Страница:
Главный врач подскочит, ухватив женщину под плечи, постарается её поднять или станет совать в нос ватку, смоченную нашатырным спиртом. Ирина Павловна не была уверена, что убедительно сыграет сцену обморока. Слишком много телодвижений, да и валяться на истоптанном грязном полу, унижаясь перед каким-то Глухаревым, совсем не хотелось. Пожалуй, достаточно будет обильных слез, всхлипов, стонов и бессмысленных слов, какие произносят люди, узнавшие об утрате близких.
Итак, обморок отменяется. Будут только слезы. Не нужно требовать от себя невозможного. И это непросто, плакать, когда ты радуешься.
Ирина Павловна прикинула, какие вопросы следует задать врачу. Чем глупее, тем лучше: «Боже мой, как это могло произойти? Господи, за что такое несчастье? Леня, Леня, что они с тобой сделали?» И дальше в этом духе. Конечно, каждую реплику, каждый жест не продумаешь и не просчитаешь. Тут нужна доля импровизации.
Затем – самое трудное. Новоиспеченная вдова должна выразить желание увидеть тело мужа. Лучше это сделать самой. Так или иначе, Ирине Павловне придется в присутствии главного врача, местного прокурора и понятых опознавать тело Леонида, подписывать протокол опознания. Таков закон. Поэтому лучше симулировать правовую безграмотность, самой сказать: «Разрешите мне хотя бы взглянуть на него».
Ирину Павловну тошнит от одного вида покойников, она органически не выносит прикосновений к телам усопших. А тут нужна целая инсценировка. Слезы возле тела, плачь на груди у Лени? Это уж слишком. Так и до реального обморока один шаг. Сейчас Леню, раздетого до гола, положили на секционный стол в морге. Наверняка вскрытия ещё не делали. Хочется верить, что люди Казакевича, эти дикие необузданные кавказцы, не изуродовали его до неузнаваемости, и он лежит, как живой. Трупная кровь уже свернулась, перестала капать в ведро, стоящее под секционным столом.
Ирина Павловна постарается найти в себе силы, чтобы облобызать лоб покойного. Только лоб. И быстро так, походным шагом, выйти из морга. А если Леню изувечили перед смертью, превратили в мясной фарш? Если его лицо напоминает не прожаренную котлету?
Значит, сжав зубы, придется пройти и через это.
В любом случае, Ирина Павловна больше минуты в морге не продержится. А протокол подпишет уже в кабинете главного. Сунуть бы врачу денег и не ломать перед ним комедию. К сожалению, это возможно лишь в Москве, но не в провинции. Тут люди консервативные, отсталые и заторможенные. Могут неправильно истолковать добрый жест.
Муж умирает насильственной смертью, а вдова не льет слезы, не бьется в истерике, да ещё сует главному врачу деньги. С какой это радости? Подозрительно.
– Я к главному врачу, к Глухареву. Он назначил мне на утро.
– А вы кто? П-а-а-апрошу документы.
Выругавшись про себя грязными словами, Ирина Павловна полезла в сумочку, достала паспорт, положила его на стойку. Милиционер оторвал зад от стула, полистал паспорт, сличил фотографию с личностью посетительницы.
– А, Тимонина, – сказал лейтенант, возвращая паспорт. – Пожалуйста, вот сюда, налево. Первый этаж. Третья дверь. Там есть табличка.
Пройдя за турникет, Ирина Павловна свернула налево, в длинный полутемный коридор с зарешеченным окошком в торцевой стене. Она постучала в дверь, услышала «входите», перешагнула порог.
Из– за стола встал средних лет мужчина, довольно полный, с дряблым лицом. На носу криво сидели очки в пластмассовой оправе, лоб прикрывала прядь волос, жидкая и засаленная. Тимонина, с первого же взгляда испытавшая к врачу острую неприязнь, закрыла дверь и назвала себя.
Врач, сделав полукруг по тесному кабинету, протянул женщине пухлую ладонь. Улыбаясь, Тимонина пожала руку, решив, что Глухарев оказался именно таким человеком, каким она его себе и представляла. Даже хуже.
Долго усаживая Тимонину на стул, врач с интересом заглядывал в разрез её костюма, под блузку и, увидав округлость груди и кружевной черный лифчик, проглотил набежавшую слюну. Ирина Павловна сделала вид, что не заметила бесстыжего взгляда. Она про себя обругала Глухарева похотливым козлом, решив, что врачу жена уже год не давала. Отвратительный тип, вонючка. От него и пахнет грязными трусами.
Если Глухарев так ведет себя с вдовами, то можно представить, что он себе позволяет, скажем, с медсестрами или няньками. Наконец, закончив церемонии, врач уселся за стол и поправил очки. Ирина Павловна закинула ногу на ногу.
– Ваш муж – очень мужественный человек, – Глухарев кашлянул в кулак. – Вот черт, даже не знаю, с чего начать… У меня для вас есть новость. Не слишком приятная. Трудно даже говорить. Я закурю с вашего разрешения.
– Говорите, – сказала Ирана Павловна. – Я привыкла выслушивать разные новости. И хорошие, и плохие. Вообще, должна сказать, что я сильный человек.
Глухарев повесил на губу папиросу, прикурил, пустив себе между ног струю вонючего дыма. Он опускал голову, прятал глаза, стараясь не смотреть на женщину.
– Не исключаю, в случившимся есть доля нашей вины, – промямлил Глухарев. – И немалая. Но и нас, медиков, тоже можно понять. Денег хватает на перевязочный материал, на самое необходимое. Сами видели, в каком состоянии корпус… Если ремонт не делать, потолки обвалятся. И питание больных… Мы, так сказать, урезали рацион. Только один ночной охранник на весь корпус.
– Понимаю.
Ирина Павловна кивала головой, словно старалась вжиться в суть проблем провинциальной больницы. Тимонина думала, что главный врач законченный, совершенно непроходимый кретин. У молодой красивой женщины погиб муж. Глухарев должен сообщить прискорбное известие. А вместо этого начинает нести какую-то чушь про ремонт и урезанное питание больных. Блеет, словно подаяния просит. Казакевич, когда она расскажет ему этот разговор, воспроизведет в лицах монологи, будет так ржать, что у него заболит задница. Зубы заболят от смеха.
Тимонина улыбкой поощрила врача начинать разговор по существу.
– Но, собственно, вы приехали не мои жалобы выслушивать, – Глухарев печально улыбнулся.
Ирина Павловна выдержала паузу.
