратуру, но сейчас, не для печати, вы можете мне объяснить, что происходит? Они, по нашей информации, готовят какое-то уголовное дело против института Гайдара и против остальных людей, проводивших приватизацию…
– Егор Тимурович – наш друг. Мы его очень уважаем. И ценим его заслуги. Так что я считаю вообще недопустимым такие вещи… – начал вдруг Путин выспренно говорить от лица какого-то сообщества мы.
Я решила ставить вопросы максимально примитивно, чтобы заставить его все-таки дать четкий ответ.
– Хорошо. Но если Гайдар – ваш друг, а Генпрокуратура собирается возбуждать против него и его соратников уголовные дела, получается, что в Генпрокуратуре засели ваши враги?
– Получается, что так, – спокойно ответил Путин.
– И что вы будете с этим делать?
– Работать, – с особым нажимом проговорил он.
Принесли саке.
Путин оживился:
– Леночка, ну что вы все о политике да о политике! Давайте лучше выпьем!
Когда я честно объяснила, что вообще никогда ничего не пью из-за аллергии на алкоголь и что мой папа в шутку называет меня за это абстинентом, Путин явно не поверил и слегка обиделся.
Натужно улыбнувшись, он обратился к прислуживавшей нам официантке и подмигнул:
– Боится, что сейчас ка-а-ак напьется пьяной!
Меня просто передернуло от этой идиотской шуточки подзаборного пошиба.
Путин это явно сразу заметил и виртуозно сменил тему, постаравшись заговорить о чем-то близком мне:
– Вот вы сказали про своего папу. А кто ваш папа по профессии, где он работает?
– Какой прокол! Неужели вам не дали объективку на журналистку, с которой вы встречаетесь?! – засмеялась я.
Директор ФСБ довольно улыбнулся и ничего не ответил.
– Мой папа работает в институте со сложным названием Союзморниипроект, – начала было объяснять я. – Они разрабатывают…
– Знаю-знаю, – перебил меня Путин. – У них есть сильный конкурент в Ленинграде – Ленморпроект. Вот вы спросите вашего папу, он знает! У них там сейчас непростая ситуация…
Я просто-таки опешила от такой внезапной осведомленности о довольно узкой профессиональной сфере моего отца.
– А мой отец живет в Питере… – с какой-то неожиданной теплотой сказал Путин. – Я вот переживаю, что редко к нему езжу…
(Разговор происходил еще когда отец Путина был жив.)
– У вас с ним близкие отношения?
– Да, очень…
С беседы про отцов сразу свора чивать обратно на политическую тему мне было как-то неловко. Я решила поговорить с директором ФСБ о литературе. Разговор вышел коротким.
– Володь, интересно, а что вы читаете в свободное время?
– Да сейчас практически ничего, – честно признался он. – Когда есть свободное время, я стараюсь заниматься спортом. Восточными единоборствами. Не хочу терять форму, я же ведь этим раньше серьезно занимался…
Трундит, – подумала я, с недоверием оглядывая его щупленькую фигурку.
– Не верите? У меня даже пояс есть…
Мне это все показалось каким-то мальчишеским хвастовством, и я опять свернула на политику:
– Не обижайтесь, но я опять о своем, о девичьем. Меня мучит одна загадка, которую только вы как директор ФСБ можете разгадать. Но только – если захотите ответить откровенно. Обещаю – это не для газеты. После августовского кризиса, сразу после того как Примакова назначили премьером, у меня был разговор с Валей Юмашевым, который поклялся мне, что он вынужден был уволить правительство реформаторов только потому, что у него якобы были какие-то данные от спецслужб, что иначе в стране начнутся массовые беспорядки, бунты и чуть ли не революция. ФСБ действительно давала президенту такие сведения?
– Да ничего подобного! Никаких таких сведений у нас не было! Наоборот, были данные, что ситуация абсолютно контролируемая и довольно спокойная. А те несколько инцидентов, когда людей выводили на рельсы с политическими лозунгами, – мы ведь точно знали, кто это организовывал и кто проплачивал. Вы же сами видели: им, наоборот, приходилось людей сначала долго разогревать, в том числе и с помощью телевизора, чтобы подбить хоть на какие-то акции…
– А могло быть так, что у Юмашева, и соответственно у президента, были на этот счет какие-то другие секретные сведения, поступавшие не от вас? Или, скажем, втайне от вас?
– Абсолютно исключено! Ручаюсь вам. Вся подобная информация замкнута на меня, и я лично докладывал ее президенту!
