Страница:
– Дженни…
– Нет, – твердо сказала она, – вам пора приниматься за работу. Я не настолько наивна, чтобы не понимать, что вы хотите сказать. И вам не следует это говорить. Тем более когда ее нет здесь. И я уже говорила вам об этом.
– Извини, – пробормотал Роберт. У него вдруг странно заныло сердце, как будто туда перекинулась головная боль. – Ты совершенно права. Я буду в офисе, если понадоблюсь.
Она кивнула, и ее волосы мягко качнулись. Дженни боялась встретиться с ним глазами.
– Хорошо… Когда он открыл дверь офиса, внутри уже заливался звонком его прямой телефон, номер которого был известен только в школах, где учились дети, Фрэнсис, Барбаре и Уильяму, а также самым близким партнерам и клиентам.
– Роберт Мидлтон, – сказал он в трубку.
– Мистер Мидлтон? О, мистер Мидлтон! Это миссис Кернс из начальной школы Ленгуорта. Боюсь, вам нужно сейчас же подъехать сюда и забрать Сэма. У него сыпь. По-моему, это ветрянка. Он говорит, что у его старшего брата сейчас тоже ветрянка.
– Да, это тан.
– Мистер Мидлтон, вы знаете, требования карантина такие жесткие…
– Да.
– В соответствии с ними все дети, имевшие контакты с Сэмом…
– Я понимаю, миссис Кернс. Мне жаль, что так получилось.
– Значит, вы сейчас подъедете?
– Я постараюсь приехать как можно скорее.
– Думаю, будет лучше, если вы заберете и Дэйви.
– Да, миссис Кернс.
Когда Лиззи вернулась домой, Алистер все еще оставался по-прежнему укутанным, как мумия, а Сэм лежал голый на диване. Он сказал, что не может надеть ни пижаму, ни даже футболку, поскольку все тело у него чешется. По его словам, он не мог сдвинуть ноги или прижать руки к телу, потому что тогда боль становилась невыносимой и ему приходилось стонать. Он и стонал, чтобы, видимо, подкрепить свои слова перед Лиззи. На кухне Гарриет ела морковку и читала журнал для подростков. На ней были темные очки, поскольку у нее болела голова (а разве не с головной боли начинается ветрянка?). В ванной Роберт купал Дэйви, который уверял, что нашел язвочку у себя на коленке, и поэтому просил, чтобы его не оставляли одного в темноте, закутанного в простыни, полотенца и платки.
Лиззи села в ванной на закрытую крышку унитаза и сняла туфли.
– Что же нам делать?
– Перемочь все это, – глухо проговорил Роберт, намыливая Дэйви спину.
– Давай, я домою, – предложила Лиззи. – Ты мог бы заняться ужином.
– Нет.
– Тогда ужином займусь я. Что у нас там есть?
– То, что ты купила.
– Я ничего не купила. Я работаю до половины шестого, и ты знаешь об этом. А все магазины именно в это время и закрываются.
– Значит, у нас ничего нет.
– Нет продуктов? – прошептал Дэйви. Он посмотрел на свою коленку. – Там правда дергает.
– У тебя нет ветрянки, – терпеливо сказал Роберт.
– Там должно быть немного пиццы, – проговорила Лиззи, вставая.
– Раз ты говоришь, значит, должно быть.
– Что у тебя с настроением?
Роберт ничего не ответил. Он поднял Дэйви, чтобы помыть ему попку.
– Я весь день звонила по телефону с напоминанием об оплате счетов за семестр, – попыталась объяснить Лиззи. – Как проклятая, весь день. Больше ничего не успела. Это было милое занятие – выдавать звонок за звонком родителям, которые постоянно заняты на совещаниях, или же их телефоны просто не отвечают. – Она переступила через ноги Роберта и вдруг почувствовала такую усталость, что чуть не упала. – Я не виновата, – сказала она, и ее голос задрожал, – что все подхватили ветрянку.
– Я этого и не говорил.
– Но ты подразумевал это.
– Иди и займись ужином. – Роберт вынул Дэйви из ванны, держа его, как младенца, а не как мальчика. Так подумал Дэйви. Он вывернулся из рун отца и схватил полотенце.
– Я сам!
– Как хочешь.
– Роберт, – проговорила Лиззи, глядя на них сверху вниз, – ну чего мы с тобой все время пикируемся?
Он посмотрел на нее без всякого сочувствия. Затем отвернулся к Дэйви и, вытирая тому ноги уголком полотенца, сказал:
– Что за дурацкий вопрос? Как будто ты сама не понимаешь.
На следующий день Лиззи позвонила в Уэстондэйл и сказала, что не выйдет на работу, потому что двое ее детей заболели ветрянкой, а еще один из оставшихся двух, если не оба, тоже может в любой момент заболеть. Миссис Дриздейл, ответившая ей по телефону, неискренне, как показалось Лиззи, посочувствовала и сказала, что попросит Фриду Мэйсон заместить ее на несколько дней. Лиззи чуть не заревела. Она представила себе Фриду Мэйсон, беспощадно губящую за три дня все, что сделала Лиззи за три семестра, вновь развешивающую те ужасные занавески, намеренно засовывающую в принтер скрепленные степлером бумаги и возрождающую к жизни скандалы с родителями, погасить которые Лиззи смогла лишь год спустя.
– А не могли бы вы взять на время кого-нибудь из агентства по трудоустройству? Не будет ли неудобно просить Фриду теперь, когда она уже уволилась?
Миссис Дриздейл твердо ответила:
– Напротив, она же – член семьи Уэстондэйла и всегда им останется. Она будет очень польщена.
„Конечно, – сказала себе Лиззи, – конечно будет!" Она закричала пустой кухне:
– Она окажется в своей проклятой стихии!
– Разве не похоже на штаны для кун-фу? – спросил Дэйви, входя в кухню в одних штанах от своей пижамы.
– Что?
Дэйви высоко пнул воздух ногой и сжал кулаки.
– Вот тан. Раз, два…
– Да, вполне. – Она взглянула на него. – Если уж ты собираешься заболеть ветрянкой, то не мог бы поторопиться с этим?