– Так вот, я отвлекся, – врач стряхнул пепел себе под ноги. – Я хотел рассказать о вашем муже, о его поступке… Он спас двух людей из вертолета, который разбился. Вытащил их на себе.
Ирина Павловна сделала напряженное лицо.
– Скажите, что с Леней? Я чувствую, с ним что-то случилось.
Глухарев плюнул на горящий кончик папиросы, бросил окурок в урну. Стал разглядывать поверхность письменного стола.
– К сожалению, ваш муж, – врач снял очки, повертел их в руках, снова нацепил на нос. – Понимаете, Леонид Степанович… Как бы это вам помягче сказать…
– Говорите прямо.
– Вы уверены, что с вами все в порядке? Вы побледнели. Вы на сердце не жалуетесь?
Ирине Павловне хотелось рассмеяться в лицо этого идиота. Но вместо этого она продолжала морщить лоб, кривить и кусать губы. Про себя она проклинала тупость и нерешительность Глухарева. Впрочем, именно такой человек, ограниченный и тупой, способен достичь столь блистательных высот: стать главным врачом этого сортира.
– Да, со мной все в порядке, – кивнула Тимонина. – И на сердце я не жалуюсь.
– И то хорошо. А то знаете, как бывает… Так вот, ваш муж…
– Ну, говорите же. Я должна услышать правду, пусть самую страшную.
Ирина Павловна, уже готовая пустить слезу и разразиться вдовьем криком, достала из сумочки платок.
– К вашему мужу в палату перебрался спасенный им пожарник. Ну, видимо, они выпили вечером по сто грамм. За спасение, за знакомство. Поймите, я не против спиртного. Когда это к случаю и в разумных дозах. А потом случилось ужасное.
– Ужасное? – Тимонина выпучила глаза.
Глухарев ладонью стер с лица капельки пота.
– Иначе не назовешь. Случай вопиющий. В больницу нагрянули неизвестные бандиты. Не знаю, с какой целью они здесь оказалась. Возможно, какие-то личные счеты. Я думаю, имена преступников установит следствие. Убили охранника, медсестру и того самого пожарника, которого спас ваш муж. У охранника трое детей осталось.
– Что с Леней?
– Ваш муж понимаете ли…
Глухарев говорил прерывисто, со всхлипом. Часто останавливался, словно обдумывал каждое слово. Тимонина, уже истомилась, устала ждать заветного слова. Она промокнула платком сухие глаза.
– А ваш муж бесследно исчез.
– То есть как это, исчез? – платок выпал из руки Тимониной. – В каком смысле?
– Исчез. Вероятно, испугался выстрелов или чего там, уж я не знаю. Тут ночью такое было, такое… Стрельба, паника, давка на лестнице. Милиционеры два ружья нашли и патронов целую сумку. Я говорил уже: тут есть доля нашей вины.
– Он погиб? Леня погиб?
Тимонина горящими глазами смотрела на врача. Ее губы дрожали. Она молча требовала от Глухарева сказать «да».
– Он жив, уверяю вас. Он убежал из больницы, но он жив. Это точно. Так говорят милиционеры. Они очень внимательно осмотрели место преступления. Уже сделали некоторые экспертизы. Говорю, он жив…
Тимонину шатнуло, хотя она плотно сидела на стуле. Кровь отлила от лица. Сука, паскуда этот Глухарев, свинья безмозглая, он просто издевался над ней, как последний садист. Тимонина почувствовала, что задыхается, она стала дышать широко раскрытым ртом. Ноги онемели от накатившей слабости. Сердце заныло, застучало.
– Вам плохо? – спросил Глухарев.
– Да, мне плохо, – прошептала Тимонина. – Мне очень плохо.
Врач вскочил, распахнул дверцы стеклянного шкафчика и оросил нашатырным спиртом клок ваты. Тимонина, повесив руки и откинув голову назад, едва держалась на стуле. Она видела происходящее сквозь густую пелену тумана, она готова была упасть на грязный пол. И больше с него не встать.
Один раз бригадир бывал в «Улитке» какому-то пустяковому делу. Унылое одноэтажное строение с маленькой неоновой вывеской на козырьке перед входом. Нечто вроде столовой для водителей дальнобойщиков, где ты, проглатывая неаппетитную стряпню, можешь разглядывать через пыльные окна узкое шоссе и проезжающие по нему машины.
На задах «Улитки» хозяйственный двор, обнесенный столбами, между которыми натянули металлическую сетку. Через распахнутые настежь ворота Валиев загнал машину на хозяйственный двор, сказал пару слов рабочему, стоявшему рядом с мусорными контейнерами и гонявшему метлой горячую пыль.
Казакевич ещё не подъехал. Валиев, чтобы не торчать на солнцепеке, обогнул «Улитку» и вошел в зал через дверь для посетителей. Он подошел не к окошку раздачи, а к буфетной стойке, уселся на высокий табурет. С этой позиции просматривался въезд на хозяйственный двор.
– Ну, и духота, – сказал Валиев толстой буфетчице, разморенной нечеловеческой жарой.
Женщина была похожа на кусок отварной говядины, только что извлеченной из кастрюли с супом. Говядина ещё дымилась, источала жар. Буфетчица не нашла сил для ответа, лишь едва кивнула головой. В это мгновение Валиев почему-то пожалел о том, что не взял с собой оружия.
Он тяжело вздохнул и уставился в окно. Жара в «Улитке» стояла такая же, как на улице. Под потолком лениво вращаются лопасти вентиляторов, перемалывая горячий воздух, буфетчица сидит, как неживая. Валиев влил в себя два стакана минеральной воды, пахнувшей содой и водорослями, и только сильнее захотел пить.
Он хотел в третий раз повторить удовольствие, но тут увидел, как серебристый «Мерседес», ехавший со стороны Москвы, пересек разделительную полосу, завернул во двор. Валиев встал, поблагодарил полумертвую буфетчицу и вышел на улицу.
Посередине заднего двора Казакевич, одетый в светлую сорочку и серые брюки, уже стоял перед «Мерседесом», покручивая на указательном пальце цепочку брелка. У своих ног он поставил темный кейс с хромированными замками. За спиной Казакевича маячил плечистый парень в пиджаке, видимо, скрывающим подплечную кобуру. В машине кроме водителя сидел ещё один мужик, неотрывно наблюдавший за Валиевым. Бригадир снова пожалел, что не взял пушку.
