Страница:
– Это просто ужасно, как мало мы с тобой едим, Николай, – произнес де Ландэ своим удивительно глубоким и низким голосом. – Ты, с этим твоим монашеским аскетизмом в еде, и я, с моим урезанным Господом телосложением! Когда я вот так, по капельке, клюю с тарелки, я чувствую себя, как богатый десятилетний мальчишка в роскошном борделе!
Мадемуазель Пинар укрылась на мгновение за своей салфеткой.
– А эти наперстки с вином! – горестно сетовал де Ландэ. – Ах, подумать только, до чего же низко я пал! И это человек, который, благодаря своим познаниям и деньгам, превратил обжорство в высочайшее искусство! Судьба, вероятно, смеется надо мной, или уж я и не знаю, что тут еще сказать! Ты только взгляни на меня! Я ем так, словно анемичная монахиня, исполняющая епитимью в наказание за свои грешные мечты о юном священнике!
Салфетка вновь прикрыла стыдливый румянец мадемуазель Пинар.
– Ты так серьезно болен, мой старый, дорогой друг? – спросил Хел. Они привыкли говорить между собой обо всем открыто и прямо.
– Я болен смертельно. Мое несчастное сердце больше похоже на губку, чем на насос. Я отошел от дел уже – сколько там? Пять лет тому назад? И в течение четырех из них от меня не было никакого толку милой мадемуазель Пинар – ну разве что в качестве наблюдателя.
Слева от него опять взметнулась салфетка.
В конце обеда подали мороженое, фрукты, различные засахаренные сладости – но никаких коньяков или аперитивов, – после чего мадемуазель Пинар удалилась, предоставляя мужчинам возможность поговорить о своих делах.
Де Ландэ слез со стула и направился к камину; два раза по пути он останавливался, чтобы передохнуть; наконец он уселся поближе к огню на низеньком кресле; ноги его тем не менее не доставали до пола, и ему пришлось вытянуть их перед собой.
– Для меня все стулья – chaises longues<Шезлонги; буквально – “длинные стулья” (франц.)>, друг мой, – засмеялся он, усевшись. – Ладно, так что же я могу для тебя сделать?
– Мне нужна помощь.
– Ну еще бы! Какими бы хорошими друзьями мы ни были, думаю, ты никогда не приплыл бы ко мне на лодке глухой ночью только ради того, чтобы вкусить от ужина, далеко не отдав ему должного. Ты знаешь, что я уже несколько лет не занимаюсь сбором информации, но у меня кое-что осталось от старых времен, так что я помогу тебе, если только это окажется в моих силах.
– Должен сказать тебе, что они забрали мои деньги. Я не смогу заплатить тебе тотчас же. Де Ландэ пренебрежительно отмахнулся:
– Я пришлю тебе счет из преисподней. Ты узнаешь его по обожженным краям. Это один человек или правительство?
– Правительство, Мне нужно попасть в Англию. Меня уже будут поджидать там. Дело это очень трудное, так что мои аргументы против них должны быть чрезвычайно серьезными.
Де Ландэ вздохнул.
– Ах, боже мой! Если бы только это была Америка! У меня есть против них кое-что такое, что заставило бы даже Статую Свободы лечь на спину и раздвинуть ноги! Но Англия? Ничего особенного. Так, отдельные обрывки. Некоторые, правда, довольно-таки грязные, но ничего по-настоящему значительного.
– А что у тебя там?
– О, как обычно. Гомосексуализм на иностранной службе…
– Это не новость.
– На этом уровне материал представляет интерес. К тому же у меня есть фотографии. Трудно найти что-либо более смешное и нелепое, чем те позы, которые принимает мужчина, занимающийся любовью. В особенности, если он уже не молод. Так, что же у меня там еще имеется? А… Парочка скандалов в королевском семействе. Обычные политические грешки. Убийство неугодных политиков. Прекращение расследования по делу об аварии с самолетом, которая стоила жизни… ну, ты помнишь.
Де Ландэ поднял глаза к потолку, припоминая, какие еще компрометирующие сведения есть у него в запасе.
– О, еще документы, свидетельствующие о том, что связь между арабами, с их нефтью и той выгодой, которую они получают от нее, и лондонским Сити гораздо более тесная, чем принято думать. Есть также целая куча всякой дряни на отдельных членов правительства – касающейся, в основном, финансовых и сексуальных извращений. Ты абсолютно уверен, что тебе не нужно ничего на Соединенные Штаты? У меня тут такое, что, если бы пустить это в ход, поднялся бы страшный трезвон. Это и продать-то почти невозможно. Слишком сильный заряд, чтобы его можно было как-нибудь использовать. Все равно что бить по яйцу кувалдой.
– Нет, это должно быть об англичанах. У меня нет времени действовать окольными путями, вызывая косвенное давление Вашингтона на Лондон.
– Хм-м-м. Знаешь что? А почему бы тебе не взять все сразу? Договоримся о целой серии публикаций, чтобы залпы следовали один за другим, скандал за скандалом, подрывая все те основы, на которых строится доверие общественности, – знаешь, как это бывает? Одного прутика, конечно, недостаточно, чтобы пройти через болото, но, если их много, можно настелить гать и тогда… Кто знает? Это лучшее, что я могу тебе предложить.
– Да, пожалуй, твой план верен. Все, как обычно? Я беру с собой фотокопии, Мы запускаем в действие систему “отпущенной кнопки”. Первые публикации – в немецких журналах?
– До сих пор это срабатывало. Так ты уверен, что не хочешь заняться бронзовой плевой Статуи Свободы?
– Мне просто в голову не приходит, что бы я мог с ней сделать?
– Ну, немного пальпировать, в худшем случае. Ладно… Ты останешься с нами до утра?
– Если мне будет позволено. Завтра в полдень я вылетаю из Биаррица, а до этого мне лучше не высовываться. Местные власти готовят мне сюрприз.
