Страница:
Поутру ее комната была чудесной. Прохладная, со светлым голубоватым воздухом, как в доме на берегу моря, со шторами, мягко шуршащими по кафельному полу. Женщина, жившая на ближайшей улочке, прямо под гостиничным садом, кричала, как и каждое утро: „Пепе! Пепе! Пепе!" – зовя своего маленького сына. Фрэнсис ни разу не слышала, чтобы он ответил. Видимо, он не хотел идти в маленькую, чисто выбеленную школу у церкви и теперь прятался где-то, озорной, подвижный маленький испанский Сэм.
Она села в кровати, откинув белую вышитую простыню. Вышивка была сделана, как сказал Хуан, двумя пожилыми женщинами из деревни, которые еще с подросткового возраста плели кружева, но теперь плохое зрение не позволяло им больше заниматься этим ремеслом. Почему она думает о Лиззи? Почему она увидела ее в этом тревожном сне? Фрэнсис опустила ноги на гладкий пол. Может, в Англии идет дождь, и, может, он идет над тем местом, где была сейчас Лиззи? А может, причиной всего было застарелое чувство вины перед сестрой, вины за то, что она никогда не раскрывалась перед ней до конца, ценя свою маленькую свободу? За то, что она любит сестру и ее семью, но уже не нуждается в них в такой степени, как раньше? Видимо, теперь это ощущение вины тяжело заворочалось, словно доисторическое чудовище, в подсознании Фрэнсис и проявилось в этом странном сне. Фрэнсис потянулась, потом подошла к окну и раздернула шторы.
Окна были открыты, как и в течение всей ночи. Внизу, в зеленом, полном цветов саду, Хуан поливал растения в кадках, а толстый официант раскладывал желтые подушки на белых железных стульях и сметал с таких же железных столов опавшие листья. На одной из крошечных травяных лужаек сидела собака Хуана, маленькая забавная дворняжка с закрученным колечком хвостом, и чесалась. Ее клиентам понравилась бы эта собака, подумала Фрэнсис, как понравились бы и расставленные повсюду каменные горшки с геранью, и заросли плюща, грациозно обвивающего чугунные балюстрады. Единственное, чего им будет не хватать, так это шезлонгов, в которых они читали бы толстые романы и еще более толстые мемуары, а также и „Дэйли телеграф" трехдневной давности, купленную в Малаге. Она должна будет сказать Хуану о шезлонгах, она объяснит ему, что они составляют часть английской жизни, столь же необходимую для англичанина, как и джем на завтрак.
Крыши деревенских домов, видневшиеся под садом гостиницы, в лучах утреннего солнца были бледно-абрикосового цвета. На крышах уже было развешано белье, и несколько кошек уже грелись на солнышке. Слышно было, как шуршат по камням метлы дворников, а в маленьких улочках цокают копыта мулов и стучат каблуки мужчин, отправляющихся на весь день в поле. Как заметила Фрэнсис, стойла для мулов являлись столь неотъемлемой частью домов в Мохасе, что представляли собой как бы нижнюю комнату жилища, где зачастую хранились еще и велосипеды с мотоциклами. Жизнь здесь казалась такой естественной, такой простой, такой правильно организованной и органично вписывавшейся в эти крутые красноватые холмы и горы с их оливковыми рощами, миндалевыми садами и неожиданными вкраплениями ухоженных полей, зеленых и ровных, как бильярдные столы. Но, по словам Луиса, эта жизнь была еще и бедной, бедной и трудной. Так что, когда Хуан дал объявление о наборе официантов, из ближайших деревень в Мохас пришли тридцать семь парней, оспаривая одну из двух имевшихся вакансий. Луис сказал:
– Солнце обманчиво. Оно заставляет людей с севера думать, что жизнь здесь должна быть легкой. Вы были бы поражены, если бы узнали, насколько однообразна пища людей из этой деревни.
Это была отрезвляющая мысль, как и воспоминание о сне с бегущей и плачущей Лиззи. Фрэнсис вернулась к своей кровати, присела на край, сняла трубку с находившегося на тумбочке телефона и попросила соединить ее с международной станцией.
– Фрэнсис! О, Фрэнсис, как я рада!
– Ты мне приснилась. И это был неприятный сон. С тобой все в порядке?
– Все нормально, – ответила Лиззи.
– Правда?
– Да. Мы подбивали итоги за год, а ты знаешь, какое это занятие.
– Роб сказал на Рождество, что, видимо, они будут неутешительными.
– Тан и есть.
– Что, правда?
Раздался какой-то щелчок и наступила пауза.
– Лиззи?
– Я думаю, мне придется подыскать себе работу. Чтобы помочь выплатить проценты по залогу. Но это не так уж и серьезно. Я не хочу попусту тратить дорогое телефонное время.
– Работу? Но ведь у тебя же есть работа, в „Галерее"…
– Речь идет о дополнительной работе. Роб и Дженни могут сами справиться с „Галереей". Роб спросил, хочу ли я работать, или это нужно сделать ему, и я выбрала себя. Теперь чувствую себя скверно, как будто выбрала более легкое занятие.
– Когда это произошло?
– Вчера. Я виделась с Джулиет. Мы бы могли попросить взаймы у отца, но Роб этого не хочет, да и я тоже.
– Я могу вам помочь?
– Фрэнсис, у тебя же нет денег…
– Есть немного, как раз для того, чтобы чуть-чуть помочь.
– Нет. Очень мило с твоей стороны, но нет. Мы не должны паниковать по этому поводу, уйма людей находятся в такой же ситуации. Нам просто надо немного изменить наш образ жизни, и это самое сложное, так как мы никогда не думали, что это нас ожидает. Давай не будем больше об этом говорить, это так портит настроение, а тут еще дождь льет как из ведра. Ты довольна поездной?
– Боюсь, что да.
– Почему ты боишься?
– Потому что я чувствую себя свиньей, когда у вас такие трудности.
– Фрэнсис, неужели ты считаешь меня такой мелочной? – твердо сказала Лиззи. – Как сейчас в Испании?
– Солнечно. Просто, очаровательно, но и как-то свирепо. Похоже, что и сама Испания свирепа.
– И даже тот твой мистер, как его, Морено?
– Нет. Он…
– Он что?
– Замечательный, – ответила Фрэнсис.
– Фрэнсис!
– Ты знаешь, я очень счастлива.
– Фрэнсис, что происходит?
– Ничего особенного. За исключением того, что он возит меня по разным красивым местам, мы много разговариваем, и я веду деловые переговоры с его менеджером.
Лиззи закричала из дождливой Англии:
– Фрэнсис, ты что, влюбилась в него?
