Страница:
Тут Валя растерянно взглянул на меня своими честными глазами и жалобным голоском пропел:
– Хорошо, Лена, я сейчас вам все объясню. Сейчас вы все поймете, только умоляю вас: эта информация – уже совсем конфиденциальная, уже совсем не для печати!
Я приготовилась слушать страшную правду.
В изложении Юмашева она звучала так:
– Дело в том, что мы получили секретную информацию по линии спецслужб, что страна находится накануне массовых бунтов, по сути – на грани революции. И дело не в рельсовой войне, которую, как вы правильно писали, иногда подогревали заинтересованные лица. Поверьте – речь шла об информации совершенно иного рода, о секретных докладах, которые делались президенту! Мы просто не имели права рассказывать об этом прессе! И нам, по сути, пришлось принести в жертву правительство, чтобы спасти президента…
Юмашеву, разумеется, не могло прийти в голову, что спустя всего три месяца наличие такой секретной информации категорически опровергнет в конфиденциальной беседе со мной не кто иной, как будущий российский президент Путин, возглавлявший в кризисный период главную спецслужбу страны.
Но в тот момент Валя не мог не заметить, что этот аргумент произвел на меня должное впечатление. Вернее сказать, это был единственный из всех Валиных аргументов, который звучал хоть сколько-нибудь логично.
– Вот, Лена… Теперь я рассказал вам всю правду, – поспешил усилить он выгодное впечатление. – А теперь… теперь… – голос Вали совсем уже начал срываться, – теперь пишите, если хотите, и дальше, что меня нужно уволить… – на этом пассаже Валя уже чуть ли не всхлипнул.
Теперь он вообще уже походил на слегка недоразвитую девушку, которая только что лишилась невинности, – часто хлопал ресничками, говорил с романтическими придыханиями и чуть ли не смахивал слезинки.
Поскольку все люди, хорошо знавшие Валю, характеризовали его мне как чрезвычайно хитрого собеседника, мне оставалось лишь сделать вывод, что он почему-то был уверен: этот образ должен меня растрогать.
Но, вместо того чтобы утирать валины девичьи слезы, я цинично уточнила, готов ли он все то же самое повторить под диктофон.
– Нет, пожалуйста, Лена, вы не цитируйте меня в газете! – запротестовал Валя. – Может быть, когда-нибудь потом вы напишете о нашей с вами встрече… в ваших мемуарах.
И тут произошла катастрофа. Уже, правда, не в государственных масштабах, а в несколько более мелких масштабах юмашевской личности.
Видимо, от мимолетного упоминания приятной ему писательской темы, главный придворный мемуарист страны Валя слегка расслабился, как-то подозрительно быстро пришел в себя, перестал прикидываться дурочкой, голос его приобрел уверенные мужские нотки, и он – совершенно неожиданно для себя самого – сделал признание, разом перечеркнувшее для меня все его предыдущие двухчасовые откровения:
– Честно говоря, Лена, я вообще считаю, что журналисты никогда не должны знать правду о том, что происходит во власти. Не говоря уж обо всех простых людях. У каждой газеты должна быть какая-то своя версия, отдаленно похожая на правду, и этих разных версий должно быть очень много… Но всей правды не должен знать никто!
А вот теперь как раз и настало время объяснить, почему чуть выше я отказалась пересказывать всю закулисную хронологию августовско-сентябрьского кризиса 1998 года, которую мне поведал в тот день Валя. Дело в том, что когда после выхода последней, постпрезидентской книги Бориса Ельцина Президентский марафон, я заглянула в главу Рублевая катастрофа, а потом Осеннее обострение, то с изумлением опознала практически слово в слово все то, что я застенографировала в своем дневнике после тогдашних посиделок с Валей.
Так что нетрудно было догадаться, что блюдо, которым попотчевал любопытствующую общественность любимый ельцинский зять и мемуарист Юмашев, – было тоже всего лишь навсего очередной из его многочисленных версий. (Кстати, и то, что во время нашей встречи Юмашев отказался говорить со мной про Связьинвест, тоже, по всей видимости, было связано с тем, что к тому моменту никакую удобоваримую версию для меня он еще изготовить не успел.)
Но еще один индикатор юмашевской честности оставался мне на десерт. Когда мы уже начали с ним, было, прощаться и Валя клятвенно пообещал мне впредь хорошенько заботиться о стране, а к весне 1999-го года создать новое правительство реформаторов, в комнату беззвучно впорхнула секретарша и, не проронив ни слова, по доброй кремлевской традиции, вручила Юмашеву какой-то огрызок бумажки с карандашной пометкой.
Прочитав ее, он напрягся и обратился ко мне:
– Знаете, ко мне вот сейчас пришли Чубайс с Немцовым… Но я очень хотел бы еще с вами поговорить! Мне так неудобно просить вас, – но не могли бы вы пару минут посидеть у меня в приемной, а потом мы продолжим?
Когда я вернулась, Юмашев был необычайно возбужден:
– Вот вы меня все время ругаете, Лена, а ребята вот сейчас пришли, обняли меня, расцеловали и сказали: Спасибо тебе, Валя, за то, что ты все так хорошо разрулил! Ты просто спас страну!
К несчастью для Юмашева получилось так, что ребята, выйдя от него, не уехали сразу, а решили, видимо, зайти еще и к Тане Дьяченко. Поэтому, когда я окончательно распрощалась с Валей, то как раз столкнулась с парочкой уволенных младореформаторов у лифта.
И, разумеется, не удержалась от соблазна спросить:
– А правда, что вы сейчас Юмашева целовали и благодарили за спасение страны?
Молодецкий хохот Немцова сотряс стены первого корпуса:
– Трегубова, ну скажи, мы что – с Чубайсом похожи на извращенцев?!
Я ехала домой и недоумевала: ну зачем Юмашеву понадобилось вылить на меня весь этот ушат вранья? Неужели он рассчитывал, что благодаря этому я вдруг превращусь в кремлевского соловья? Или, чего доброго, – в его личного соловья, прославляющего из статьи в статью ум, честь и совесть кремлевской администрации?
Вскоре загадка стала еще более интригующей. Едва я переступила порог своей квартиры, мой домашний телефон начал разрываться: секретарша Юмашева просила меня еще раз переговорить с Валентином Борисовичем, Валя брал трубку, говорил два слова, потом извинялся (Ой, Лена, ко мне тут пришли, мы можем связаться с вами чуть-чуть позже?), и через несколько минут повторялось все то же самое.
