Треваньян. Шибуми

   Пробыв под землей лишь час, Николай понял, что этот спорт создан для него. Тело его, гибкое и жилистое, точно самой природой предназначалось для скольжения по узким подземным лазам. Быстрые и четкие расчеты способа продвижения созвучны были той тренировке ума на изворотливость в поисках наилучшего выхода, которую дала ему игра в го. Опасность влекла и манила Николая. Он никогда не смог бы стать альпинистом; публичная, показная храбрость оскорбляла его шибуми, его сдержанное, но глубокое чувство собственного достоинства. Однако минуты риска и отваги, пережитые им в земных глубинах, оставались его личным делом, очень внутренним, тихим, не видимым никому; и был во всем этом острый и пряный привкус древнего, первобытного, животного страха. Когда человек спускается по отвесному, вертикальному стволу шахты, его пронизывает дрожь восторга и в то же время охватывает страх перед падением, страх, изначально присущий всем бескрылым существам и еще более обостренный от сознания, что падать придется в черную бездонную пустоту, а не в живописный зеленый простор, который видит под собой альпинист, взбирающийся по горному склону. В пещерах царят сырость и вечный промозглый холод, с незапамятных времен внушавшие человеку ужас и тем более опасные для спортсмена, спускающегося в самую глубь земли, поскольку гипотермия зачастую является причиной тяжелейших несчастных случаев и следующих за ними увечий. Здесь, в толщах гранита, в человеке возрождается первобытная, присущая зверю, боязнь темноты, этой нескончаемой, непроницаемо черной, беспросветной тьмы. В мозгу его бьется вечная, неотступная мысль о возможности потерять дорогу в этих лабиринтах, в сплетении узких, как щели, коридоров, когда ползешь в непроглядном мраке, так плотно прижавшись животом к камню, что нечего и думать о том, чтобы вернуться назад, ведь человек – не змея и не гуттаперчевая кукла, и кости, соединяющие его члены, не позволят телу изогнуться более, чем предусмотрено природой. Подпочвенные воды, обрушившись в узкие полости и проходы, вмиг могут заполнить их, не оставляя человеку даже нескольких минут на то, чтобы осмотреться и отыскать путь к спасению. Спелеолога ни на секунду не покидает сознание того, что прямо над ним, в то время как он ползком пробирается по тесному стволу естественной штольни, нависают тысячи тонн гранита, которые когда-нибудь неизбежно должны подчиниться закону земного притяжения и рухнуть, расплющив его дрожащую плоть.
   Короче, для Николая спелеология стала лучшим видом спорта.
   Борьба с самим собой влекла его, приятно возбуждала, пьянила. Он наслаждался, противопоставляя силу своего разума грозным опасностям, таящимся в глубинах косной материи. Главные союзники и помощник спелеолога – ясная логика и четкое планирование своих действий. Главные враги – воображение и приступы паники. Тому, кто спускается в темные недра земли, легко испугаться и очень трудно проявить смелость и отвагу, ведь он там один, его никто не видит, никто не станет ни критиковать его, ни хвалить, никто не оценит его героизма. Николай получал удовольствие и от борьбы со своими противниками и от тех объемов, в которых он с ними сражался. Ему доставляла наслаждение сама мысль о том, что большинство его врагов находятся не вне, а внутри него, и победы его не видимы никому.
   И была еще одна, совсем особенная радость, восхитительная и ни с чем не сравнимая, – подниматься обратно на поверхность земли. Обычные, ничем не примечательные вещи начинали играть яркими красками, приобретали сочные цвета и становились по-новому важными и ценными после нескольких часов, проведенных в глубоком мраке во чреве земли, особенно если спуск был опасным и удалось одержать победу только благодаря своему ловкому и гибкому телу.