– Печально. Им следовало бы беречь и охранять тебя как последнего оставшегося в живых представителя редкого вида существ. Знаете, я думал о вас в последнее время, Николай Александрович. Не часто, по правде говоря, но достаточно глубоко и напряженно. Не часто, потому что, когда человек слышит, как Судьба стучится в его дверь, и он поскуливает, жалея самого себя в преддверии близкого конца, он не тратит особенно много времени на то, чтобы размышлять об актерах, игравших второстепенные роли в фарсе его жизни. Человек – существо эгоцентрическое, и для него почти невыносимо сознавать, что он представляет собой фигуру незначительную, второстепенную в любом жизнеописании, кроме своего собственного. У меня всего лишь эпизодическая роль в вашей жизни, у вас – в моей. Мы с вами знаем друг друга уже более двадцати лет, но, если исключить дела (а человеку всегда следует исключать дела), мы в общей сложности не более двенадцати часов беседовали по-настоящему, пытаясь заглянуть в умы и сердца друг друга, открывая друг другу свои истинные мысли и чувства. Таким образом, я знаю вас, Николай, всего лишь половину суток, И это, на самом деле, не так уж плохо. В большинстве своем добрые друзья и женатые пары (что редко совпадает) не могут похвастаться двенадцатью часами искреннего интереса друг к другу и задушевного разговора, и это после целой жизни, проведенной под одной крышей, во взаимных придирках и ссорах, размолвках и бесконечных притязаниях. Так вот… Я знал вас всего-навсего полсуток, мой друг, и за это время я полюбил вас, Я очень высоко ценю себя за то, что сумел совершить такой подвиг, поскольку вы далеко не тот человек, которого легко полюбить. Восхищаться? Да, без сомнения. Уважать? Если страх является частью уважения, тогда, конечно. Но любить? О, это совсем другое дело. Потому что в любви всегда есть желание прощать, а вы – не тот человек, который легко поддается прощению. Наполовину – праведник, подвижник, аскет, наполовину – хищник, разрушитель, варвар, в одном своем обличье вы стоите выше прощения, в другом – ниже его. И всегда – яростно его отвергая. У тех, кто вас знает, возникает такое чувство, что человеку, прощающему вас, не будет от вас прощения. (Возможно, в этом не заложено особенно глубокого смысла, зато звучит красиво, а у песни должны быть не только слова, но и мелодия.) И вот после этих двенадцати часов нашего знакомства я могу сжато обрисовать вашу сущность, дать вам краткое и четкое определение; я назвал бы вас средневековым антигероем.
Хел улыбнулся:
– Средневековый антигерой? Ради всего святого, что это значит?
– Кто из нас говорит, вы или я? Дайте же мне высказать свою мысль, помолчите хоть немного! Надо же иметь хоть капельку уважения к умирающему! Это связано с вашей японской сущностью – японской, я имею в виду, в отношении воспитания и культуры. Только в Японии развитие классической культуры совпало со средневековьем. На Западе философия, искусство, политические и общественные идеалы – все это развивалось до или после средневекового периода; единственным исключением тут является великолепный каменный мост, соединяющий человека с Богом, – собор. Только в Японии феодализм был одновременно и временем расцвета философии. Мы, люди Запада, прекрасно можем представить себе воина-священника, воина-ученого, далее воина-промышленника. Но воин-философ? Нет, этот образ, в нашем представлении, противоречит всем понятиям здравого смысла. Мы говорим о “смерти и насилии” так, словно это два проявления одного и того же начала, словно они рождены одним и тем же источником. На самом же деле смерть – полная противоположность насилию, которое всегда теснейшим образом связано с борьбой за жизнь. Наша философская мысль сосредоточена на том, как управлять жизнью; ваша – на том, как управлять смертью. Мы ищем понимания; вы – достоинства. Мы учимся захватывать; вы – отпускать. Даже обозначение “философ” неточно и вводит нас в заблуждение, так как наши философы одержимы вечным желанием разделить с другими (а в действительности – навязать другим) свои взгляды; в то время как ваши стремятся (быть может, эгоистически) к достижению своего собственного, огражденного от всего остального мира, душевного покоя. Для человека, воспитанного на Западе, есть что-то раздражающе женственное (в смысле “янь” – энергичности, если такое словообразование не оскорбляет ваш слух) в вашем взгляде на мужественность. Вернувшись с поля битвы, вы тотчас же облачаетесь в легкие, изящные одежды и прогуливаетесь по саду, с восхитительной кротостью и сочувствием глядя на опадающие лепестки вишен; мужественность для вас – это сочетание нежности и отваги; нам это кажется по меньшей мере странным, если не сказать лицемерным. Да, кстати, как поживает ваш сад?
– Потихоньку обретает свой облик.
– То есть?
– С каждым годом он все более стремится к простоте.
– Вот! Вы видите? Эта проклятая японская склонность к парадоксам, которые оборачиваются силлогизмами! Посмотрите на себя. Воин-садовник! Вы и в самом деле японец времен средневековья, как я и сказал. И вы в то же время антигерой – но не в том смысле, в каком критики и ученые, с жадностью набрасываясь на летописи, исторические документы и романы, употребляют (следовало бы добавить – ошибочно) этот термин. Те, кого они называют антигероями, – на самом деле или непривлекательные герои или же обаятельные злодеи – вроде тупого толстяка-полицейского или Ричарда III. Истинный антигерой – это тот же герой, только обернувшийся к нам другой своей стороной, а вовсе не клоун в главной роли и не один из зрителей, вырвавшийся на сцену, чтобы осуществить свои безумные фантазии. Как и классический герой, антигерой ведет массы к спасению. Существовало такое время в комедии человеческого развития, когда спасение, казалось, было заключено в упорядоченности и организации, и все величайшие герои Запада, сплачивая своих сторонников и последователей, вели их на битву против своего вечного и главного врага – хаоса. Теперь мы знаем, что наш главный враг не хаос, а организованность; не различие, а подобие; не примитивизм, а прогресс. И новый герой – антигерой – это тот, кто наделен способностью и мужеством брать штурмом крепость организации, разрушать застывшие системы. Мы сознаем теперь, что спасение народов в этом всеобщем освободительном отрицании, но мы все еще не знаем, как далеко оно простирается.
Де Ландэ остановился на минутку, чтобы перевести дыхание, и уже открыл было рот, чтобы продолжать. Но тут взгляд его случайно встретился со взглядом Хела и он рассмеялся.
– О, довольно! Пожалуй, мне следует на этом закончить. Если вдуматься, я говорил все это совсем не для вас.
– Я уже давно это заметил.