Путин пристально посмотрел на меня, прочитал на моем лице следующий вопрос и, не дожидаясь, пока я его произнесу, ответил:
– Я в политику не лезу, поэтому уж не знаю, кто там и для чего вам такое сказал. Но – делайте выводы сами… Я сейчас вам дал абсолютно честную информацию.
Этой информации действительно было более чем достаточно, чтобы понять, что Валя попросту мне наврал. Чтобы оправдать свою очередную провалившуюся комбинацию.
Получив подтверждение своих догадок, я почувствовала какое-то горькое удовлетворение. И углубилась в смакование великолепных суши и сашими. Пожалуй, насчет вечных опозданий я ошиблась. В этот момент у нас с Путиным обнаружилась и еще одна общая черта: искренняя страсть к пожиранию сырой рыбы и умение быстро орудовать деревянными палочками.
Между сяке (нежнейшим сырым лососем, который я готова поедать просто тоннами) и угрем мы продолжали какой-то легкий, не мешающий чревоугодию table talk, тщетно пытаясь нащупать еще хоть какие-нибудь общие темы, кроме политики.
Перекинулись двумя словами по-немецки (выяснилось наше третье общее качество: в тот момент ни я, ни он практически не говорили по-английски, зато хорошо знали немецкий). Во время беседы про его шпионскую службу я спросила, работал ли он на Западный Берлин – имея в виду вел ли он разведку с территории Восточной Германии на территорию ФРГ. И он неопределенно кивнул.
Вдруг, доев очередной ролл, Путин как-то ни с того ни с сего спросил:
– Лена, а где вы собираетесь справлять Новый год?
– Еще точно не знаю…
– Я вот хочу поехать в Питер… – он как-то подвесил конец фразы.
Это звучало как приглашение съездить в Питер. И я поспешила сказать, что на самом деле я, скорее всего, должна буду поехать к своей ближайшей подруге Маше Слоним, потерявшей совсем недавно мужа, и поддержать ее.
Путин погрустнел, выразил соболезнование, заботливо расспросил меня о погибшем Сергее Шкаликове и даже заверил, что слышал, что он был прекрасным актером.
Разговор был исчерпан. Суши съедены.
– Ладно, меня ждет редакция, а вас – государственные дела, – подытожила я.
Путин проворно выбрался из-за стола, подскочил ко мне и, галантно подхватив под локоть, помог выбраться из плена японского лилипутского комфорта. Когда я попыталась реализовать свой план и широким жестом расплатиться за директора ФСБ, он пресек феминизацию на корню:
– Леночка, я просто даже не знаю, сколько все это стоило! Честное слово! Я же не расплачивался за все это сам – видите, у меня даже с собой и денег-то нет! Не волнуйтесь, там мои помощники уже за все заплатили…
* * *
Надевая ботинки в тесной прихожей перед нашим обеденным кабинетом, Путин кокетливо добавил:
– Будем считать, что вы остались мне должны обед. Не забудьте! Вы куда сейчас, в редакцию? Я вас подвезу.
Тут я со смехом продемонстрировала ему мой изящный замшевый сапог без каблука.
– Тогда я сначала отвезу вас в мастерскую. Пойдемте!
Мы доехали до ближайшего ремонта обуви, и Путин предложил подождать меня в машине, пока мне сделают каблук. Но тут я на секундочку представила себе со стороны весь комизм этой сценки: директор ФСБ поджидает журналистку у обувной мастерской – расхохоталась, поблагодарила поблагодарила его и призналась, что это уже выше моих сил. На прощанье Путин, как я ни отбивалась, всучил мне подарочный набор из Изуми – бутылочки саке и специальные чашечки.
– Я уже понял, что вы не пьете – ну угостите кого-нибудь из близких!
* * *
Когда я позвонила папе и, не раскрывая источника, пересказала все, что поведал мне Путин про конкуренцию между Союзморниипроектом и Ленморпроектом, папа изумился:
– Откуда ты все это знаешь?!
Разумеется, все факты, как бы между прочим упомянутые Путиным, оказались чистой правдой. Я так и не поняла, было ли это его домашней заготовкой или импровизацией.