В конце концов он все-таки улучил какие-то две минуты и выпалил мне в трубку:
– Лена, я просто хочу вам сказать, что только что, после вашего ухода, я уволил Сергея Ястржембского с поста пресс-секретаря президента. Понимаете, я хочу вам признаться, что когда вы были у меня, я уже знал, что я это сделаю, но я вам не сказал. Потому что я еще в тот момент не сообщил это самому Сергею. Я хочу вам объяснить, почему я это сделал. Я просто хочу, чтобы вы меня поняли! Дело в том, что Сергей превратился в слишком самостоятельную фигуру. И к нему многие стали прислушиваться внутри администрации. Понимаете? Он стал, по сути, вторым центром власти в администрации. И я не мог дальше терпеть такое положение! Вы меня понимаете?…
Я подумала: сейчас – суббота. Валя прекрасно понимает, что до вторника я все равно никак не смогу использовать эту информацию в газете. Зачем же он тогда названивает мне и как будто оправдывается?
И тут до меня дошло! Видимо, Валя в тот момент все-таки прекрасно понимал цену всем своим поступкам. И своим словам – тоже. А поскольку никто из его приближенных не смел ему высказать всего этого в лицо, то, прочитав обвинения в моей статье, он, как это ни смешно, решил, видимо, выбрать меня на должность своей совести. Что, в принципе-то, похвально: в конце концов каждый человек имеет право захотеть иметь совесть. Или, в крайнем случае, заменить ее хоть чем-нибудь.
Ястржембский пишет сакральное имя
Кремлевский полтергейст
– Хорошо, Лена, я сейчас вам все объясню. Сейчас вы все поймете, только умоляю вас: эта информация – уже совсем конфиденциальная, уже совсем не для печати!
Я приготовилась слушать страшную правду.
В изложении Юмашева она звучала так:
– Дело в том, что мы получили секретную информацию по линии спецслужб, что страна находится накануне массовых бунтов, по сути – на грани революции. И дело не в рельсовой войне, которую, как вы правильно писали, иногда подогревали заинтересованные лица. Поверьте – речь шла об информации совершенно иного рода, о секретных докладах, которые делались президенту! Мы просто не имели права рассказывать об этом прессе! И нам, по сути, пришлось принести в жертву правительство, чтобы спасти президента…
* * *
Юмашеву, разумеется, не могло прийти в голову, что спустя всего три месяца наличие такой секретной информации категорически опровергнет в конфиденциальной беседе со мной не кто иной, как будущий российский президент Путин, возглавлявший в кризисный период главную спецслужбу страны.
Но в тот момент Валя не мог не заметить, что этот аргумент произвел на меня должное впечатление. Вернее сказать, это был единственный из всех Валиных аргументов, который звучал хоть сколько-нибудь логично.
– Вот, Лена… Теперь я рассказал вам всю правду, – поспешил усилить он выгодное впечатление. – А теперь… теперь… – голос Вали совсем уже начал срываться, – теперь пишите, если хотите, и дальше, что меня нужно уволить… – на этом пассаже Валя уже чуть ли не всхлипнул.
Теперь он вообще уже походил на слегка недоразвитую девушку, которая только что лишилась невинности, – часто хлопал ресничками, говорил с романтическими придыханиями и чуть ли не смахивал слезинки.
Поскольку все люди, хорошо знавшие Валю, характеризовали его мне как чрезвычайно хитрого собеседника, мне оставалось лишь сделать вывод, что он почему-то был уверен: этот образ должен меня растрогать.
Но, вместо того чтобы утирать валины девичьи слезы, я цинично уточнила, готов ли он все то же самое повторить под диктофон.
– Нет, пожалуйста, Лена, вы не цитируйте меня в газете! – запротестовал Валя. – Может быть, когда-нибудь потом вы напишете о нашей с вами встрече… в ваших мемуарах.
И тут произошла катастрофа. Уже, правда, не в государственных масштабах, а в несколько более мелких масштабах юмашевской личности.
Видимо, от мимолетного упоминания приятной ему писательской темы, главный придворный мемуарист страны Валя слегка расслабился, как-то подозрительно быстро пришел в себя, перестал прикидываться дурочкой, голос его приобрел уверенные мужские нотки, и он – совершенно неожиданно для себя самого – сделал признание, разом перечеркнувшее для меня все его предыдущие двухчасовые откровения:
– Честно говоря, Лена, я вообще считаю, что журналисты никогда не должны знать правду о том, что происходит во власти. Не говоря уж обо всех простых людях. У каждой газеты должна быть какая-то своя версия, отдаленно похожая на правду, и этих разных версий должно быть очень много… Но всей правды не должен знать никто!
* * *
А вот теперь как раз и настало время объяснить, почему чуть выше я отказалась пересказывать всю закулисную хронологию августовско-сентябрьского кризиса 1998 года, которую мне поведал в тот день Валя. Дело в том, что когда после выхода последней, постпрезидентской книги Бориса Ельцина Президентский марафон, я заглянула в главу Рублевая катастрофа, а потом Осеннее обострение, то с изумлением опознала практически слово в слово все то, что я застенографировала в своем дневнике после тогдашних посиделок с Валей.
Так что нетрудно было догадаться, что блюдо, которым попотчевал любопытствующую общественность любимый ельцинский зять и мемуарист Юмашев, – было тоже всего лишь навсего очередной из его многочисленных версий. (Кстати, и то, что во время нашей встречи Юмашев отказался говорить со мной про Связьинвест, тоже, по всей видимости, было связано с тем, что к тому моменту никакую удобоваримую версию для меня он еще изготовить не успел.)
* * *
Но еще один индикатор юмашевской честности оставался мне на десерт. Когда мы уже начали с ним, было, прощаться и Валя клятвенно пообещал мне впредь хорошенько заботиться о стране, а к весне 1999-го года создать новое правительство реформаторов, в комнату беззвучно впорхнула секретарша и, не проронив ни слова, по доброй кремлевской традиции, вручила Юмашеву какой-то огрызок бумажки с карандашной пометкой.
Прочитав ее, он напрягся и обратился ко мне:
– Знаете, ко мне вот сейчас пришли Чубайс с Немцовым… Но я очень хотел бы еще с вами поговорить! Мне так неудобно просить вас, – но не могли бы вы пару минут посидеть у меня в приемной, а потом мы продолжим?