Казакевич улыбнулся, но руки подавать не стал. В тот момент, когда бригадир оказался от него на расстоянии шага, Казакевич оглянулся назад, на махавшего метлой рабочего.
– Хватит тут пыль поднимать, – рявкнул Казакевич.
Рабочий все понял за секунду. Он бросил метлу, стянул через голову полотняный фартук и убежал куда-то без оглядки. Казакевич покачал головой и тяжелым взглядом уставился в переносицу Валиева. Бригадир опустил протянутую руку.
Он понял: что-то не так. Казакевич не в настроении, он нервничает. С другой стороны, мало ли почему может нервничать человек? Может, у него сын вступил в клуб гомосексуалистов или жена убежала с любовником. Наконец, дочь сделала неудачный аборт. Он и переживает. Тут Валиев вспомнил, что у Казакевича нет ни сына, ни дочери. А жена не осмелится лишний час на работе задержаться, не то, что с любовником убежать.
– Вот деньги, – Казакевич показал пальцем на кейс, в котором лежали вчерашние газеты. – Ты получишь их, когда расскажешь мне все, как было.
Валиев стал пересказывать события вчерашнего вечера с того самого момента, когда он и Нумердышев переступили порог больницы. Он рассказал о перестрелке в коридоре, о Девяткине, который появился тогда, когда его меньше всего ждали. И чуть было не испортил всю обедню. Казакевич слушал рассказчика, змеиная улыбка расползлась на его физиономии.
– Хороший рассказ, – Казакевич сплюнул себе под ноги. – Но мне он не очень нравится. У тебя есть минута, чтобы придумать другую историю.
Валиев онемел. Ветер поднимал пыль, и эта пыль щекотала нос, скрипела на зубах. Валиев молчал, хлопал ресницами, не понимая, чего от него хотят.
– Ну, рассказывай, – приказал Казакевич.
– Я уже все рассказал.
– Он уже все рассказал, – Казакевич засмеялся, повернул голову к парню, стоявшему за его спиной. – Точно, все?
– Все, как было, – сказал Валиев.
Казакевич, продолжая усмехаться, неожиданно размахнулся и съездил Валиеву кулаком в ухо. Удар был таким неожиданным, что бригадир охнул, пригнул голову и тут же получил в нижнюю челюсть. Он ещё стоял на ногах, но уже терял ориентировку в пространстве.
– Натянуть меня решил? – заорал Казакевич. – А, говори.
Он отвел ногу назад и пнул Валиева в бедро носком ботинка. Размахнулся и снова ударил его в ухо. В голове бригадира зашумело. Он, опустив подбородок и закрываясь предплечьями от ударов, продолжал стоять, как истукан, словно окончательно потерял способность к сопротивлению.
– Ты что, сука, крутой? – заорал Казакевич и ударил Валиева снизу в живот. – Крутой, тварь ты такая? Отвечай.
Казакевич отвел руку и силой врезал в бок. Валиев едва сдержал стон.
– Крутой мужик, да? – заорал Казакевич.
Он пнул Валиева ногой в пах. Бригадир согнулся пополам. И тут же получил сзади по шее.
– Такой крутой мужик, что уже не встает?
Казакевич снова навернул по шее. И добавил в ухо.
– Не встает уже, да? От всей этой крутизны не встает?
Валиев пропустил оглушительный удар снизу в лицо.
– Тебе, мать твою, и не нужно, чтобы стоял. При твоей-то крутизне этого уже не требуется.
Казакевич подошел совсем близко и ударил Валиева локтем в челюсть. Валиева отбросило к мусорным бакам. Он по инерции отступил на несколько шагов назад, неловко поставил ногу, подвернул её. Упал спиной на землю, ударился затылком о контейнер. Казакевич шагнул вперед. Он наступил носком ботинка на изувеченную руку Валиева. Боль была такой острой, нестерпимой, что перед глазами Валиева разошлись темные круги. Мир перевернулся.
– Ты настолько стал крутой, что меня натягиваешь?
Казакевич убрал ногу, подметкой ботинка ударил Валиева в грудь. Бригадир застонал, выплюнул кровь, заполнившую рот и нос, не дававшую дышать. И снова получил ногой в грудь. Кажется, ещё минута и он сдохнет на этой поганой помойке. Но Казакевич выдохся и остановился, дыша прерывисто и часто. Ему хотелось усесться на грудь Валиева и превратить морду бригадира в кровавое месиво. Казакевич едва сдержал себя.
– Тимонин жив, – отдышавшись, сказал он. – Вместо него ты грохнул постороннего человека. Какого-то сраного пожарника, который лежал вместе с ним в палате. И теперь, сука, приперся за деньгами.
Эти слова обожгли, как кипяток. Валиев перестал ощущать физическую боль. Сидя на пыльной земле, спиной упираясь в мусорные баки, он поднял голову. Ожидая нового удара, зажмурился. Но Казакевичу уже расхотелось добивать бригадира. Он вытащил платок и стирал кровь с костяшек пальцев.
Валиев понял все. Он забыл всю свою былую гордость, он был готов унижаться перед Казакевичем, сколько угодно. Но нельзя разговаривать с человеком, когда ты валяешься в грязи и пыли. Он собрал последние силы, поднял руку, зацепился за край мусорного контейнера, медленно встал на ноги. Казакевич спрятал платок в карман, вытянул губы, будто собирался плюнуть в лицо Валиева. Но не плюнул.
– Я вас прошу, дайте мне последний шанс, – Валиев прижал к сердцу больную руку. – Я достану Тимонина. Не нанимайте других людей. Я это сделаю сам. Я хочу это сделать сам. Потому что это мое дело. Из-за Тимонина я потерял четырех друзей. И я сам все закончу.
– Ты сам, ты сам, – передразнил Казакевич. – Ты сам обосрался. Вот и все, что ты сделал. Друзей он потерял, мать его.
Он остыл, злость выветрилась.
– Хрен с тобой, – сказал Казакевич. – Только этот шанс действительно последний. Другого уже не будет.
Валиеву было лет семь, когда в город приехал цирк шапито. На окраине Степанакерта за ночь вырос цветной шатер, на пустыре перед цирком открыли рынок с дешевыми сладостями и что-то вроде парка отдыха. Там не было ничего такого, аттракционов, каруселей, игровых автоматов или американских горок. Развлечения все простые, но других тогда не знали.