   Воздух тогда казался необыкновенно душистым и сладким, он вливался в грудь большими, чистыми порциями. Чашка горького чая согревала застывшие, онемевшие пальцы, радовала зрение своим насыщенным, теплым цветом, а обоняние великолепным ароматом; чай жаркой волной опалял небо, одарял язык чередой тончайших вкусовых оттенков. Небо поражало своей синевой, и это было необыкновенно важно; трава была ярко-зеленой и блестящей, и в этом тоже был заложен глубокий смысл. Чудесно было ощутить ладонь друга, хлопающую тебя по спине, впитать в себя прикосновение человеческой руки.
   Николаю его первый час после выхода на поверхность показался во многом схожим с тем, что происходило обычно с ним во время его мистических перенесений. В тот короткий промежуток времени, когда предметы принимали свой прежний вид, он чувствовал, что почти сливается с золотистым солнечным светом и свежими, душистыми травами.
   Четверо молодых людей частенько теперь уходили в горы, и, несмотря на то, что они были только любителями, а их скромное самодельное снаряжение позволяло им спускаться только в неглубокие подземные лабиринты, считавшиеся довольно несложными по международным стандартам, все же каждая такая экспедиция становилась серьезной проверкой их силы духа, выдержки и физической ловкости. За рискованными спусками следовали ночи, полные дружеских бесед, сакэ и шуток, пусть не слишком удачных, но всегда вызывавших искренний смех и одобрение товарищей. В последующие годы своей жизни Николай приобрел широкую известность в кругах опытных спелеологов как участник весьма значительных подземных экспедиций, и все же он никогда не вспоминал о своих первых учебных погружениях в недра гор как о никчемных забавах в жизни.
   К двадцати трем годам в жизни Николая установился определенный стиль, удовлетворявший, по большей части, все его потребности и в основном возместивший все его потери, если не считать потерю генерала Кисикавы. Для того чтобы избавиться от тоски по домашнему кружку Отакэ-сан, он заполнил свой дом в Асакусе людьми, которые охотно приняли на себя роли членов его семьи. Его детские и отроческие годы остались в прошлом, а вместе с ними и то главное, что обязательно им сопутствует, – любовь; но он утолял свою телесную жажду с необузданными и изобретательными сестрами Танака. Его прежнее увлечение го, дававшее тренировку его уму и дарившее наслаждение, сменилось теперь духовными и физическими радостями, которые приносила ему спелеология. Борьба, которой он также занимался, давала выход разъедающей его душу ненависти к тем, кто погубил его страну и его юность; во время тренировок Николай представлял себе противников с круглыми, а не узкими, как у людей, среди которых он вырос, глазами, и ему становилось легче.
   Большую часть унесенного временем составляли очень личные, вошедшие ему в плоть и кровь понятия, а найденные им заменители оказывались на поверку чисто внешними и случайными; но через эти существенные разрывы в ткани души можно было перекинуть мост, во многом заполнив их душевным отдохновением, периодическими уходами из повседневности в мистическое состояние транса.
   Самой тягостной для Николая частью жизни были те сорок часов в неделю, которые он проводил на нижних этажах здания Сан Син, занимаясь хорошо оплачиваемой, но нудной и утомительной работой. Воспитание и обучение, которое он получил, дали ему внутренние ресурсы, чтобы на высоком уровне удовлетворять свои потребности. Изнурительная, высокооплачиваемая работа, как губка, высасывала его существо, хотя была, как воздух, необходима другим служащим, не знавшим, чем иначе заполнить свое время И оправдать свое существование. Желания и разумное удовлетворение их, научные занятия и покой были тем, что могло целиком заполнить жизнь Николая, этого было вполне достаточно, и ему не требовалось ничего иного; ему не нужны были костыли признания и известности, он не нуждался в наркотическом дурмане развлечений. К несчастью, обстоятельства складывались так, что ему приходилось зарабатывать себе на жизнь и к тому же, по иронии судьбы, работать среди американцев. Хотя сослуживцами Николая были не только янки, но и англичане, и австралийцы, все же в среде работников Сан Син господствовали американские методы, американские взгляды на жизнь, американские стремления и цели, а посему Николай вскоре привык думать об англичанах как о недоделанных янки, а об австралийцах – как об американцах в процессе становления.