Когда я вернулась, Юмашев был необычайно возбужден:
– Вот вы меня все время ругаете, Лена, а ребята вот сейчас пришли, обняли меня, расцеловали и сказали: Спасибо тебе, Валя, за то, что ты все так хорошо разрулил! Ты просто спас страну!
К несчастью для Юмашева получилось так, что ребята, выйдя от него, не уехали сразу, а решили, видимо, зайти еще и к Тане Дьяченко. Поэтому, когда я окончательно распрощалась с Валей, то как раз столкнулась с парочкой уволенных младореформаторов у лифта.
И, разумеется, не удержалась от соблазна спросить:
– А правда, что вы сейчас Юмашева целовали и благодарили за спасение страны?
Молодецкий хохот Немцова сотряс стены первого корпуса:
– Трегубова, ну скажи, мы что – с Чубайсом похожи на извращенцев?!
* * *
Я ехала домой и недоумевала: ну зачем Юмашеву понадобилось вылить на меня весь этот ушат вранья? Неужели он рассчитывал, что благодаря этому я вдруг превращусь в кремлевского соловья? Или, чего доброго, – в его личного соловья, прославляющего из статьи в статью ум, честь и совесть кремлевской администрации?
Вскоре загадка стала еще более интригующей. Едва я переступила порог своей квартиры, мой домашний телефон начал разрываться: секретарша Юмашева просила меня еще раз переговорить с Валентином Борисовичем, Валя брал трубку, говорил два слова, потом извинялся (Ой, Лена, ко мне тут пришли, мы можем связаться с вами чуть-чуть позже?), и через несколько минут повторялось все то же самое.
В конце концов он все-таки улучил какие-то две минуты и выпалил мне в трубку:
– Лена, я просто хочу вам сказать, что только что, после вашего ухода, я уволил Сергея Ястржембского с поста пресс-секретаря президента. Понимаете, я хочу вам признаться, что когда вы были у меня, я уже знал, что я это сделаю, но я вам не сказал. Потому что я еще в тот момент не сообщил это самому Сергею. Я хочу вам объяснить, почему я это сделал. Я просто хочу, чтобы вы меня поняли! Дело в том, что Сергей превратился в слишком самостоятельную фигуру. И к нему многие стали прислушиваться внутри администрации. Понимаете? Он стал, по сути, вторым центром власти в администрации. И я не мог дальше терпеть такое положение! Вы меня понимаете?…
* * *
Я подумала: сейчас – суббота. Валя прекрасно понимает, что до вторника я все равно никак не смогу использовать эту информацию в газете. Зачем же он тогда названивает мне и как будто оправдывается?
И тут до меня дошло! Видимо, Валя в тот момент все-таки прекрасно понимал цену всем своим поступкам. И своим словам – тоже. А поскольку никто из его приближенных не смел ему высказать всего этого в лицо, то, прочитав обвинения в моей статье, он, как это ни смешно, решил, видимо, выбрать меня на должность своей совести. Что, в принципе-то, похвально: в конце концов каждый человек имеет право захотеть иметь совесть. Или, в крайнем случае, заменить ее хоть чем-нибудь.
Ястржембский пишет сакральное имя
В понедельник, 14 сентября 1998 года, я пришла в Кремль к уволенному Сергею Ястржембскому, который в буквальном смысле паковал вещи.
– Ну что, вам он тоже про заговор рассказывал? – с порога поинтересовался у меня Сережа, который уже откуда-то знал о моей субботней встрече с Юмашевым.
Я удивленно переспросила, о чем речь.
– Ну как же! Валя же выставил меня перед президентом как главаря заговорщиков, агента Лужкова, который чуть ли не готовил захват власти! Только вот заговорщиков у него что-то многовато получилось – пол-Кремля! Все, кроме него самого! Интересно, ему их всех теперь, что ли, увольнять придется?
Версия Ястржембского звучала куда более интригующе, чем валина. Уговорив Ельцина распустить правительство Кириенко, Юмашев, с подачи Березовского, уже имел в голове план приведения к власти Виктора Черномырдина. Татьяна Дьяченко по валиной просьбе, ссылаясь на критичность и безвыходность ситуации, уговорила папу записать скандальное телеобращение к нации, которое было показано в эфире 24 августа, где Ельцин официально объявлял тяжеловеса Черномырдина действующим президентским преемником.
Однако когда стало очевидно, что комбинаторы просчитались, и что Дума Черномырдина не утвердит, глава кремлевской администрации поручил своим подчиненным составить список возможных альтернативных кандидатов на премьерский пост. В результате в этом знаменитом списке оказались Лужков, Примаков, Шаймиев, Вяхирев и другие. Когда Юмашев опросил всех своих заместителей, какая фигура им кажется наиболее оптимальной с точки зрения сохранения Ельциным власти, то абсолютное большинство (Ястржембский, Комиссар, Савостьянов, Орехов, и даже секретарь Совбеза Кокошин) высказались в пользу Лужкова.
– Сереж, да вы что, с ума сошли?! Ваш Лужков бы всем точно головы сразу поотрывал! – перебила я рассказ Ястржембского.
– Да никому бы он ничего не поотрывал! Мы провели с ним переговоры – кстати, заметьте: по личному распоряжению Вали! А этот факт он потом тоже преподнес Борису Николаевичу как заговор! Так вот, Лужок нам поклялся, что если его сделают премьером, то он предоставит полные гарантии защиты президенту и его семье. Кроме того, он поклялся, что никаких коммунистов в правительстве не будет, никакого нашествия московской группировки в Белый дом тоже не будет, он пообещал сформировать новый кабинет и продолжить рыночные реформы…
Тут Ястржембский на секундочку замолчал, усмехнулся и уточнил:
– Знаете, на ваш вопрос про отрывание голов – пожалуй, я не прав… Ну, может быть, парочке деятелей он бы головы и поотрывал… Но не более того!
– Кому именно?
– Ну, БАБу, например… – пробубнил Сережа себе под нос. Пробубнил еле слышно, но я все равно удивилась, как это Ястржембский не боится произносить в кремлевских стенах общеизвестную аббревиатуру инициалов Березовского. На суперосторожного президентского пресс-секретаря это было совсем не похоже. Видимо, подействовала эйфория от отставки, да и терять ему было уже особо нечего.