– Да. И в Испанию, и в эту деревню, и…
– И во что еще?
– И в саму себя. Здесь я сама себе нравлюсь.
– С тобой происходит что-то непонятное!
– Ничего непонятного. Просто я спокойна и счастлива.
– Пожалуйста, будь осторожней.
– Лиззи, мне уже тридцать восемь лет.
– Я знаю. Извини. Правда… очень солнечно?
– Да.
– Я так рада за тебя!
– Я приеду домой в выходные или сразу после них. Тогда поговорим обо всем. Я знаю, что одними думами о тебе делу не поможешь.
– Нет, наоборот. Я поехала к Джулиет, потому что не могла повидаться с тобой.
– Но у тебя есть Роб.
Опять наступило недолгое молчание. Затем Лиззи сказала:
– Да. Позвони мне, когда вернешься. Не волнуйся за нас, у нас все нормально. Огромное спасибо за звонок, это на самом деле большая поддержка. Пока, Фрэнсис.
Фрэнсис услышала слабый щелчок. В Ленгуорте положили трубку. Ей надо было спросить Лиззи, о какой работе она подумывает, о Робе, который был так склонен к переживаниям и в данный момент, наверное, сам нуждался в ободрении со стороны Лиззи. Ей следовало бы… „Прекрати, – жестко сказала себе Фрэнсис, – прекрати сейчас же! Неудачи Лиззи – не твоя вина. Ты просто глупая, неуравновешенная, одержимая комплексом вины…"
Раздался стук в дверь. Фрэнсис завязала поясок ночной рубашки.
– Да?
– Доброе утро! – послышался из-за двери голос Луиса. – Я увидел, что шторы в вашей комнате уже раздернуты. Вы будете завтракать?
– Еще бы!
– Вы согласны позавтракать вместе со мной?
– Конечно.
– Тогда я спущусь вниз и буду ждать вас.
– Я буду готова через десять минут.
– Это Испания, – сказал Луис. – Разве мне нужно вам снова напоминать? Десять минут, или один час…
Фрэнсис засмеялась. Она упала на постель и смеялась, смеялась.
– Не смейтесь сама с собой, – проговорил за дверью Луис. – Это так эгоистично.
Но голос его звучал так, будто он и сам смеялся. Затем Фрэнсис услышала, как он спускается вниз по лестнице, в маленький дворик, и ей показалось, что он поет.
– Я хочу свозить вас в Мирасоль. Дорога будет трудной, через холмы.
– Почему бы нам не пойти пешком?
– Пешком? Фрэнсис, это почти десять километров!
– Ну и что же? Вы не можете проделать такой путь пешком? Подумайте, как хорошо это было бы для тех лишних трех килограммов.
Он похлопал себя по животу.
– Я теперь обожаю их…
– Давайте пойдем на компромисс. Часть пути мы проедем на машине, а остальную пройдем пешком.
– Это ужасная перспектива, – сказал Луис.
– Вы просто лентяй.
– В юности я неплохо играл в теннис, действительно неплохо…
– Это меня совсем не интересует. Мне хотелось бы походить по этим холмам и чтобы вы пошли вместе со мной. В конце концов, я же должна сообщить своим клиентам, что здесь прекрасные пешие прогулки, и при этом сослаться на собственный опыт. А почему мы вдруг должны ехать в Мирасоль?
– Мне нужно вам кое-что показать.
– Церковь? Замок? Луис ответил:
– Нет. Что-то простое и печальное. Идите и возьмите свою шляпу.
Когда она вновь спустилась вниз со шляпой в руках, Луис и Хуан стояли в крошечном белом дворике, рядом с баром. В этом дворике росли фиговые деревья, а постояльцы пили перед обедом шерри со льдом.
– Хуан говорит, что у нас проблемы с водой. Это здешнее проклятье. Две цистерны на крыше не наполнились за ночь.
Он обернулся и быстро заговорил с Хуаном.
– Фрэнсис, попозже нам, может быть, придется съездить в Мотриль поругаться с представителями властей. Но это мы сделаем после Мирасоля.
– Может, нам нужно сначала заняться этим, я имею в виду водой?
– Нет, Хуан здесь менеджер, и вода – его проблема. За это ему и платят. Пойдемте.
Машина Луиса, серая от пыли, ожидала в маленьком скверике под акацией. Для стариков было еще слишком рано, поэтому скверик был пуст, только в одном углу через дырку в проволочном заборе курица изучала содержимое бачка для мусора, а в другом с показным безразличием за ней наблюдала тощая кошка. Бар был еще закрыт, так же как и почта – полуразрушенное здание в стиле барокко с большими пятнами на фасаде, оставленными обвалившейся штукатуркой. Лишь магазинчик подавал слабые признаки жизни: дверная занавеска из тонких полосок пластика, видимо, служившая защитой от мух, слабо колыхалась на ветерке.
Луис поехал на северо-восток по лабиринту узких улочек. По сторонам мелькали дворики, цветы, какие-то темные мастерские и еще более темные внутренние помещения домов. Затем улицы стали немного шире. Здесь бизнесмены Мотриля поставили себе уродливые и претенциозные современные виллы, спрятанные за устрашающими заборами и решетками. Перед некоторыми из них разверзлись грязные ямы, которые когда-то должны были стать бассейнами, а рядом с каждой виллой стоял гараж как минимум на две машины. „Это, – подумала Фрэнсис, – почти что испанский Ленгуорт, где агрессивные буржуазные районы угрожающе наступают на древнее сердце города". За микрорайоном новых вилл лежало маленькое старое городское кладбище, надежно огражденное от современного мира белыми стенами с абрикосового цвета черепицей и охраняемое величественной часовней и шпалерами кипарисов.
– Когда здесь хоронили предыдущего мэра Мохаса, – сказал Луис, – на его похороны собрались все жители поселка. Он жил в доме, в котором теперь находится „посада". Он правил в деревне, как тиран. В то время в доме не было канализации, и каждое утро четверо мужчин относили его в деревянном кресле в поле, а после того как он справлял нужду, приносили обратно. Они боялись и ненавидели его, но когда он умер, то все – и женщины, и мужчины – оплакивали его. Они собрали деньги на памятник мэру, который хотели установить на поселковой площади, но местный священник запретил эту акцию, заявив, что мэр был коммунистом.
– А что стало с деньгами? – спросила Фрэнсис.
– Они исчезли.
– Вы думаете, их прикарманил священник?
– Фрэнсис, это – в высшей степени нелепое предположение, – улыбнулся Луис.