К обеду Дэйви заболел. Стоял жаркий день. Один из сумасшедших жарких дней начала лета. И, когда Лиззи раскрыла окна в квартире, шум уличного движения и гарь от автомашин ворвались в дом, словно коричневый туман. Сэм включил телевизор намного громче обычного, утверждая, что оглох от ветрянки и из-за грохота транспорта ничего не слышит. Он задернул шторы, так как Алистер сказал, что если он этого не сделает, то вдобавок ко всему еще и ослепнет. Они с Дэйви растянулись в полутьме перед мерцающим экраном и смотрели старый фильм с Гретой Гарбо, все время вздыхая и почесываясь. За одной из закрытых дверей находился в своем обычном расположении духа Алистер, хотя, как сказала Гарриет, его сыпь понемногу успокаивалась. За другой дверью сама Гарриет красила ногти поочередно черным и красным лаком и представляла, что однажды Фрейзер Прингл посмотрит на нее так же, как смотрит теперь на ее бывшую лучшую подругу, а теперь главную соперницу Хизер Уэстон. Лиззи тщательно приготовила для детей обед, состоявший из тонко нарезанной и поджаренной ветчины, молодого картофеля и зеленого горошка. Все отказались есть, тяжело вздыхая и вопрошая, почему им не предложат гамбургеров. Затем появился похожий на тень Пимлот, видимо, посланный матерью для того, чтобы заразиться ветрянкой и переболеть ею одновременно со всеми, отделавшись от нее раз и навсегда. Увидев Сэма, он немедленно разделся догола, обнажив зеленоватое, бледное тело, вид которого навел Лиззи на мысль о скрытых под землей побегах вьюна. Все это привело ее в состояние стресса. Она ясно поняла, что не нуждается в голом Пимлоте рядом с Сэмом или Дэйви, и, едва не теряя самообладание, приказала ему мигом одеться и выметаться из квартиры. Он выскользнул из дома, бурча себе что-то под нос, а его глаза с обычно отсутствующим взглядом злобно буравили ее. Когда он исчез, Лиззи, во власти инстинкта самосохранения, уселась на лестнице, чтобы не допустить его возвращения. И тут она вдруг разрыдалась – от напряжения, усталости, разочарования и смущения. В таком состоянии ее и застала Дженни, когда поднялась в квартиру Мидлтонов во время затишья в магазине, чтобы чем-нибудь помочь.
Дженни сразу же взяла все в свои руки. Она сказала, что в течение нескольких следующих дней Роберт будет заниматься магазином, она займется детьми, а Лиззи должна отправиться в Уэстондэйл.
– Но я не могу допустить, чтобы ты нянчилась с моими детьми, – ответила Лиззи.
– Почему нет?
– Потому что это несправедливо, это не твои проблемы…
– Поэтому-то мне и легче этим заниматься, – ответила Дженни.
Она вытащила Алистера из его простыни и из постели, заставила его одеться, а на Сэма и Дэйви натянула футболки, затем организовала детям регулярное питание, и, хотя ее пища не была какой-то особенной, дети съедали все с неожиданным послушанием.
Во время перерыва на ленч Роберт на час поднимался наверх, а она занимала его место в магазине. В половине четвертого каждый день она забирала Тоби из школы и возвращалась к Мидлтонам, оставаясь у них до прихода Лиззи. Роберт и Лиззи, переполненные благодарностью, едва не виляли перед ней хвостом, но она не принимала никаких „спасибо".
– Мне это нравится. Каждому человеку нравится, когда в нем испытывают нужду, разве нет? В экстремальных ситуациях всегда есть что-то захватывающее. Просто позвольте мне продолжать делать все это.
И они согласились. Они позволили ей заниматься их детьми, мыть пол на кухне, гладить рубашки и простыни и оставлять в холодильнике на ужин суп и салат. Они позволили ей все это, так что Лиззи, без всяких взаимных жалоб и обвинений, спокойно ездила в Уэстондэйл и работала там, не мучимая больше неотступным, как мигрень, чувством вины. Теперь и Роберт мог целиком посвятить себя работе в магазине, не испытывая давящего бремени домашних обязанностей и отчаяния, оттого что на них не хватало времени, которое накапливалось в нем, подобно приближению бури. Они позволили ей заниматься этим, поскольку сделать это было так просто, а они были такими уставшими и разбитыми после нескольких месяцев пребывания в состоянии стресса, и любое облегчение в жизни казалось им нежданной каплей воды в пустыне.
И вот однажды Роберт вернулся из магазина после закрытия, а Лиззи задерживалась на работе, и он, к вящему удивлению, обнаружил всех пятерых детей, Тоби и четверых собственных, мирно сидящими в гостиной перед выключенным телевизором.
– А где Дженни?
– Моет ванную, – ответила Гарриет.
– Почему ты ей не помогаешь?
– Я предложила помощь, но она отказалась, так как я переписываю для нее этот кулинарный рецепт.
Роберт вошел в ванную. Дженни стояла босыми ногами в ванне, до блеска натирая кафель на стене.
– Дженни, прекрати это, я прошу тебя, прекрати! Она с улыбкой ответила:
– Нет, я уже почти закончила. Роберт подался вперед.
– Не нужно этого, мы же не собираемся превратить тебя в нашу рабыню.
Он обнял ее и поднял из ванны. Она с трудом выдохнула:
– Прекратите, Роберт!
– Что прекратить?
Дженни посмотрела на него широко раскрытыми глазами. Она опустила вниз руки, в одной из которых до сих пор сжимала тряпку, чтобы оттолкнуть его, но он оказался проворнее, притянул ее к себе и поцеловал в губы.
И тут Лиззи крикнула от двери ванной:
– Я вернулась!
– Я никогда раньше ее не целовал, – устало сказал Роберт бесцветным голосом, каким говорит человек, повторяющий одно и то же в сотый раз. – Я никогда больше не стал бы ее целовать. Я не люблю ее, я люблю тебя, просто я почувствовал себя переполненным благодарностью, потому что она поддержала меня.
Лиззи стояла у окна их спальни, выходившего на заброшенные фабричные дворы. Заходящее солнце освещало кучи битых кирпичей, прогнивший забор и островки молодых сорняков. Она оперлась на подоконник и смотрела на улицу.
– Что значит „поддержала" тебя?
Роберт сидел на краешке кровати, подперев голову руками.
– Поддержала, будучи такой, черт побери, обычной, такой упоительно, восхитительно нормальной!
– Что ты имеешь в виду? – вновь спросила Лиззи.
– Ты прекрасно знаешь.
– Она не такая, как я…
– Не такая, как ты сейчас.
Лиззи сбросила туфли и оттолкнула их назад ногой.
– И сколько времени ты собирался целовать ее?
– Я не строил таких планов!
– Не кричи.
– Это ты вынуждаешь меня кричать. Я не собирался делать этого, это никогда не приходило мне в голову. Это был порыв. Порыв, порожденный стыдом и чувством благодарности при виде того, как она моет нашу чертову ванную. Боже праведный! Зачем я это сделал? Ты никогда даже представить себе не сможешь, как бы мне хотелось, чтобы этого не произошло. Я вывел из душевного равновесия и ее, и тебя, и себя. И все из-за ерунды.
– Из-за ерунды?
– Я поцеловал ее, не имея в виду сексуальных мотивов! – вскричал Роберт, резко выпрямляясь на кровати. Его глаза горели. – Я поцеловал ее, потому что испытывал чувство стыда и благодарности, как и ты чувствовала бы себя на моем месте.
В комнате повисла долгая пауза. Лиззи продолжала смотреть в окно. Немного погодя она повернулась и упала на кровать рядом с ним. Он ожидал, что она сейчас скажет что-нибудь злое или горестное, но она произнесла лишь только:
– Я понимаю.
