Страница:
– Я вас умоляю, помогите мне уехать из этой страны! Нас здесь убивают как кур, как только кто-то высовывает голову. Работы нет, живем в нищете, а уехать из страны мы не можем. Вы разве не знаете – они нам даже не дают загранпаспортов! Мы здесь как крепостные! И моих родных из Москвы сюда не впускают, визу не дают. Скажите Путину!
Я поняла, что девушка увидела на мне бэджик российской прессы и поэтому подумала, что я чем-то смогу помочь.
Но в этот самый момент возле нас, словно джинн из бутылки, появилась эсэсовского вида восточная женщина в штатском, и моя собеседница в мановение ока отскочила от меня, истерически прошептав:
– Сделайте вид, что я с вами ни о чем не разговаривала. Прошу вас! Иначе они меня убьют!
Это были последние слова, которые я от нее услышала. Девушка спешно удалилась за угол. А следом за ней – та азиатская эсэсовка в штатском. А я с гадким чувством собственной беспомощности вернулась назад, под Подсолнух, на президентскую площадь, в персидско-советскую сказку.
Вот в таком антураже, в одном из президентских дворцов Сапармурата Ниязова, мы и объяснились с Приходько после выхода моей статьи. Я, разумеется, не желала с ним больше разговаривать.
Но он, при большом скоплении прессы, подбежал ко мне и возбужденно затараторил:
– Лена! Я никогда в жизни не читал большей ерунды, чем в сегодняшней вашей статье! С чего вы взяли, что меня могут уволить?!
– А я никогда в жизни не слышала большей мерзости, чем то, что вы посмели произнести мне вчера, – спокойно возразила я и ушла.
Вопреки всем канонам официозного жанра за мной вслед побежал корреспондент ИТАР-ТАСС и выпалил:
– Какая ты молодец! Они действительно совсем уже распоясались!
Почему– то в эту минуту я почувствовала, что своей статьей заодно отомстила Приходько еще и за ту несчастную бесправную ашхабадскую девушку, с президентом которой кремлевский стратег почему-то счел лестным для Путина покрасоваться перед телекамерами.
Тяжелая шапка Чубайса
Я поняла, что девушка увидела на мне бэджик российской прессы и поэтому подумала, что я чем-то смогу помочь.
Но в этот самый момент возле нас, словно джинн из бутылки, появилась эсэсовского вида восточная женщина в штатском, и моя собеседница в мановение ока отскочила от меня, истерически прошептав:
– Сделайте вид, что я с вами ни о чем не разговаривала. Прошу вас! Иначе они меня убьют!
Это были последние слова, которые я от нее услышала. Девушка спешно удалилась за угол. А следом за ней – та азиатская эсэсовка в штатском. А я с гадким чувством собственной беспомощности вернулась назад, под Подсолнух, на президентскую площадь, в персидско-советскую сказку.
* * *
Вот в таком антураже, в одном из президентских дворцов Сапармурата Ниязова, мы и объяснились с Приходько после выхода моей статьи. Я, разумеется, не желала с ним больше разговаривать.
Но он, при большом скоплении прессы, подбежал ко мне и возбужденно затараторил:
– Лена! Я никогда в жизни не читал большей ерунды, чем в сегодняшней вашей статье! С чего вы взяли, что меня могут уволить?!
– А я никогда в жизни не слышала большей мерзости, чем то, что вы посмели произнести мне вчера, – спокойно возразила я и ушла.
Вопреки всем канонам официозного жанра за мной вслед побежал корреспондент ИТАР-ТАСС и выпалил:
– Какая ты молодец! Они действительно совсем уже распоясались!
Почему– то в эту минуту я почувствовала, что своей статьей заодно отомстила Приходько еще и за ту несчастную бесправную ашхабадскую девушку, с президентом которой кремлевский стратег почему-то счел лестным для Путина покрасоваться перед телекамерами.
Тяжелая шапка Чубайса
Как же я радовалась, когда в этом зловонном, густонаселенном кремлевском подземелье внезапно находила своих! В смысле – не мутантов, а таких же, как я, диггеров.
Как легко было заметить из предыдущих глав, замаскированные мутанты преобладали не только среди политиков, но даже и среди журналистов, – что особенно давило на беззащитную человеческую психику.
Но однажды, к несказанной радости, я совершила небывалое открытие: обнаружила совершенно обратный биологический вид среди чиновников – диггера, замаскированного под мутанта.
Тут я, конечно, нарушаю главное правило диггеров: своих не выдавать. Но в данном случае, деконспирация оправдана. К сожалению, по вполне трагической причине, которую я объясню чуть позже.
Сначала представьте себе следующую сценку. Город Иркутск. Обледеневшая взлетная полоса. На улице -20° и уже почти ночь. А несчастная обмороженная стайка журналистов кремлевского пула торчит на снегу уже минут сорок в ожидании прилета президента. На одном из журналистов нет шапки, и с каждой минутой он все больше и больше становится похож на генерала Карбышева. А когда президентский самолет наконец приземляется, из всей толпы чиновников, трусцой пробегающих в теплое здание аэропорта, только один человек замечает этого Карбышева. И не просто замечает, а подходит и насильно надевает на журналиста свою собственную меховую шапку, чтобы согреть его.
Правдоподобно звучит? По-моему, – явный бред.
Тем не менее в роли генерала Карбышева была я, а в роли чиновника – Анатолий Чубайс.
К тому моменту, как я открыла этот странный подвид кремлевской аномалии, мы были с Чубайсом едва знакомы. Впервые я нос к носу столкнулась с ним за два года до этого, в Кремле, в начале 1998-го, во время процедуры с красноречивым названием Послание президента. В тот раз президент Ельцин посылал куда подальше как раз Чубайса и его реформы. Я обнаружила Анатолия Борисовича на парадной лестнице Большого кремлевского дворца, пытавшегося выбраться из-под груды журналистов.
– Господин Чубайс, какой смысл вы видите в своем дальнейшем пребывании в кабинете, если все основные ваши проекты, как, например, открытые залоговые аукционы по продаже госсобственности, заморожены? – добивал его кто-то из корреспондентов.
И тут, взглянув на Чубайса вблизи, я обнаружила, что он – не поверите – КРАСНЕЕТ от волнения. Просто весь, от кончика носа до кончика ушей покрывается огромными нервными бордовыми пятнами. Это был явный прокол. Мутанты так не делают. Нетипичный для них родовой признак.