С расстояния в десять шагов нужно накинуть кольцо на торчащую из земли палку, попасть шаром в отверстие в стене и ударить молотом по наковальне так, чтобы на огромном градуснике флажок подскочил к самому верху. Когда заиграл оркестр, на площадке перед цирком выставили серебристый мешок.
Народ, привлеченный звуками музыки, повалил валом. Что находилось в этом мешке, никто не знал. Только мешок шевелился и издавал какие-то звуки, похожие то ли на мужской храп, то ли на сопение простуженной свиньи. На середину площадки вышел высокий, худой, как жердь, азербайджанец в расписной рубахе и громогласно объявил, что за умеренную плату любой желающий может наказать непослушный мешок. Трижды ударить по нему дубинкой или плеткой. На выбор.
Отец Валиева сказал:
– Давай посмотрим, сынок.
Отец не имел своей земли, поэтому не завел огорода. На местном рынке отец возил тележки, груженые чужими овощами. После его смерти осталось латаное пальто, пара старых костюмов, обручальное кольцо из медного сплава. Отец не мог побаловать сына шоколадными конфетами. Но вот отвести в баню или в цирк… Эти удовольствия по каману.
Тогда отец сунул в руку билетера мелочь, Валиев трижды стегнул непослушный мешок плеткой. Мешок зашевелился. Валиев рассмеялся. Людей вокруг было полно, однако желающих наказать мешок оказалось не так уж много, людям было жалко платить даже маленькие деньги за такое сомнительное удовольствие. Куда интереснее узнать, что же все-таки находилось в том мешке.
Валиев долго стоял в первом ряду перед взрослыми, наблюдая, как люди подходят и наказывают мешок палкой или плеткой. К полудню на серебристом мешке стали проступать кровавые пятна. Настроение испортилось. Валиев заплакал и стал просить отца, чтобы тот отвел его домой. Но отцу самому интересно было посмотреть, что случится дальше. И они остались стоять на пустыре перед цирком.
Зрителей все прибавлялось. А в час дня пришел Саят, местный кузнец, силач, каких даже в Баку не сыскать. Валиеву стало страшно, но он продолжал смотреть, как зачарованный. Кузнец вышел на середину площадки, скинул цветную рубашку, неторопливо поплевал на ладони и пудовыми кулаками сжал рукоять дубины. Отведя дубину за голову, трижды ударил по мешку. Со всего маху треснул.
После этого мешок повалился на бок, перестал шевелиться и смешно храпеть. На мешке выступило одно большое бордовое пятно, которое увеличивалось на глазах публики. Пришли два служащих балагана, взяли мешок за углы и утащили неизвестно куда.
– Пойдем отсюда, сынок, – отец потрепал сына по голове.
Возможно, отец чувствовал свою вину, жалел, что проявил любопытство, досмотрел все до конца. Для ребенка это слишком жестокое развлечение. Так зеваки и не увидели, что же было в том мешке. Местные цирковые ребятишки, которые знают все на свете, потом сказали Валиеву, что в мешке сидела русская женщина со связанными руками и ногами и заклеенным ртом.
Валиев проснулся в очередной раз, спустил ноги с дивана. Он обтер простыней мокрые от пота грудь и лицо. Из нижней губы сочилась густая темная сукровица. Зажал глаза ладонями и всхлипнул. «Господи, так это же я был в этом мешке, – подумал он. – В нем был я сам».
За окном занималось ранее московское утро. Валиев подошел к окну, бросил взгляд на пустынное пространство старого двора. Стая голубей слетелась к помойке. Дворник разматывает резиновую кишку, собирается поливать из шланга асфальт и траву. Валиев подумал, что теперь всю игру придется начинать с начала.
В Моске у него осталась парочка верных людей, тот самый запасной вариант, который всегда нужно иметь в запасе. Братья Габиб и Али Джафаровы два земляка, которые сейчас, после неудачной аферы с переправкой угнанных автомобилей в Баку, прочно сидят на мели. Они согласны выполнить за деньги любую работы, самую грязную, самую опасную.
В критический момент такие люди почему-то всегда находятся. При последней встрече Валиев сказал братьям, что, возможно, кое-какой заработок подвернется, но твердых обещаний давать не стал. Он полистал записную книжку, взял трубку мобильного телефона, набрал номер. Валиев узнал голос старшего брата, тридцатилетнего Габиба.
– Не разбудил? – спросил Валиев. – Есть срочное дело.
Глава двадцатая
Итак, обморок отменяется. Будут только слезы. Не нужно требовать от себя невозможного. И это непросто, плакать, когда ты радуешься.
Ирина Павловна прикинула, какие вопросы следует задать врачу. Чем глупее, тем лучше: «Боже мой, как это могло произойти? Господи, за что такое несчастье? Леня, Леня, что они с тобой сделали?» И дальше в этом духе. Конечно, каждую реплику, каждый жест не продумаешь и не просчитаешь. Тут нужна доля импровизации.
Затем – самое трудное. Новоиспеченная вдова должна выразить желание увидеть тело мужа. Лучше это сделать самой. Так или иначе, Ирине Павловне придется в присутствии главного врача, местного прокурора и понятых опознавать тело Леонида, подписывать протокол опознания. Таков закон. Поэтому лучше симулировать правовую безграмотность, самой сказать: «Разрешите мне хотя бы взглянуть на него».
Ирину Павловну тошнит от одного вида покойников, она органически не выносит прикосновений к телам усопших. А тут нужна целая инсценировка. Слезы возле тела, плачь на груди у Лени? Это уж слишком. Так и до реального обморока один шаг. Сейчас Леню, раздетого до гола, положили на секционный стол в морге. Наверняка вскрытия ещё не делали. Хочется верить, что люди Казакевича, эти дикие необузданные кавказцы, не изуродовали его до неузнаваемости, и он лежит, как живой. Трупная кровь уже свернулась, перестала капать в ведро, стоящее под секционным столом.
Ирина Павловна постарается найти в себе силы, чтобы облобызать лоб покойного. Только лоб. И быстро так, походным шагом, выйти из морга. А если Леню изувечили перед смертью, превратили в мясной фарш? Если его лицо напоминает не прожаренную котлету?
Значит, сжав зубы, придется пройти и через это.
В любом случае, Ирина Павловна больше минуты в морге не продержится. А протокол подпишет уже в кабинете главного. Сунуть бы врачу денег и не ломать перед ним комедию. К сожалению, это возможно лишь в Москве, но не в провинции. Тут люди консервативные, отсталые и заторможенные. Могут неправильно истолковать добрый жест.