Но сразу за этим он заставил меня изумиться еще больше. Достав чистый листок бумаги, Ястржембский аккуратно вывел на нем остро отточенным кремлевским карандашиком: АБРАМОВИЧ. И пододвинул листок ко мне.
– Ну вот, может быть, еще и этому деятелю Лужок бы голову захотел оторвать, – пояснил уволенный пресс-секретарь.
Поскольку я в тот момент, как и вся страна, пребывала еще в счастливом неведении о мелких деталях семейного бизнеса, то подумала, что Ястржембский зачем-то еще раз пишет мне отчество Березовского: Абрамович.
Я одними губами переспросила:
– Березовский?
– Да нет! Вы что, не знаете, кто это?! Поинтересуйтесь…
– Это что – отчество? – переспросила я, ткнув в бумажку.
– Да нет, – засмеялся Ястржембский. – Фамилия! На мою просьбу хоть как-то пояснить регалии незнакомца, Сергей Владимирович туманно процедил:
– Дело в том, что у этого молодого человека, – тут Ястржембский с раздражением мотнул головой в сторону первого корпуса, явно намекая на Юмашева, – есть один большой недостаток: у него напрочь отсутствует собственное мнение! Он – типичный разводчик. Он регулярно собирает людей, сажает их за стол, предлагает им поделиться своими мнениями, предложениями, своими вариантами действий. А сам он никогда своего мнения не высказывает. Потому что у него его нет вообще! За ним есть другие люди, которые за него все решают…
Тут Ястржембский еще раз взял свое наглядное пособие – то есть, тот же самый листочек – и напротив слова АБРАМОВИЧ жирно вывел обломавшимся карандашом № 1. Потом перевернул листочек, написал слово БАБ и нацарапал рядом № 2.
Теперь уж я просто-таки оскорбилась за Березовского: почему это первый номер в хит-параде Ястржембского достался не всенародно известному серому кардиналу, а какому-то неизвестному типу, у которого и фамилии-то своей нет, а только отчество Березовского?! Странность такой иерархии усугублялась еще и тем, что аббревиатура БАБ оказалась для Ястржембского все-таки произносимой в кремлевских стенах, а вот Абрамович он осмелился только написать на бумажке. Листочек с непроизносимым тайным именем был мной у Ястржембского изъят и аккуратно спрятан в кармане для проведения дальнейшего расследования.
Расследование было проведено всего через пару дней: в гости к моей подруге приехал человек, близко знакомый с Березовским. И я решила попросту спросить у него: Кто такой Абрамович? Человек этот так же запросто ответил: Да не обращай внимания! Этот мальчишка – просто кошелек Березовского. Он в политике вообще ничего не петрит, а просто сидит в Сибнефти и считает деньги БАБа. Вряд ли мой собеседник предполагал, что в тот момент, когда я стану описывать в книге этот эпизод, Березовский будет уже давно в политэмиграции, а вот мальчишка Абрамович, которого Ястржембский тогда прозорливо наградил номером первым, продолжит рулить и при путинском дворе.
Тем временем в сентябре 1998-го заправская кремлевская Шахразада Ястржембский все продолжал рассказывать мне кремлевскую сказку:
– …Поэтому все прекрасно понимали, что из-за БАБа Валя трупом ляжет, но не даст сделать Лужка премьером. Когда ЧВС (Черномырдин Виктор Степанович. – Е. Т.)провалился в Думе во второй раз, Валя начал лоббировать третье внесение той же кандидатуры! А знаете, что они планировали сделать? У Вали уже был готов запасной план: Дума в третий раз отказывается утвердить ЧВС, президент, по Конституции, распускает Думу, и в этот момент Валя убеждает Бориса Николаевича назначить указом на пост премьера уже не ЧВС, а генерала Лебедя – потому что тогда, возможно, пришлось бы уже вводить чрезвычайное положение и понадобился бы военный… (Кстати, версию о Лебеде позже подтверждал в беседе со мной и красноярский предприниматель Анатолий Быков, уверявший меня, что Березовский приезжал к нему в Красноярск просить миллион на президентскую предвыборную компанию Лебедя. – Е. Т.)
– А вы все это Ельцину не пробовали рассказывать? – поинтересовалась я у Ястржембского.
– Ну почему же – пробовал… Меня все, не согласные с Валей, даже откомандировали к Борису Николаевичу на дачу. Мы поехали вместе с Кокошиным, но говорил я. Я убеждал его, что вносить в Думу еще раз кандидатуру ЧВС, как настаивает Валя, – это самоубийство. Я убеждал его в личной преданности Лужка, напомнил ему, что Лужок никогда еще ни при каких обстоятельствах его не предавал…
– И что Ельцин вам на это ответил?
– Борис Николаевич со мной согласился внезапно ответил Ястржембский.
У меня просто глаза на лоб полезли от изумления:
– Ельцин что, вам так и сказал, что он согласен?!
– Нет, словами он этого не сказал, потому что там все время Валя где-то рядом маячил… – принялся объяснять отставной пресс-секретарь. – Но по некоторым признакам я все-таки ясно понял, что Борис Николаевич не против кандидатуры Лужкова.
– По каким же таким признакам вы, в таком случае, поняли, что он согласен?!
– Ну… Президент кивал… – смутился Ястреб. Со мной просто истерика случилась от хохота:
– Сережа, вы знаете старый советский анекдот про пьяницу, которого жена утром находит спящим на коврике за дверью и спрашивает: Что ж ты, когда стучал ночью в дверь, мне не ответил, что это ты – я же спрашивала: Кто там? Вася, это ты? А пьяница ей говорит: А я кивал!
Видимо, из-за излишних параллелей после этого анекдота обоим стало как-то неуютно.
Я с некоторым ужасом произнесла:
– Сергей Владимирович, вы что, хотите сказать, что наш президент абсолютно невменяем? Он действительно не способен самостоятельно принимать никакие решения?
В этот момент те, кто прослушивал кабинет Ястржембского, наверняка остались им довольны.
Потому что, даже будучи разжалованным, президентский пресс-секретарь, со своей традиционной брифинговой бравой выправкой, громко отрапортовал:
– Как это наш президент недееспособен? Ведь в конце-то концов он сумел принять верное решение!
Однако параллельно происходил мимический театр одного актера. Лицо Ястржембского исказилось страдальческой миной, он принялся утвердительно кивать, подмигивать, хвататься за голову и возводить глаза к небу.
Я, с еще большим ужасом, переспросила:
– Он что, вообще ничего не понимает, что происходит? Он настолько болен?