А чуть позже, в середине 1999 года, Чубайс по неосторожности засветил нетипичные для чиновника-мутанта черты даже на нашей с ним фотографии, опубликованной в газете Коммерсанть под интервью. (Снимок сделал его пресс-секретарь, Андрей Трапезников, в тот момент, когда я сидела беседовала с Чубайсом на борту самолета РАО ЕЭС.)
Фотография неожиданно спровоцировала бурю эмоций в тогдашней политической элите.
Главному редактору Коммерсанта Рафу Шакирову немедленно позвонил заклятый враг Чубайса Игорь Малашенко и потребовал:
– Я хочу срочно дать интервью вашей газете. Только с условием, что придет та Трегубова, которая брала интервью у Чубайса. (С Малашенко мы до этого вообще не были знакомы лично.)
Дав мне интервью, Малашенко вышел из своего кабинета провожать меня к лифту и признался:
– Честно говоря, Лена, мне просто хотелось вас увидеть и убедиться, что вы – существуете. Дело в том, что один человек, ну… скажем так, – наш общий с Чубайсом знакомый, когда увидел вас рядом с ним на фотографии, сказал: Да это же его жена, Маша! Я ему говорю: Какая это тебе Маша?! Это – реально существующая журналистка! Ты что, совсем уже обалдел?! Ну в общем, мы с ним и поспорили…
Меня такое сравнение не слишком сильно обидело, потому что жена Чубайса Марья Давыдовна – очень красивая женщина.
И тут, на прощанье, Малашенко, отличающийся железными нервами и холодным, логическим стилем общения, с какой-то легкой завистью процедил:
– Никогда до этой фотографии не видел Толика, смущенно ковыряющего пальцем стол…
Вот, собственно, и все, что до иркутской поездки в начале 2000 года связывало меня с Чубайсом. Мы ни разу до этого не сказали друг другу ни слова не по работе. И отдавать журналистке шапку для этого человека, имеющего стойкую репутацию Железного Дровосека, было явным признаком нездоровья. В конце концов, ни два десятка других чиновников и политиков (знавшие меня ничуть не хуже Чубайса), сопровождавшие тогда президента, ни, наконец, сам президент ничего подобного не сделали.
Впрочем, вскоре в Москве мой приятель-мутант Леша Волин, шутки ради, показал мне в своем компьютере старинный файл времен администраторства Чубайса в Кремле – и там оказались подозрительно знакомые пиар-советы по очеловечиванию имиджа АБЧ (так Чубайса сокращали во внутренней кремлевской тусовке). Среди прочих пунктов данной инструкции значился следующий: почаще проявлять заботу о журналистах, интересоваться, как они доехали, есть ли у них транспорт, в поездках спрашивать, накормили ли их, не холодно ли им, и так далее…
Подпункта предлагать журналистам свою шапку там вроде бы не было. Но я тем не менее сразу успокоилась. Померещилось, – думаю. АБЧ – такой же мутант. Только специальный, давно известный науке подвид: с человеческим лицом.
Но, на всякий случай, я все-таки решила провести над Чубайсом ряд специфических тестов (их список, полученный мною в подпольной школе диггеров, раскрыть, увы, не могу. Тексты инструкций в отличие от неосмотрительных мутантских пиар-служб мы, диггеры, всегда сразу же съедаем без остатка).
Но Железный дровосек не кололся.
Чтобы окончательно отбраковать Чубайса как мутанта – или же раскрыть как диггера – оставался последний метод: серебряная пуля.
Как– то раз, возвращаясь в Москву в президентском передовом самолете из поездки с Путиным, я приметила в уголке первого салона Чубайса, угрюмо, даже, я бы сказала, с угрозой глядевшего в лицо своему собственному лаптопу. Я тихонько села рядом с ним и без всякого предупреждения стала говорить так, как будто бы он -и не мутант вовсе, а мой друг. Я рассказала ему о том, что происходит в кремлевском пуле… что происходит в моей жизни… как я безумно хочу снова в Иерусалим…
До сего момента абсолютно индифферентный, Чубайс на слове Иерусалим встрепенулся, как будто услышал пароль, ожил, кажется, впервые в жизни заметил меня и переспросил:
– Ой, у вас есть время? Подождите, пожалуйста, минутку… Сейчас я вам кое-что покажу…
Он начал быстро что-то искать в своем компьютере, вскрывая мышкой разные папки на десктопе, и наконец, с абсолютно счастливыми, сияющими глазами, вытащил какой-то файл.
– Вот! Вы хотите в Иерусалим? Пожалуйста! – и открыл мне свои иерусалимские фотографии.
На мелькающих цифровых снимках я смотрела, разумеется, не на Чубайса, а на землю, оливки, камни за его спиной, такие любимые, такие тактильно знакомые, и чуть не плакала. За все эти адские месяцы, которые я провела в путинском кремлевском пуле, это было самым большим, и уж точно – самым неожиданным подарком, который в тот момент вообще кто-либо был в состоянии мне сделать.
– Знаете, это так странно: во мне вообще, кажется, ни капли еврейской крови нет. Но когда я стояла там, на Масличной горе напротив Золотых ворот – помните, там древнее иудейское кладбище? – так вот я просто костями почувствовала: это – то место, где я хотела бы быть похоронена…
Я не признавалась в этом раньше никому. Потому что в словах это глупо и пафосно. Но Чубайс услышал и понял все так, как никто другой услышать и понять не мог.
Я рассказала ему про то, кто и зачем замуровал в иерусалимской городской стене Золотые ворота. И про то, что с Масличной горы я прилетела в Москву с зеленой оливковой ветвью в клюве, как араратский голубь. И Чубайс опять все почувствовал как живой. Вернее, – я почувствовала, что он чувствует.
Это было чудо. Абсолютно все мои диггерские индикаторы показывали, что он – свой. У Чубайса, кажется, тоже появилось редкое, счастливое ощущение, что мы, как два закодированных диггера, обменялись верными паролями.
Забыв про работу, он стал показывать мне в компьютере свои семейные фотографии. Оказалось, что у него на даче живет пес – азиатская овчарка.