* * *
Меня искренне впечатлило, насколько Путин блестящий коммуникатор. Хотя все его профессиональные приемы общения с собеседником были довольно хрестоматийны и без труда читаемы, тем не менее исполнение было виртуозным. Не знаю, как – мимикой ли, интонацией, взглядами, – но в процессе разговора он заставил меня подсознательно чувствовать, как будто он – человек одного со мной круга и интересов. Хотя ровно никаких логических причин полагать так не было. Наоборот, все факты свидетельствовали, что он абсолютно противоположный мне человек.
Я поняла, что он просто гениальный отражатель, что он, как зеркало, копирует собеседника, чтобы заставить тебя поверить, что он – такой же, свой. Впоследствии мне приходилось неоднократно наблюдать этот его феноменальный дар во время встреч с лидерами других государств, которых он хотел расположить к себе. Это поражает даже на некоторых нынешних официальных фотографиях, где удачно схвачен момент – вместо, скажем, российского и американского президентов там вдруг сидят и улыбаются друг другу два Буша. Или два Шредера. На какой-то короткий миг Путин умудряется с пугающей точностью копировать мимику, прищур глаз, изгиб шеи, двойной подбородок и даже черты лица своего визави и буквально мимикрирует под него. Причем делает это так ловко, что его собеседник этого явно не замечает, а просто ловит кайф.
* * *
Когда друзья, почти как Труди Рубин, допытывались у меня потом, потом, какой он, этот Путин, в личном общении?, я отвечала: Как ни странно, он не одноклеточный. Кажется, вполне среднего, советского, образования и заурядного интеллекта. Но гибкий. А временами с каким-то пацанским, дворовым (если не сказать подзаборным) обаянием…
* * *
Тем не менее, после того как мы расстались с Путиным, меня почему-то целый день мучило какое-то странное, подспудное, неприятное ощущение. Оно не имело ровно никаких объяснений – ведь каблук-то мне прекраснейше починили! А уж как были довольны мои коллеги из Известий, распивавшие саке за здоровье Путина и жалевшие только об одном – что эту японскую водку в Известиях негде разогреть как положено…
* * *
И только под вечер я, наконец, смогла сформулировать для себя, что же меня тревожило: четкое предчувствие, что этот человек сыграет какую-то дурную роль в моей жизни. И что лучше бы этого обеда не было вовсе.
Глава 9
РЕАНИМАЦИЯ
Для того чтобы реанимироваться, Кремлю для начала потребовалось самому осознать свою собственную клиническую смерть.
В самом начале весны 1999 года я четко поняла, что такой момент настал: в гости к Маше Слоним на Тверскую, 4, где собиралась наша Хартия журналистов, пришел тогдашний замглавы кремлевской администрации (то есть номинально – второе лицо в Кремле) Олег Сысуев и сделал следующее признание:
– По сути, Кремлю сейчас осталось только выбрать, кому именно сдаться – Лужку или Примусу. Я лично считаю, что уж лучше – Лужку, потому что он посовременнее. Когда с ним наедине беседуешь, то местами он – ну просто Чубайс! И самое главное – он может гарантировать Борису Николаевичу и Семье неприкосновенность…
Это уже действительно была клиника. Чтобы выводить себя из этого состояния, президентской администрации пришлось собственноручно применять к себе жесткую интенсивную терапию. Но употреблявшиеся медицинские средства иногда, как водится, вызывали у властного организма вполне объяснимый эффект, галлюцинации и бредовые видения сменялись в тот год, как в калейдоскопе, с бешеной скоростью.
Первым, и самым кошмарным, видением был Президент Примаков. Но страна сморгнула, сменила анаболики и тут же увидела другой кошмар: Президент – Лужков. Потом, когда отходила заморозка, мимолетным, светлым, прозрачным бредом промелькнул Степашин – Президент.
Понять, насколько инженеры кремлевского счастья в тот момент в буквальном смысле слова были как под кайфом, можно по эпизоду, рассказанному мне тогдашним гендиректором Коммерсанта Леней Милославским:
– Прихожу в больницу навещать Бориса Абрамыча, который болел гепатитом. А Березовский мне, весь желтый, с больничной койки кричит: Мне срочно нужна Родина-Мать! Найди мне хорошую Родину-Мать! Ну-у-у, думаю, с приездом… Чего-то здесь нашему Абрамычу вкололи лишка… А оказалось, что Березовский прямо там, на больничной койке создавал партию Единство и подыскивал в первую тройку помимо Шойгу и Карелина какое-нибудь эпическое женское лицо…
В результате, когда властный организм, наконец, вышел из клинической смерти и слегка отошел от наркоза, то быстро обнаружил, что весь этот его коллективный наркотический сон разума все-таки успел породить чудовище.