– По условиям классической западной трагедии, герою перед смертью предоставляется возможность произнести длинный монолог. С той минуты, как он попал в безжалостные жернова Судьбы, которые неминуемо доведут его до окончательной развязки, ничто из того, что он скажет или сделает, не может изменить его участи. Однако ему позволяют высказаться, в долгих и горестных сетованиях излить свою обиду на несправедливость богов и их приговора; он может сделать это в какой угодно форме, даже ямбическим пентаметром.
– Даже если этот его монолог прервет общее развитие сюжета?
– К чертовой матери все это! За два часа блаженного ухода от действительности, за возможность без всякого риска для себя пережить разнообразные опасности, гибель, хоть ненадолго почувствовать себя героем, зритель вполне может пожертвовать парой минут философских раздумий и глубокомысленных высказываний. Не валено, уместны ли они тут по ходу пьесы или нет. Впрочем, ты можешь смотреть на это и по-другому. Ну что ж. Скажи мне, помнят ли еще правительства человека по имени “Гном”? По-прежнему ли они переворачивают все вверх дном, пытаясь отыскать его логово, и скрежещут зубами от бессильной ярости?
– Да, Морис, они не оставляют своих попыток. Как раз накануне ко мне пожаловал один такой подонок, amerlo, – он интересовался тобой. Он бы отдал свой член вместе с яйцами, чтобы только выведать, каким образом ты добываешь свою информацию.
– Думаешь, отдал бы? Хотя, будучи amerlo, он, вероятно, не слишком рисковал. Ну, и что же ты сказал ему?
– Разумеется, все, что мне известно.
– Значит, ничего. Прекрасно. Искренность – величайшая из добродетелей. Знаешь, на самом деле у меня нет для этого каких-либо особенно сложных или изощренных способов, В действительности и Компания, и я питаемся от одного и того же источника. Я получаю доступ к “Толстяку” благодаря одному из высших компьютерных рабов, человеку по имени Луэллин, который за определенную плату оказывает мне соответствующие услуги. Мое искусство заключается только в том, что я лучше других умею к двум прибавить два. Вернее, если уж быть совсем точным, я могу сложить полтора и еще один и две трети так, чтобы в результате получить десять. Я ничуть не лучше информирован, чем они; я просто-напросто проворнее и умнее их.
Хел засмеялся.
– Чего бы только они не дали, чтобы обнаружить, где ты скрываешься, и заставить тебя замолчать.
– Х-ха! Мысль об этом озаряет мои последние дни, Николай. Быть вечной помехой, раздражать этих лизоблюдов, этих лакеев на побегушках у правительств – ради этого стоило жить. И жить, постоянно рискуя, никогда не имея уверенности в завтрашнем дне. Когда твой бизнес связан с информацией, ты не можешь долго хранить свои запасы на полке. В отличие от коньяка, информация с возрастом становится все дешевле. Нет ничего скучнее вчерашних грехов. Случалось иногда так, что я платил за какие-либо факты большие деньги, и все это оказывалось впустую, так как эта же информация каким-то образом просачивалась в прессу. Помню, как я купил в Соединенных Штатах горяченькую – просто пальцы обожжешь – новость; со временем она получила название “Уотергейтского дела”. И вот, пока этот товар томился себе преспокойненько у меня на полке в ожидании тебя или еще кого-нибудь из международников, кому он мог бы понадобиться в качестве средства нажима на американское правительство, парочка пронырливых репортеров, пронюхав про это дельце, усмотрела в нем отличную возможность составить себе кругленький капиталец – и вуаля! Материал этот мгновенно потерял для меня и для кого бы то ни было всяческую ценность. Со временем каждый из преступников пишет книгу или делает телевизионную программу, с гордостью выставляя напоказ свое участие в нарушении американского законодательства, и каждый из них получает за это щедрый куш от безмозглой американской публики, которая, как видно, имеет особую склонность к тому, чтобы ее тыкали носом в ее собственное дерьмо. Не кажется ли тебе несправедливым, что я теряю несколько сотен тысяч, оставляя отличный материал гнить на полках, в то время как какой-нибудь заправский негодяй сколачивает себе состояние, стряпая телевизионные шоу с этой английской пиявкой, которая хочет всем продемонстрировать, что за деньги она вынюхает что угодно и у кого угодно, Айди Амин? Да, таковы вот особенности моего ремесла.
– Ты всю жизнь занимался исключительно информацией, Морис?
– Ну, если не считать того короткого периода, когда я был профессиональным игроком в баскетбольной команде.
– Ах ты старый осел!
– Послушай, давай немного поговорим серьезно. Ты сказал, что дело, которое тебе предстоит, обещает быть трудным. Я не беру на себя смелость давать тебе какие-либо советы, но подумал ли ты о том. что прошло уже некоторое время, с тех пор как ты не занимался подобными делами? Ты уверен, что ты сейчас в достаточно хорошей форме, что ум твой все так же гибок, что ты по-прежнему можешь работать напряженно, мгновенно реагируя на ситуацию?
– Более или менее. Эти годы я без конца лазил по пещерам, так что страху не удалось во мне особенно угнездиться. К тому же, на счастье, я буду действовать против англичан.
– Да, это действительно большая удача для тебя. Парни из MI-5 и MI-6 имеют обыкновение пускаться на такие тонкие уловки, что их совершенно невозможно заметить, И все же… Что-то здесь не так, Николай Александрович. Что-то в вашем тоне смущает меня. Не то чтобы это было сомнение, но, мне кажется, в нем звучит нотка какого-то опасного фатализма. Вы что, заранее решили, что проиграете?
Хел помолчал минутку.
– Вы очень проницательны, Морис.
– C’est mon metier<Это моя профессия (франц.)>.
– Знаю. Да, во всем этом деле и правда чего-то не хватает, а чего-то даже чересчур много. В этом деле нет логики, все оно какое-то сумбурное, нечистое. Я прекрасно сознаю, что, возвращаясь к своей профессии, уже после того как я отошел от нее, я бросаю вызов закону кармы, закону воздаяния и возмездия. Думаю, это дело в конце концов уничтожит меня. Не та конкретная задача, которая мне сейчас предстоит. Полагаю, мне не потребуется чрезмерных усилий, чтобы освободить этих сентябристов от тяжкого бремени их собственного существования. Все это будет ничуть не сложнее и не опаснее, чем бывало прежде. Но вот после того, как я это сделаю, ситуация, по всей вероятности, станет довольно-таки липкой и грязной. Вне всякого сомнения, будет предпринята попытка наказать меня. Я могу принять это наказание как должное, но могу и воспротивиться. В том случае, если я не приму его, мне придется вновь заняться моей прежней деятельностью. Я чувствую некоторую… – он пожал плечами, – …некоторую душевную усталость. Не то чтобы это было смирение и полная покорность судьбе, нет, я бы, скорее, назвал это опасным безразличием. Возможно, если поступки, оскорбляющие мое достоинство, станут накапливаться, у меня не будет особенных причин цепляться за жизнь.