– Мне щенка Егор подарил, – гордо сообщил Чубайс, подразумевая, что я пойму, что речь идет о его друге Гайдаре. – Назвали Кириллом. Сокращенно, Киром звать, – вроде перед Кириенко как-то неудобно, – подумает еще, что я специально… А охрана почему-то его почтительно Кирьяном называет…
– Слушайте, когда же вы с ним успеваете заниматься? -изумилась я. – Со щенком ведь уйму времени надо проводить… Скажите честно: он вас хоть за хозяина признает?
– Если честно, – не очень признает… – смущенно улыбнулся Чубайс. – С ним больше жена занимается. Я домой ночью возвращаюсь – какой уж там воспитывать собаку… В общем, получается, что я его, наоборот, только балую…
Вернувшись в Москву, я услышала в редакции от своего любимого коллеги Валеры Панюшкина (даром что он с моими преследователями – антиглобалистами дружит), еще одну историю из жизни Железного Дровосека. Как рассказал Валерка, в московском хосписе он как-то раз случайно встретил Чубайса с женой Машей, которые привезли умирающим больным ящик шампанского и черную икру.
– Меня больше всего поразило, – признался Валерка, – что, увидев меня, Чубайс абсолютно искренне попросил: Слушай, только не пиши, пожалуйста, что ты меня здесь видел…
Чубайс и раньше был для меня самым интересным в стране собеседником для интервью. Но, начиная с этого момента, я стала часто ездить с ним вместе по стране еще и затем, чтобы пообщаться с довольно близким другом, который так неожиданно у меня появился.
Находясь в Москве, он обычно работал примерно по двадцать пять с половиной часов в сутки. И для того чтобы повидаться с ним, каждый раз приходилось лететь спасать энергетику в какой-нибудь Лучегорск, Владивосток, Челябинск, Хабаровск, Южно-Сахалинск или Благовещенск. А поскольку поездки иногда бывали двух-трехдневные, и непрерывный рабочий день Чубайса растягивался на 50-70 часов, то общаться с не спавшим трое суток дежурным по мазуту было возможно только в самолете. И чем дольше и мучительнее был перелет (идеальным в этом смысле был Владивосток), тем больше было шансов, что грубые, без умолку орущие мужики-энергетики с беременными портфелями и животами, которым от Чубайса каждую секунду было что-то надо, тихо упьются в заднем салоне и уснут.
И каждый лишний час, который я сидела и разговаривала с Чубайсом, несмотря на его дружеские заверения, что так он отдыхает, я точно знала, что таким образом отнимаю у него единственную возможность поспать. Точно могу сказать: чубайсовы ежедневные перегрузки давно не снились ни одному из кремлевских обитателей. И в том числе – президенту.
При этом Чубайс оказался единственным политиком в стране, в разговоре с которым я спокойно могла произносить нормальные человеческие слова, без скидок на идиотизм, мутацию или клановые интересы собеседника. Я не сомневалась, что он меня точно поймет (как ни смешно звучит, это – весьма редкое ощущение при общении с политиками). И что ответит правду – даже если и попросит не использовать это в публикации. А когда из-за обещания кому-либо Чубайс не мог мне ответить на мой вопрос правду – то не пытался врать, а вот так прямо, по-человечески, это мне и объяснял. Что для российской политической тусовки – вообще просто нонсенс.
И главное – я, в свою очередь, была твердо уверена: он никогда не использует нашу дружбу в корпоративных целях.
Мы часто перпендикулярно расходились в оценке ситуации в стране, но, опять же, – всегда были взаимно на сто процентов уверены, что мнение, которым мы на этот счет друг с другом делимся, – абсолютно искренне.
Я страшно поругалась с ним из-за Чечни. В смысле – из-за его политической поддержки Путина в момент развязывания там новой войны. Чубайс считал, что стратегически правильно (использую его выражение) поддержать президента в отношении Чечни.
– Что значит стратегически правильно? Вы что, наивный, надеетесь, что он вам за это потом реформы позволит в стране провести?! – злилась я, срываясь уже просто на крик.
– Это значит, – нервно краснел Чубайс, – что я считаю, что оказать поддержку президенту в этот момент – колоссальный стратегический ресурс. Это значит, что я считаю, что это позволит нам потом, в стратегически важный, критический момент, оказать влияние на ситуацию…
– Вы имеете в виду ресурс влияния на Путина? Вы что, рассчитываете, что Путина настолько растрогает сейчас ваша поддержка, что потом он будет больше прислушиваться к вашим советам?!
Чубайс загадочно и утвердительно молчал. А я кричала, что если сейчас реформаторы прогнутся по Чечне – Путин будет знать, что их можно прогнуть и по любому другому вопросу, – например по ограничению гражданских свобод и ликвидации независимых СМИ.
– Это – не так… Вы достаточно хорошо меня знаете, чтобы понять, что этого не будет никогда, – честно глядя мне в глаза, клялся мой любимый рыцарь в белых одеждах.
Следующим камнем преткновения между нами стали репрессии Путина против бывших олигархов.
– Анатолий Борисович, я все понимаю: у вас с Гусем и Березой – личные счеты из-за Связьинвеста, писательского дела, информационной и шахтерской войны, и далее по списку. Я с вами абсолютно согласна, что в тот момент они оба вели себя по-свински. Но единственное, чего я просто категорически оказываюсь понимать: ну откуда у вас сейчас-то возникло по отношению к ним какое-то ощущение реванша?! Это ведь – не ваша победа, да и вообще не ваша игра, а Путина, который цинично эксплуатирует именно ваше чувство обиды на них! А потом он точно так же и с вами расправится – именно потому, что вы все это сейчас молча проглотили!
– Подождите-подождите, Лена, а с чего это вы взяли, что у меня есть какое-то чувство реванша?! И потом – как это так молча проглотил? Я же сразу после ареста Гуся письмо Генпрокурору написал, вы что, не помните?! – негодовал Чубайс.
– Вы спрашиваете, с чего я это взяла, Анатолий Борисович? Да я просто чувствую это по ликованию в вашем голосе, когда вы говорите о них! – честно призналась я.
– Клянусь вам: ничего такого во мне нет! – заверял Чубайс.