– Что?
– Мне стыдно. И я благодарна тому, что случилось. Роберт застонал и отодвинулся от нее.
– Ты опять за свое.
– Мама! – закричала Гарриет за дверью.
– Что?
– Телефон! Фрэнсис звонит! Лиззи рывком села на кровати.
– Фрэнсис? Откуда? Откуда она звонит?
– Без понятия, – ответила Гарриет. Ее голос удалялся по коридору.
– Сейчас приду, – сказала Лиззи, выбегая из спальни.
Роберт что-то проворчал. Он закрыл глаза. Он готов был дать себе сильного пинка. Какой черт дернул его?! Надо же быть таким смешным, таким нелепым, чтобы поцеловать Дженни. И поцелуй-то вышел каким-то смешным, детским: ее сухие губы плотно сомкнуты, а над ними в сердитом изумлении застыли ее широко раскрытые глаза.
„Дьявол, – подумал он, ударяя кулаком по подушке, – неужели я стал таким противным? Неужели мой поцелуй настолько отвратителен, что его жертва должна убегать сломя голову, будто ее изнасиловали? Ведь Дженни убежала. Она словно обезумела от горя. Она подхватила свою сумочку, Тоби и его рюкзак со спортивными принадлежностями и почти с плачем убежала из квартиры".
У Роберта осталось неясное чувство, будто он сильно обидел ее. Но что значит обидел? Обидел ее лично? Ее принципы? Ее достоинство? Когда она убегала, то почти ничего не сказала, только несколько бессвязных слов извинения перед Лиззи и фразу: „Ничего не было, ничего не было, я бы никогда не смогла…" „Не волнуйся", – сказала ей Лиззи, сама ошарашенная ситуацией. Не волнуйся о чем? Не волнуйся, я ничего плохого о тебе не думаю? Не волнуйся, мой муж не умеет целоваться? О Боже, неужели мне недостаточно всех наших неприятностей, чтобы еще выглядеть перед всеми таким дураком?
Дверь снова открылась. Лиззи вошла очень тихо и так же тихо прикрыла за собой дверь. Она присела на самый краешек кровати, как можно дальше от Роберта, и сложила руки на коленях.
– Я позвоню Фрэнсис позже, когда все дети улягутся и когда они не будут донимать жалобами на то, как им плохо.
Роберт сел на кровати. Он посмотрел на Лиззи. Она была бледной как полотно.
– Лиззи?
– Со мной все в порядке. – Она дотронулась рукой до лба, будто проверяя, на месте ли ее голова. – Понимаешь, дело всего лишь в том, что Фрэнсис беременна.
– Беременна?
– Да, беременна. – Она посмотрела на него прямым, открытым взглядом. – Это, по-моему, намного серьезнее, чем наше с тобой происшествие.
Много позже Лиззи сидела на кухне, вертя в руках третью чашку чая, которую она сама приготовила себе, но, кажется, была уже не в состоянии выпить. Роберт уже лег. Она ходила в спальню посмотреть на него. Он спал на спине, откинув по привычке руку на подушку. Даже во сне он выглядел изможденным, как будто и сон не мог полностью освободить его от усталости, а давал ему лишь короткое, неполное отдохновение. Лиззи смотрела на него с чувством легкой зависти: как легко умеют мужчины уходить в сон, включая забвение тан же просто, как выключаешь свет. Она на протяжении всей своей жизни с Робертом наблюдала это в нем, когда он так легко отключался от нападок и попреков Барбары. Она видела это и в Алистере, который умел пользоваться своей кушеткой, для того чтобы спасаться от самого себя, от того, что ему уже тринадцать.
„Мне кажется, что я уже никогда не смогу заснуть, – подумала Лиззи, глядя на Роберта. – Каждый нерв натянут, но угрюмо бодрствует".
Она вернулась на кухню и включила электрический чайник. Она сделала это чисто автоматически, так же, как она могла бы включить стиральную машину или утюг. Почему люди всегда прибегают к помощи чая, когда их мысли разбросаны, словно перья из подушки? Что же они делали в таких ситуациях, до того как появился чай? Наверное, успокаивали себя бокалом медового напитка. Интересно, они действительно делали его из меда? И почему это Фрэнсис, будучи беременной уже три месяца, никому ничего не говорила, даже мне?
– Я хотела забеременеть, – сказала Фрэнсис Лиззи во время их второго разговора. – Хотела. Я хотела ребенка от Луиса, но мне кажется, что обоих заполучить не удастся.
– Но ты же знала, – закричала Лиззи, – ты же знала его настрой! Ты знала, как он среагирует! Я, конечно, не понимаю, как можно любить человека, настроенного таким образом, но ты, кажется, его любишь. Он же ясно высказывал свою позицию.
– Да, это тан. А что касается любви, настоящей любви, то когда любишь так, как я люблю его, то привыкаешь подстраиваться под такие качества любимого, которые раздражали бы тебя в любом другом человеке. Такие вот дела…
– Да, – тихо произнесла Лиззи, как будто ее одернули. Она сидела на паласе в гостиной в ночной рубашке, а телефон стоял на диване. Фрэнсис сказала, что тоже сидит на полу в своей спальне в Фулхеме и что на ней пижама Луиса и она теперь часто ее надевает, так как ей это нравится. – А он… – начала было Лиззи и осеклась.
– Что?
– Он просил тебя сделать аборт?
– Нет, – сразу ответила Фрэнсис.
– А сама ты не собираешься? Странно, но мы с тобой никогда об этом не говорили.
– Если я сделаю аборт, – заявила Фрэнсис, – то предам забвению все, что было между мной и Луисом, все, чем мы были друг для друга…
– Были? Ты что, не видишься с ним?
– Вижусь. Таи же часто, как и раньше, и он относится но мне с любовью.
– Что же тогда?..
– Лиззи, я знаю его и знаю себя. Я знала, на что шла, и сделала это. Теперь мне страшно, но я вся в ожидании. Я думаю, что поступила правильно и одновременно неправильно. Ты меня понимаешь?
– Да, – прошептала Лиззи. Она сжала трубку. – Могу… Могу ли я помочь тебе чем-то?
– Что ты имеешь в виду?
– Я не знаю точно, – ответила Лиззи, лихорадочно прокручивая в голове разные мысли. – Ну, я имею в виду помощь во время беременности, при родах. У тебя срок когда? Ты будешь рожать в Бате?
– Не думаю…
– Но в Лондоне будет тан холодно.
– Думаю, и не в Лондоне.
– Тогда?..
– Наверное, я буду рожать в Испании, – сказала Фрэнсис, – в Севилье.
Лиззи так и ахнула.
– Но почему? Ты сошла с ума!
– Не говори глупостей. В Испании отличные больницы. Там рождается много детей.