Де Ландэ кивнул. Это было именно то, что он почувствовал в Хеле.
– Понимаю. Позволь мне предложить тебе кое-что, мой старый и добрый друг. Ты говоришь, что правительства все еще оказывают мне честь, горя желанием увидеть меня мертвым. Они бы многое дали за то, чтобы узнать, кто я и где меня искать. Если тебе придется туго, ты можешь, с моего разрешения, пожертвовать этой информацией.
– Морис!
– Нет, нет! Это вовсе не внезапный приступ донкихотства, не отчаянный прилив мужества. Я слишком стар для того, чтобы заразиться этой детской болезнью. Это будет наша последняя шутка, последняя, которую мы сыграем с ними. Понимаешь, ты заключишь с ними сделку, но ларчик-то окажется пуст! К тому времени, когда они прибудут сюда, меня уже здесь не будет.
– Благодарю тебя, но я не могу этого сделать. Не из-за тебя, а из-за себя самого. – Хел поднялся. – Ну что ж, мне надо немного поспать. Следующие двадцать четыре часа будут для меня напряженными. Потребуется, в основном, работа ума, изворотливость и сильная физическая нагрузка – так что ни отдохнуть, ни освежиться. Я уйду незадолго до рассвета.
– Прекрасно. Что касается меня, думаю, я просижу еще несколько часов, вспоминая о наслаждениях этой грешной жизни.
– Ну что ж. До свидания, мой старый друг.
– Нет, не до свидания, Николай.
– Это так скоро?
Де Ландэ кивнул.
Хел наклонился и поцеловал его в обе щеки.
– Прощай, Морис.
– Прощай, Николай.
Хел был уже у двери, когда голос друга заставил его остановиться.
– Николай, не мог бы ты сделать мне маленькое одолжение?
– Все, что угодно.
– Эстель была очень добра ко мне все эти годы. Ты знаешь, что ее зовут Эстель?
– Нет, я не знал этого.
– Так вот, мне хотелось бы сделать для нее что-нибудь особенное – вроде прощального подарка. Не мог бы ты заглянуть к ней? Ее комната вторая от лестницы. А после скажи ей, что это был подарок от меня.
Хел кивнул:
– Это будет удовольствием для меня, Морис.
Де Ландэ смотрел на угасающий огонь.
– Будем надеяться, для нее тоже, – пробормотал он.
Он не пробыл еще и пяти минут в зале ожидания, как уловил своим внутренним чувством направленное на него напряженное наблюдение; он ожидал этого, зная, что его будут искать во всех аэропортах. Облокотившись о стойку бара и потягивая ананасовый сок, Хел быстро взглянул на толпу. Он тут же выхватил из нее взглядом молодого офицера Французской службы специального назначения, переодетого в штатское. Оторвавшись от стойки, Хел не спеша направился прямо к нему, чувствуя, как растет напряжение и замешательство молодого человека в темных солнечных очках по мере его приближения.
– Простите, месье, – произнес Хел по-французски с сильным немецким акцентом. – Я только что приехал и не знаю, как мне отсюда попасть в Лурд. Вы не подскажете мне, какой будет ближайший рейс?
Молодой агент неуверенно всматривался в лицо Хела. В общих чертах внешность этого человека отвечала имевшемуся у него описанию, за исключением глаз, которые были темно-карими, (Хел поставил коричневые некорректирующие контактные линзы.) Однако в описании ничего не было сказано о том, что Хел немец. Кроме того, он, по всей видимости, выезжал из страны, а не въезжал в нее. Агент отослал Хела в справочное бюро.
Отходя, Хел чувствовал на себе взгляд агента, но сосредоточенность того была теперь приглушена смущением и растерянностью. Он, конечно, сообщит о своих подозрениях, однако без особой уверенности. А центральные службы в эти же минуты получат донесения о появлении Хела в полудюжине различных городов. Ле Каго позаботится об этом.
Хел шел через зал ожидания, как вдруг светловолосый мальчик с разбегу налетел на него. Он наклонился и подхватил ребенка, чтобы тот не упал.
– Родни! О, простите, месье!
Симпатичная женщина лет тридцати выросла как из-под земли, извиняясь перед Хелом и тут же обращаясь к мальчику и выговаривая ему за непослушание. Это была англичанка, одетая в легкое летнее платье, призванное открыватьвзору не только ее загар, но и те участки ее тела, куда солнечным лучам не удалось проникнуть. На ужасающем французском языке, который является следствием из предпосылки каждого истинного британца, что единственно достойный и предназначенный для сообщения чего-либо важного язык – это английский, молодая женщина, умудрилась за считанные секунды объяснить Хелу, что мальчик – ее племянник, что она возвращается с ним после недолгого отпуска, проведенного за границей, что у нее билет на самолет, вылетающий в Англию следующим рейсом, что сама она не замужем и что ее зовут Элисон Браун (B-r-o-w-n-e с немым “е” на конце).
– Меня зовут Николай Хелм.
– Очень приятно познакомиться с вами, мистер Хел.
Так и есть. Она не услышала “м”, так как заранее была настроена на другое. Все ясно: эта женщина – британский агент, подстраховывающий действия французских служб.
Хел выразил надежду, что их места в самолете окажутся рядом; она улыбнулась ему своей обольстительной улыбкой и сказала, что с удовольствием поговорила бы об этом с агентом по продаже авиабилетов. Он предложил купить по стакану фруктового сока ей и маленькому Родни, и она согласилась, не забыв упомянуть при этом, что обычно не принимает таких предложений от незнакомых мужчин, но на этот раз сделает исключение. Они ведь, в конце концов, буквально налетели друг на друга. И при этом последовал смешок.