Муж умирает насильственной смертью, а вдова не льет слезы, не бьется в истерике, да ещё сует главному врачу деньги. С какой это радости? Подозрительно.
* * * *
Ирина Павловна велела охраннику и водителю не вылезать из машины. Если мужчины понадобятся, она от подъезда и махнет рукой. Ирина Павловна вышла из джипа, поправила пиджак и прошагала двадцать метров до дверей. На вахте дежурил уже немолодой милиционер, засидевшийся в лейтенантах. Он поднял на женщину глаза и хотел что-то спросить, но Ирина Павловна опередила вопрос. Она решила не представляться.– Я к главному врачу, к Глухареву. Он назначил мне на утро.
– А вы кто? П-а-а-апрошу документы.
Выругавшись про себя грязными словами, Ирина Павловна полезла в сумочку, достала паспорт, положила его на стойку. Милиционер оторвал зад от стула, полистал паспорт, сличил фотографию с личностью посетительницы.
– А, Тимонина, – сказал лейтенант, возвращая паспорт. – Пожалуйста, вот сюда, налево. Первый этаж. Третья дверь. Там есть табличка.
Пройдя за турникет, Ирина Павловна свернула налево, в длинный полутемный коридор с зарешеченным окошком в торцевой стене. Она постучала в дверь, услышала «входите», перешагнула порог.
Из– за стола встал средних лет мужчина, довольно полный, с дряблым лицом. На носу криво сидели очки в пластмассовой оправе, лоб прикрывала прядь волос, жидкая и засаленная. Тимонина, с первого же взгляда испытавшая к врачу острую неприязнь, закрыла дверь и назвала себя.
Врач, сделав полукруг по тесному кабинету, протянул женщине пухлую ладонь. Улыбаясь, Тимонина пожала руку, решив, что Глухарев оказался именно таким человеком, каким она его себе и представляла. Даже хуже.
Долго усаживая Тимонину на стул, врач с интересом заглядывал в разрез её костюма, под блузку и, увидав округлость груди и кружевной черный лифчик, проглотил набежавшую слюну. Ирина Павловна сделала вид, что не заметила бесстыжего взгляда. Она про себя обругала Глухарева похотливым козлом, решив, что врачу жена уже год не давала. Отвратительный тип, вонючка. От него и пахнет грязными трусами.
Если Глухарев так ведет себя с вдовами, то можно представить, что он себе позволяет, скажем, с медсестрами или няньками. Наконец, закончив церемонии, врач уселся за стол и поправил очки. Ирина Павловна закинула ногу на ногу.
– Ваш муж – очень мужественный человек, – Глухарев кашлянул в кулак. – Вот черт, даже не знаю, с чего начать… У меня для вас есть новость. Не слишком приятная. Трудно даже говорить. Я закурю с вашего разрешения.
– Говорите, – сказала Ирана Павловна. – Я привыкла выслушивать разные новости. И хорошие, и плохие. Вообще, должна сказать, что я сильный человек.
Глухарев повесил на губу папиросу, прикурил, пустив себе между ног струю вонючего дыма. Он опускал голову, прятал глаза, стараясь не смотреть на женщину.
– Не исключаю, в случившимся есть доля нашей вины, – промямлил Глухарев. – И немалая. Но и нас, медиков, тоже можно понять. Денег хватает на перевязочный материал, на самое необходимое. Сами видели, в каком состоянии корпус… Если ремонт не делать, потолки обвалятся. И питание больных… Мы, так сказать, урезали рацион. Только один ночной охранник на весь корпус.
– Понимаю.
Ирина Павловна кивала головой, словно старалась вжиться в суть проблем провинциальной больницы. Тимонина думала, что главный врач законченный, совершенно непроходимый кретин. У молодой красивой женщины погиб муж. Глухарев должен сообщить прискорбное известие. А вместо этого начинает нести какую-то чушь про ремонт и урезанное питание больных. Блеет, словно подаяния просит. Казакевич, когда она расскажет ему этот разговор, воспроизведет в лицах монологи, будет так ржать, что у него заболит задница. Зубы заболят от смеха.
Тимонина улыбкой поощрила врача начинать разговор по существу.
– Но, собственно, вы приехали не мои жалобы выслушивать, – Глухарев печально улыбнулся.
Ирина Павловна выдержала паузу.
– Так вот, я отвлекся, – врач стряхнул пепел себе под ноги. – Я хотел рассказать о вашем муже, о его поступке… Он спас двух людей из вертолета, который разбился. Вытащил их на себе.
Ирина Павловна сделала напряженное лицо.
– Скажите, что с Леней? Я чувствую, с ним что-то случилось.
Глухарев плюнул на горящий кончик папиросы, бросил окурок в урну. Стал разглядывать поверхность письменного стола.
– К сожалению, ваш муж, – врач снял очки, повертел их в руках, снова нацепил на нос. – Понимаете, Леонид Степанович… Как бы это вам помягче сказать…
– Говорите прямо.
– Вы уверены, что с вами все в порядке? Вы побледнели. Вы на сердце не жалуетесь?
Ирине Павловне хотелось рассмеяться в лицо этого идиота. Но вместо этого она продолжала морщить лоб, кривить и кусать губы. Про себя она проклинала тупость и нерешительность Глухарева. Впрочем, именно такой человек, ограниченный и тупой, способен достичь столь блистательных высот: стать главным врачом этого сортира.
– Да, со мной все в порядке, – кивнула Тимонина. – И на сердце я не жалуюсь.
– И то хорошо. А то знаете, как бывает… Так вот, ваш муж…
– Ну, говорите же. Я должна услышать правду, пусть самую страшную.
Ирина Павловна, уже готовая пустить слезу и разразиться вдовьем криком, достала из сумочки платок.
– К вашему мужу в палату перебрался спасенный им пожарник. Ну, видимо, они выпили вечером по сто грамм. За спасение, за знакомство. Поймите, я не против спиртного. Когда это к случаю и в разумных дозах. А потом случилось ужасное.
– Ужасное? – Тимонина выпучила глаза.
Глухарев ладонью стер с лица капельки пота.
– Иначе не назовешь. Случай вопиющий. В больницу нагрянули неизвестные бандиты. Не знаю, с какой целью они здесь оказалась. Возможно, какие-то личные счеты. Я думаю, имена преступников установит следствие. Убили охранника, медсестру и того самого пожарника, которого спас ваш муж. У охранника трое детей осталось.
– Что с Леней?