– Я не это имею в виду, – снова закричала Лиззи. Она стояла на полу на четвереньках, и трубка у ее уха почти касалась паласа. – Я имею в виду, тан далеко, вдали от нас, вдали от твоей семьи.
– Но это же не ваш ребенок, – спокойно заметила Фрэнсис, – это ребенок мой и Луиса.
– Но Луис не хочет его!
Повисла короткая пауза. Затем Фрэнсис спокойно проговорила:
– Он не хочет, чтобы я рожала, а это не одно и то же.
– О, Фрэнсис, – простонала Лиззи. Она устала и уже ничего не понимала. – О, Фрэнсис, с тобой все в порядке?
– Я не знаю, – ответила Фрэнсис. Голос у нее был напряженный, как будто она сдерживала слезы. – Я правда не знаю. – Она помолчала, затем добавила: – Просто я люблю его. Любила всегда. Просто люблю.
И положила трубку.
Роберт, зевая и перебарывая усталость, но сосредоточенный и серьезный, хотел узнать, что сказала Фрэнсис. Лиззи с трудом смогла ответить ему что-либо вразумительное. Она сообщила, что Фрэнсис даже не думает об аборте и, наверное, будет рожать в Испании. Тут она замолчала. Роберт подождал немного, затем вежливо спросил, не обидится ли она, если он отправится спать. Лиззи кивнула и автоматически подняла лицо для поцелуя. Роберт поцеловал ее в щеку. Потом он ушел, а она осталась на кухне, приготовила чай и принялась пить его, вновь и вновь прокручивая в голове то, что услышала от Фрэнсис. И делала она это не только из заботы о сестре, но из инстинктивного желания освободиться от ужасного скрипучего голоса, который все повторял внутри нее с занудливым постоянством: „У тебя дети, у тебя дети, у тебя дети…"
ГЛАВА 18
– Нет, – твердо сказала она, – вам пора приниматься за работу. Я не настолько наивна, чтобы не понимать, что вы хотите сказать. И вам не следует это говорить. Тем более когда ее нет здесь. И я уже говорила вам об этом.
– Извини, – пробормотал Роберт. У него вдруг странно заныло сердце, как будто туда перекинулась головная боль. – Ты совершенно права. Я буду в офисе, если понадоблюсь.
Она кивнула, и ее волосы мягко качнулись. Дженни боялась встретиться с ним глазами.
– Хорошо… Когда он открыл дверь офиса, внутри уже заливался звонком его прямой телефон, номер которого был известен только в школах, где учились дети, Фрэнсис, Барбаре и Уильяму, а также самым близким партнерам и клиентам.
– Роберт Мидлтон, – сказал он в трубку.
– Мистер Мидлтон? О, мистер Мидлтон! Это миссис Кернс из начальной школы Ленгуорта. Боюсь, вам нужно сейчас же подъехать сюда и забрать Сэма. У него сыпь. По-моему, это ветрянка. Он говорит, что у его старшего брата сейчас тоже ветрянка.
– Да, это тан.
– Мистер Мидлтон, вы знаете, требования карантина такие жесткие…
– Да.
– В соответствии с ними все дети, имевшие контакты с Сэмом…
– Я понимаю, миссис Кернс. Мне жаль, что так получилось.
– Значит, вы сейчас подъедете?
– Я постараюсь приехать как можно скорее.
– Думаю, будет лучше, если вы заберете и Дэйви.
– Да, миссис Кернс.
Когда Лиззи вернулась домой, Алистер все еще оставался по-прежнему укутанным, как мумия, а Сэм лежал голый на диване. Он сказал, что не может надеть ни пижаму, ни даже футболку, поскольку все тело у него чешется. По его словам, он не мог сдвинуть ноги или прижать руки к телу, потому что тогда боль становилась невыносимой и ему приходилось стонать. Он и стонал, чтобы, видимо, подкрепить свои слова перед Лиззи. На кухне Гарриет ела морковку и читала журнал для подростков. На ней были темные очки, поскольку у нее болела голова (а разве не с головной боли начинается ветрянка?). В ванной Роберт купал Дэйви, который уверял, что нашел язвочку у себя на коленке, и поэтому просил, чтобы его не оставляли одного в темноте, закутанного в простыни, полотенца и платки.
Лиззи села в ванной на закрытую крышку унитаза и сняла туфли.
– Что же нам делать?
– Перемочь все это, – глухо проговорил Роберт, намыливая Дэйви спину.
– Давай, я домою, – предложила Лиззи. – Ты мог бы заняться ужином.
– Нет.
– Тогда ужином займусь я. Что у нас там есть?
– То, что ты купила.
– Я ничего не купила. Я работаю до половины шестого, и ты знаешь об этом. А все магазины именно в это время и закрываются.
– Значит, у нас ничего нет.
– Нет продуктов? – прошептал Дэйви. Он посмотрел на свою коленку. – Там правда дергает.
– У тебя нет ветрянки, – терпеливо сказал Роберт.
– Там должно быть немного пиццы, – проговорила Лиззи, вставая.
– Раз ты говоришь, значит, должно быть.
– Что у тебя с настроением?
Роберт ничего не ответил. Он поднял Дэйви, чтобы помыть ему попку.
– Я весь день звонила по телефону с напоминанием об оплате счетов за семестр, – попыталась объяснить Лиззи. – Как проклятая, весь день. Больше ничего не успела. Это было милое занятие – выдавать звонок за звонком родителям, которые постоянно заняты на совещаниях, или же их телефоны просто не отвечают. – Она переступила через ноги Роберта и вдруг почувствовала такую усталость, что чуть не упала. – Я не виновата, – сказала она, и ее голос задрожал, – что все подхватили ветрянку.
– Я этого и не говорил.
– Но ты подразумевал это.
– Иди и займись ужином. – Роберт вынул Дэйви из ванны, держа его, как младенца, а не как мальчика. Так подумал Дэйви. Он вывернулся из рун отца и схватил полотенце.
– Я сам!
– Как хочешь.
– Роберт, – проговорила Лиззи, глядя на них сверху вниз, – ну чего мы с тобой все время пикируемся?
Он посмотрел на нее без всякого сочувствия. Затем отвернулся к Дэйви и, вытирая тому ноги уголком полотенца, сказал:
– Что за дурацкий вопрос? Как будто ты сама не понимаешь.
На следующий день Лиззи позвонила в Уэстондэйл и сказала, что не выйдет на работу, потому что двое ее детей заболели ветрянкой, а еще один из оставшихся двух, если не оба, тоже может в любой момент заболеть. Миссис Дриздейл, ответившая ей по телефону, неискренне, как показалось Лиззи, посочувствовала и сказала, что попросит Фриду Мэйсон заместить ее на несколько дней. Лиззи чуть не заревела. Она представила себе Фриду Мэйсон, беспощадно губящую за три дня все, что сделала Лиззи за три семестра, вновь развешивающую те ужасные занавески, намеренно засовывающую в принтер скрепленные степлером бумаги и возрождающую к жизни скандалы с родителями, погасить которые Лиззи смогла лишь год спустя.