Мадемуазель Пинар укрылась на мгновение за своей салфеткой.
– А эти наперстки с вином! – горестно сетовал де Ландэ. – Ах, подумать только, до чего же низко я пал! И это человек, который, благодаря своим познаниям и деньгам, превратил обжорство в высочайшее искусство! Судьба, вероятно, смеется надо мной, или уж я и не знаю, что тут еще сказать! Ты только взгляни на меня! Я ем так, словно анемичная монахиня, исполняющая епитимью в наказание за свои грешные мечты о юном священнике!
Салфетка вновь прикрыла стыдливый румянец мадемуазель Пинар.
– Ты так серьезно болен, мой старый, дорогой друг? – спросил Хел. Они привыкли говорить между собой обо всем открыто и прямо.
– Я болен смертельно. Мое несчастное сердце больше похоже на губку, чем на насос. Я отошел от дел уже – сколько там? Пять лет тому назад? И в течение четырех из них от меня не было никакого толку милой мадемуазель Пинар – ну разве что в качестве наблюдателя.
Слева от него опять взметнулась салфетка.
В конце обеда подали мороженое, фрукты, различные засахаренные сладости – но никаких коньяков или аперитивов, – после чего мадемуазель Пинар удалилась, предоставляя мужчинам возможность поговорить о своих делах.
Де Ландэ слез со стула и направился к камину; два раза по пути он останавливался, чтобы передохнуть; наконец он уселся поближе к огню на низеньком кресле; ноги его тем не менее не доставали до пола, и ему пришлось вытянуть их перед собой.
– Для меня все стулья – chaises longues<Шезлонги; буквально – “длинные стулья” (франц.)>, друг мой, – засмеялся он, усевшись. – Ладно, так что же я могу для тебя сделать?
– Мне нужна помощь.
– Ну еще бы! Какими бы хорошими друзьями мы ни были, думаю, ты никогда не приплыл бы ко мне на лодке глухой ночью только ради того, чтобы вкусить от ужина, далеко не отдав ему должного. Ты знаешь, что я уже несколько лет не занимаюсь сбором информации, но у меня кое-что осталось от старых времен, так что я помогу тебе, если только это окажется в моих силах.
– Должен сказать тебе, что они забрали мои деньги. Я не смогу заплатить тебе тотчас же. Де Ландэ пренебрежительно отмахнулся:
– Я пришлю тебе счет из преисподней. Ты узнаешь его по обожженным краям. Это один человек или правительство?
– Правительство, Мне нужно попасть в Англию. Меня уже будут поджидать там. Дело это очень трудное, так что мои аргументы против них должны быть чрезвычайно серьезными.
Де Ландэ вздохнул.
– Ах, боже мой! Если бы только это была Америка! У меня есть против них кое-что такое, что заставило бы даже Статую Свободы лечь на спину и раздвинуть ноги! Но Англия? Ничего особенного. Так, отдельные обрывки. Некоторые, правда, довольно-таки грязные, но ничего по-настоящему значительного.
– А что у тебя там?
– О, как обычно. Гомосексуализм на иностранной службе…
– Это не новость.
– На этом уровне материал представляет интерес. К тому же у меня есть фотографии. Трудно найти что-либо более смешное и нелепое, чем те позы, которые принимает мужчина, занимающийся любовью. В особенности, если он уже не молод. Так, что же у меня там еще имеется? А… Парочка скандалов в королевском семействе. Обычные политические грешки. Убийство неугодных политиков. Прекращение расследования по делу об аварии с самолетом, которая стоила жизни… ну, ты помнишь.
Де Ландэ поднял глаза к потолку, припоминая, какие еще компрометирующие сведения есть у него в запасе.
– О, еще документы, свидетельствующие о том, что связь между арабами, с их нефтью и той выгодой, которую они получают от нее, и лондонским Сити гораздо более тесная, чем принято думать. Есть также целая куча всякой дряни на отдельных членов правительства – касающейся, в основном, финансовых и сексуальных извращений. Ты абсолютно уверен, что тебе не нужно ничего на Соединенные Штаты? У меня тут такое, что, если бы пустить это в ход, поднялся бы страшный трезвон. Это и продать-то почти невозможно. Слишком сильный заряд, чтобы его можно было как-нибудь использовать. Все равно что бить по яйцу кувалдой.
– Нет, это должно быть об англичанах. У меня нет времени действовать окольными путями, вызывая косвенное давление Вашингтона на Лондон.
– Хм-м-м. Знаешь что? А почему бы тебе не взять все сразу? Договоримся о целой серии публикаций, чтобы залпы следовали один за другим, скандал за скандалом, подрывая все те основы, на которых строится доверие общественности, – знаешь, как это бывает? Одного прутика, конечно, недостаточно, чтобы пройти через болото, но, если их много, можно настелить гать и тогда… Кто знает? Это лучшее, что я могу тебе предложить.
– Да, пожалуй, твой план верен. Все, как обычно? Я беру с собой фотокопии, Мы запускаем в действие систему “отпущенной кнопки”. Первые публикации – в немецких журналах?
– До сих пор это срабатывало. Так ты уверен, что не хочешь заняться бронзовой плевой Статуи Свободы?
– Мне просто в голову не приходит, что бы я мог с ней сделать?
– Ну, немного пальпировать, в худшем случае. Ладно… Ты останешься с нами до утра?
– Если мне будет позволено. Завтра в полдень я вылетаю из Биаррица, а до этого мне лучше не высовываться. Местные власти готовят мне сюрприз.