За кладбищем от шоссе ответвлялась проселочная дорога, покрытая красноватой пылью. Она извивалась среди миндалевых садов, разбитых на красноватой же почве. Затем дорога обогнула невысокий холм и нырнула в небольшую долину, где старик и юноша обрабатывали аккуратное картофельное поле, расположенное рядом с полуразрушенным домом. Далее дорога вновь поднималась вверх по неглубокой теснине до вершины гряды холмов, поросшей спутанным кустарником. С вершины открывался прекрасный вид: крутые склоны холмов и долины, испещренные неясными линиями тропинок, которые соединяли разбросанные на местности строения, как нитки соединяют камешки в ожерелья. Сколько-нибудь широких дорог видно не было, равно как и линий электропередачи. Создавалось впечатление, что окрестности были населены только примитивными людьми и зверьем. Вдалеке, милях в трех, на склоне холма в поросшей лесом теснине виднелась большая белая деревня. Колокольня ее церкви хорошо контрастировала на фоне поднимающегося над ней зеленого склона.
Луис остановил машину.
– Мирасоль, – сказал он.
– Мы можем теперь пойти пешком? – Да, пойдемте.
Воздух пахнул чабрецом. Было очень тихо, если не считать слабого шелестения ветра и доносившегося издалека перезвона колокольчиков козьих стад – звука, который Фрэнсис уже успела полюбить. Она надела шляпу, и концы шелкового шарфа развевались позади нее на ветру. Луис не отрывал от нее взгляда.
– Итак, – сказал он, – начнем вашу английскую прогулку.
Они шли некоторое время в молчании. Тропинка была мягкой и спускалась в долину мимо кустов терновника, обвитого диким горохом. Внизу им часто попадались небольшие аккуратные, ухоженные участки с овощными культурами: томаты и фасоль, морковь, картофель и капуста. На некоторых из них работали одинокие фигурки, и тогда поблизости можно было увидеть привязанного к дереву мула. Но большинство участков были пусты и напоминали яркие симметричные лоскутки. Пока они шли, один раз капризный порыв ветра сдернул с Фрэнсис шляпу, и Луису пришлось вызволять ее с небольшого колючего деревца, покрытого мелкими ворсистыми листочками. Через некоторое время Луис объявил привал, и они присели передохнуть на траву возле тропинки. Здесь Фрэнсис вдруг рассказала ему о том, как ее мать однажды сбежала в Северную Африку, и оценила это в ретроспективе как рывок Барбары к свободе. Но тут же добавила, что если это и было тан, то этот рывок увенчался ничем.
– Создавалось впечатление, что, когда она уезжала, она как будто вынула пробку из бутылки, а когда возвратилась – как будто попросту вновь закупорила бутылку.
Луис поинтересовался, похожа ли Фрэнсис на свою мать.
– Нет, не очень. Моя мать брюнетка, и у нее довольно жесткие черты лица. У отца волосы светлые. По крайней мере, были светлыми, пока он не поседел.
– Я тоже седею, – сказал Луис.
– Разве? И вас это беспокоит?
– Конечно, беспокоит, – улыбнулся он.
Дорога в Мирасоль оказалась круче, чем могло показаться на первый взгляд. Тропа становилась все более каменистой. Деревья отбрасывали на нее тень. Она все время извивалась по скалистому склону холма. Луис начал жаловаться на усталость, однако Фрэнсис молча шла впереди него, то освещаемая солнцем, то скрываемая тенью. Наконец она достигла пересечения тропинки с шоссе и присела на валун, поджидая Луиса.
– Это было ужасно, – сказал он, задыхаясь.
– Для машины это было бы так же ужасно. Подумайте о подвеске.
Она подождала, пока он отдышится.
– Расскажите мне об этой деревне.
Фрэнсис посмотрела вдоль шоссе. Несколько ближайших домов прижимались к крутым склонам холма по обе стороны от дороги. Дома эти были полуутоплены в землю и выбелены. Выглядели они как-то неприветливо.
– Во время гражданской войны эта деревня была на стороне республиканцев, – сказал Луис.
– Это была страшная война, – заметила Фрэнсис. Они пошли по шоссе по направлению к деревне.
Дорога то поднималась, то опускалась по рельефу холма, так что к старинным зданиям деревни с их балконами и ставнями, разбросанным по склонам, можно было подойти только по узким крутым каменным лестницам. „Судя по всему, жители Мирасоля должны быть большими любителями растений", – подумала Фрэнсис. Со стен и крыш свешивались гроздья винограда, перевитые ползучей настурцией и плющом. На каждой терраске и балкончике стояли горшки с цветами.
– Но здесь нет людей, – проговорила пораженная Фрэнсис.
– Да, вы их здесь не увидите.
Фрэнсис подняла голову. Над ней висело солнце – до блеска отполированная монета в чистом небе. Она опустила взгляд на улицу. Все выглядело очень живописно, но атмосфера стала казаться ей зловещей.
– Почему здесь так пустынно и мрачно?
– Пойдемте, – сказал Луис, беря ее за руку.
– Куда мы идем? Зачем вы привезли меня сюда?
Он сошел с дороги и повел Фрэнсис по крутой каменной лестнице, которая поднималась сначала сбоку, а затем позади церкви. Лестница обрамлялась с обеих сторон белыми стенами и была настолько узкой, что Луис был вынужден идти впереди, ведя Фрэнсис за собой, как дитя. Они поднимались и поднимались, мимо запертых ворот и закрытых дверей, мимо ответвлений в узкие проходы, мимо небольшого внутреннего дворика, где неожиданно оказалась желтоглазая немецкая овчарка, посмотревшая на них с молчаливым узнаванием. Наконец они достигли вершины холма, там было подобие смотровой площадки. Оба тяжело дышали.
– Посмотрите сюда, – показал Луис.
Фрэнсис взглянула в ту сторону, куда он указывал. Под ними крыши и цветы Мирасоля круто устремлялись вниз, в темную узкую лощину.
– Вы привели меня сюда для этого? Чтобы полюбоваться еще одним видом?
– Нет, – ответил Луис.
– Тогда зачем же?
– Я вам должен кое-что показать. – Он подошел к ней и взял ее за локоть. – Вон там.
Они прошли по каменной площадке. Она следовала за изгибом холма, поворачивая на восток, как и скалистый склон.
– Вот, – сказал Луис, свободной рукой указывая на скалу.
Фрэнсис посмотрела в том направлении. По всей длине скалы, на высоте от четырех до шести футов от земли, были нарисованы кресты, грубые, неровные кресты, темно-красные на фоне скалы, целые десятки их, прижавшихся друг к другу, разных размеров.
– Что это за кресты?
– Это вместо надгробий. В войну деревня была на стороне республиканцев. Войска Франко напали на нее, привели всех мужчин и мальчиков сюда и расстреляли у этой скалы. Деревня так никогда и не возродилась больше.