– А не могли бы вы взять на время кого-нибудь из агентства по трудоустройству? Не будет ли неудобно просить Фриду теперь, когда она уже уволилась?
Миссис Дриздейл твердо ответила:
– Напротив, она же – член семьи Уэстондэйла и всегда им останется. Она будет очень польщена.
„Конечно, – сказала себе Лиззи, – конечно будет!" Она закричала пустой кухне:
– Она окажется в своей проклятой стихии!
– Разве не похоже на штаны для кун-фу? – спросил Дэйви, входя в кухню в одних штанах от своей пижамы.
– Что?
Дэйви высоко пнул воздух ногой и сжал кулаки.
– Вот тан. Раз, два…
– Да, вполне. – Она взглянула на него. – Если уж ты собираешься заболеть ветрянкой, то не мог бы поторопиться с этим?
К обеду Дэйви заболел. Стоял жаркий день. Один из сумасшедших жарких дней начала лета. И, когда Лиззи раскрыла окна в квартире, шум уличного движения и гарь от автомашин ворвались в дом, словно коричневый туман. Сэм включил телевизор намного громче обычного, утверждая, что оглох от ветрянки и из-за грохота транспорта ничего не слышит. Он задернул шторы, так как Алистер сказал, что если он этого не сделает, то вдобавок ко всему еще и ослепнет. Они с Дэйви растянулись в полутьме перед мерцающим экраном и смотрели старый фильм с Гретой Гарбо, все время вздыхая и почесываясь. За одной из закрытых дверей находился в своем обычном расположении духа Алистер, хотя, как сказала Гарриет, его сыпь понемногу успокаивалась. За другой дверью сама Гарриет красила ногти поочередно черным и красным лаком и представляла, что однажды Фрейзер Прингл посмотрит на нее так же, как смотрит теперь на ее бывшую лучшую подругу, а теперь главную соперницу Хизер Уэстон. Лиззи тщательно приготовила для детей обед, состоявший из тонко нарезанной и поджаренной ветчины, молодого картофеля и зеленого горошка. Все отказались есть, тяжело вздыхая и вопрошая, почему им не предложат гамбургеров. Затем появился похожий на тень Пимлот, видимо, посланный матерью для того, чтобы заразиться ветрянкой и переболеть ею одновременно со всеми, отделавшись от нее раз и навсегда. Увидев Сэма, он немедленно разделся догола, обнажив зеленоватое, бледное тело, вид которого навел Лиззи на мысль о скрытых под землей побегах вьюна. Все это привело ее в состояние стресса. Она ясно поняла, что не нуждается в голом Пимлоте рядом с Сэмом или Дэйви, и, едва не теряя самообладание, приказала ему мигом одеться и выметаться из квартиры. Он выскользнул из дома, бурча себе что-то под нос, а его глаза с обычно отсутствующим взглядом злобно буравили ее. Когда он исчез, Лиззи, во власти инстинкта самосохранения, уселась на лестнице, чтобы не допустить его возвращения. И тут она вдруг разрыдалась – от напряжения, усталости, разочарования и смущения. В таком состоянии ее и застала Дженни, когда поднялась в квартиру Мидлтонов во время затишья в магазине, чтобы чем-нибудь помочь.
Дженни сразу же взяла все в свои руки. Она сказала, что в течение нескольких следующих дней Роберт будет заниматься магазином, она займется детьми, а Лиззи должна отправиться в Уэстондэйл.
– Но я не могу допустить, чтобы ты нянчилась с моими детьми, – ответила Лиззи.
– Почему нет?
– Потому что это несправедливо, это не твои проблемы…
– Поэтому-то мне и легче этим заниматься, – ответила Дженни.
Она вытащила Алистера из его простыни и из постели, заставила его одеться, а на Сэма и Дэйви натянула футболки, затем организовала детям регулярное питание, и, хотя ее пища не была какой-то особенной, дети съедали все с неожиданным послушанием.
Во время перерыва на ленч Роберт на час поднимался наверх, а она занимала его место в магазине. В половине четвертого каждый день она забирала Тоби из школы и возвращалась к Мидлтонам, оставаясь у них до прихода Лиззи. Роберт и Лиззи, переполненные благодарностью, едва не виляли перед ней хвостом, но она не принимала никаких „спасибо".
– Мне это нравится. Каждому человеку нравится, когда в нем испытывают нужду, разве нет? В экстремальных ситуациях всегда есть что-то захватывающее. Просто позвольте мне продолжать делать все это.
И они согласились. Они позволили ей заниматься их детьми, мыть пол на кухне, гладить рубашки и простыни и оставлять в холодильнике на ужин суп и салат. Они позволили ей все это, так что Лиззи, без всяких взаимных жалоб и обвинений, спокойно ездила в Уэстондэйл и работала там, не мучимая больше неотступным, как мигрень, чувством вины. Теперь и Роберт мог целиком посвятить себя работе в магазине, не испытывая давящего бремени домашних обязанностей и отчаяния, оттого что на них не хватало времени, которое накапливалось в нем, подобно приближению бури. Они позволили ей заниматься этим, поскольку сделать это было так просто, а они были такими уставшими и разбитыми после нескольких месяцев пребывания в состоянии стресса, и любое облегчение в жизни казалось им нежданной каплей воды в пустыне.
И вот однажды Роберт вернулся из магазина после закрытия, а Лиззи задерживалась на работе, и он, к вящему удивлению, обнаружил всех пятерых детей, Тоби и четверых собственных, мирно сидящими в гостиной перед выключенным телевизором.
– А где Дженни?
– Моет ванную, – ответила Гарриет.
– Почему ты ей не помогаешь?
– Я предложила помощь, но она отказалась, так как я переписываю для нее этот кулинарный рецепт.
Роберт вошел в ванную. Дженни стояла босыми ногами в ванне, до блеска натирая кафель на стене.
– Дженни, прекрати это, я прошу тебя, прекрати! Она с улыбкой ответила:
– Нет, я уже почти закончила. Роберт подался вперед.
– Не нужно этого, мы же не собираемся превратить тебя в нашу рабыню.
Он обнял ее и поднял из ванны. Она с трудом выдохнула:
– Прекратите, Роберт!
– Что прекратить?
Дженни посмотрела на него широко раскрытыми глазами. Она опустила вниз руки, в одной из которых до сих пор сжимала тряпку, чтобы оттолкнуть его, но он оказался проворнее, притянул ее к себе и поцеловал в губы.
И тут Лиззи крикнула от двери ванной:
– Я вернулась!
– Я никогда раньше ее не целовал, – устало сказал Роберт бесцветным голосом, каким говорит человек, повторяющий одно и то же в сотый раз. – Я никогда больше не стал бы ее целовать. Я не люблю ее, я люблю тебя, просто я почувствовал себя переполненным благодарностью, потому что она поддержала меня.