– Ваш муж понимаете ли…
Глухарев говорил прерывисто, со всхлипом. Часто останавливался, словно обдумывал каждое слово. Тимонина, уже истомилась, устала ждать заветного слова. Она промокнула платком сухие глаза.
– А ваш муж бесследно исчез.
– То есть как это, исчез? – платок выпал из руки Тимониной. – В каком смысле?
– Исчез. Вероятно, испугался выстрелов или чего там, уж я не знаю. Тут ночью такое было, такое… Стрельба, паника, давка на лестнице. Милиционеры два ружья нашли и патронов целую сумку. Я говорил уже: тут есть доля нашей вины.
– Он погиб? Леня погиб?
Тимонина горящими глазами смотрела на врача. Ее губы дрожали. Она молча требовала от Глухарева сказать «да».
– Он жив, уверяю вас. Он убежал из больницы, но он жив. Это точно. Так говорят милиционеры. Они очень внимательно осмотрели место преступления. Уже сделали некоторые экспертизы. Говорю, он жив…
Тимонину шатнуло, хотя она плотно сидела на стуле. Кровь отлила от лица. Сука, паскуда этот Глухарев, свинья безмозглая, он просто издевался над ней, как последний садист. Тимонина почувствовала, что задыхается, она стала дышать широко раскрытым ртом. Ноги онемели от накатившей слабости. Сердце заныло, застучало.
– Вам плохо? – спросил Глухарев.
– Да, мне плохо, – прошептала Тимонина. – Мне очень плохо.
Врач вскочил, распахнул дверцы стеклянного шкафчика и оросил нашатырным спиртом клок ваты. Тимонина, повесив руки и откинув голову назад, едва держалась на стуле. Она видела происходящее сквозь густую пелену тумана, она готова была упасть на грязный пол. И больше с него не встать.
* * * *
Валиев подъехал к кафе «Улитка» чуть раньше в назначенного времени. Как-никак он торопился за своими деньгами. На сердце было тяжело, неспокойно. Привыкший доверять своей интуиции, Валиев попробовал разобраться в ситуации, обдумать её и так и эдак. По всему выходило, что беспокоиться не о чем. Но какой-то червяк, заползший в самую душу, глодал её и не хотел останавливаться.Один раз бригадир бывал в «Улитке» какому-то пустяковому делу. Унылое одноэтажное строение с маленькой неоновой вывеской на козырьке перед входом. Нечто вроде столовой для водителей дальнобойщиков, где ты, проглатывая неаппетитную стряпню, можешь разглядывать через пыльные окна узкое шоссе и проезжающие по нему машины.
На задах «Улитки» хозяйственный двор, обнесенный столбами, между которыми натянули металлическую сетку. Через распахнутые настежь ворота Валиев загнал машину на хозяйственный двор, сказал пару слов рабочему, стоявшему рядом с мусорными контейнерами и гонявшему метлой горячую пыль.
Казакевич ещё не подъехал. Валиев, чтобы не торчать на солнцепеке, обогнул «Улитку» и вошел в зал через дверь для посетителей. Он подошел не к окошку раздачи, а к буфетной стойке, уселся на высокий табурет. С этой позиции просматривался въезд на хозяйственный двор.
– Ну, и духота, – сказал Валиев толстой буфетчице, разморенной нечеловеческой жарой.
Женщина была похожа на кусок отварной говядины, только что извлеченной из кастрюли с супом. Говядина ещё дымилась, источала жар. Буфетчица не нашла сил для ответа, лишь едва кивнула головой. В это мгновение Валиев почему-то пожалел о том, что не взял с собой оружия.
Он тяжело вздохнул и уставился в окно. Жара в «Улитке» стояла такая же, как на улице. Под потолком лениво вращаются лопасти вентиляторов, перемалывая горячий воздух, буфетчица сидит, как неживая. Валиев влил в себя два стакана минеральной воды, пахнувшей содой и водорослями, и только сильнее захотел пить.
Он хотел в третий раз повторить удовольствие, но тут увидел, как серебристый «Мерседес», ехавший со стороны Москвы, пересек разделительную полосу, завернул во двор. Валиев встал, поблагодарил полумертвую буфетчицу и вышел на улицу.
Посередине заднего двора Казакевич, одетый в светлую сорочку и серые брюки, уже стоял перед «Мерседесом», покручивая на указательном пальце цепочку брелка. У своих ног он поставил темный кейс с хромированными замками. За спиной Казакевича маячил плечистый парень в пиджаке, видимо, скрывающим подплечную кобуру. В машине кроме водителя сидел ещё один мужик, неотрывно наблюдавший за Валиевым. Бригадир снова пожалел, что не взял пушку.
Казакевич улыбнулся, но руки подавать не стал. В тот момент, когда бригадир оказался от него на расстоянии шага, Казакевич оглянулся назад, на махавшего метлой рабочего.
– Хватит тут пыль поднимать, – рявкнул Казакевич.
Рабочий все понял за секунду. Он бросил метлу, стянул через голову полотняный фартук и убежал куда-то без оглядки. Казакевич покачал головой и тяжелым взглядом уставился в переносицу Валиева. Бригадир опустил протянутую руку.
Он понял: что-то не так. Казакевич не в настроении, он нервничает. С другой стороны, мало ли почему может нервничать человек? Может, у него сын вступил в клуб гомосексуалистов или жена убежала с любовником. Наконец, дочь сделала неудачный аборт. Он и переживает. Тут Валиев вспомнил, что у Казакевича нет ни сына, ни дочери. А жена не осмелится лишний час на работе задержаться, не то, что с любовником убежать.
– Вот деньги, – Казакевич показал пальцем на кейс, в котором лежали вчерашние газеты. – Ты получишь их, когда расскажешь мне все, как было.
Валиев стал пересказывать события вчерашнего вечера с того самого момента, когда он и Нумердышев переступили порог больницы. Он рассказал о перестрелке в коридоре, о Девяткине, который появился тогда, когда его меньше всего ждали. И чуть было не испортил всю обедню. Казакевич слушал рассказчика, змеиная улыбка расползлась на его физиономии.
– Хороший рассказ, – Казакевич сплюнул себе под ноги. – Но мне он не очень нравится. У тебя есть минута, чтобы придумать другую историю.
Валиев онемел. Ветер поднимал пыль, и эта пыль щекотала нос, скрипела на зубах. Валиев молчал, хлопал ресницами, не понимая, чего от него хотят.
– Ну, рассказывай, – приказал Казакевич.
– Я уже все рассказал.