Фрэнсис высвободила свою руку и подошла к краю площадки.
– Вы шокированы? – спросил он. Она гневно закричала:
– Конечно, да! Шокирована и разозлена! А кто не испытал бы здесь этих чувств?
Луис подошел к ней вплотную.
– В тридцатых годах, когда мой отец был юношей, Испания была для всего мира символом столкнувшихся убеждений. Вы были правы, назвав нашу гражданскую войну страшной. Конечно, она такой и была. Была война между надеждой и отчаянием. Вы, англичане, теперь не скажете ни одного доброго слова о Франко. Для вас он – фашист, монстр. В моем понимании он, несомненно, был деспотом, и я считаю, что тирания – второсортная политика, но он не был монстром. После падения Франции, Фрэнсис, в последней мировой войне, когда я был маленьким ребенком, а вас еще не было на свете, он отказался стать союзником Гитлера. Он спас Испанию от нацистов и не подпустил их к Средиземноморью. Тан что Европа, по крайней мере, хоть чем-то ему обязана. Конечно, это ужасное место, но не злом оно ужасно, а тиранией.
Фрэнсис посмотрела на него.
– Зачем вы мне все это говорите? Зачем вы привели меня сюда и читаете лекции?
Он, взяв ее за обе руки, чуть подался к ней. Его глаза блестели при этом так же, как и тогда, за столиком кафе в Гранаде.
– Потому что вы должны понять, Фрэнсис, Испанию и испанцев. Я показал вам наши красоты, нашу старину, достопримечательности. Вы видели мою гостиницу, ее сад, вы видели небольшую часть Гранады, вы с улыбкой смотрели на людей, которые у меня работают, но этого недостаточно. Недостаточно увидеть наше солнце и красоту Испании. Необходимо почувствовать и ее грусть, и ее упрямство, ее гордость. Почувствовать яростное столкновение здесь различных убеждений. Вам необходимо понять все это.
При этих словах от его рук исходила какая-то непонятная страстная сила.
Она сказала почти шепотом:
– Зачем я должна это понять? Он ответил:
– Потому что вы должны осознавать, с чем вы столкнетесь, если мы станем любовниками.
– Луис…
– Видите ли, такие отношения всегда непросты между представителями разных народов. Я знаю кое-что о вашем и хочу быть уверенным, для нашего общего блага, что вы хоть немного понимаете мой.
На мгновение ей показалось, что вокруг нее все рушится – небо, страшная скала, устремляющаяся вниз долина, лицо Луиса… Он отпустил руки Фрэнсис и обнял ее, крепко прижав к себе. Ее шляпа упала с головы и, едва касаясь земли, быстро понеслась над площадкой словно воздушный змей.
– Фрэнсис, любовь моя…
– Шшш, – произнесла она, подставляя для поцелуя губы. Он поцеловал ее. Она обвила его руками и, полная желания, прижалась к нему.
– Я не могу поверить в это, я не могу поверить… Он опять поцеловал ее. Затем засмеялся, закинув голову назад. Его зубы заблестели на солнце.
– Что такое? Что тут смешного? – возмущенно воскликнула Фрэнсис.
Он снова поцеловал ее и сквозь смех ответил:
– О! О, вы, англичане! Вы даже не можете понять разницу между шуткой и радостью!
Ночью, к большому удивлению, пошел дождь. Фрэнсис лежала в объятиях Луиса и прислушивалась к дождю, падавшему на овальные серые листья эвкалиптов и зеленые, с бахромой, листья акаций. Она представляла себе благодарную траву, цветы и блестящие мокрые камни террас. Она лежала почти неподвижно, ощущая его сон, свое казавшееся таким нереальным счастье и чувство свободы. Ощущая с каким-то радостным, почти физическим пониманием эту теплую и сырую ночь в южной Испании.
Они любили друг друга дважды. Или, если быть более точным, сначала Луис занимался с ней любовью, а уж потом она и он вместе. В первый раз он запретил ей разговаривать.
– Я хочу, чтобы ты просто чувствовала, ощущала. Я не хочу, чтобы ты думала, ты слишком много думаешь, Фрэнсис. А мы влюбились друг в друга без особых раздумий, ведь так? И занятие любовью относится к чувствам, к воображению. Так что, как ты сама говоришь, умолкни.
– О, Луис, – сказала она, – но ты же женат!
– Фрэнсис, я просто не разведен. Я уже пятнадцать лет не был близок с матерью Хосе, с тридцати трех лет.
Но в действительности ее это и не беспокоило. Ее охватило не только ощущение счастья, но и чувство, которого она на своей памяти никогда раньше не испытывала, – чувство, что это было только начало, что Луис и дальше будет учить ее, помогать ей открывать в себе самой такое, чего она раньше не осознавала.
– Мы принадлежим к такому странному поколению, – заметил Луис за обедом (о, какой это был обед, ведь она была так возбуждена тем, что ожидало ее впереди!), – мы такие прагматичные, образованные, что совсем не обращаем внимания на свои чувства, и в этом мы так не правы. Посмотри на себя.
– На себя?
– Да, на себя. В тебе столько замечательного, чего ты никогда раньше не могла видеть. Оно было спрятано внутри тебя.
– Ты имеешь в виду, я подавляла это в себе?
– Только отчасти. Я имею в виду, что надо уметь замечать свои чувства, знать их, наслаждаться ими. Ты совсем не ешь…
– Я, похоже, не голодна.
– Ты чего-то боишься?
Она посмотрела ему в глаза своим прямым взглядом и ответила:
– Только того, что ты когда-нибудь найдешь меня скучной.
– Скучной?
– Да. У меня же не было захватывающей жизни, в сексуальном смысле, так что я не исключаю, что могу быть достаточно скучной.
– Ты ненормальная, совершенно ненормальная. Ты думаешь, я занимаюсь любовью одними глазами? Как какой-нибудь мальчик?
Она рассмеялась.
– Нет, конечно же, не только глазами.
– Это очень неприличный разговор, сеньорита.
– Я ничего не могу с собой поделать. Я откровенно счастлива. Я не отвечаю за то, что делаю или говорю.
Он оглядел ее. На ней было узкое черное платье (не слишком узкое, но лучшее из тех, что у нее были с собой), длинная нитка янтаря, серебряная цепочка и серебряные же сережки.
– Я никогда не устану смотреть на тебя. Твое лицо, оно полно чувств. Ты… – Он замолчал, подыскивая нужное слово, затем с жаром добавил: – Ты такая честная, Фрэнсис. Я никогда не знал таких честных женщин. Даже когда ты стараешься скрыть что-то, ты никогда не можешь обмануть меня.