   Рабочим языком и языком общения в шифровальном центре был английский, однако чуткий слух Николая резала расслабленная тягучая речь австралийцев или мешанина из наполовину проглоченных слов и звуков представителей высших классов Великобритании: он не выносил также металлического клацанья и ноющего растянутого и гнусавого выговора американцев; в результате Николай выработал свое собственное произношение, выбрав нечто среднее между американской и английской манерой. Это ловкое изобретение привело к тому, что в течение всей его дальнейшей жизни все англо-говорящие коллеги Николая считали, что английский – его родной язык, но что он – “из какой-то другой страны”.
   Время от времени товарищи по работе пытались зазвать Николая на какую-нибудь вечеринку или на загородный пикничок; им даже в голову не могло прийти, что их намерения, продиктованные похвальной благотворительностью, великодушной снисходительностью к человеку не своего круга, Николай рассматривает как самонадеянное и бесцеремонное желание подчинить себе все и вся.
   Николаю не так даже досаждало их раздражающее стремление к всеобщему равенству и единообразию, как их полнейшая путаница и неразбериха с культурными ценностями. Американцы, казалось, не отличали уровня жизни от ее качества, от ее внутренней сущности. Они смешивали равные возможности индивидуальностей с повсеместным насаждением посредственности, путали кураж, нахальную дерзость с истинной смелостью и отвагой, грубость и зазнайство самца с подлинным мужеством и достоинством мужчины, бесцеремонность в поведении со свободой, неумеренную болтливость с красноречием, забаву с наслаждением, – одним словом, в головах их царило полнейшее смешение понятий, обычное для тех, кто полагает, что справедливость предписывает равенство для всех, а не равенство для равных.
   Находясь в благожелательном, добром расположении духа, Николай думал об американцах как о детях – полных энергии, любопытных, наивных, добродушных, плохо воспитанных детях; в этом отношении он почти не видел никакой разницы между американцами и русскими. И те и другие были бодрыми, здоровыми и крепкими материалистами; и те и другие превыше всего ценили вещественное, осязаемое; и тем и другим красота казалась чем-то лишним, так как они ничего в ней не смыслили; и те и другие чванились своей идеологией, ни секунды не сомневаясь в том, что она единственно верная; и те и другие инфантильно-примитивные и по-ребячески вздорные, задиристые, чуть что, были готовы лезть в драку по любому поводу, а главное, и те и другие были чрезвычайно опасны. Ведь игрушками им служило космическое оружие, угрожающее существованию самой цивилизации. Опасность крылась не столько в их злонамеренности, сколько в неловкости и неумелости. Странно и смешно было, глядя на них, полагать, что мир может погибнуть не по вине Макиавелли, а от руки Санчо Пансы.
   Сознание того, что источник доходов, обеспечивавших его существование, целиком зависит от этих людей, постоянно раздражало Николая, но выбора у него не было, и он жил с этим беспокойством в душе, стараясь просто его не замечать. И только в сыром и ветреном марте, на второй год своей жизни в Токио Николай понял, что, обедая с волками, никогда нельзя в точности знать, кем ты при этом являешься – гостем или закуской.

* * *

   Несмотря на хмурую, печальную погоду, вечный, неунывающий и самовозрождающийся японский дух изливал себя в светлой, оптимистической песне “Рин-го-но Ута”, которая облетела всю страну; ее напевали вполголоса или чуть слышно мурлыкали тысячи людей, вновь возвращающихся к жизни. Жестокие голодные зимы миновали; весны гибельных наводнений и жалких, ничтожных урожаев остались позади; всюду царило ощущение, что мир снова оживает и жизнь постепенно идет на лад. Даже под сырыми и промозглыми мартовскими ветрами деревья окутывались тонкой, нежно-зеленой вуалью – предвестием пышного цветения и изобилия.