– Печально. Им следовало бы беречь и охранять тебя как последнего оставшегося в живых представителя редкого вида существ. Знаете, я думал о вас в последнее время, Николай Александрович. Не часто, по правде говоря, но достаточно глубоко и напряженно. Не часто, потому что, когда человек слышит, как Судьба стучится в его дверь, и он поскуливает, жалея самого себя в преддверии близкого конца, он не тратит особенно много времени на то, чтобы размышлять об актерах, игравших второстепенные роли в фарсе его жизни. Человек – существо эгоцентрическое, и для него почти невыносимо сознавать, что он представляет собой фигуру незначительную, второстепенную в любом жизнеописании, кроме своего собственного. У меня всего лишь эпизодическая роль в вашей жизни, у вас – в моей. Мы с вами знаем друг друга уже более двадцати лет, но, если исключить дела (а человеку всегда следует исключать дела), мы в общей сложности не более двенадцати часов беседовали по-настоящему, пытаясь заглянуть в умы и сердца друг друга, открывая друг другу свои истинные мысли и чувства. Таким образом, я знаю вас, Николай, всего лишь половину суток, И это, на самом деле, не так уж плохо. В большинстве своем добрые друзья и женатые пары (что редко совпадает) не могут похвастаться двенадцатью часами искреннего интереса друг к другу и задушевного разговора, и это после целой жизни, проведенной под одной крышей, во взаимных придирках и ссорах, размолвках и бесконечных притязаниях. Так вот… Я знал вас всего-навсего полсуток, мой друг, и за это время я полюбил вас, Я очень высоко ценю себя за то, что сумел совершить такой подвиг, поскольку вы далеко не тот человек, которого легко полюбить. Восхищаться? Да, без сомнения. Уважать? Если страх является частью уважения, тогда, конечно. Но любить? О, это совсем другое дело. Потому что в любви всегда есть желание прощать, а вы – не тот человек, который легко поддается прощению. Наполовину – праведник, подвижник, аскет, наполовину – хищник, разрушитель, варвар, в одном своем обличье вы стоите выше прощения, в другом – ниже его. И всегда – яростно его отвергая. У тех, кто вас знает, возникает такое чувство, что человеку, прощающему вас, не будет от вас прощения. (Возможно, в этом не заложено особенно глубокого смысла, зато звучит красиво, а у песни должны быть не только слова, но и мелодия.) И вот после этих двенадцати часов нашего знакомства я могу сжато обрисовать вашу сущность, дать вам краткое и четкое определение; я назвал бы вас средневековым антигероем.
Хел улыбнулся:
– Средневековый антигерой? Ради всего святого, что это значит?
– Кто из нас говорит, вы или я? Дайте же мне высказать свою мысль, помолчите хоть немного! Надо же иметь хоть капельку уважения к умирающему! Это связано с вашей японской сущностью – японской, я имею в виду, в отношении воспитания и культуры. Только в Японии развитие классической культуры совпало со средневековьем. На Западе философия, искусство, политические и общественные идеалы – все это развивалось до или после средневекового периода; единственным исключением тут является великолепный каменный мост, соединяющий человека с Богом, – собор. Только в Японии феодализм был одновременно и временем расцвета философии. Мы, люди Запада, прекрасно можем представить себе воина-священника, воина-ученого, далее воина-промышленника. Но воин-философ? Нет, этот образ, в нашем представлении, противоречит всем понятиям здравого смысла. Мы говорим о “смерти и насилии” так, словно это два проявления одного и того же начала, словно они рождены одним и тем же источником. На самом же деле смерть – полная противоположность насилию, которое всегда теснейшим образом связано с борьбой за жизнь. Наша философская мысль сосредоточена на том, как управлять жизнью; ваша – на том, как управлять смертью. Мы ищем понимания; вы – достоинства. Мы учимся захватывать; вы – отпускать. Даже обозначение “философ” неточно и вводит нас в заблуждение, так как наши философы одержимы вечным желанием разделить с другими (а в действительности – навязать другим) свои взгляды; в то время как ваши стремятся (быть может, эгоистически) к достижению своего собственного, огражденного от всего остального мира, душевного покоя. Для человека, воспитанного на Западе, есть что-то раздражающе женственное (в смысле “янь” – энергичности, если такое словообразование не оскорбляет ваш слух) в вашем взгляде на мужественность. Вернувшись с поля битвы, вы тотчас же облачаетесь в легкие, изящные одежды и прогуливаетесь по саду, с восхитительной кротостью и сочувствием глядя на опадающие лепестки вишен; мужественность для вас – это сочетание нежности и отваги; нам это кажется по меньшей мере странным, если не сказать лицемерным. Да, кстати, как поживает ваш сад?
– Потихоньку обретает свой облик.
– То есть?
– С каждым годом он все более стремится к простоте.
– Вот! Вы видите? Эта проклятая японская склонность к парадоксам, которые оборачиваются силлогизмами! Посмотрите на себя. Воин-садовник! Вы и в самом деле японец времен средневековья, как я и сказал. И вы в то же время антигерой – но не в том смысле, в каком критики и ученые, с жадностью набрасываясь на летописи, исторические документы и романы, употребляют (следовало бы добавить – ошибочно) этот термин. Те, кого они называют антигероями, – на самом деле или непривлекательные герои или же обаятельные злодеи – вроде тупого толстяка-полицейского или Ричарда III. Истинный антигерой – это тот же герой, только обернувшийся к нам другой своей стороной, а вовсе не клоун в главной роли и не один из зрителей, вырвавшийся на сцену, чтобы осуществить свои безумные фантазии. Как и классический герой, антигерой ведет массы к спасению. Существовало такое время в комедии человеческого развития, когда спасение, казалось, было заключено в упорядоченности и организации, и все величайшие герои Запада, сплачивая своих сторонников и последователей, вели их на битву против своего вечного и главного врага – хаоса. Теперь мы знаем, что наш главный враг не хаос, а организованность; не различие, а подобие; не примитивизм, а прогресс. И новый герой – антигерой – это тот, кто наделен способностью и мужеством брать штурмом крепость организации, разрушать застывшие системы. Мы сознаем теперь, что спасение народов в этом всеобщем освободительном отрицании, но мы все еще не знаем, как далеко оно простирается.
Де Ландэ остановился на минутку, чтобы перевести дыхание, и уже открыл было рот, чтобы продолжать. Но тут взгляд его случайно встретился со взглядом Хела и он рассмеялся.
– О, довольно! Пожалуй, мне следует на этом закончить. Если вдуматься, я говорил все это совсем не для вас.
– Я уже давно это заметил.
– По условиям классической западной трагедии, герою перед смертью предоставляется возможность произнести длинный монолог. С той минуты, как он попал в безжалостные жернова Судьбы, которые неминуемо доведут его до окончательной развязки, ничто из того, что он скажет или сделает, не может изменить его участи. Однако ему позволяют высказаться, в долгих и горестных сетованиях излить свою обиду на несправедливость богов и их приговора; он может сделать это в какой угодно форме, даже ямбическим пентаметром.