Лиззи стояла у окна их спальни, выходившего на заброшенные фабричные дворы. Заходящее солнце освещало кучи битых кирпичей, прогнивший забор и островки молодых сорняков. Она оперлась на подоконник и смотрела на улицу.
– Что значит „поддержала" тебя?
Роберт сидел на краешке кровати, подперев голову руками.
– Поддержала, будучи такой, черт побери, обычной, такой упоительно, восхитительно нормальной!
– Что ты имеешь в виду? – вновь спросила Лиззи.
– Ты прекрасно знаешь.
– Она не такая, как я…
– Не такая, как ты сейчас.
Лиззи сбросила туфли и оттолкнула их назад ногой.
– И сколько времени ты собирался целовать ее?
– Я не строил таких планов!
– Не кричи.
– Это ты вынуждаешь меня кричать. Я не собирался делать этого, это никогда не приходило мне в голову. Это был порыв. Порыв, порожденный стыдом и чувством благодарности при виде того, как она моет нашу чертову ванную. Боже праведный! Зачем я это сделал? Ты никогда даже представить себе не сможешь, как бы мне хотелось, чтобы этого не произошло. Я вывел из душевного равновесия и ее, и тебя, и себя. И все из-за ерунды.
– Из-за ерунды?
– Я поцеловал ее, не имея в виду сексуальных мотивов! – вскричал Роберт, резко выпрямляясь на кровати. Его глаза горели. – Я поцеловал ее, потому что испытывал чувство стыда и благодарности, как и ты чувствовала бы себя на моем месте.
В комнате повисла долгая пауза. Лиззи продолжала смотреть в окно. Немного погодя она повернулась и упала на кровать рядом с ним. Он ожидал, что она сейчас скажет что-нибудь злое или горестное, но она произнесла лишь только:
– Я понимаю.
– Что?
– Мне стыдно. И я благодарна тому, что случилось. Роберт застонал и отодвинулся от нее.
– Ты опять за свое.
– Мама! – закричала Гарриет за дверью.
– Что?
– Телефон! Фрэнсис звонит! Лиззи рывком села на кровати.
– Фрэнсис? Откуда? Откуда она звонит?
– Без понятия, – ответила Гарриет. Ее голос удалялся по коридору.
– Сейчас приду, – сказала Лиззи, выбегая из спальни.
Роберт что-то проворчал. Он закрыл глаза. Он готов был дать себе сильного пинка. Какой черт дернул его?! Надо же быть таким смешным, таким нелепым, чтобы поцеловать Дженни. И поцелуй-то вышел каким-то смешным, детским: ее сухие губы плотно сомкнуты, а над ними в сердитом изумлении застыли ее широко раскрытые глаза.
„Дьявол, – подумал он, ударяя кулаком по подушке, – неужели я стал таким противным? Неужели мой поцелуй настолько отвратителен, что его жертва должна убегать сломя голову, будто ее изнасиловали? Ведь Дженни убежала. Она словно обезумела от горя. Она подхватила свою сумочку, Тоби и его рюкзак со спортивными принадлежностями и почти с плачем убежала из квартиры".
У Роберта осталось неясное чувство, будто он сильно обидел ее. Но что значит обидел? Обидел ее лично? Ее принципы? Ее достоинство? Когда она убегала, то почти ничего не сказала, только несколько бессвязных слов извинения перед Лиззи и фразу: „Ничего не было, ничего не было, я бы никогда не смогла…" „Не волнуйся", – сказала ей Лиззи, сама ошарашенная ситуацией. Не волнуйся о чем? Не волнуйся, я ничего плохого о тебе не думаю? Не волнуйся, мой муж не умеет целоваться? О Боже, неужели мне недостаточно всех наших неприятностей, чтобы еще выглядеть перед всеми таким дураком?
Дверь снова открылась. Лиззи вошла очень тихо и так же тихо прикрыла за собой дверь. Она присела на самый краешек кровати, как можно дальше от Роберта, и сложила руки на коленях.
– Я позвоню Фрэнсис позже, когда все дети улягутся и когда они не будут донимать жалобами на то, как им плохо.
Роберт сел на кровати. Он посмотрел на Лиззи. Она была бледной как полотно.
– Лиззи?
– Со мной все в порядке. – Она дотронулась рукой до лба, будто проверяя, на месте ли ее голова. – Понимаешь, дело всего лишь в том, что Фрэнсис беременна.
– Беременна?
– Да, беременна. – Она посмотрела на него прямым, открытым взглядом. – Это, по-моему, намного серьезнее, чем наше с тобой происшествие.
Много позже Лиззи сидела на кухне, вертя в руках третью чашку чая, которую она сама приготовила себе, но, кажется, была уже не в состоянии выпить. Роберт уже лег. Она ходила в спальню посмотреть на него. Он спал на спине, откинув по привычке руку на подушку. Даже во сне он выглядел изможденным, как будто и сон не мог полностью освободить его от усталости, а давал ему лишь короткое, неполное отдохновение. Лиззи смотрела на него с чувством легкой зависти: как легко умеют мужчины уходить в сон, включая забвение тан же просто, как выключаешь свет. Она на протяжении всей своей жизни с Робертом наблюдала это в нем, когда он так легко отключался от нападок и попреков Барбары. Она видела это и в Алистере, который умел пользоваться своей кушеткой, для того чтобы спасаться от самого себя, от того, что ему уже тринадцать.
„Мне кажется, что я уже никогда не смогу заснуть, – подумала Лиззи, глядя на Роберта. – Каждый нерв натянут, но угрюмо бодрствует".
Она вернулась на кухню и включила электрический чайник. Она сделала это чисто автоматически, так же, как она могла бы включить стиральную машину или утюг. Почему люди всегда прибегают к помощи чая, когда их мысли разбросаны, словно перья из подушки? Что же они делали в таких ситуациях, до того как появился чай? Наверное, успокаивали себя бокалом медового напитка. Интересно, они действительно делали его из меда? И почему это Фрэнсис, будучи беременной уже три месяца, никому ничего не говорила, даже мне?
– Я хотела забеременеть, – сказала Фрэнсис Лиззи во время их второго разговора. – Хотела. Я хотела ребенка от Луиса, но мне кажется, что обоих заполучить не удастся.
– Но ты же знала, – закричала Лиззи, – ты же знала его настрой! Ты знала, как он среагирует! Я, конечно, не понимаю, как можно любить человека, настроенного таким образом, но ты, кажется, его любишь. Он же ясно высказывал свою позицию.