– Он уже все рассказал, – Казакевич засмеялся, повернул голову к парню, стоявшему за его спиной. – Точно, все?
– Все, как было, – сказал Валиев.
Казакевич, продолжая усмехаться, неожиданно размахнулся и съездил Валиеву кулаком в ухо. Удар был таким неожиданным, что бригадир охнул, пригнул голову и тут же получил в нижнюю челюсть. Он ещё стоял на ногах, но уже терял ориентировку в пространстве.
– Натянуть меня решил? – заорал Казакевич. – А, говори.
Он отвел ногу назад и пнул Валиева в бедро носком ботинка. Размахнулся и снова ударил его в ухо. В голове бригадира зашумело. Он, опустив подбородок и закрываясь предплечьями от ударов, продолжал стоять, как истукан, словно окончательно потерял способность к сопротивлению.
– Ты что, сука, крутой? – заорал Казакевич и ударил Валиева снизу в живот. – Крутой, тварь ты такая? Отвечай.
Казакевич отвел руку и силой врезал в бок. Валиев едва сдержал стон.
– Крутой мужик, да? – заорал Казакевич.
Он пнул Валиева ногой в пах. Бригадир согнулся пополам. И тут же получил сзади по шее.
– Такой крутой мужик, что уже не встает?
Казакевич снова навернул по шее. И добавил в ухо.
– Не встает уже, да? От всей этой крутизны не встает?
Валиев пропустил оглушительный удар снизу в лицо.
– Тебе, мать твою, и не нужно, чтобы стоял. При твоей-то крутизне этого уже не требуется.
Казакевич подошел совсем близко и ударил Валиева локтем в челюсть. Валиева отбросило к мусорным бакам. Он по инерции отступил на несколько шагов назад, неловко поставил ногу, подвернул её. Упал спиной на землю, ударился затылком о контейнер. Казакевич шагнул вперед. Он наступил носком ботинка на изувеченную руку Валиева. Боль была такой острой, нестерпимой, что перед глазами Валиева разошлись темные круги. Мир перевернулся.
– Ты настолько стал крутой, что меня натягиваешь?
Казакевич убрал ногу, подметкой ботинка ударил Валиева в грудь. Бригадир застонал, выплюнул кровь, заполнившую рот и нос, не дававшую дышать. И снова получил ногой в грудь. Кажется, ещё минута и он сдохнет на этой поганой помойке. Но Казакевич выдохся и остановился, дыша прерывисто и часто. Ему хотелось усесться на грудь Валиева и превратить морду бригадира в кровавое месиво. Казакевич едва сдержал себя.
– Тимонин жив, – отдышавшись, сказал он. – Вместо него ты грохнул постороннего человека. Какого-то сраного пожарника, который лежал вместе с ним в палате. И теперь, сука, приперся за деньгами.
Эти слова обожгли, как кипяток. Валиев перестал ощущать физическую боль. Сидя на пыльной земле, спиной упираясь в мусорные баки, он поднял голову. Ожидая нового удара, зажмурился. Но Казакевичу уже расхотелось добивать бригадира. Он вытащил платок и стирал кровь с костяшек пальцев.
Валиев понял все. Он забыл всю свою былую гордость, он был готов унижаться перед Казакевичем, сколько угодно. Но нельзя разговаривать с человеком, когда ты валяешься в грязи и пыли. Он собрал последние силы, поднял руку, зацепился за край мусорного контейнера, медленно встал на ноги. Казакевич спрятал платок в карман, вытянул губы, будто собирался плюнуть в лицо Валиева. Но не плюнул.
– Я вас прошу, дайте мне последний шанс, – Валиев прижал к сердцу больную руку. – Я достану Тимонина. Не нанимайте других людей. Я это сделаю сам. Я хочу это сделать сам. Потому что это мое дело. Из-за Тимонина я потерял четырех друзей. И я сам все закончу.
– Ты сам, ты сам, – передразнил Казакевич. – Ты сам обосрался. Вот и все, что ты сделал. Друзей он потерял, мать его.
Он остыл, злость выветрилась.
– Хрен с тобой, – сказал Казакевич. – Только этот шанс действительно последний. Другого уже не будет.
* * * *
Эту ночь Валиев провел не с клевой девочкой из ресторана. Он в одиночестве промучился до рассвета на жестком диване, под влажной от пота простыней. Чтобы скорее заснуть и не чувствовать боли в намятых боках, он махнул стакан водки. Но водка не принесла облегчения. Валиев часто просыпался, но спустя минуту снова засыпал. И смотрел один и тот же неприятный пугающий сон. Виделись не кошмары прошедших дней, не плоды расстроенного воображения, а одно реальное детское воспоминание.Валиеву было лет семь, когда в город приехал цирк шапито. На окраине Степанакерта за ночь вырос цветной шатер, на пустыре перед цирком открыли рынок с дешевыми сладостями и что-то вроде парка отдыха. Там не было ничего такого, аттракционов, каруселей, игровых автоматов или американских горок. Развлечения все простые, но других тогда не знали.
С расстояния в десять шагов нужно накинуть кольцо на торчащую из земли палку, попасть шаром в отверстие в стене и ударить молотом по наковальне так, чтобы на огромном градуснике флажок подскочил к самому верху. Когда заиграл оркестр, на площадке перед цирком выставили серебристый мешок.
Народ, привлеченный звуками музыки, повалил валом. Что находилось в этом мешке, никто не знал. Только мешок шевелился и издавал какие-то звуки, похожие то ли на мужской храп, то ли на сопение простуженной свиньи. На середину площадки вышел высокий, худой, как жердь, азербайджанец в расписной рубахе и громогласно объявил, что за умеренную плату любой желающий может наказать непослушный мешок. Трижды ударить по нему дубинкой или плеткой. На выбор.
Отец Валиева сказал:
– Давай посмотрим, сынок.
Отец не имел своей земли, поэтому не завел огорода. На местном рынке отец возил тележки, груженые чужими овощами. После его смерти осталось латаное пальто, пара старых костюмов, обручальное кольцо из медного сплава. Отец не мог побаловать сына шоколадными конфетами. Но вот отвести в баню или в цирк… Эти удовольствия по каману.
Тогда отец сунул в руку билетера мелочь, Валиев трижды стегнул непослушный мешок плеткой. Мешок зашевелился. Валиев рассмеялся. Людей вокруг было полно, однако желающих наказать мешок оказалось не так уж много, людям было жалко платить даже маленькие деньги за такое сомнительное удовольствие. Куда интереснее узнать, что же все-таки находилось в том мешке.