А через несколько дней после этого разговора я увидела выступление Чубайса по телевизору, где он, по сути, провозгласил, что Гусинский и Березовский – сами виноваты, потому что раньше они считали себя вершителями судеб страны и могли по своему усмотрению срывать важнейшие аукционы. А теперь – объявил Чубайс, – кончилось их время! Странно сейчас вспоминать, – но должна признаться, что в тот момент слушать все это было довольно больно. Потому что я и сама могла поклясться, что когда несколькими днями раньше мой друг Чубайс клялся мне в отсутствии у него ощущения реванша – то он был абсолютно искренен. Но кому-то, получается, он все-таки наврал: или мне – или стране? Впрочем, скорее всего, ни мне, ни стране. А сам себе.
Ведь ровно так же, несколькими годами раньше, он вколачивал и последний гвоздь в гроб Коржакова и Барсукова. С известным результатом: Ельцин подло навесил на него всех дохлых собак в стране и выгнал, так и не дав провести серьезных реформ. Реформ, ради которых, как осел ради морковки, Чубайс вроде бы так долго и терпел все эти унижения и беззаветно работал на власть.
Путину Чубайс дал себя использовать до обидного похоже. Сначала Чубайс согласился поддержать войну в Чечне, потом – не стал слишком громко возмущаться по поводу ареста и высылки Гусинского и уголовных дел на него и БАБа, потом – не стал особо скандалить по поводу разгрома сначала НТВ, а потом и ТВ-6. А в довершение еще и согласился под строгим кремлевским приглядом создать на месте экспроприированного у Березовского ТВ-6 олигархический колхоз – марионеточный телеканал ТВC. Причем, создавая ТВC вместо разгромленного по цензурным соображениям телеканала, Чубайс поставил на карту остатки своей репутации – потому что пообещал журналистам, что там цензуры не будет. Теперь ставить на кон ему больше уже нечего – поскольку даже вполне лояльный Кремлю ТВC вскоре цинично закрыли.
И на всю эту самодискредитацию Чубайс пошел ради единственной суперидеи: что Путин даст ему провести радикальную реформу электроэнергетики, которая навсегда изменит структуру экономики страны?
Чубайс все время твердил мне:
– Вы не понимаете… Володя – совестливый… Он держит свои обещания…
И на глазах все больше и больше влюблялся в президента.
И чем этот совестливый Володя ему отплатил?
Если Чубайса понять довольно сложно, то вот Путина как раз – очень легко. Мне часто приходилось наблюдать, как в регионах Чубайс общается с народом. Со специфическим, правда, народом – губернаторами и энергетиками, в основном, всякими. Но это все равно впечатляло. Несмотря на то что в личном общении Чубайс – невероятно мягкий, доверчивый и ранимый человек, при большом скоплении народа он преображается в безусловного, прирожденного харизматического публичного лидера. В каком бы физическом или моральном состоянии он ни был, через каких нибудь пару минут у него внутри начинает работать какая-то загадочная автономная электростанция и из него просто хлещет вождистская, властная, подчиняющая энергетика. И я своими глазами видела строптивых региональных начальников, которые под взглядом Чубайса моментально превращались в кротких зайчиков. А также местных энергетиков, которые на собрании, под воздействием страстной речевки Чубайса, зачарованно сидели, открыв рты, в состоянии зомби, пожирая своего вождя восторженными взглядами, явно готовые по одному его слову хоть перекрыть магистраль, хоть штурмовать краевую администрацию, хоть отключить Кремль от электричества, хоть устроить демонстрацию на Красной площади с требованием отставки президента.
По сравнению с Чубайсом Путин, разумеется, – лишь блеклое подобие публичного политика. И президент наверняка и сам это очень быстро просек.
На сегодняшний день Путин уже по всем пунктам публично дискредитировал своего виртуального конкурента: у Чубайса теперь не осталось ни мифа о радикальной реформе, проведением которой он раньше мог оправдывать отказ от собственных принципов, ни, собственно, этих либеральных принципов, выразителем которых он прежде являлся для значительной части населения и от которых после прихода Путина к власти Чубайс сам же последовательно, под удобными предлогами, отказался.
Сейчас, когда режим Путина все больше становится авторитарным, после фактической ликвидации в стране института независимых от государства СМИ и появления уголовных дел, сильно смахивающих на начало охоты на ведьм, Чубайс со своими вечными заботами об энергетике становится и вовсе похож на свихнувшегося электрика, который бегает по тюрьме и успокаивает заключенных:
– Ничего-ничего! Скоро вам свет дадут! По крайней мере, я буду драться за ваше право на освещение до последнего!
При этом электрик этот искренне забывает, что обещанный им свет сразу поступит не только в тюремные лампочки, но одновременно и в электрический стул.
Мы много раз ругались из-за Чубайса с моей подругой Машей Слоним, которая, будучи британской подданной, перенесла и на российскую политику невинное заблуждение сытой, стабильной и благополучной Европы о том, что интеллигентнее – поддерживать леваков. Просто из чувства гармонии – потому что поддерживать всегда нужно слабых, сильные и сами за себя постоят. Именно поэтому Слоним все последние годы симпатизировала Явлинскому (чисто теоретически – потому что избирательного права у нее в России все равно нет). И, разумеется, лютой ненавистью ненавидела Чубайса.
– Твой Явлинский – бездельник и нытик! А Чубайс – вдохновенный Вольный Каменщик! – в романтическом порыве ругалась я на мою милую Машеньку. – В смысле, Чубайс как раз Невольный Каменщик! Он – фиганутый на голову масон, работающий круглые сутки, человек миссии, абсолютно бескорыстный. И именно из-за этого его каждый раз так все и имеют!
– Это Чубайс-то бескорыстный?! Ха-ха! – опереточно обрушивалась на меня в ответ Машка. – Подхалим он, твой Чубайс! Который на все готов, лишь бы его только при власти оставили! Ему уже хоть плюй в глаза – все путинская роса!
В один прекрасный момент я решила, что пора Маше, наконец-то, познакомиться с объектом своей слепой ненависти. И либо помириться с ним, либо… впорыве ярости собственноручно навсегда избавить и самого Чубайса, и страну от его вечно несбывшихся реформаторских потуг. (Шутка.)