– Да, это тан. А что касается любви, настоящей любви, то когда любишь так, как я люблю его, то привыкаешь подстраиваться под такие качества любимого, которые раздражали бы тебя в любом другом человеке. Такие вот дела…
– Да, – тихо произнесла Лиззи, как будто ее одернули. Она сидела на паласе в гостиной в ночной рубашке, а телефон стоял на диване. Фрэнсис сказала, что тоже сидит на полу в своей спальне в Фулхеме и что на ней пижама Луиса и она теперь часто ее надевает, так как ей это нравится. – А он… – начала было Лиззи и осеклась.
– Что?
– Он просил тебя сделать аборт?
– Нет, – сразу ответила Фрэнсис.
– А сама ты не собираешься? Странно, но мы с тобой никогда об этом не говорили.
– Если я сделаю аборт, – заявила Фрэнсис, – то предам забвению все, что было между мной и Луисом, все, чем мы были друг для друга…
– Были? Ты что, не видишься с ним?
– Вижусь. Таи же часто, как и раньше, и он относится но мне с любовью.
– Что же тогда?..
– Лиззи, я знаю его и знаю себя. Я знала, на что шла, и сделала это. Теперь мне страшно, но я вся в ожидании. Я думаю, что поступила правильно и одновременно неправильно. Ты меня понимаешь?
– Да, – прошептала Лиззи. Она сжала трубку. – Могу… Могу ли я помочь тебе чем-то?
– Что ты имеешь в виду?
– Я не знаю точно, – ответила Лиззи, лихорадочно прокручивая в голове разные мысли. – Ну, я имею в виду помощь во время беременности, при родах. У тебя срок когда? Ты будешь рожать в Бате?
– Не думаю…
– Но в Лондоне будет тан холодно.
– Думаю, и не в Лондоне.
– Тогда?..
– Наверное, я буду рожать в Испании, – сказала Фрэнсис, – в Севилье.
Лиззи так и ахнула.
– Но почему? Ты сошла с ума!
– Не говори глупостей. В Испании отличные больницы. Там рождается много детей.
– Я не это имею в виду, – снова закричала Лиззи. Она стояла на полу на четвереньках, и трубка у ее уха почти касалась паласа. – Я имею в виду, тан далеко, вдали от нас, вдали от твоей семьи.
– Но это же не ваш ребенок, – спокойно заметила Фрэнсис, – это ребенок мой и Луиса.
– Но Луис не хочет его!
Повисла короткая пауза. Затем Фрэнсис спокойно проговорила:
– Он не хочет, чтобы я рожала, а это не одно и то же.
– О, Фрэнсис, – простонала Лиззи. Она устала и уже ничего не понимала. – О, Фрэнсис, с тобой все в порядке?
– Я не знаю, – ответила Фрэнсис. Голос у нее был напряженный, как будто она сдерживала слезы. – Я правда не знаю. – Она помолчала, затем добавила: – Просто я люблю его. Любила всегда. Просто люблю.
И положила трубку.
Роберт, зевая и перебарывая усталость, но сосредоточенный и серьезный, хотел узнать, что сказала Фрэнсис. Лиззи с трудом смогла ответить ему что-либо вразумительное. Она сообщила, что Фрэнсис даже не думает об аборте и, наверное, будет рожать в Испании. Тут она замолчала. Роберт подождал немного, затем вежливо спросил, не обидится ли она, если он отправится спать. Лиззи кивнула и автоматически подняла лицо для поцелуя. Роберт поцеловал ее в щеку. Потом он ушел, а она осталась на кухне, приготовила чай и принялась пить его, вновь и вновь прокручивая в голове то, что услышала от Фрэнсис. И делала она это не только из заботы о сестре, но из инстинктивного желания освободиться от ужасного скрипучего голоса, который все повторял внутри нее с занудливым постоянством: „У тебя дети, у тебя дети, у тебя дети…"
ГЛАВА 18
Стояла ужасная жара. Даже в темных, пещерообразных пространствах между домами она накрывала вас, словно кутала в одеяло. На июльских же улицах, где не было ни ветерка за исключением редких капризных порывов, которые, казалось, имели целью лишь бросить песок вам в глаза, дышать становилось просто невозможно.
Шахта лифта была украшена коваными лилиями и листьями акации, на стенах – позолота. Типично испанский стиль, подумала Фрэнсис, тяжелый, претенциозный, немного смешной, но впечатляющий. Рядом со складывающимися дверями имелась панель со светящимися кнопками, и возле каждой были прикреплены аккуратные бронзовые таблички с выгравированными на них фамилиями: Доктор Лурдес Пиза; сеньор и сеньора Лоронецо; Мария Луиза Фернандес Пресиоса; профессор X. и доктор А.Мария де Мена. Фрэнсис сосчитала про себя до трех и нажала кнопку.
Из маленького динамика послышался слабый щелчок, затем женский голос сказал:
– ? Dida! [13]
– Доктор Ана де Мена дома? – спросила Фрэнсис. – Доктор Ана де Мена.
Голос в динамике на секунду задумался.
– ? Qui?n habla? [14]
– Фрэнсис. Фрэнсис Шор.
– Я узнаю.
Фрэнсис ждала в темном подъезде у маленькой решетки динамика. С одной стороны от нее была полупрозрачная дверь, выходившая на раскаленную улицу. С другой – маленький арочный коридор, ведший к двери комнаты консьержки. Эта дверь была приоткрыта и удерживалась в таком положении подставленным под нее пластиковым ведром, видимо, для того чтобы дать доступ в комнату хоть какому-то ветерку. Из ведра медленно появилась морда полосатой кошки, которая с любопытством, но не слишком дружелюбно в течение нескольких секунд разглядывала Фрэнсис. Затем морда опять исчезла в ведре. Динамик снова щелкнул.
– Фрэнсис? Фрэнсис, я отправляю вам лифт.
– Спасибо.
Большая кабина медленно поползла вниз внутри лифтовой шахты. Вздрогнув, она остановилась вровень с Фрэнсис, позволив ей открыть две пары дверей и войти внутрь. Интерьер кабины был украшен красным деревом, красиво обрезанными зеркалами и бра в виде языков пламени, укрепленными на позолоченных кронштейнах. Лифт собрался со своими могучими силами и тяжело повлек Фрэнсис вверх на третий этаж, к квартире де Мена.
Ана не поцеловала Фрэнсис. Она взяла ее руку, секунду твердо подержала в своей и отпустила. Ана была одета в желтый льняной летний костюм с короткими рукавами и золотыми пуговицами. Ее волосы, такие гладкие и блестящие, что казались нарисованными, были схвачены сзади черным шелковым платком в белый горошек.
Она провела Фрэнсис в гостиную. Окна комнаты были закрыты от солнца ставнями, и поэтому мебель казалась стаей огромных животных, сгорбившихся на ковре. Только у самых окон оставалась узкая полоска света, умудрившегося прорваться сквозь ставни и вызывающе лежавшего на полу.
Ана сказала:
– Слишком жарко. В июле и августе в Севилье ужасно жарко. Я бы никогда не осталась здесь на лето, если бы не была вынуждена. Хотите сока?