Она опустила глаза. Господи, если это и есть любовь, не удивительно, что люди творят такие странные вещи ради нее: ломают свои семьи, разрушают карьеры, развязывают войны.
– А здешний обслуживающий персонал догадывается о нас?
– Конечно, я думаю, они на кухне даже заключали пари…
Она села в кровати, откинув белую вышитую простыню. Вышивка была сделана, как сказал Хуан, двумя пожилыми женщинами из деревни, которые еще с подросткового возраста плели кружева, но теперь плохое зрение не позволяло им больше заниматься этим ремеслом. Почему она думает о Лиззи? Почему она увидела ее в этом тревожном сне? Фрэнсис опустила ноги на гладкий пол. Может, в Англии идет дождь, и, может, он идет над тем местом, где была сейчас Лиззи? А может, причиной всего было застарелое чувство вины перед сестрой, вины за то, что она никогда не раскрывалась перед ней до конца, ценя свою маленькую свободу? За то, что она любит сестру и ее семью, но уже не нуждается в них в такой степени, как раньше? Видимо, теперь это ощущение вины тяжело заворочалось, словно доисторическое чудовище, в подсознании Фрэнсис и проявилось в этом странном сне. Фрэнсис потянулась, потом подошла к окну и раздернула шторы.
Окна были открыты, как и в течение всей ночи. Внизу, в зеленом, полном цветов саду, Хуан поливал растения в кадках, а толстый официант раскладывал желтые подушки на белых железных стульях и сметал с таких же железных столов опавшие листья. На одной из крошечных травяных лужаек сидела собака Хуана, маленькая забавная дворняжка с закрученным колечком хвостом, и чесалась. Ее клиентам понравилась бы эта собака, подумала Фрэнсис, как понравились бы и расставленные повсюду каменные горшки с геранью, и заросли плюща, грациозно обвивающего чугунные балюстрады. Единственное, чего им будет не хватать, так это шезлонгов, в которых они читали бы толстые романы и еще более толстые мемуары, а также и „Дэйли телеграф" трехдневной давности, купленную в Малаге. Она должна будет сказать Хуану о шезлонгах, она объяснит ему, что они составляют часть английской жизни, столь же необходимую для англичанина, как и джем на завтрак.
Крыши деревенских домов, видневшиеся под садом гостиницы, в лучах утреннего солнца были бледно-абрикосового цвета. На крышах уже было развешано белье, и несколько кошек уже грелись на солнышке. Слышно было, как шуршат по камням метлы дворников, а в маленьких улочках цокают копыта мулов и стучат каблуки мужчин, отправляющихся на весь день в поле. Как заметила Фрэнсис, стойла для мулов являлись столь неотъемлемой частью домов в Мохасе, что представляли собой как бы нижнюю комнату жилища, где зачастую хранились еще и велосипеды с мотоциклами. Жизнь здесь казалась такой естественной, такой простой, такой правильно организованной и органично вписывавшейся в эти крутые красноватые холмы и горы с их оливковыми рощами, миндалевыми садами и неожиданными вкраплениями ухоженных полей, зеленых и ровных, как бильярдные столы. Но, по словам Луиса, эта жизнь была еще и бедной, бедной и трудной. Так что, когда Хуан дал объявление о наборе официантов, из ближайших деревень в Мохас пришли тридцать семь парней, оспаривая одну из двух имевшихся вакансий. Луис сказал:
– Солнце обманчиво. Оно заставляет людей с севера думать, что жизнь здесь должна быть легкой. Вы были бы поражены, если бы узнали, насколько однообразна пища людей из этой деревни.
Это была отрезвляющая мысль, как и воспоминание о сне с бегущей и плачущей Лиззи. Фрэнсис вернулась к своей кровати, присела на край, сняла трубку с находившегося на тумбочке телефона и попросила соединить ее с международной станцией.
– Фрэнсис! О, Фрэнсис, как я рада!
– Ты мне приснилась. И это был неприятный сон. С тобой все в порядке?
– Все нормально, – ответила Лиззи.
– Правда?
– Да. Мы подбивали итоги за год, а ты знаешь, какое это занятие.
– Роб сказал на Рождество, что, видимо, они будут неутешительными.
– Тан и есть.
– Что, правда?
Раздался какой-то щелчок и наступила пауза.
– Лиззи?
– Я думаю, мне придется подыскать себе работу. Чтобы помочь выплатить проценты по залогу. Но это не так уж и серьезно. Я не хочу попусту тратить дорогое телефонное время.
– Работу? Но ведь у тебя же есть работа, в „Галерее"…
– Речь идет о дополнительной работе. Роб и Дженни могут сами справиться с „Галереей". Роб спросил, хочу ли я работать, или это нужно сделать ему, и я выбрала себя. Теперь чувствую себя скверно, как будто выбрала более легкое занятие.
– Когда это произошло?
– Вчера. Я виделась с Джулиет. Мы бы могли попросить взаймы у отца, но Роб этого не хочет, да и я тоже.
– Я могу вам помочь?
– Фрэнсис, у тебя же нет денег…
– Есть немного, как раз для того, чтобы чуть-чуть помочь.
– Нет. Очень мило с твоей стороны, но нет. Мы не должны паниковать по этому поводу, уйма людей находятся в такой же ситуации. Нам просто надо немного изменить наш образ жизни, и это самое сложное, так как мы никогда не думали, что это нас ожидает. Давай не будем больше об этом говорить, это так портит настроение, а тут еще дождь льет как из ведра. Ты довольна поездной?
– Боюсь, что да.
– Почему ты боишься?
– Потому что я чувствую себя свиньей, когда у вас такие трудности.
– Фрэнсис, неужели ты считаешь меня такой мелочной? – твердо сказала Лиззи. – Как сейчас в Испании?
– Солнечно. Просто, очаровательно, но и как-то свирепо. Похоже, что и сама Испания свирепа.
– И даже тот твой мистер, как его, Морено?
– Нет. Он…
– Он что?
– Замечательный, – ответила Фрэнсис.
– Фрэнсис!
– Ты знаешь, я очень счастлива.
– Фрэнсис, что происходит?
– Ничего особенного. За исключением того, что он возит меня по разным красивым местам, мы много разговариваем, и я веду деловые переговоры с его менеджером.
Лиззи закричала из дождливой Англии:
– Фрэнсис, ты что, влюбилась в него?
– Да. И в Испанию, и в эту деревню, и…
– И во что еще?
– И в саму себя. Здесь я сама себе нравлюсь.
– С тобой происходит что-то непонятное!
– Ничего непонятного. Просто я спокойна и счастлива.
– Пожалуйста, будь осторожней.
– Лиззи, мне уже тридцать восемь лет.