В общем, праздновала я у Машки за городом свой день рожденья и среди прочих гостей позвала туда и Чубайса. Но он, видимо, почувствовал, что над ним нависла реальная угроза суда Линча. (Шутка. Шутка. Тчк. Прием-прием.) Какое-то там у них очередное правление или исполком был – не помню – и Чубайс дезертировал. Не с политсовета, разумеется, а к нам в Дубцы не приехал. Но прислал мне с Борей Немцовым свой подарок ко дню рожденья.
А уж когда Слоним засунула свой любопытный носик в сумочку с эмблемой РАО ЕЭС, где лежали чубайсовы гостинцы, ликование ее просто не знало границ. Там лежали сувениры из так называемого Магазина для новых русских – гжель с позолотой: фаянсовая смятая пивная банка с надписью Старый похмельник, фаянсовый неиграющий компакт-диск с текстом Тыц-дыц-дыц и прочие остоумные вещи.
– Ленка, да у твоего друга – просто полное отсутствие вкуса! – обрадовалась Машка. – Теперь-то ты видишь, – все это девичьи бредни – то, что ты мне про него рассказывала?! Ну как можно додуматься такое девушке подарить?! А я-то уж было чуть и правда не поверила в сказку о рыцаре в белых одеждах…
Это, увы, была ее моральная победа в нашем многолетнем споре.
Я до сих пор втайне надеюсь, что эти подарки Чубайс выбирал все-таки не сам. А попросил кого-нибудь (скажем, того же Немцова или Трапезникова) купить что-нибудь по дороге.
Но спрашивать об этом, разумеется, никогда не буду.
Ну не знаю я, отчего Чубайс такой! Может быть, как раз от пресловутых перегрузок… Может быть, ему действительно хоть иногда просто высыпаться надо – в принудительном порядке.
Так что для меня Чубайс – это личная трагедия. Он – диггер, который провалил задание, забыл все пароли и явки, и ассимилировался с кремлевскими мутантами.
Или, может быть, он вообще – моя ошибка диггера? Может, у меня уже просто датчики диггерские отсырели от долгого пребывания в кремлевском подземелье? Может, и не было там никогда никаких своих?
Как легко было заметить из предыдущих глав, замаскированные мутанты преобладали не только среди политиков, но даже и среди журналистов, – что особенно давило на беззащитную человеческую психику.
Но однажды, к несказанной радости, я совершила небывалое открытие: обнаружила совершенно обратный биологический вид среди чиновников – диггера, замаскированного под мутанта.
Тут я, конечно, нарушаю главное правило диггеров: своих не выдавать. Но в данном случае, деконспирация оправдана. К сожалению, по вполне трагической причине, которую я объясню чуть позже.
* * *
Сначала представьте себе следующую сценку. Город Иркутск. Обледеневшая взлетная полоса. На улице -20° и уже почти ночь. А несчастная обмороженная стайка журналистов кремлевского пула торчит на снегу уже минут сорок в ожидании прилета президента. На одном из журналистов нет шапки, и с каждой минутой он все больше и больше становится похож на генерала Карбышева. А когда президентский самолет наконец приземляется, из всей толпы чиновников, трусцой пробегающих в теплое здание аэропорта, только один человек замечает этого Карбышева. И не просто замечает, а подходит и насильно надевает на журналиста свою собственную меховую шапку, чтобы согреть его.
Правдоподобно звучит? По-моему, – явный бред.
Тем не менее в роли генерала Карбышева была я, а в роли чиновника – Анатолий Чубайс.
* * *
К тому моменту, как я открыла этот странный подвид кремлевской аномалии, мы были с Чубайсом едва знакомы. Впервые я нос к носу столкнулась с ним за два года до этого, в Кремле, в начале 1998-го, во время процедуры с красноречивым названием Послание президента. В тот раз президент Ельцин посылал куда подальше как раз Чубайса и его реформы. Я обнаружила Анатолия Борисовича на парадной лестнице Большого кремлевского дворца, пытавшегося выбраться из-под груды журналистов.
– Господин Чубайс, какой смысл вы видите в своем дальнейшем пребывании в кабинете, если все основные ваши проекты, как, например, открытые залоговые аукционы по продаже госсобственности, заморожены? – добивал его кто-то из корреспондентов.
И тут, взглянув на Чубайса вблизи, я обнаружила, что он – не поверите – КРАСНЕЕТ от волнения. Просто весь, от кончика носа до кончика ушей покрывается огромными нервными бордовыми пятнами. Это был явный прокол. Мутанты так не делают. Нетипичный для них родовой признак.
* * *
А чуть позже, в середине 1999 года, Чубайс по неосторожности засветил нетипичные для чиновника-мутанта черты даже на нашей с ним фотографии, опубликованной в газете Коммерсанть под интервью. (Снимок сделал его пресс-секретарь, Андрей Трапезников, в тот момент, когда я сидела беседовала с Чубайсом на борту самолета РАО ЕЭС.)
Фотография неожиданно спровоцировала бурю эмоций в тогдашней политической элите.
Главному редактору Коммерсанта Рафу Шакирову немедленно позвонил заклятый враг Чубайса Игорь Малашенко и потребовал:
– Я хочу срочно дать интервью вашей газете. Только с условием, что придет та Трегубова, которая брала интервью у Чубайса. (С Малашенко мы до этого вообще не были знакомы лично.)
Дав мне интервью, Малашенко вышел из своего кабинета провожать меня к лифту и признался:
– Честно говоря, Лена, мне просто хотелось вас увидеть и убедиться, что вы – существуете. Дело в том, что один человек, ну… скажем так, – наш общий с Чубайсом знакомый, когда увидел вас рядом с ним на фотографии, сказал: Да это же его жена, Маша! Я ему говорю: Какая это тебе Маша?! Это – реально существующая журналистка! Ты что, совсем уже обалдел?! Ну в общем, мы с ним и поспорили…
Меня такое сравнение не слишком сильно обидело, потому что жена Чубайса Марья Давыдовна – очень красивая женщина.
И тут, на прощанье, Малашенко, отличающийся железными нервами и холодным, логическим стилем общения, с какой-то легкой завистью процедил:
– Никогда до этой фотографии не видел Толика, смущенно ковыряющего пальцем стол…
* * *
Вот, собственно, и все, что до иркутской поездки в начале 2000 года связывало меня с Чубайсом. Мы ни разу до этого не сказали друг другу ни слова не по работе. И отдавать журналистке шапку для этого человека, имеющего стойкую репутацию Железного Дровосека, было явным признаком нездоровья. В конце концов, ни два десятка других чиновников и политиков (знавшие меня ничуть не хуже Чубайса), сопровождавшие тогда президента, ни, наконец, сам президент ничего подобного не сделали.