– Да, пожалуйста, – благодарно ответила Фрэнсис.
Она устроилась на диване, на котором сидела, когда Луис приводил ее сюда на обед, на внушительном диване, покрытом декоративной гобеленовой тканью. – Очень мило с вашей стороны, что вы согласились увидеться со мной. Мне следовало позвонить. Не знаю, почему я этого не сделала. Я знаю, что по средам вы не бываете в больнице, поэтому пытаюсь убедить себя, что это порыв.
– Порыв? Увидеться со мной?
– Поговорить с вами. Спросить вас кое о чем. Я имею в виду, после того как я сама расскажу вам кое-что.
Ана подошла к двери гостиной, распахнула ее и крикнула, чтобы принесли напитки. Голос, который говорил с Фрэнсис по домофону, ответил, что сделает это только после того, как завершит дело, которым сейчас занимается.
– Это Мария, – сказала Ана. – Она была няней у Луиса и у меня и пришла сюда, когда я вышла замуж. Упряма как мул! – Ана снова прошла в гостиную и села на диван на противоположном от Фрэнсис краю. – Если она не появится через пять минут, я сама пойду сделаю сок, даже если это выльется в десять минут ее ворчания. Она считает кухню своей вотчиной.
– Ана, – проговорила Фрэнсис.
– Да?
– Ана, я думаю, что мне надо собраться с духом и рассказать вам, зачем я пришла…
– Я тоже так думаю.
Фрэнсис вздохнула. Занятие рассказывать людям о своей беременности должно бы становиться легче по мере приобретения навыка, но, оказывается, это не так. Каждый раз Фрэнсис чувствовала себя, словно испуганный ребенок на краю подкидной доски, стоящий над холодным и бездушным бассейном с зажатым носом, закрытыми глазами и прыгающий только потому, что путь к отступлению уже закрыт.
– Я беременна, – сказала Фрэнсис. – У меня будет ребенок.
Повисла короткая пауза, в течение которой они обе не сделали ни одного движения.
Шахта лифта была украшена коваными лилиями и листьями акации, на стенах – позолота. Типично испанский стиль, подумала Фрэнсис, тяжелый, претенциозный, немного смешной, но впечатляющий. Рядом со складывающимися дверями имелась панель со светящимися кнопками, и возле каждой были прикреплены аккуратные бронзовые таблички с выгравированными на них фамилиями: Доктор Лурдес Пиза; сеньор и сеньора Лоронецо; Мария Луиза Фернандес Пресиоса; профессор X. и доктор А.Мария де Мена. Фрэнсис сосчитала про себя до трех и нажала кнопку.
Из маленького динамика послышался слабый щелчок, затем женский голос сказал:
– ? Dida! [13]
– Доктор Ана де Мена дома? – спросила Фрэнсис. – Доктор Ана де Мена.
Голос в динамике на секунду задумался.
– ? Qui?n habla? [14]
– Фрэнсис. Фрэнсис Шор.
– Я узнаю.
Фрэнсис ждала в темном подъезде у маленькой решетки динамика. С одной стороны от нее была полупрозрачная дверь, выходившая на раскаленную улицу. С другой – маленький арочный коридор, ведший к двери комнаты консьержки. Эта дверь была приоткрыта и удерживалась в таком положении подставленным под нее пластиковым ведром, видимо, для того чтобы дать доступ в комнату хоть какому-то ветерку. Из ведра медленно появилась морда полосатой кошки, которая с любопытством, но не слишком дружелюбно в течение нескольких секунд разглядывала Фрэнсис. Затем морда опять исчезла в ведре. Динамик снова щелкнул.
– Фрэнсис? Фрэнсис, я отправляю вам лифт.
– Спасибо.
Большая кабина медленно поползла вниз внутри лифтовой шахты. Вздрогнув, она остановилась вровень с Фрэнсис, позволив ей открыть две пары дверей и войти внутрь. Интерьер кабины был украшен красным деревом, красиво обрезанными зеркалами и бра в виде языков пламени, укрепленными на позолоченных кронштейнах. Лифт собрался со своими могучими силами и тяжело повлек Фрэнсис вверх на третий этаж, к квартире де Мена.
Ана не поцеловала Фрэнсис. Она взяла ее руку, секунду твердо подержала в своей и отпустила. Ана была одета в желтый льняной летний костюм с короткими рукавами и золотыми пуговицами. Ее волосы, такие гладкие и блестящие, что казались нарисованными, были схвачены сзади черным шелковым платком в белый горошек.
Она провела Фрэнсис в гостиную. Окна комнаты были закрыты от солнца ставнями, и поэтому мебель казалась стаей огромных животных, сгорбившихся на ковре. Только у самых окон оставалась узкая полоска света, умудрившегося прорваться сквозь ставни и вызывающе лежавшего на полу.
Ана сказала:
– Слишком жарко. В июле и августе в Севилье ужасно жарко. Я бы никогда не осталась здесь на лето, если бы не была вынуждена. Хотите сока?
– Да, пожалуйста, – благодарно ответила Фрэнсис.
Она устроилась на диване, на котором сидела, когда Луис приводил ее сюда на обед, на внушительном диване, покрытом декоративной гобеленовой тканью. – Очень мило с вашей стороны, что вы согласились увидеться со мной. Мне следовало позвонить. Не знаю, почему я этого не сделала. Я знаю, что по средам вы не бываете в больнице, поэтому пытаюсь убедить себя, что это порыв.
– Порыв? Увидеться со мной?
– Поговорить с вами. Спросить вас кое о чем. Я имею в виду, после того как я сама расскажу вам кое-что.
Ана подошла к двери гостиной, распахнула ее и крикнула, чтобы принесли напитки. Голос, который говорил с Фрэнсис по домофону, ответил, что сделает это только после того, как завершит дело, которым сейчас занимается.
– Это Мария, – сказала Ана. – Она была няней у Луиса и у меня и пришла сюда, когда я вышла замуж. Упряма как мул! – Ана снова прошла в гостиную и села на диван на противоположном от Фрэнсис краю. – Если она не появится через пять минут, я сама пойду сделаю сок, даже если это выльется в десять минут ее ворчания. Она считает кухню своей вотчиной.
– Ана, – проговорила Фрэнсис.
– Да?
– Ана, я думаю, что мне надо собраться с духом и рассказать вам, зачем я пришла…
– Я тоже так думаю.
Фрэнсис вздохнула. Занятие рассказывать людям о своей беременности должно бы становиться легче по мере приобретения навыка, но, оказывается, это не так. Каждый раз Фрэнсис чувствовала себя, словно испуганный ребенок на краю подкидной доски, стоящий над холодным и бездушным бассейном с зажатым носом, закрытыми глазами и прыгающий только потому, что путь к отступлению уже закрыт.
– Я беременна, – сказала Фрэнсис. – У меня будет ребенок.
Повисла короткая пауза, в течение которой они обе не сделали ни одного движения.