   Когда в то утро Николай пришел на службу, на душе у него было светло, и он был настроен ко всему и всем так благожелательно, что ему показалась очаровательно забавной даже табличка на двери, воплощавшая присущую военным любовь ко всему загадочному и невразумительному. S CAP/COMCEN/ SPXIN X-FE.
   Мысли его где-то витали, когда он начал работать с выданным машиной материалом – перехваченными сообщениями Советских оккупационных сил в Манчжурии, обычными деловыми, слабо зашифрованными донесениями. Поскольку его нимало не интересовали военно-политические игры русских и американцев, обычно он работал с такими сообщениями, не обращая внимания на их содержание, точно так же, как хорошая машинистка печатает рукопись, не вчитываясь в текст. Именно поэтому он уже взялся за решение следующей проблемы, когда значение того, что он только что раскодировал, внезапно вспыхнуло в его мозгу, дойдя до сознания. Николай вытащил лист из папки и еще раз перечитал его.
   Генерал Кисикава Такаси переправлен русскими в Токио на самолете и должен предстать перед судом как военный преступник класса А.

ВАШИНГТОН

   Четверо мужчин в сопровождении мисс Суиввен вошли в кабину лифта и молча остановились; секретарша мистера Даймонда просунула свою магнитную карту с шифром в щель с надписью “Этаж 1б”. Арабский стажер, известный под кодовым именем мистер Хаман, потерял равновесие, когда совершенно неожиданно лифт ухнул вниз, в потаенные глубины здания. Араб налетел на мисс Суиввен, и та издала легкий вскрик, когда он задел ее своим острым плечом.
   – Простите, мадам. Я полагал, что лифт с первого этажа на шестнадцатый движется вверх. Так оно должно было произойти по моим расчетам, однако…
   Увидев нахмуренную складку между бровями своего начальника из ОПЕК, араб мгновенно умолк и переключил свое внимание на другой предмет, уставившись на гибкую, упругую шею мисс Суиввен.
   Уполномоченного по улаживанию конфликтов ОПЕК (получившего псевдоним мистер Able – Эйбл, поскольку он, как человек из высших инстанций, начинал алфавитный ряд: ас-булочник-волк-гусь и так далее в такой же последовательности) разгневали болтливость и нелепые, неуклюжие манеры соотечественника. Выпускник Оксфорда в третьем поколении, чья семья давно уже пользовалась благами европейской культуры, участвуя вместе с англичанами в эксплуатации и выжимании соков из собственного народа, мистер Эйбл испытывал презрение и брезгливость к этому выскочке, наверняка сынку какого-нибудь козопаса, который, вероятно, наткнулся на нефть совершенно случайно, слишком сильно воткнув в землю колышек своего драного шатра.
   К тому же его раздосадовал этот вызов, оторвавший его от очень личного, душевного разговора только для того, чтобы разбираться с какой-то неизвестной, запутанной проблемой, возникшей, без сомнения, из-за некомпетентности его соотечественника и головотяпства этих разбойников из ЦРУ. Если бы за этим вызовом не стоял авторитет Председателя Компании, он бы просто не обратил на него внимания, так как именно в ту минуту, когда его прервали, он как раз наслаждался восхитительной, непринужденной, приятно возбуждающей беседой с очаровательным молодым человеком, чей отец входил в состав американского Сената.
   Почувствовав волну холодного презрения, исходящего от сотрудника из ОПЕК, Заместитель отодвинулся от него в самую глубину лифта, изо всех сил стараясь показать, что он озабочен более важными проблемами, чем этот пустяковый случай.
   Т. Даррил Старр, со своей стороны, сохранял на лице выражение отстраненности и полнейшего безразличия, позвякивая монетками в кармане и тихонько насвистывая сквозь зубы разухабистый мотивчик.