Впрочем, вскоре в Москве мой приятель-мутант Леша Волин, шутки ради, показал мне в своем компьютере старинный файл времен администраторства Чубайса в Кремле – и там оказались подозрительно знакомые пиар-советы по очеловечиванию имиджа АБЧ (так Чубайса сокращали во внутренней кремлевской тусовке). Среди прочих пунктов данной инструкции значился следующий: почаще проявлять заботу о журналистах, интересоваться, как они доехали, есть ли у них транспорт, в поездках спрашивать, накормили ли их, не холодно ли им, и так далее…
Подпункта предлагать журналистам свою шапку там вроде бы не было. Но я тем не менее сразу успокоилась. Померещилось, – думаю. АБЧ – такой же мутант. Только специальный, давно известный науке подвид: с человеческим лицом.
Но, на всякий случай, я все-таки решила провести над Чубайсом ряд специфических тестов (их список, полученный мною в подпольной школе диггеров, раскрыть, увы, не могу. Тексты инструкций в отличие от неосмотрительных мутантских пиар-служб мы, диггеры, всегда сразу же съедаем без остатка).
Но Железный дровосек не кололся.
Чтобы окончательно отбраковать Чубайса как мутанта – или же раскрыть как диггера – оставался последний метод: серебряная пуля.
Как– то раз, возвращаясь в Москву в президентском передовом самолете из поездки с Путиным, я приметила в уголке первого салона Чубайса, угрюмо, даже, я бы сказала, с угрозой глядевшего в лицо своему собственному лаптопу. Я тихонько села рядом с ним и без всякого предупреждения стала говорить так, как будто бы он -и не мутант вовсе, а мой друг. Я рассказала ему о том, что происходит в кремлевском пуле… что происходит в моей жизни… как я безумно хочу снова в Иерусалим…
До сего момента абсолютно индифферентный, Чубайс на слове Иерусалим встрепенулся, как будто услышал пароль, ожил, кажется, впервые в жизни заметил меня и переспросил:
– Ой, у вас есть время? Подождите, пожалуйста, минутку… Сейчас я вам кое-что покажу…
Он начал быстро что-то искать в своем компьютере, вскрывая мышкой разные папки на десктопе, и наконец, с абсолютно счастливыми, сияющими глазами, вытащил какой-то файл.
– Вот! Вы хотите в Иерусалим? Пожалуйста! – и открыл мне свои иерусалимские фотографии.
На мелькающих цифровых снимках я смотрела, разумеется, не на Чубайса, а на землю, оливки, камни за его спиной, такие любимые, такие тактильно знакомые, и чуть не плакала. За все эти адские месяцы, которые я провела в путинском кремлевском пуле, это было самым большим, и уж точно – самым неожиданным подарком, который в тот момент вообще кто-либо был в состоянии мне сделать.
– Знаете, это так странно: во мне вообще, кажется, ни капли еврейской крови нет. Но когда я стояла там, на Масличной горе напротив Золотых ворот – помните, там древнее иудейское кладбище? – так вот я просто костями почувствовала: это – то место, где я хотела бы быть похоронена…
Я не признавалась в этом раньше никому. Потому что в словах это глупо и пафосно. Но Чубайс услышал и понял все так, как никто другой услышать и понять не мог.
Я рассказала ему про то, кто и зачем замуровал в иерусалимской городской стене Золотые ворота. И про то, что с Масличной горы я прилетела в Москву с зеленой оливковой ветвью в клюве, как араратский голубь. И Чубайс опять все почувствовал как живой. Вернее, – я почувствовала, что он чувствует.
Это было чудо. Абсолютно все мои диггерские индикаторы показывали, что он – свой. У Чубайса, кажется, тоже появилось редкое, счастливое ощущение, что мы, как два закодированных диггера, обменялись верными паролями.
Забыв про работу, он стал показывать мне в компьютере свои семейные фотографии. Оказалось, что у него на даче живет пес – азиатская овчарка.
– Мне щенка Егор подарил, – гордо сообщил Чубайс, подразумевая, что я пойму, что речь идет о его друге Гайдаре. – Назвали Кириллом. Сокращенно, Киром звать, – вроде перед Кириенко как-то неудобно, – подумает еще, что я специально… А охрана почему-то его почтительно Кирьяном называет…
– Слушайте, когда же вы с ним успеваете заниматься? -изумилась я. – Со щенком ведь уйму времени надо проводить… Скажите честно: он вас хоть за хозяина признает?
– Если честно, – не очень признает… – смущенно улыбнулся Чубайс. – С ним больше жена занимается. Я домой ночью возвращаюсь – какой уж там воспитывать собаку… В общем, получается, что я его, наоборот, только балую…
* * *
Вернувшись в Москву, я услышала в редакции от своего любимого коллеги Валеры Панюшкина (даром что он с моими преследователями – антиглобалистами дружит), еще одну историю из жизни Железного Дровосека. Как рассказал Валерка, в московском хосписе он как-то раз случайно встретил Чубайса с женой Машей, которые привезли умирающим больным ящик шампанского и черную икру.
– Меня больше всего поразило, – признался Валерка, – что, увидев меня, Чубайс абсолютно искренне попросил: Слушай, только не пиши, пожалуйста, что ты меня здесь видел…
* * *
Чубайс и раньше был для меня самым интересным в стране собеседником для интервью. Но, начиная с этого момента, я стала часто ездить с ним вместе по стране еще и затем, чтобы пообщаться с довольно близким другом, который так неожиданно у меня появился.
Находясь в Москве, он обычно работал примерно по двадцать пять с половиной часов в сутки. И для того чтобы повидаться с ним, каждый раз приходилось лететь спасать энергетику в какой-нибудь Лучегорск, Владивосток, Челябинск, Хабаровск, Южно-Сахалинск или Благовещенск. А поскольку поездки иногда бывали двух-трехдневные, и непрерывный рабочий день Чубайса растягивался на 50-70 часов, то общаться с не спавшим трое суток дежурным по мазуту было возможно только в самолете. И чем дольше и мучительнее был перелет (идеальным в этом смысле был Владивосток), тем больше было шансов, что грубые, без умолку орущие мужики-энергетики с беременными портфелями и животами, которым от Чубайса каждую секунду было что-то надо, тихо упьются в заднем салоне и уснут.