На это Ястржембский, с еще более жизнеутверждающими интонациями в голосе, поведал мне о небывало светлом рассудке президента. Но одновременно он очень выразительно несколько раз похлопал рукой по сердцу.
Я, перейдя на такой же язык пантомимы, еще раз настойчиво осведомилась о рассудке президента, поднеся указательный палец к виску.
Но Ястржембский помотал головой, жестами дав понять, что с мозгами у президента все более или менее, но еще раз приложил руку к сердцу.
На такие откровения по-военному верный Ельцину Ястржембский не решался даже после чудовищного скандального выступления больного президента в Стокгольме в декабре 1997 года, которое мы пережили с ним вместе.
После сеанса этой информационной пантомимы я осведомилась, куда теперь Ястржембский намерен податься:
– К своему Лужку, небось, пойдете работать?
– Ну почему к своему?! – чуть не плача взмолился Ястржембский. – Леночка, ну поверьте же: он такой же мой, как и ваш! Бред это все про заговор!
И в эту секунду я четко поняла: действительно бред. Поэтому-то Валя мне про заговор даже и не заикнулся, когда объяснял причину увольнения пресс-секретаря.
Было еще одно доказательство: уволив Ястржембского, Юмашев тут же предложил ему в качестве отступного должность посла на выбор в любом месте мира – например в Париже. Крайне нелогично было бы предлагать какую-либо компенсацию изменнику и заговорщику.
Запредельная бездарность Юмашева как политика просто-таки поражала воображение. Он был в политике прямо каким-то волшебником-двоечником с испорченной волшебной палочкой: все самые выгодные исторические шансы Валя раз за разом превращал в тупиковые ситуации, а самых верных сторонников умудрялся переплавлять в смертельных врагов.
Я уж не говорю о мелком просчете с несчастным Ястржембским: в конце концов, даже и в стане врага он не представлял для Кремля такой уж сильной угрозы, поскольку самостоятельным политиком стать так и не решился, а позолота отсвета от харизмы Ельцина довольно быстро пообтерлась.
Куда более роковой ошибкой Юмашева стало то, что именно тогда, в сентябре 1998 года, Валя собственными руками изготовил из московского мэра политического противника президента и предопределил неизбежность войны не на жизнь, а на смерть, которую всего полгода спустя Лужков в тандеме с Примаковым развязали против режима Ельцина, войны, в которой ельцинской Семье лишь чудом удалось выжить, при этом заплатив за собственное выживание чудовищно большую цену: сдав страну на попечение самодельному, наспех изготовленному, квазидиктатору Путину, отменившему огромную часть политических завоеваний президента Ельцина.
– Ну что, вам он тоже про заговор рассказывал? – с порога поинтересовался у меня Сережа, который уже откуда-то знал о моей субботней встрече с Юмашевым.
Я удивленно переспросила, о чем речь.
– Ну как же! Валя же выставил меня перед президентом как главаря заговорщиков, агента Лужкова, который чуть ли не готовил захват власти! Только вот заговорщиков у него что-то многовато получилось – пол-Кремля! Все, кроме него самого! Интересно, ему их всех теперь, что ли, увольнять придется?
Версия Ястржембского звучала куда более интригующе, чем валина. Уговорив Ельцина распустить правительство Кириенко, Юмашев, с подачи Березовского, уже имел в голове план приведения к власти Виктора Черномырдина. Татьяна Дьяченко по валиной просьбе, ссылаясь на критичность и безвыходность ситуации, уговорила папу записать скандальное телеобращение к нации, которое было показано в эфире 24 августа, где Ельцин официально объявлял тяжеловеса Черномырдина действующим президентским преемником.
Однако когда стало очевидно, что комбинаторы просчитались, и что Дума Черномырдина не утвердит, глава кремлевской администрации поручил своим подчиненным составить список возможных альтернативных кандидатов на премьерский пост. В результате в этом знаменитом списке оказались Лужков, Примаков, Шаймиев, Вяхирев и другие. Когда Юмашев опросил всех своих заместителей, какая фигура им кажется наиболее оптимальной с точки зрения сохранения Ельциным власти, то абсолютное большинство (Ястржембский, Комиссар, Савостьянов, Орехов, и даже секретарь Совбеза Кокошин) высказались в пользу Лужкова.
– Сереж, да вы что, с ума сошли?! Ваш Лужков бы всем точно головы сразу поотрывал! – перебила я рассказ Ястржембского.
– Да никому бы он ничего не поотрывал! Мы провели с ним переговоры – кстати, заметьте: по личному распоряжению Вали! А этот факт он потом тоже преподнес Борису Николаевичу как заговор! Так вот, Лужок нам поклялся, что если его сделают премьером, то он предоставит полные гарантии защиты президенту и его семье. Кроме того, он поклялся, что никаких коммунистов в правительстве не будет, никакого нашествия московской группировки в Белый дом тоже не будет, он пообещал сформировать новый кабинет и продолжить рыночные реформы…
Тут Ястржембский на секундочку замолчал, усмехнулся и уточнил:
– Знаете, на ваш вопрос про отрывание голов – пожалуй, я не прав… Ну, может быть, парочке деятелей он бы головы и поотрывал… Но не более того!
– Кому именно?
– Ну, БАБу, например… – пробубнил Сережа себе под нос. Пробубнил еле слышно, но я все равно удивилась, как это Ястржембский не боится произносить в кремлевских стенах общеизвестную аббревиатуру инициалов Березовского. На суперосторожного президентского пресс-секретаря это было совсем не похоже. Видимо, подействовала эйфория от отставки, да и терять ему было уже особо нечего.
Но сразу за этим он заставил меня изумиться еще больше. Достав чистый листок бумаги, Ястржембский аккуратно вывел на нем остро отточенным кремлевским карандашиком: АБРАМОВИЧ. И пододвинул листок ко мне.
– Ну вот, может быть, еще и этому деятелю Лужок бы голову захотел оторвать, – пояснил уволенный пресс-секретарь.
Поскольку я в тот момент, как и вся страна, пребывала еще в счастливом неведении о мелких деталях семейного бизнеса, то подумала, что Ястржембский зачем-то еще раз пишет мне отчество Березовского: Абрамович.
Я одними губами переспросила:
– Березовский?
– Да нет! Вы что, не знаете, кто это?! Поинтересуйтесь…
– Это что – отчество? – переспросила я, ткнув в бумажку.