Валиев долго стоял в первом ряду перед взрослыми, наблюдая, как люди подходят и наказывают мешок палкой или плеткой. К полудню на серебристом мешке стали проступать кровавые пятна. Настроение испортилось. Валиев заплакал и стал просить отца, чтобы тот отвел его домой. Но отцу самому интересно было посмотреть, что случится дальше. И они остались стоять на пустыре перед цирком.
Зрителей все прибавлялось. А в час дня пришел Саят, местный кузнец, силач, каких даже в Баку не сыскать. Валиеву стало страшно, но он продолжал смотреть, как зачарованный. Кузнец вышел на середину площадки, скинул цветную рубашку, неторопливо поплевал на ладони и пудовыми кулаками сжал рукоять дубины. Отведя дубину за голову, трижды ударил по мешку. Со всего маху треснул.
После этого мешок повалился на бок, перестал шевелиться и смешно храпеть. На мешке выступило одно большое бордовое пятно, которое увеличивалось на глазах публики. Пришли два служащих балагана, взяли мешок за углы и утащили неизвестно куда.
– Пойдем отсюда, сынок, – отец потрепал сына по голове.
Возможно, отец чувствовал свою вину, жалел, что проявил любопытство, досмотрел все до конца. Для ребенка это слишком жестокое развлечение. Так зеваки и не увидели, что же было в том мешке. Местные цирковые ребятишки, которые знают все на свете, потом сказали Валиеву, что в мешке сидела русская женщина со связанными руками и ногами и заклеенным ртом.
Валиев проснулся в очередной раз, спустил ноги с дивана. Он обтер простыней мокрые от пота грудь и лицо. Из нижней губы сочилась густая темная сукровица. Зажал глаза ладонями и всхлипнул. «Господи, так это же я был в этом мешке, – подумал он. – В нем был я сам».
За окном занималось ранее московское утро. Валиев подошел к окну, бросил взгляд на пустынное пространство старого двора. Стая голубей слетелась к помойке. Дворник разматывает резиновую кишку, собирается поливать из шланга асфальт и траву. Валиев подумал, что теперь всю игру придется начинать с начала.
В Моске у него осталась парочка верных людей, тот самый запасной вариант, который всегда нужно иметь в запасе. Братья Габиб и Али Джафаровы два земляка, которые сейчас, после неудачной аферы с переправкой угнанных автомобилей в Баку, прочно сидят на мели. Они согласны выполнить за деньги любую работы, самую грязную, самую опасную.
В критический момент такие люди почему-то всегда находятся. При последней встрече Валиев сказал братьям, что, возможно, кое-какой заработок подвернется, но твердых обещаний давать не стал. Он полистал записную книжку, взял трубку мобильного телефона, набрал номер. Валиев узнал голос старшего брата, тридцатилетнего Габиба.
– Не разбудил? – спросил Валиев. – Есть срочное дело.
Глава двадцатая
Девяткин и Боков вернулись в дом на Рублевку вечером. Гостей встретил телохранитель Тимониной Кочкин. Он сказал, что хозяйке нездоровится, она отдыхает в своей спальне наверху. Кочкин проводил гостей в каминный зал, шепнув, что ужин подадут сюда, а сам вернулся и занял боевой пост у входной двери.
Боков включил телевизор и, упав в кресло, вытянул ноги. Девяткин расположился на диване, он взял со столика журнал и, слюнявя палец, начал лениво переворачивать страницы. Когда послышались шаги на винтовой лестнице, он решил, что вниз спускается Ирина Павловна. Девяткин поднялся на ноги, но увидел у лестницы незнакомого мужчину в светлых брюках и спортивной рубашке с коротким рукавом, догадался, кто перед ним.
Казакевич, приехавший сюда после недружеского разговора с Валиевым, на несколько минут заглянул в спальню Тимониной, наблюдал из окна, как к дому подкатили «Жигули», после минутного раздумья решил поприветствовать гостей.
Кивнув Бокову, он шагнул к Девяткину, протянул руку.
– Значит, вы и есть тот самый Юрий Иванович? Много хорошего слышал о вас от Леонида.
Улыбаясь, Девяткин потряс протянутую руку. В эту минуту им владело лишь одно желание: достать пистолет и пустить пулю между лучистых глаз Казакевича. Но вместо этого Девяткин продолжал улыбаться.
– А вы, если не ошибаюсь, компаньон Лени? Казакевич Сергей Яковлевич? Очень, очень приятно. Столько лет заочно знакомы, а вот увиделись впервые.
– Да, увиделись, – подтвердил Казакевич, не выпуская руку Девяткина. – Жаль, что повод для встречи не самый приятный. Ирина Павловна ждала вас ещё вчера.
– После телефонного разговора с ней, я решил поехать в больницу, – сказал Девяткин. – А там такое творилось, не описать словами.
Боков включил телевизор и, упав в кресло, вытянул ноги. Девяткин расположился на диване, он взял со столика журнал и, слюнявя палец, начал лениво переворачивать страницы. Когда послышались шаги на винтовой лестнице, он решил, что вниз спускается Ирина Павловна. Девяткин поднялся на ноги, но увидел у лестницы незнакомого мужчину в светлых брюках и спортивной рубашке с коротким рукавом, догадался, кто перед ним.
Казакевич, приехавший сюда после недружеского разговора с Валиевым, на несколько минут заглянул в спальню Тимониной, наблюдал из окна, как к дому подкатили «Жигули», после минутного раздумья решил поприветствовать гостей.
Кивнув Бокову, он шагнул к Девяткину, протянул руку.
– Значит, вы и есть тот самый Юрий Иванович? Много хорошего слышал о вас от Леонида.
Улыбаясь, Девяткин потряс протянутую руку. В эту минуту им владело лишь одно желание: достать пистолет и пустить пулю между лучистых глаз Казакевича. Но вместо этого Девяткин продолжал улыбаться.
– А вы, если не ошибаюсь, компаньон Лени? Казакевич Сергей Яковлевич? Очень, очень приятно. Столько лет заочно знакомы, а вот увиделись впервые.
– Да, увиделись, – подтвердил Казакевич, не выпуская руку Девяткина. – Жаль, что повод для встречи не самый приятный. Ирина Павловна ждала вас ещё вчера.
– После телефонного разговора с ней, я решил поехать в больницу, – сказал Девяткин. – А там такое творилось, не описать словами.