– Даже если этот его монолог прервет общее развитие сюжета?
– К чертовой матери все это! За два часа блаженного ухода от действительности, за возможность без всякого риска для себя пережить разнообразные опасности, гибель, хоть ненадолго почувствовать себя героем, зритель вполне может пожертвовать парой минут философских раздумий и глубокомысленных высказываний. Не валено, уместны ли они тут по ходу пьесы или нет. Впрочем, ты можешь смотреть на это и по-другому. Ну что ж. Скажи мне, помнят ли еще правительства человека по имени “Гном”? По-прежнему ли они переворачивают все вверх дном, пытаясь отыскать его логово, и скрежещут зубами от бессильной ярости?
– Да, Морис, они не оставляют своих попыток. Как раз накануне ко мне пожаловал один такой подонок, amerlo, – он интересовался тобой. Он бы отдал свой член вместе с яйцами, чтобы только выведать, каким образом ты добываешь свою информацию.
– Думаешь, отдал бы? Хотя, будучи amerlo, он, вероятно, не слишком рисковал. Ну, и что же ты сказал ему?
– Разумеется, все, что мне известно.
– Значит, ничего. Прекрасно. Искренность – величайшая из добродетелей. Знаешь, на самом деле у меня нет для этого каких-либо особенно сложных или изощренных способов, В действительности и Компания, и я питаемся от одного и того же источника. Я получаю доступ к “Толстяку” благодаря одному из высших компьютерных рабов, человеку по имени Луэллин, который за определенную плату оказывает мне соответствующие услуги. Мое искусство заключается только в том, что я лучше других умею к двум прибавить два. Вернее, если уж быть совсем точным, я могу сложить полтора и еще один и две трети так, чтобы в результате получить десять. Я ничуть не лучше информирован, чем они; я просто-напросто проворнее и умнее их.
Хел засмеялся.
– Чего бы только они не дали, чтобы обнаружить, где ты скрываешься, и заставить тебя замолчать.
– Х-ха! Мысль об этом озаряет мои последние дни, Николай. Быть вечной помехой, раздражать этих лизоблюдов, этих лакеев на побегушках у правительств – ради этого стоило жить. И жить, постоянно рискуя, никогда не имея уверенности в завтрашнем дне. Когда твой бизнес связан с информацией, ты не можешь долго хранить свои запасы на полке. В отличие от коньяка, информация с возрастом становится все дешевле. Нет ничего скучнее вчерашних грехов. Случалось иногда так, что я платил за какие-либо факты большие деньги, и все это оказывалось впустую, так как эта же информация каким-то образом просачивалась в прессу. Помню, как я купил в Соединенных Штатах горяченькую – просто пальцы обожжешь – новость; со временем она получила название “Уотергейтского дела”. И вот, пока этот товар томился себе преспокойненько у меня на полке в ожидании тебя или еще кого-нибудь из международников, кому он мог бы понадобиться в качестве средства нажима на американское правительство, парочка пронырливых репортеров, пронюхав про это дельце, усмотрела в нем отличную возможность составить себе кругленький капиталец – и вуаля! Материал этот мгновенно потерял для меня и для кого бы то ни было всяческую ценность. Со временем каждый из преступников пишет книгу или делает телевизионную программу, с гордостью выставляя напоказ свое участие в нарушении американского законодательства, и каждый из них получает за это щедрый куш от безмозглой американской публики, которая, как видно, имеет особую склонность к тому, чтобы ее тыкали носом в ее собственное дерьмо. Не кажется ли тебе несправедливым, что я теряю несколько сотен тысяч, оставляя отличный материал гнить на полках, в то время как какой-нибудь заправский негодяй сколачивает себе состояние, стряпая телевизионные шоу с этой английской пиявкой, которая хочет всем продемонстрировать, что за деньги она вынюхает что угодно и у кого угодно, Айди Амин? Да, таковы вот особенности моего ремесла.
– Ты всю жизнь занимался исключительно информацией, Морис?
– Ну, если не считать того короткого периода, когда я был профессиональным игроком в баскетбольной команде.
– Ах ты старый осел!
– Послушай, давай немного поговорим серьезно. Ты сказал, что дело, которое тебе предстоит, обещает быть трудным. Я не беру на себя смелость давать тебе какие-либо советы, но подумал ли ты о том. что прошло уже некоторое время, с тех пор как ты не занимался подобными делами? Ты уверен, что ты сейчас в достаточно хорошей форме, что ум твой все так же гибок, что ты по-прежнему можешь работать напряженно, мгновенно реагируя на ситуацию?
– Более или менее. Эти годы я без конца лазил по пещерам, так что страху не удалось во мне особенно угнездиться. К тому же, на счастье, я буду действовать против англичан.
– Да, это действительно большая удача для тебя. Парни из MI-5 и MI-6 имеют обыкновение пускаться на такие тонкие уловки, что их совершенно невозможно заметить, И все же… Что-то здесь не так, Николай Александрович. Что-то в вашем тоне смущает меня. Не то чтобы это было сомнение, но, мне кажется, в нем звучит нотка какого-то опасного фатализма. Вы что, заранее решили, что проиграете?
Хел помолчал минутку.
– Вы очень проницательны, Морис.
– C’est mon metier<Это моя профессия (франц.)>.
– Знаю. Да, во всем этом деле и правда чего-то не хватает, а чего-то даже чересчур много. В этом деле нет логики, все оно какое-то сумбурное, нечистое. Я прекрасно сознаю, что, возвращаясь к своей профессии, уже после того как я отошел от нее, я бросаю вызов закону кармы, закону воздаяния и возмездия. Думаю, это дело в конце концов уничтожит меня. Не та конкретная задача, которая мне сейчас предстоит. Полагаю, мне не потребуется чрезмерных усилий, чтобы освободить этих сентябристов от тяжкого бремени их собственного существования. Все это будет ничуть не сложнее и не опаснее, чем бывало прежде. Но вот после того, как я это сделаю, ситуация, по всей вероятности, станет довольно-таки липкой и грязной. Вне всякого сомнения, будет предпринята попытка наказать меня. Я могу принять это наказание как должное, но могу и воспротивиться. В том случае, если я не приму его, мне придется вновь заняться моей прежней деятельностью. Я чувствую некоторую… – он пожал плечами, – …некоторую душевную усталость. Не то чтобы это было смирение и полная покорность судьбе, нет, я бы, скорее, назвал это опасным безразличием. Возможно, если поступки, оскорбляющие мое достоинство, станут накапливаться, у меня не будет особенных причин цепляться за жизнь.