– Да нет, – засмеялся Ястржембский. – Фамилия! На мою просьбу хоть как-то пояснить регалии незнакомца, Сергей Владимирович туманно процедил:
– Дело в том, что у этого молодого человека, – тут Ястржембский с раздражением мотнул головой в сторону первого корпуса, явно намекая на Юмашева, – есть один большой недостаток: у него напрочь отсутствует собственное мнение! Он – типичный разводчик. Он регулярно собирает людей, сажает их за стол, предлагает им поделиться своими мнениями, предложениями, своими вариантами действий. А сам он никогда своего мнения не высказывает. Потому что у него его нет вообще! За ним есть другие люди, которые за него все решают…
Тут Ястржембский еще раз взял свое наглядное пособие – то есть, тот же самый листочек – и напротив слова АБРАМОВИЧ жирно вывел обломавшимся карандашом № 1. Потом перевернул листочек, написал слово БАБ и нацарапал рядом № 2.
Теперь уж я просто-таки оскорбилась за Березовского: почему это первый номер в хит-параде Ястржембского достался не всенародно известному серому кардиналу, а какому-то неизвестному типу, у которого и фамилии-то своей нет, а только отчество Березовского?! Странность такой иерархии усугублялась еще и тем, что аббревиатура БАБ оказалась для Ястржембского все-таки произносимой в кремлевских стенах, а вот Абрамович он осмелился только написать на бумажке. Листочек с непроизносимым тайным именем был мной у Ястржембского изъят и аккуратно спрятан в кармане для проведения дальнейшего расследования.
* * *
Расследование было проведено всего через пару дней: в гости к моей подруге приехал человек, близко знакомый с Березовским. И я решила попросту спросить у него: Кто такой Абрамович? Человек этот так же запросто ответил: Да не обращай внимания! Этот мальчишка – просто кошелек Березовского. Он в политике вообще ничего не петрит, а просто сидит в Сибнефти и считает деньги БАБа. Вряд ли мой собеседник предполагал, что в тот момент, когда я стану описывать в книге этот эпизод, Березовский будет уже давно в политэмиграции, а вот мальчишка Абрамович, которого Ястржембский тогда прозорливо наградил номером первым, продолжит рулить и при путинском дворе.
* * *
Тем временем в сентябре 1998-го заправская кремлевская Шахразада Ястржембский все продолжал рассказывать мне кремлевскую сказку:
– …Поэтому все прекрасно понимали, что из-за БАБа Валя трупом ляжет, но не даст сделать Лужка премьером. Когда ЧВС (Черномырдин Виктор Степанович. – Е. Т.)провалился в Думе во второй раз, Валя начал лоббировать третье внесение той же кандидатуры! А знаете, что они планировали сделать? У Вали уже был готов запасной план: Дума в третий раз отказывается утвердить ЧВС, президент, по Конституции, распускает Думу, и в этот момент Валя убеждает Бориса Николаевича назначить указом на пост премьера уже не ЧВС, а генерала Лебедя – потому что тогда, возможно, пришлось бы уже вводить чрезвычайное положение и понадобился бы военный… (Кстати, версию о Лебеде позже подтверждал в беседе со мной и красноярский предприниматель Анатолий Быков, уверявший меня, что Березовский приезжал к нему в Красноярск просить миллион на президентскую предвыборную компанию Лебедя. – Е. Т.)
– А вы все это Ельцину не пробовали рассказывать? – поинтересовалась я у Ястржембского.
– Ну почему же – пробовал… Меня все, не согласные с Валей, даже откомандировали к Борису Николаевичу на дачу. Мы поехали вместе с Кокошиным, но говорил я. Я убеждал его, что вносить в Думу еще раз кандидатуру ЧВС, как настаивает Валя, – это самоубийство. Я убеждал его в личной преданности Лужка, напомнил ему, что Лужок никогда еще ни при каких обстоятельствах его не предавал…
– И что Ельцин вам на это ответил?
– Борис Николаевич со мной согласился внезапно ответил Ястржембский.
У меня просто глаза на лоб полезли от изумления:
– Ельцин что, вам так и сказал, что он согласен?!
– Нет, словами он этого не сказал, потому что там все время Валя где-то рядом маячил… – принялся объяснять отставной пресс-секретарь. – Но по некоторым признакам я все-таки ясно понял, что Борис Николаевич не против кандидатуры Лужкова.
– По каким же таким признакам вы, в таком случае, поняли, что он согласен?!
– Ну… Президент кивал… – смутился Ястреб. Со мной просто истерика случилась от хохота:
– Сережа, вы знаете старый советский анекдот про пьяницу, которого жена утром находит спящим на коврике за дверью и спрашивает: Что ж ты, когда стучал ночью в дверь, мне не ответил, что это ты – я же спрашивала: Кто там? Вася, это ты? А пьяница ей говорит: А я кивал!
Видимо, из-за излишних параллелей после этого анекдота обоим стало как-то неуютно.
Я с некоторым ужасом произнесла:
– Сергей Владимирович, вы что, хотите сказать, что наш президент абсолютно невменяем? Он действительно не способен самостоятельно принимать никакие решения?
В этот момент те, кто прослушивал кабинет Ястржембского, наверняка остались им довольны.
Потому что, даже будучи разжалованным, президентский пресс-секретарь, со своей традиционной брифинговой бравой выправкой, громко отрапортовал:
– Как это наш президент недееспособен? Ведь в конце-то концов он сумел принять верное решение!
Однако параллельно происходил мимический театр одного актера. Лицо Ястржембского исказилось страдальческой миной, он принялся утвердительно кивать, подмигивать, хвататься за голову и возводить глаза к небу.
Я, с еще большим ужасом, переспросила:
– Он что, вообще ничего не понимает, что происходит? Он настолько болен?
На это Ястржембский, с еще более жизнеутверждающими интонациями в голосе, поведал мне о небывало светлом рассудке президента. Но одновременно он очень выразительно несколько раз похлопал рукой по сердцу.
Я, перейдя на такой же язык пантомимы, еще раз настойчиво осведомилась о рассудке президента, поднеся указательный палец к виску.
Но Ястржембский помотал головой, жестами дав понять, что с мозгами у президента все более или менее, но еще раз приложил руку к сердцу.
На такие откровения по-военному верный Ельцину Ястржембский не решался даже после чудовищного скандального выступления больного президента в Стокгольме в декабре 1997 года, которое мы пережили с ним вместе.