И каждый лишний час, который я сидела и разговаривала с Чубайсом, несмотря на его дружеские заверения, что так он отдыхает, я точно знала, что таким образом отнимаю у него единственную возможность поспать. Точно могу сказать: чубайсовы ежедневные перегрузки давно не снились ни одному из кремлевских обитателей. И в том числе – президенту.
При этом Чубайс оказался единственным политиком в стране, в разговоре с которым я спокойно могла произносить нормальные человеческие слова, без скидок на идиотизм, мутацию или клановые интересы собеседника. Я не сомневалась, что он меня точно поймет (как ни смешно звучит, это – весьма редкое ощущение при общении с политиками). И что ответит правду – даже если и попросит не использовать это в публикации. А когда из-за обещания кому-либо Чубайс не мог мне ответить на мой вопрос правду – то не пытался врать, а вот так прямо, по-человечески, это мне и объяснял. Что для российской политической тусовки – вообще просто нонсенс.
И главное – я, в свою очередь, была твердо уверена: он никогда не использует нашу дружбу в корпоративных целях.
* * *
Мы часто перпендикулярно расходились в оценке ситуации в стране, но, опять же, – всегда были взаимно на сто процентов уверены, что мнение, которым мы на этот счет друг с другом делимся, – абсолютно искренне.
Я страшно поругалась с ним из-за Чечни. В смысле – из-за его политической поддержки Путина в момент развязывания там новой войны. Чубайс считал, что стратегически правильно (использую его выражение) поддержать президента в отношении Чечни.
– Что значит стратегически правильно? Вы что, наивный, надеетесь, что он вам за это потом реформы позволит в стране провести?! – злилась я, срываясь уже просто на крик.
– Это значит, – нервно краснел Чубайс, – что я считаю, что оказать поддержку президенту в этот момент – колоссальный стратегический ресурс. Это значит, что я считаю, что это позволит нам потом, в стратегически важный, критический момент, оказать влияние на ситуацию…
– Вы имеете в виду ресурс влияния на Путина? Вы что, рассчитываете, что Путина настолько растрогает сейчас ваша поддержка, что потом он будет больше прислушиваться к вашим советам?!
Чубайс загадочно и утвердительно молчал. А я кричала, что если сейчас реформаторы прогнутся по Чечне – Путин будет знать, что их можно прогнуть и по любому другому вопросу, – например по ограничению гражданских свобод и ликвидации независимых СМИ.
– Это – не так… Вы достаточно хорошо меня знаете, чтобы понять, что этого не будет никогда, – честно глядя мне в глаза, клялся мой любимый рыцарь в белых одеждах.
* * *
Следующим камнем преткновения между нами стали репрессии Путина против бывших олигархов.
– Анатолий Борисович, я все понимаю: у вас с Гусем и Березой – личные счеты из-за Связьинвеста, писательского дела, информационной и шахтерской войны, и далее по списку. Я с вами абсолютно согласна, что в тот момент они оба вели себя по-свински. Но единственное, чего я просто категорически оказываюсь понимать: ну откуда у вас сейчас-то возникло по отношению к ним какое-то ощущение реванша?! Это ведь – не ваша победа, да и вообще не ваша игра, а Путина, который цинично эксплуатирует именно ваше чувство обиды на них! А потом он точно так же и с вами расправится – именно потому, что вы все это сейчас молча проглотили!
– Подождите-подождите, Лена, а с чего это вы взяли, что у меня есть какое-то чувство реванша?! И потом – как это так молча проглотил? Я же сразу после ареста Гуся письмо Генпрокурору написал, вы что, не помните?! – негодовал Чубайс.
– Вы спрашиваете, с чего я это взяла, Анатолий Борисович? Да я просто чувствую это по ликованию в вашем голосе, когда вы говорите о них! – честно призналась я.
– Клянусь вам: ничего такого во мне нет! – заверял Чубайс.
А через несколько дней после этого разговора я увидела выступление Чубайса по телевизору, где он, по сути, провозгласил, что Гусинский и Березовский – сами виноваты, потому что раньше они считали себя вершителями судеб страны и могли по своему усмотрению срывать важнейшие аукционы. А теперь – объявил Чубайс, – кончилось их время! Странно сейчас вспоминать, – но должна признаться, что в тот момент слушать все это было довольно больно. Потому что я и сама могла поклясться, что когда несколькими днями раньше мой друг Чубайс клялся мне в отсутствии у него ощущения реванша – то он был абсолютно искренен. Но кому-то, получается, он все-таки наврал: или мне – или стране? Впрочем, скорее всего, ни мне, ни стране. А сам себе.
Ведь ровно так же, несколькими годами раньше, он вколачивал и последний гвоздь в гроб Коржакова и Барсукова. С известным результатом: Ельцин подло навесил на него всех дохлых собак в стране и выгнал, так и не дав провести серьезных реформ. Реформ, ради которых, как осел ради морковки, Чубайс вроде бы так долго и терпел все эти унижения и беззаветно работал на власть.
Путину Чубайс дал себя использовать до обидного похоже. Сначала Чубайс согласился поддержать войну в Чечне, потом – не стал слишком громко возмущаться по поводу ареста и высылки Гусинского и уголовных дел на него и БАБа, потом – не стал особо скандалить по поводу разгрома сначала НТВ, а потом и ТВ-6. А в довершение еще и согласился под строгим кремлевским приглядом создать на месте экспроприированного у Березовского ТВ-6 олигархический колхоз – марионеточный телеканал ТВC. Причем, создавая ТВC вместо разгромленного по цензурным соображениям телеканала, Чубайс поставил на карту остатки своей репутации – потому что пообещал журналистам, что там цензуры не будет. Теперь ставить на кон ему больше уже нечего – поскольку даже вполне лояльный Кремлю ТВC вскоре цинично закрыли.
И на всю эту самодискредитацию Чубайс пошел ради единственной суперидеи: что Путин даст ему провести радикальную реформу электроэнергетики, которая навсегда изменит структуру экономики страны?