– Я знаю. Извини. Правда… очень солнечно?
– Да.
– Я так рада за тебя!
– Я приеду домой в выходные или сразу после них. Тогда поговорим обо всем. Я знаю, что одними думами о тебе делу не поможешь.
– Нет, наоборот. Я поехала к Джулиет, потому что не могла повидаться с тобой.
– Но у тебя есть Роб.
Опять наступило недолгое молчание. Затем Лиззи сказала:
– Да. Позвони мне, когда вернешься. Не волнуйся за нас, у нас все нормально. Огромное спасибо за звонок, это на самом деле большая поддержка. Пока, Фрэнсис.
Фрэнсис услышала слабый щелчок. В Ленгуорте положили трубку. Ей надо было спросить Лиззи, о какой работе она подумывает, о Робе, который был так склонен к переживаниям и в данный момент, наверное, сам нуждался в ободрении со стороны Лиззи. Ей следовало бы… „Прекрати, – жестко сказала себе Фрэнсис, – прекрати сейчас же! Неудачи Лиззи – не твоя вина. Ты просто глупая, неуравновешенная, одержимая комплексом вины…"
Раздался стук в дверь. Фрэнсис завязала поясок ночной рубашки.
– Да?
– Доброе утро! – послышался из-за двери голос Луиса. – Я увидел, что шторы в вашей комнате уже раздернуты. Вы будете завтракать?
– Еще бы!
– Вы согласны позавтракать вместе со мной?
– Конечно.
– Тогда я спущусь вниз и буду ждать вас.
– Я буду готова через десять минут.
– Это Испания, – сказал Луис. – Разве мне нужно вам снова напоминать? Десять минут, или один час…
Фрэнсис засмеялась. Она упала на постель и смеялась, смеялась.
– Не смейтесь сама с собой, – проговорил за дверью Луис. – Это так эгоистично.
Но голос его звучал так, будто он и сам смеялся. Затем Фрэнсис услышала, как он спускается вниз по лестнице, в маленький дворик, и ей показалось, что он поет.
– Я хочу свозить вас в Мирасоль. Дорога будет трудной, через холмы.
– Почему бы нам не пойти пешком?
– Пешком? Фрэнсис, это почти десять километров!
– Ну и что же? Вы не можете проделать такой путь пешком? Подумайте, как хорошо это было бы для тех лишних трех килограммов.
Он похлопал себя по животу.
– Я теперь обожаю их…
– Давайте пойдем на компромисс. Часть пути мы проедем на машине, а остальную пройдем пешком.
– Это ужасная перспектива, – сказал Луис.
– Вы просто лентяй.
– В юности я неплохо играл в теннис, действительно неплохо…
– Это меня совсем не интересует. Мне хотелось бы походить по этим холмам и чтобы вы пошли вместе со мной. В конце концов, я же должна сообщить своим клиентам, что здесь прекрасные пешие прогулки, и при этом сослаться на собственный опыт. А почему мы вдруг должны ехать в Мирасоль?
– Мне нужно вам кое-что показать.
– Церковь? Замок? Луис ответил:
– Нет. Что-то простое и печальное. Идите и возьмите свою шляпу.
Когда она вновь спустилась вниз со шляпой в руках, Луис и Хуан стояли в крошечном белом дворике, рядом с баром. В этом дворике росли фиговые деревья, а постояльцы пили перед обедом шерри со льдом.
– Хуан говорит, что у нас проблемы с водой. Это здешнее проклятье. Две цистерны на крыше не наполнились за ночь.
Он обернулся и быстро заговорил с Хуаном.
– Фрэнсис, попозже нам, может быть, придется съездить в Мотриль поругаться с представителями властей. Но это мы сделаем после Мирасоля.
– Может, нам нужно сначала заняться этим, я имею в виду водой?
– Нет, Хуан здесь менеджер, и вода – его проблема. За это ему и платят. Пойдемте.
Машина Луиса, серая от пыли, ожидала в маленьком скверике под акацией. Для стариков было еще слишком рано, поэтому скверик был пуст, только в одном углу через дырку в проволочном заборе курица изучала содержимое бачка для мусора, а в другом с показным безразличием за ней наблюдала тощая кошка. Бар был еще закрыт, так же как и почта – полуразрушенное здание в стиле барокко с большими пятнами на фасаде, оставленными обвалившейся штукатуркой. Лишь магазинчик подавал слабые признаки жизни: дверная занавеска из тонких полосок пластика, видимо, служившая защитой от мух, слабо колыхалась на ветерке.
Луис поехал на северо-восток по лабиринту узких улочек. По сторонам мелькали дворики, цветы, какие-то темные мастерские и еще более темные внутренние помещения домов. Затем улицы стали немного шире. Здесь бизнесмены Мотриля поставили себе уродливые и претенциозные современные виллы, спрятанные за устрашающими заборами и решетками. Перед некоторыми из них разверзлись грязные ямы, которые когда-то должны были стать бассейнами, а рядом с каждой виллой стоял гараж как минимум на две машины. „Это, – подумала Фрэнсис, – почти что испанский Ленгуорт, где агрессивные буржуазные районы угрожающе наступают на древнее сердце города". За микрорайоном новых вилл лежало маленькое старое городское кладбище, надежно огражденное от современного мира белыми стенами с абрикосового цвета черепицей и охраняемое величественной часовней и шпалерами кипарисов.
– Когда здесь хоронили предыдущего мэра Мохаса, – сказал Луис, – на его похороны собрались все жители поселка. Он жил в доме, в котором теперь находится „посада". Он правил в деревне, как тиран. В то время в доме не было канализации, и каждое утро четверо мужчин относили его в деревянном кресле в поле, а после того как он справлял нужду, приносили обратно. Они боялись и ненавидели его, но когда он умер, то все – и женщины, и мужчины – оплакивали его. Они собрали деньги на памятник мэру, который хотели установить на поселковой площади, но местный священник запретил эту акцию, заявив, что мэр был коммунистом.
– А что стало с деньгами? – спросила Фрэнсис.
– Они исчезли.
– Вы думаете, их прикарманил священник?
– Фрэнсис, это – в высшей степени нелепое предположение, – улыбнулся Луис.