* * *
После сеанса этой информационной пантомимы я осведомилась, куда теперь Ястржембский намерен податься:
– К своему Лужку, небось, пойдете работать?
– Ну почему к своему?! – чуть не плача взмолился Ястржембский. – Леночка, ну поверьте же: он такой же мой, как и ваш! Бред это все про заговор!
И в эту секунду я четко поняла: действительно бред. Поэтому-то Валя мне про заговор даже и не заикнулся, когда объяснял причину увольнения пресс-секретаря.
Было еще одно доказательство: уволив Ястржембского, Юмашев тут же предложил ему в качестве отступного должность посла на выбор в любом месте мира – например в Париже. Крайне нелогично было бы предлагать какую-либо компенсацию изменнику и заговорщику.
Запредельная бездарность Юмашева как политика просто-таки поражала воображение. Он был в политике прямо каким-то волшебником-двоечником с испорченной волшебной палочкой: все самые выгодные исторические шансы Валя раз за разом превращал в тупиковые ситуации, а самых верных сторонников умудрялся переплавлять в смертельных врагов.
Я уж не говорю о мелком просчете с несчастным Ястржембским: в конце концов, даже и в стане врага он не представлял для Кремля такой уж сильной угрозы, поскольку самостоятельным политиком стать так и не решился, а позолота отсвета от харизмы Ельцина довольно быстро пообтерлась.
Куда более роковой ошибкой Юмашева стало то, что именно тогда, в сентябре 1998 года, Валя собственными руками изготовил из московского мэра политического противника президента и предопределил неизбежность войны не на жизнь, а на смерть, которую всего полгода спустя Лужков в тандеме с Примаковым развязали против режима Ельцина, войны, в которой ельцинской Семье лишь чудом удалось выжить, при этом заплатив за собственное выживание чудовищно большую цену: сдав страну на попечение самодельному, наспех изготовленному, квазидиктатору Путину, отменившему огромную часть политических завоеваний президента Ельцина.
Кремлевский полтергейст
Моя дружба с Юмашевым сильно подпортила мне отношения со всем кремлевским пулом. О том, что мы с ним встречались, на следующий же день загадочным образом проведали многие мои коллеги-журналисты. Это вызвало у них приступ нездоровой ревности.
Через два дня, когда я сидела на Тверской в гостях у Слоним, зашла Танька Малкина из Времени Новостей и в сердцах выпалила:
– Трегубова, ну ведь это уже просто несправедливо! Знаешь, например, как Тимакова переживает! (Наталья Тимакова в тот момент являлась кремлевским корреспондентом газеты Коммерсантъ, а теперь руководит пресс-службой Путина. – Е. Т.)Наташка ведь уже много месяцев и так, и эдак пыталась привлечь внимание Юмашева, а ты просто какую-то заметку написала – и он уже тебя в гости зовет! Она же теперь вообще с горя хоть отдаться ему готова – лишь бы он с ней тоже встретился!
Все посмеялись шутке. Но я почувствовала, что в ней есть и доля правды. Мое неожиданное сближение с властью стало в тот момент слишком сильным искушением для многих кремлевских журналистов. Им было бесполезно объяснять, что моя встреча с Валей произошла именно благодаря моей жесткой статье о нем, что я оказалась интересна ему именно как независимый журналист. С этого момента сверхзадачей многих моих коллег стало получение такого же прямого доступа к руководству кремлевской администрации – пусть даже ценой потери собственной автономности.
Меня саму Валя тоже чуть было не повязал по рукам и ногам своей дружбой. Начать с того, что статью об истинных причинах увольнения из Кремля Ястржембского и Кокошина (где Юмашев, разумеется, тоже представал не в самом лучшем виде) начальник отдела политики попросил меня подписать не своей фамилией, а псевдонимом.
– С какой это стати?! – возмутилась было я. – Получается, что Валя добился своего? Что теперь, наслушавшись его доверительных речей, я постесняюсь публиковать какую-либо информацию, которая ему не нравится?
Но коллеги бросились меня уговаривать:
– Пойми, ты сейчас – единственный человек из нормальных, а не из его ближайшего окружения, кто имеет к нему доступ, и кого Валя готов слушать. Может быть, это -последний шанс повлиять на него. Ты же видишь, что там у них происходит, – они и сами растеряны, и не знают, что делать. В такой ситуации позиция вменяемого человека, которую он способен будет услышать, вполне может стать решающей каплей… Не спугни его – просто потерпи немного…
Словом, мне предлагалась миссия посредника между внешним миром и рехнувшейся кремлевской администрацией. И после долгих уговоров я согласилась какое-то время подписывать статьи о Вале псевдонимом.
Изобретение нового имени для плохого журналиста стало развлечением для всей редакции.
Сначала я хотела подписаться именем своей восьмидесятилетней бабушки: Антонина Лебедева – пусть, думаю, старушка порадуется…
– Нет… Нужен какой-нибудь мужской… Тогда они там в Кремле точно не догадаются безапелляционно заявила моя коллега и подруга Юля Березовская.
По части конспирации Березовская была настоящим профи: особо едкие статьи, грозившие навсегда перекрыть ее доступ в сверхконсервативный российский МИД (где ей в то время приходилось добывать информацию как международному обозревателю Русского Телеграфа), она подписывала таинственным псевдонимом Эльза Добер. Это была гремучая смесь из породы и клички ее собаки: добермана Эльзы.
Но бабушку мою порадовать все же хотелось. Поэтому мы придумали компромиссный вариант: я подписалась не Антониной Лебедевой, а Антоном Лебедевым, и за последующие годы этот наш с Березовской крестник написал еще немало скандальных политических статей. Чуть позже я даже взяла Антошу с собой вместе на работу в газету Коммерсантъ.
Не знаю уж, насколько помогла вся эта конспирация, но факт оставался фактом: Валя продолжал мне звонить очень часто. Иногда – по несколько раз в день. Вернее, по его просьбе меня разыскивали его секретарши – либо по редакционным телефонам, либо опять же сбрасывали мне на пейджер просьбу перезвонить. Порой я даже подолгу не могла понять цель его звонка.
– Лен, привет, как дела? – спрашивал Валя, и дальше ему спросить было уже явно нечего. Самое ужасное, – что и мне у него тоже. Потому что власть все больше и больше ускользала из рук Кремля, перетекая в карман к Примакову. И в тот момент прежде всемогущий кремлевский разводящий уже все меньше и меньше влиял на реальную политику.