Чубайс все время твердил мне:
– Вы не понимаете… Володя – совестливый… Он держит свои обещания…
И на глазах все больше и больше влюблялся в президента.
И чем этот совестливый Володя ему отплатил?
* * *
Если Чубайса понять довольно сложно, то вот Путина как раз – очень легко. Мне часто приходилось наблюдать, как в регионах Чубайс общается с народом. Со специфическим, правда, народом – губернаторами и энергетиками, в основном, всякими. Но это все равно впечатляло. Несмотря на то что в личном общении Чубайс – невероятно мягкий, доверчивый и ранимый человек, при большом скоплении народа он преображается в безусловного, прирожденного харизматического публичного лидера. В каком бы физическом или моральном состоянии он ни был, через каких нибудь пару минут у него внутри начинает работать какая-то загадочная автономная электростанция и из него просто хлещет вождистская, властная, подчиняющая энергетика. И я своими глазами видела строптивых региональных начальников, которые под взглядом Чубайса моментально превращались в кротких зайчиков. А также местных энергетиков, которые на собрании, под воздействием страстной речевки Чубайса, зачарованно сидели, открыв рты, в состоянии зомби, пожирая своего вождя восторженными взглядами, явно готовые по одному его слову хоть перекрыть магистраль, хоть штурмовать краевую администрацию, хоть отключить Кремль от электричества, хоть устроить демонстрацию на Красной площади с требованием отставки президента.
По сравнению с Чубайсом Путин, разумеется, – лишь блеклое подобие публичного политика. И президент наверняка и сам это очень быстро просек.
На сегодняшний день Путин уже по всем пунктам публично дискредитировал своего виртуального конкурента: у Чубайса теперь не осталось ни мифа о радикальной реформе, проведением которой он раньше мог оправдывать отказ от собственных принципов, ни, собственно, этих либеральных принципов, выразителем которых он прежде являлся для значительной части населения и от которых после прихода Путина к власти Чубайс сам же последовательно, под удобными предлогами, отказался.
Сейчас, когда режим Путина все больше становится авторитарным, после фактической ликвидации в стране института независимых от государства СМИ и появления уголовных дел, сильно смахивающих на начало охоты на ведьм, Чубайс со своими вечными заботами об энергетике становится и вовсе похож на свихнувшегося электрика, который бегает по тюрьме и успокаивает заключенных:
– Ничего-ничего! Скоро вам свет дадут! По крайней мере, я буду драться за ваше право на освещение до последнего!
При этом электрик этот искренне забывает, что обещанный им свет сразу поступит не только в тюремные лампочки, но одновременно и в электрический стул.
* * *
Мы много раз ругались из-за Чубайса с моей подругой Машей Слоним, которая, будучи британской подданной, перенесла и на российскую политику невинное заблуждение сытой, стабильной и благополучной Европы о том, что интеллигентнее – поддерживать леваков. Просто из чувства гармонии – потому что поддерживать всегда нужно слабых, сильные и сами за себя постоят. Именно поэтому Слоним все последние годы симпатизировала Явлинскому (чисто теоретически – потому что избирательного права у нее в России все равно нет). И, разумеется, лютой ненавистью ненавидела Чубайса.
– Твой Явлинский – бездельник и нытик! А Чубайс – вдохновенный Вольный Каменщик! – в романтическом порыве ругалась я на мою милую Машеньку. – В смысле, Чубайс как раз Невольный Каменщик! Он – фиганутый на голову масон, работающий круглые сутки, человек миссии, абсолютно бескорыстный. И именно из-за этого его каждый раз так все и имеют!
– Это Чубайс-то бескорыстный?! Ха-ха! – опереточно обрушивалась на меня в ответ Машка. – Подхалим он, твой Чубайс! Который на все готов, лишь бы его только при власти оставили! Ему уже хоть плюй в глаза – все путинская роса!
В один прекрасный момент я решила, что пора Маше, наконец-то, познакомиться с объектом своей слепой ненависти. И либо помириться с ним, либо… впорыве ярости собственноручно навсегда избавить и самого Чубайса, и страну от его вечно несбывшихся реформаторских потуг. (Шутка.)
В общем, праздновала я у Машки за городом свой день рожденья и среди прочих гостей позвала туда и Чубайса. Но он, видимо, почувствовал, что над ним нависла реальная угроза суда Линча. (Шутка. Шутка. Тчк. Прием-прием.) Какое-то там у них очередное правление или исполком был – не помню – и Чубайс дезертировал. Не с политсовета, разумеется, а к нам в Дубцы не приехал. Но прислал мне с Борей Немцовым свой подарок ко дню рожденья.
А уж когда Слоним засунула свой любопытный носик в сумочку с эмблемой РАО ЕЭС, где лежали чубайсовы гостинцы, ликование ее просто не знало границ. Там лежали сувениры из так называемого Магазина для новых русских – гжель с позолотой: фаянсовая смятая пивная банка с надписью Старый похмельник, фаянсовый неиграющий компакт-диск с текстом Тыц-дыц-дыц и прочие остоумные вещи.
– Ленка, да у твоего друга – просто полное отсутствие вкуса! – обрадовалась Машка. – Теперь-то ты видишь, – все это девичьи бредни – то, что ты мне про него рассказывала?! Ну как можно додуматься такое девушке подарить?! А я-то уж было чуть и правда не поверила в сказку о рыцаре в белых одеждах…
Это, увы, была ее моральная победа в нашем многолетнем споре.
* * *
Я до сих пор втайне надеюсь, что эти подарки Чубайс выбирал все-таки не сам. А попросил кого-нибудь (скажем, того же Немцова или Трапезникова) купить что-нибудь по дороге.
Но спрашивать об этом, разумеется, никогда не буду.
Ну не знаю я, отчего Чубайс такой! Может быть, как раз от пресловутых перегрузок… Может быть, ему действительно хоть иногда просто высыпаться надо – в принудительном порядке.
* * *
Так что для меня Чубайс – это личная трагедия. Он – диггер, который провалил задание, забыл все пароли и явки, и ассимилировался с кремлевскими мутантами.
Или, может быть, он вообще – моя ошибка диггера? Может, у меня уже просто датчики диггерские отсырели от долгого пребывания в кремлевском подземелье? Может, и не было там никогда никаких своих?