За кладбищем от шоссе ответвлялась проселочная дорога, покрытая красноватой пылью. Она извивалась среди миндалевых садов, разбитых на красноватой же почве. Затем дорога обогнула невысокий холм и нырнула в небольшую долину, где старик и юноша обрабатывали аккуратное картофельное поле, расположенное рядом с полуразрушенным домом. Далее дорога вновь поднималась вверх по неглубокой теснине до вершины гряды холмов, поросшей спутанным кустарником. С вершины открывался прекрасный вид: крутые склоны холмов и долины, испещренные неясными линиями тропинок, которые соединяли разбросанные на местности строения, как нитки соединяют камешки в ожерелья. Сколько-нибудь широких дорог видно не было, равно как и линий электропередачи. Создавалось впечатление, что окрестности были населены только примитивными людьми и зверьем. Вдалеке, милях в трех, на склоне холма в поросшей лесом теснине виднелась большая белая деревня. Колокольня ее церкви хорошо контрастировала на фоне поднимающегося над ней зеленого склона.
Луис остановил машину.
– Мирасоль, – сказал он.
– Мы можем теперь пойти пешком? – Да, пойдемте.
Воздух пахнул чабрецом. Было очень тихо, если не считать слабого шелестения ветра и доносившегося издалека перезвона колокольчиков козьих стад – звука, который Фрэнсис уже успела полюбить. Она надела шляпу, и концы шелкового шарфа развевались позади нее на ветру. Луис не отрывал от нее взгляда.
– Итак, – сказал он, – начнем вашу английскую прогулку.
Они шли некоторое время в молчании. Тропинка была мягкой и спускалась в долину мимо кустов терновника, обвитого диким горохом. Внизу им часто попадались небольшие аккуратные, ухоженные участки с овощными культурами: томаты и фасоль, морковь, картофель и капуста. На некоторых из них работали одинокие фигурки, и тогда поблизости можно было увидеть привязанного к дереву мула. Но большинство участков были пусты и напоминали яркие симметричные лоскутки. Пока они шли, один раз капризный порыв ветра сдернул с Фрэнсис шляпу, и Луису пришлось вызволять ее с небольшого колючего деревца, покрытого мелкими ворсистыми листочками. Через некоторое время Луис объявил привал, и они присели передохнуть на траву возле тропинки. Здесь Фрэнсис вдруг рассказала ему о том, как ее мать однажды сбежала в Северную Африку, и оценила это в ретроспективе как рывок Барбары к свободе. Но тут же добавила, что если это и было тан, то этот рывок увенчался ничем.
– Создавалось впечатление, что, когда она уезжала, она как будто вынула пробку из бутылки, а когда возвратилась – как будто попросту вновь закупорила бутылку.
Луис поинтересовался, похожа ли Фрэнсис на свою мать.
– Нет, не очень. Моя мать брюнетка, и у нее довольно жесткие черты лица. У отца волосы светлые. По крайней мере, были светлыми, пока он не поседел.
– Я тоже седею, – сказал Луис.
– Разве? И вас это беспокоит?
– Конечно, беспокоит, – улыбнулся он.
Дорога в Мирасоль оказалась круче, чем могло показаться на первый взгляд. Тропа становилась все более каменистой. Деревья отбрасывали на нее тень. Она все время извивалась по скалистому склону холма. Луис начал жаловаться на усталость, однако Фрэнсис молча шла впереди него, то освещаемая солнцем, то скрываемая тенью. Наконец она достигла пересечения тропинки с шоссе и присела на валун, поджидая Луиса.
– Это было ужасно, – сказал он, задыхаясь.
– Для машины это было бы так же ужасно. Подумайте о подвеске.
Она подождала, пока он отдышится.
– Расскажите мне об этой деревне.
Фрэнсис посмотрела вдоль шоссе. Несколько ближайших домов прижимались к крутым склонам холма по обе стороны от дороги. Дома эти были полуутоплены в землю и выбелены. Выглядели они как-то неприветливо.
– Во время гражданской войны эта деревня была на стороне республиканцев, – сказал Луис.
– Это была страшная война, – заметила Фрэнсис. Они пошли по шоссе по направлению к деревне.
Дорога то поднималась, то опускалась по рельефу холма, так что к старинным зданиям деревни с их балконами и ставнями, разбросанным по склонам, можно было подойти только по узким крутым каменным лестницам. „Судя по всему, жители Мирасоля должны быть большими любителями растений", – подумала Фрэнсис. Со стен и крыш свешивались гроздья винограда, перевитые ползучей настурцией и плющом. На каждой терраске и балкончике стояли горшки с цветами.
– Но здесь нет людей, – проговорила пораженная Фрэнсис.
– Да, вы их здесь не увидите.
Фрэнсис подняла голову. Над ней висело солнце – до блеска отполированная монета в чистом небе. Она опустила взгляд на улицу. Все выглядело очень живописно, но атмосфера стала казаться ей зловещей.
– Почему здесь так пустынно и мрачно?
– Пойдемте, – сказал Луис, беря ее за руку.
– Куда мы идем? Зачем вы привезли меня сюда?
Он сошел с дороги и повел Фрэнсис по крутой каменной лестнице, которая поднималась сначала сбоку, а затем позади церкви. Лестница обрамлялась с обеих сторон белыми стенами и была настолько узкой, что Луис был вынужден идти впереди, ведя Фрэнсис за собой, как дитя. Они поднимались и поднимались, мимо запертых ворот и закрытых дверей, мимо ответвлений в узкие проходы, мимо небольшого внутреннего дворика, где неожиданно оказалась желтоглазая немецкая овчарка, посмотревшая на них с молчаливым узнаванием. Наконец они достигли вершины холма, там было подобие смотровой площадки. Оба тяжело дышали.
– Посмотрите сюда, – показал Луис.
Фрэнсис взглянула в ту сторону, куда он указывал. Под ними крыши и цветы Мирасоля круто устремлялись вниз, в темную узкую лощину.
– Вы привели меня сюда для этого? Чтобы полюбоваться еще одним видом?
– Нет, – ответил Луис.
– Тогда зачем же?
– Я вам должен кое-что показать. – Он подошел к ней и взял ее за локоть. – Вон там.
Они прошли по каменной площадке. Она следовала за изгибом холма, поворачивая на восток, как и скалистый склон.
– Вот, – сказал Луис, свободной рукой указывая на скалу.
Фрэнсис посмотрела в том направлении. По всей длине скалы, на высоте от четырех до шести футов от земли, были нарисованы кресты, грубые, неровные кресты, темно-красные на фоне скалы, целые десятки их, прижавшихся друг к другу, разных размеров.
– Что это за кресты?
– Это вместо надгробий. В войну деревня была на стороне республиканцев. Войска Франко напали на нее, привели всех мужчин и мальчиков сюда и расстреляли у этой скалы. Деревня так никогда и не возродилась больше.
Фрэнсис высвободила свою руку и подошла к краю площадки.
– Вы шокированы? – спросил он. Она гневно закричала:
– Конечно, да! Шокирована и разозлена! А кто не испытал бы здесь этих чувств?
Луис подошел к ней вплотную.