   Лифт дернулся и остановился; мисс Суиввен вставила в щель еще одну магнитную карту, и двери разошлись. “Козопас” воспользовался этой возможностью, чтобы хлопнуть ее по заду. Дама вздрогнула и выскочила в коридор.
   “Ах, – вздохнул мистер Хаман про себя. – Скромная женщина. Возможно, даже девственница. Что ж, тем лучше. Девственность – очень важное качество для нас, арабов, мы не любим, когда нас сравнивают с другими мужчинами”.
   Т. Даррил Старр (совершенно открыто, не таясь) и Заместитель (осторожно, исподтишка) огляделись, ибо ни один из них еще ни разу не удостоился чести быть принятым на “Шестнадцатом этаже” этого здания, в то время как мистер Эйбл, коротко пожав руку мистеру Даймонду, спросил резко и недовольно:
   – Что все это значит? Мне вообще-то не нравится, когда меня сюда вызывают, особенно вечером, когда у меня есть масса других, более важных дел.
   – Вам понравится это еще меньше, когда я вам все объясню, – ответил Даймонд. Он повернулся к Старру: – Садитесь. Я хочу, чтобы вы уяснили истинные размеры вашего провала в Риме.
   Старр пожал плечами с показным безразличием и медленно опустился на стул с гнутой спинкой из белого пластика, стоящий у стола для совещаний с крышкой-экраном из гравированного стекла, специально приспособленной для проецирования изображения с дисплея. Козопас самозабвенно созерцал вид памятника Вашингтону за импровизированным окном.
   – Мистер Хаман? – окликнул Даймонд. Араб, прижавшись носом к стеклу, с упоением разглядывал огоньки фар автомобилей, медленно продвигавшихся мимо памятника.
   – Мистер Хаман! – повторил Даймонд чуть громче.
   – Что? Ах, да! Я все еще не привык к этому псевдониму, который мне тут присвоили. Надо же, как забавно, бывает же такое!
   – Сядьте, – холодно и невыразительно произнес Даймонд.
   – Простите, что вы сказали?
   – Сядьте!
   Неловко улыбаясь, араб присел на стул рядом со Старром. Даймонд усадил представителя ОПЕК во главе стола, а сам удобно устроился в своем специально изготовленном вертящемся кресле, стоящем на возвышении.
   – Скажите мне, мистер Эйбл, что вам известно об упреждающем ударе в Римском международном аэропорту, произведенном сегодня утром?
   – Почти ничего. Я не обременяю свой мозг мелкими тактическими деталями. Мое дело – экономическая стратегия. – Он смахнул воображаемую пылинку с острой, как лезвие, складки своих брюк.
   Даймонд коротко кивнул.
   – Никому из нас не пришлось бы возиться с такого рода подробностями, однако тупость ваших людей и некомпетентность моих обусловили необходимость…
   – Минуточку… – запротестовал было Заместитель.
   – …обусловили необходимость нашего личного вмешательства в это дело. Я хочу коротко ввести вас в курс событий. Мисс Суиввен, возьмите блокнот, пожалуйста.
   Даймонд остро глянул на Заместителя из ЦРУ:
   – Что это вы болтаетесь вокруг стола, как неприкаянный?
   Сжав губы и раздувая ноздри, Заместитель произнес:
   – Сказать по правде, я жду, пока вы не предложите мне сесть, как предложили остальным.
   – Отлично, – взгляд Даймонда стал равнодушным и усталым. – Садитесь.
   С видом победителя, только что выигравшего важную дипломатическую битву, Заместитель занял свое место около Старра.