Иногда Валя впрямую спрашивал:
– Ну что там у вас о нас говорят? Ругают нас?
Я точно так же прямо, не стесняясь, рассказывала ему все самые критические оценки действий Кремля. Разумеется, без ссылок на конкретных лиц, а с фольклорной формулировкой: А еще, Валентин Борисович, говорят про вас, что…
Похоже, жизнь в тот момент сыграла с Юмашевым ту же злую шутку, что и он – с Борисом Ельциным. Тщательно изолировав больного президента от альтернативных каналов информации, Валя ненароком замуровал в этот удушливый саркофаг и себя самого. Я добросовестно старалась этот саркофаг проломить, действуя по библейскому принципу: если хочешь помочь человеку, скажи ему о его недостатках. Так я и делала: говорила Вале гадости.
А когда вдруг на Валину просьбу сказать, что я думаю о том или ином его последнем решении, я признавала, что это, как ни странно, сделано вполне нормально, Юмашев радовался как ребенок: Ну вот видите!!! А вы нас все время поливаете!
Через два дня, когда я сидела на Тверской в гостях у Слоним, зашла Танька Малкина из Времени Новостей и в сердцах выпалила:
– Трегубова, ну ведь это уже просто несправедливо! Знаешь, например, как Тимакова переживает! (Наталья Тимакова в тот момент являлась кремлевским корреспондентом газеты Коммерсантъ, а теперь руководит пресс-службой Путина. – Е. Т.)Наташка ведь уже много месяцев и так, и эдак пыталась привлечь внимание Юмашева, а ты просто какую-то заметку написала – и он уже тебя в гости зовет! Она же теперь вообще с горя хоть отдаться ему готова – лишь бы он с ней тоже встретился!
Все посмеялись шутке. Но я почувствовала, что в ней есть и доля правды. Мое неожиданное сближение с властью стало в тот момент слишком сильным искушением для многих кремлевских журналистов. Им было бесполезно объяснять, что моя встреча с Валей произошла именно благодаря моей жесткой статье о нем, что я оказалась интересна ему именно как независимый журналист. С этого момента сверхзадачей многих моих коллег стало получение такого же прямого доступа к руководству кремлевской администрации – пусть даже ценой потери собственной автономности.
* * *
Меня саму Валя тоже чуть было не повязал по рукам и ногам своей дружбой. Начать с того, что статью об истинных причинах увольнения из Кремля Ястржембского и Кокошина (где Юмашев, разумеется, тоже представал не в самом лучшем виде) начальник отдела политики попросил меня подписать не своей фамилией, а псевдонимом.
– С какой это стати?! – возмутилась было я. – Получается, что Валя добился своего? Что теперь, наслушавшись его доверительных речей, я постесняюсь публиковать какую-либо информацию, которая ему не нравится?
Но коллеги бросились меня уговаривать:
– Пойми, ты сейчас – единственный человек из нормальных, а не из его ближайшего окружения, кто имеет к нему доступ, и кого Валя готов слушать. Может быть, это -последний шанс повлиять на него. Ты же видишь, что там у них происходит, – они и сами растеряны, и не знают, что делать. В такой ситуации позиция вменяемого человека, которую он способен будет услышать, вполне может стать решающей каплей… Не спугни его – просто потерпи немного…
Словом, мне предлагалась миссия посредника между внешним миром и рехнувшейся кремлевской администрацией. И после долгих уговоров я согласилась какое-то время подписывать статьи о Вале псевдонимом.
Изобретение нового имени для плохого журналиста стало развлечением для всей редакции.
Сначала я хотела подписаться именем своей восьмидесятилетней бабушки: Антонина Лебедева – пусть, думаю, старушка порадуется…
– Нет… Нужен какой-нибудь мужской… Тогда они там в Кремле точно не догадаются безапелляционно заявила моя коллега и подруга Юля Березовская.
По части конспирации Березовская была настоящим профи: особо едкие статьи, грозившие навсегда перекрыть ее доступ в сверхконсервативный российский МИД (где ей в то время приходилось добывать информацию как международному обозревателю Русского Телеграфа), она подписывала таинственным псевдонимом Эльза Добер. Это была гремучая смесь из породы и клички ее собаки: добермана Эльзы.
Но бабушку мою порадовать все же хотелось. Поэтому мы придумали компромиссный вариант: я подписалась не Антониной Лебедевой, а Антоном Лебедевым, и за последующие годы этот наш с Березовской крестник написал еще немало скандальных политических статей. Чуть позже я даже взяла Антошу с собой вместе на работу в газету Коммерсантъ.
* * *
Не знаю уж, насколько помогла вся эта конспирация, но факт оставался фактом: Валя продолжал мне звонить очень часто. Иногда – по несколько раз в день. Вернее, по его просьбе меня разыскивали его секретарши – либо по редакционным телефонам, либо опять же сбрасывали мне на пейджер просьбу перезвонить. Порой я даже подолгу не могла понять цель его звонка.
– Лен, привет, как дела? – спрашивал Валя, и дальше ему спросить было уже явно нечего. Самое ужасное, – что и мне у него тоже. Потому что власть все больше и больше ускользала из рук Кремля, перетекая в карман к Примакову. И в тот момент прежде всемогущий кремлевский разводящий уже все меньше и меньше влиял на реальную политику.
Иногда Валя впрямую спрашивал:
– Ну что там у вас о нас говорят? Ругают нас?
Я точно так же прямо, не стесняясь, рассказывала ему все самые критические оценки действий Кремля. Разумеется, без ссылок на конкретных лиц, а с фольклорной формулировкой: А еще, Валентин Борисович, говорят про вас, что…
Похоже, жизнь в тот момент сыграла с Юмашевым ту же злую шутку, что и он – с Борисом Ельциным. Тщательно изолировав больного президента от альтернативных каналов информации, Валя ненароком замуровал в этот удушливый саркофаг и себя самого. Я добросовестно старалась этот саркофаг проломить, действуя по библейскому принципу: если хочешь помочь человеку, скажи ему о его недостатках. Так я и делала: говорила Вале гадости.
А когда вдруг на Валину просьбу сказать, что я думаю о том или ином его последнем решении, я признавала, что это, как ни странно, сделано вполне нормально, Юмашев радовался как ребенок: Ну вот видите!!! А вы нас все время поливаете!