– В тридцатых годах, когда мой отец был юношей, Испания была для всего мира символом столкнувшихся убеждений. Вы были правы, назвав нашу гражданскую войну страшной. Конечно, она такой и была. Была война между надеждой и отчаянием. Вы, англичане, теперь не скажете ни одного доброго слова о Франко. Для вас он – фашист, монстр. В моем понимании он, несомненно, был деспотом, и я считаю, что тирания – второсортная политика, но он не был монстром. После падения Франции, Фрэнсис, в последней мировой войне, когда я был маленьким ребенком, а вас еще не было на свете, он отказался стать союзником Гитлера. Он спас Испанию от нацистов и не подпустил их к Средиземноморью. Тан что Европа, по крайней мере, хоть чем-то ему обязана. Конечно, это ужасное место, но не злом оно ужасно, а тиранией.
Фрэнсис посмотрела на него.
– Зачем вы мне все это говорите? Зачем вы привели меня сюда и читаете лекции?
Он, взяв ее за обе руки, чуть подался к ней. Его глаза блестели при этом так же, как и тогда, за столиком кафе в Гранаде.
– Потому что вы должны понять, Фрэнсис, Испанию и испанцев. Я показал вам наши красоты, нашу старину, достопримечательности. Вы видели мою гостиницу, ее сад, вы видели небольшую часть Гранады, вы с улыбкой смотрели на людей, которые у меня работают, но этого недостаточно. Недостаточно увидеть наше солнце и красоту Испании. Необходимо почувствовать и ее грусть, и ее упрямство, ее гордость. Почувствовать яростное столкновение здесь различных убеждений. Вам необходимо понять все это.
При этих словах от его рук исходила какая-то непонятная страстная сила.
Она сказала почти шепотом:
– Зачем я должна это понять? Он ответил:
– Потому что вы должны осознавать, с чем вы столкнетесь, если мы станем любовниками.
– Луис…
– Видите ли, такие отношения всегда непросты между представителями разных народов. Я знаю кое-что о вашем и хочу быть уверенным, для нашего общего блага, что вы хоть немного понимаете мой.
На мгновение ей показалось, что вокруг нее все рушится – небо, страшная скала, устремляющаяся вниз долина, лицо Луиса… Он отпустил руки Фрэнсис и обнял ее, крепко прижав к себе. Ее шляпа упала с головы и, едва касаясь земли, быстро понеслась над площадкой словно воздушный змей.
– Фрэнсис, любовь моя…
– Шшш, – произнесла она, подставляя для поцелуя губы. Он поцеловал ее. Она обвила его руками и, полная желания, прижалась к нему.
– Я не могу поверить в это, я не могу поверить… Он опять поцеловал ее. Затем засмеялся, закинув голову назад. Его зубы заблестели на солнце.
– Что такое? Что тут смешного? – возмущенно воскликнула Фрэнсис.
Он снова поцеловал ее и сквозь смех ответил:
– О! О, вы, англичане! Вы даже не можете понять разницу между шуткой и радостью!
Ночью, к большому удивлению, пошел дождь. Фрэнсис лежала в объятиях Луиса и прислушивалась к дождю, падавшему на овальные серые листья эвкалиптов и зеленые, с бахромой, листья акаций. Она представляла себе благодарную траву, цветы и блестящие мокрые камни террас. Она лежала почти неподвижно, ощущая его сон, свое казавшееся таким нереальным счастье и чувство свободы. Ощущая с каким-то радостным, почти физическим пониманием эту теплую и сырую ночь в южной Испании.
Они любили друг друга дважды. Или, если быть более точным, сначала Луис занимался с ней любовью, а уж потом она и он вместе. В первый раз он запретил ей разговаривать.
– Я хочу, чтобы ты просто чувствовала, ощущала. Я не хочу, чтобы ты думала, ты слишком много думаешь, Фрэнсис. А мы влюбились друг в друга без особых раздумий, ведь так? И занятие любовью относится к чувствам, к воображению. Так что, как ты сама говоришь, умолкни.
– О, Луис, – сказала она, – но ты же женат!
– Фрэнсис, я просто не разведен. Я уже пятнадцать лет не был близок с матерью Хосе, с тридцати трех лет.
Но в действительности ее это и не беспокоило. Ее охватило не только ощущение счастья, но и чувство, которого она на своей памяти никогда раньше не испытывала, – чувство, что это было только начало, что Луис и дальше будет учить ее, помогать ей открывать в себе самой такое, чего она раньше не осознавала.
– Мы принадлежим к такому странному поколению, – заметил Луис за обедом (о, какой это был обед, ведь она была так возбуждена тем, что ожидало ее впереди!), – мы такие прагматичные, образованные, что совсем не обращаем внимания на свои чувства, и в этом мы так не правы. Посмотри на себя.
– На себя?
– Да, на себя. В тебе столько замечательного, чего ты никогда раньше не могла видеть. Оно было спрятано внутри тебя.
– Ты имеешь в виду, я подавляла это в себе?
– Только отчасти. Я имею в виду, что надо уметь замечать свои чувства, знать их, наслаждаться ими. Ты совсем не ешь…
– Я, похоже, не голодна.
– Ты чего-то боишься?
Она посмотрела ему в глаза своим прямым взглядом и ответила:
– Только того, что ты когда-нибудь найдешь меня скучной.
– Скучной?
– Да. У меня же не было захватывающей жизни, в сексуальном смысле, так что я не исключаю, что могу быть достаточно скучной.
– Ты ненормальная, совершенно ненормальная. Ты думаешь, я занимаюсь любовью одними глазами? Как какой-нибудь мальчик?
Она рассмеялась.
– Нет, конечно же, не только глазами.
– Это очень неприличный разговор, сеньорита.
– Я ничего не могу с собой поделать. Я откровенно счастлива. Я не отвечаю за то, что делаю или говорю.
Он оглядел ее. На ней было узкое черное платье (не слишком узкое, но лучшее из тех, что у нее были с собой), длинная нитка янтаря, серебряная цепочка и серебряные же сережки.
– Я никогда не устану смотреть на тебя. Твое лицо, оно полно чувств. Ты… – Он замолчал, подыскивая нужное слово, затем с жаром добавил: – Ты такая честная, Фрэнсис. Я никогда не знал таких честных женщин. Даже когда ты стараешься скрыть что-то, ты никогда не можешь обмануть меня.
Она опустила глаза. Господи, если это и есть любовь, не удивительно, что люди творят такие странные вещи ради нее: ломают свои семьи, разрушают карьеры, развязывают войны.
– А здешний обслуживающий персонал догадывается о нас?
– Конечно, я думаю, они на кухне даже заключали пари…