   За все время этого совещания Даймонд ни разу не обратился к мистеру Эйблу ехидным и язвительным тоном; они работали вместе со многими проектами и проблемами и относились друг к другу с определенным уважением, основанным, разумеется, не на дружеских чувствах, а на признании друг за другом качеств, свойственных обоим: административной ловкости, блестящего умения анализировать и способности принимать решения вне рамок романтических понятий этики и нравственности. Задачей обоих было представлять свои державы во всем, что находилось за пределами дипломатии и касалось неофициальных и негласных отношений между нефтедобывающими странами арабского мира и Компанией, интересы которых были неразрывно связаны между собой, при том, что обе стороны ни в чем не доверяли друг другу, если, конечно, речь не шла о взаимной выгоде. Государства, которые представлял мистер Эйбл, имели влияние на международной арене, невзирая на слабое развитие людей, их населяющих. Ради того, чтобы выжить, промышленный мир Запада беспечно позволил себе попасть в полную зависимость от арабской нефти, хотя все прекрасно знали, что запасы ее не бесконечны, точнее говоря, резко ограничены. Целью слаборазвитых стран, ясно отдававших себе отчет в том, что они нужны миру машин и технологии лишь постольку, поскольку он нуждается в нефти, волею судьбы оказавшейся под их скалами и песками, было превратить эту нефть и сопутствующую ей политическую власть в более надежные и долговременные источники богатства, прежде чем земля их окончательно истощится в результате медленного, но губительного выкачивания ее ресурсов. Предвидя неминуемое истощение своих недр, они энергично скупали землю по всему миру, приобретали компании, проникали в банковские системы и осуществляли финансовый контроль над важными политическими фигурами мира. Для реализации этих планов у них имелись на руках все козыри, Во-первых, они имели возможность быстро маневрировать, поскольку не были опутаны липкой паутиной демократических ограничений власти. Во-вторых, многие политики Запада были продажны и ради денег шли на все. И, наконец, в-третьих, в массе своей жители Запада, инертные и ленивые, были лишены какого-либо ощущения истории, сознавая только, что они живут в атомную эру, то есть в канун конца света, а потому их заботило исключительно собственное процветание в краткий миг их существования.
   Группа энергетических корпораций, составлявшая Компанию, могла бы покончить с нефтяным шантажом арабских стран в любое время. Сырая нефть ничего не стоит до тех пор, пока ее не превратят в пригодное для перегонки вещество, и Компания была единственной организацией, контролировавшей накопление нефти и ее распределение. Однако главной целью Компании являлось использование вымыслов о нехватке нефти, для того чтобы держать под контролем все виды энергии: тепловую, атомную, солнечную и геотермическую. Один из аспектов совместной деятельности ОПЕК с Компанией заключался в том, что ОПЕК создавала искусственный дефицит “черного золота” всякий раз, когда Компания намеревалась тянуть трубопроводы через подлежащие экологической защите зоны тундры, или блокировать крупные правительственные капиталовложения в научные исследования с целью использования энергии солнца и ветра, или создавать недопоставки природного газа, когда ее пытались отстранить от контроля над ценами. В свою очередь. Компания тоже оказывала странам ОПЕК различные услуги, среди которых не на последнем месте стояло политическое давление в периоды эмбарго на нефть, для того чтобы не допустить осуществления западным миром захвата нефтеносных земель, для всеобщего блага. Эти операции требовали от Компании большей гибкости, чем могло показаться арабам, поскольку в то же самое время она разрабатывала и приводила в действие широкие пропагандистские программы, которые должны были заставить массы поверить в то, что она из сил выбивается ради того, чтобы сделать Америку независимой от иностранных поставок нефти. При этом Компания использовала влияние владельцев основных пакетов промышленных акций (которых нанимали всякий раз, когда нужно было поддержать какую-нибудь идею фикс), чтобы получить одобрение налогоплательщиков: на разведку и добычу твердого топлива, на заражение земли угрожающими человечеству атомными отходами, на отравление поверхности морей при бурении нефтяных скважин в удаленных от берега районах или при преступно-беспечном обращении с нефтяными танкерами.