Де Ландэ кивнул. Это было именно то, что он почувствовал в Хеле.
– Понимаю. Позволь мне предложить тебе кое-что, мой старый и добрый друг. Ты говоришь, что правительства все еще оказывают мне честь, горя желанием увидеть меня мертвым. Они бы многое дали за то, чтобы узнать, кто я и где меня искать. Если тебе придется туго, ты можешь, с моего разрешения, пожертвовать этой информацией.
– Морис!
– Нет, нет! Это вовсе не внезапный приступ донкихотства, не отчаянный прилив мужества. Я слишком стар для того, чтобы заразиться этой детской болезнью. Это будет наша последняя шутка, последняя, которую мы сыграем с ними. Понимаешь, ты заключишь с ними сделку, но ларчик-то окажется пуст! К тому времени, когда они прибудут сюда, меня уже здесь не будет.
– Благодарю тебя, но я не могу этого сделать. Не из-за тебя, а из-за себя самого. – Хел поднялся. – Ну что ж, мне надо немного поспать. Следующие двадцать четыре часа будут для меня напряженными. Потребуется, в основном, работа ума, изворотливость и сильная физическая нагрузка – так что ни отдохнуть, ни освежиться. Я уйду незадолго до рассвета.
– Прекрасно. Что касается меня, думаю, я просижу еще несколько часов, вспоминая о наслаждениях этой грешной жизни.
– Ну что ж. До свидания, мой старый друг.
– Нет, не до свидания, Николай.
– Это так скоро?
Де Ландэ кивнул.
Хел наклонился и поцеловал его в обе щеки.
– Прощай, Морис.
– Прощай, Николай.
Хел был уже у двери, когда голос друга заставил его остановиться.
– Николай, не мог бы ты сделать мне маленькое одолжение?
– Все, что угодно.
– Эстель была очень добра ко мне все эти годы. Ты знаешь, что ее зовут Эстель?
– Нет, я не знал этого.
– Так вот, мне хотелось бы сделать для нее что-нибудь особенное – вроде прощального подарка. Не мог бы ты заглянуть к ней? Ее комната вторая от лестницы. А после скажи ей, что это был подарок от меня.
Хел кивнул:
– Это будет удовольствием для меня, Морис.
Де Ландэ смотрел на угасающий огонь.
– Будем надеяться, для нее тоже, – пробормотал он.
* * *
Хел так рассчитал свое время, чтобы прибыть в аэропорт Биаррица в последнюю минуту и как можно меньше быть на виду. Он всегда не любил Биарриц – баскский только по своему географическому местоположению; немцы, англичане и весь этот интернациональный сброд испакостили его, превратив в нечто вроде Брайтона на побережье Бискайского залива.Он не пробыл еще и пяти минут в зале ожидания, как уловил своим внутренним чувством направленное на него напряженное наблюдение; он ожидал этого, зная, что его будут искать во всех аэропортах. Облокотившись о стойку бара и потягивая ананасовый сок, Хел быстро взглянул на толпу. Он тут же выхватил из нее взглядом молодого офицера Французской службы специального назначения, переодетого в штатское. Оторвавшись от стойки, Хел не спеша направился прямо к нему, чувствуя, как растет напряжение и замешательство молодого человека в темных солнечных очках по мере его приближения.
– Простите, месье, – произнес Хел по-французски с сильным немецким акцентом. – Я только что приехал и не знаю, как мне отсюда попасть в Лурд. Вы не подскажете мне, какой будет ближайший рейс?
Молодой агент неуверенно всматривался в лицо Хела. В общих чертах внешность этого человека отвечала имевшемуся у него описанию, за исключением глаз, которые были темно-карими, (Хел поставил коричневые некорректирующие контактные линзы.) Однако в описании ничего не было сказано о том, что Хел немец. Кроме того, он, по всей видимости, выезжал из страны, а не въезжал в нее. Агент отослал Хела в справочное бюро.
Отходя, Хел чувствовал на себе взгляд агента, но сосредоточенность того была теперь приглушена смущением и растерянностью. Он, конечно, сообщит о своих подозрениях, однако без особой уверенности. А центральные службы в эти же минуты получат донесения о появлении Хела в полудюжине различных городов. Ле Каго позаботится об этом.
Хел шел через зал ожидания, как вдруг светловолосый мальчик с разбегу налетел на него. Он наклонился и подхватил ребенка, чтобы тот не упал.
– Родни! О, простите, месье!
Симпатичная женщина лет тридцати выросла как из-под земли, извиняясь перед Хелом и тут же обращаясь к мальчику и выговаривая ему за непослушание. Это была англичанка, одетая в легкое летнее платье, призванное открыватьвзору не только ее загар, но и те участки ее тела, куда солнечным лучам не удалось проникнуть. На ужасающем французском языке, который является следствием из предпосылки каждого истинного британца, что единственно достойный и предназначенный для сообщения чего-либо важного язык – это английский, молодая женщина, умудрилась за считанные секунды объяснить Хелу, что мальчик – ее племянник, что она возвращается с ним после недолгого отпуска, проведенного за границей, что у нее билет на самолет, вылетающий в Англию следующим рейсом, что сама она не замужем и что ее зовут Элисон Браун (B-r-o-w-n-e с немым “е” на конце).
– Меня зовут Николай Хелм.
– Очень приятно познакомиться с вами, мистер Хел.
Так и есть. Она не услышала “м”, так как заранее была настроена на другое. Все ясно: эта женщина – британский агент, подстраховывающий действия французских служб.
Хел выразил надежду, что их места в самолете окажутся рядом; она улыбнулась ему своей обольстительной улыбкой и сказала, что с удовольствием поговорила бы об этом с агентом по продаже авиабилетов. Он предложил купить по стакану фруктового сока ей и маленькому Родни, и она согласилась, не забыв упомянуть при этом, что обычно не принимает таких предложений от незнакомых мужчин, но на этот раз сделает исключение. Они ведь, в конце концов, буквально налетели друг на друга. И при этом последовал смешок.