В самом начале весны 1999 года я четко поняла, что такой момент настал: в гости к Маше Слоним на Тверскую, 4, где собиралась наша Хартия журналистов, пришел тогдашний замглавы кремлевской администрации (то есть номинально – второе лицо в Кремле) Олег Сысуев и сделал следующее признание:
– По сути, Кремлю сейчас осталось только выбрать, кому именно сдаться – Лужку или Примусу. Я лично считаю, что уж лучше – Лужку, потому что он посовременнее. Когда с ним наедине беседуешь, то местами он – ну просто Чубайс! И самое главное – он может гарантировать Борису Николаевичу и Семье неприкосновенность…
Это уже действительно была клиника. Чтобы выводить себя из этого состояния, президентской администрации пришлось собственноручно применять к себе жесткую интенсивную терапию. Но употреблявшиеся медицинские средства иногда, как водится, вызывали у властного организма вполне объяснимый эффект, галлюцинации и бредовые видения сменялись в тот год, как в калейдоскопе, с бешеной скоростью.
Первым, и самым кошмарным, видением был Президент Примаков. Но страна сморгнула, сменила анаболики и тут же увидела другой кошмар: Президент – Лужков. Потом, когда отходила заморозка, мимолетным, светлым, прозрачным бредом промелькнул Степашин – Президент.
Понять, насколько инженеры кремлевского счастья в тот момент в буквальном смысле слова были как под кайфом, можно по эпизоду, рассказанному мне тогдашним гендиректором Коммерсанта Леней Милославским:
– Прихожу в больницу навещать Бориса Абрамыча, который болел гепатитом. А Березовский мне, весь желтый, с больничной койки кричит: Мне срочно нужна Родина-Мать! Найди мне хорошую Родину-Мать! Ну-у-у, думаю, с приездом… Чего-то здесь нашему Абрамычу вкололи лишка… А оказалось, что Березовский прямо там, на больничной койке создавал партию Единство и подыскивал в первую тройку помимо Шойгу и Карелина какое-нибудь эпическое женское лицо…
В результате, когда властный организм, наконец, вышел из клинической смерти и слегка отошел от наркоза, то быстро обнаружил, что весь этот его коллективный наркотический сон разума все-таки успел породить чудовище.
Волошин починяет примус
Самый эффективный антикризисный управленец Кремля всех времен и народов Александр Волошин возник как джинн из бутылки. Во время юмашевского правления о существовании Волошина не знал ровным счетом ни один кремлевский журналист.
Лично для меня фамилия Волошин началась с ребуса. В августе 1998 года за дефолт пришлось расплатиться собственным постом единственному (и самому невинному) чиновнику администрации – Александру Лившицу.
И Лешка Волин, главный пиарщик Белого дома, которого я пытала по телефону, кто займет теперь место помощника президента по экономическим вопросам, загадал мне непростую загадку:
– На В начинается, на Н кончается – но не Волин!
Ни одного чиновника в администрации, подходившего к кроссворду по буквам, я не знала. Пришлось детально изучить телефонный список всех сотрудников Кремля. И тут на незаметной должности помощник главы администрации я и откопала однофамильца коктебельского поэта.
Я тут же разузнала, что Волошин был связан по бизнесу с Березовским, и что с 1995-го по 1997-й возглавлял некое АО Федеральная фондовая корпорация.
– Ну это примерно то же самое, что ЗАО Российская Федерация! – весело пояснили мне коллеги из отдела бизнеса.
Лично для меня фамилия Волошин началась с ребуса. В августе 1998 года за дефолт пришлось расплатиться собственным постом единственному (и самому невинному) чиновнику администрации – Александру Лившицу.
И Лешка Волин, главный пиарщик Белого дома, которого я пытала по телефону, кто займет теперь место помощника президента по экономическим вопросам, загадал мне непростую загадку:
– На В начинается, на Н кончается – но не Волин!
Ни одного чиновника в администрации, подходившего к кроссворду по буквам, я не знала. Пришлось детально изучить телефонный список всех сотрудников Кремля. И тут на незаметной должности помощник главы администрации я и откопала однофамильца коктебельского поэта.
Я тут же разузнала, что Волошин был связан по бизнесу с Березовским, и что с 1995-го по 1997-й возглавлял некое АО Федеральная фондовая корпорация.
– Ну это примерно то же самое, что ЗАО Российская Федерация! – весело пояснили мне коллеги из отдела бизнеса.