Троллоп Джоанна. Испанский любовник

   – Луис, ты когда-нибудь?..
   – Привозил сюда женщин? Никогда. Это мое убежище. С женщинами я имел дело в Севилье, как правило, с восьми вечера до двух утра. А вот с тобой все не тан. Ты заставила меня нарушить все мои правила.
   – А ты – мои: никаких женатых мужчин, не путать дело с удовольствием…
   – Никаких иностранцев?
   – Конечно, никаких иностранцев.
   – Фрэнсис… – Он под столом сжал коленками ее ногу. – Фрэнсис, я боюсь, что не могу больше ждать ни минуты.
   И теперь вот это. Эта комната, эта темная, украшенная резьбой кровать, белые простыни, шепчущие шторы, это чувство свободы и любви, и дождь, падающий на теплую и темную землю, наполняющий воздух волнующими ароматами. Фрэнсис немного повернулась, подвинула одну руну Луиса так, чтобы не давить на нее, положила другую себе на грудь и заснула.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
СЕНТЯБРЬ

ГЛАВА 11

   В первый день на своей новой работе Лиззи чувствовала себя плохо. Вообще найти работу стоило значительных усилий и времени. Эти поиски оказались для нее обескураживающим опытом, со все усиливавшимся осознанием того, что она, с профессиональной точки зрения, могла рассчитывать только на такую работу, которая оплачивалась бы так низко, что едва ли оправдала затраченные на нее силы и время. Лиззи уже почти отчаялась, но опять же ей помогла своим советом Джулиет.
   – Попробуй школы, – сказала она. – Предложи свои услуги во все частные школы в округе.
   – Чтобы преподавать искусство?
   – Ты могла бы попробовать и это. Но ведь ты разбираешься не только в искусстве, так ведь? Ты можешь быть бухгалтером, можешь печатать на машинке, можешь быть секретарем, ты умеешь обращаться со всеми этими современными машинами.
   Лиззи ужаснулась. Перед ней возник образ секретаря в ее начальной школе – маленькой забитой женщины в очках, сером жакете и в чулках неопределенного серого цвета. Она никогда не улыбалась и относилась к завучу, как к божеству. При общении с ней создавалось впечатление, что она ненавидит девочек, ненавидит всю их энергичность, ум и лежащие перед ними перспективы.
   – Джулиет, я бы не смогла…
   – Сэр Томас Бичем однажды сказал, что должен хотя бы раз попробовать в жизни все, кроме кровосмешения. Работа школьной секретарши кажется мне не таким уж плохим вариантом по сравнению с этим.
   Потом уже Барбара нашла школу.
   – Конечно, она безнадежно старомодна. Девочек там все еще готовят к той же жизни, что была и у их матерей, но чего еще ждать от провинции? Я не думаю, что их отцы читают что-либо кроме газет. Дела в этой школе организованы не лучшим образом. Твой дедушка, видя такое, просто ужаснулся бы.
   Барбара неожиданно проявила к проблеме Лиззи и Роба определенное сочувствие, тем более странное, что вообще-то оно не было ей свойственно. Уильям сразу же захотел одолжить им денег, но Барбара, лучше понимая Роба, отговорила мужа от этого.
   – Положи эти деньги на счет для их детей, если хочешь, но не бери их на поруки. Роберт лишь обидится на тебя, и я не стала бы его винить в этом. В конце концов, свои накопления ты нажил тяжелым трудом, не так ли?
   „Нет, это было не так, – с грустью подумал Уильям. – Роберт работал почти двадцать лет, чтобы создать что-то, что он может теперь потерять. Я же лишь бесцельно шагал по жизни, а хороший маленький кусок, который мне оставили родители, шагал по жизни вместе со мной, как добрая и заботливая няня. Я никогда особенно не беспокоился о деньгах, хотя никогда и не тратил помногу. Так что в целом все в моей жизни сложилось достаточно легко. Мне было бы намного приятнее, если бы я дал деньги Робу и Лиззи, ведь когда-то они все равно будут наполовину их деньгами. Но я понимаю, что мои чувства здесь не главное".
   Джулиет заметила:
   – Роберт и Лиззи еще молоды, им нет и сорока. У них еще есть куча времени для совершенно новой жизни, даже для двух.
   Совершенно новая жизнь Лиззи теперь заключалась для нее в Уэстондэйле. Уэстондэйл принадлежал к такому типу школ, к которому они с Фрэнсис, будучи школьницами, относились с презрением за претензии на аристократичность и слабую, ненасыщенную программу обучения, составители которой никогда и не подумали бы обучать девочек греческому и значительное внимание уделяли преподаванию домоводства. Поразительно, думала Лиззи, что такая школа еще существует в наш век равных возможностей. Но, какой бы старомодной и несовременной она ни была, все же она стояла на своем месте и в ней училось более двухсот девочек, одетых в сине-белую форму, от одиннадцати до восемнадцати лет. Роберт правильно заметил, что если бы школа была более современной, если бы она лучше адаптировалась к нашим временам, то ее руководству и в голову не пришло бы взять Лиззи на работу, так как ее опыт, в глазах многих работодателей, не мог компенсировать недостаток соответствующей квалификации.
   Уэстондэйл был расположен на южных склонах холмов, спускающихся от Ленгуорта к Бату, в двух больших строениях раннего викторианского стиля. Дома стояли в двух отдельных старых садах, соединенные друг с другом переходом из стекла и бетона, построенным еще в пятидесятых годах, и окруженные стоянками для автомобилей (обслуживающий персонал, родители, доставка детей), теннисными кортами, полями для хоккея на траве и запущенными аллеями, обсаженными кустарником, где младшие носились на переменах, а непослушные старшие курили. Позади зданий в один этаж разместились пристроенные дополнительно помещения, собранные из блоков, – изокласс, биологическая лаборатория, классы для занятий географией и музыкой. Они стояли на длинных, похожих на ходули опорах, а к стенам, где не было окон, примыкали навесы для велосипедов, устроенные для тех учеников, кто на велосипедах ездил из города в школу. Создавалось впечатление, что весь школьный комплекс формировался скорее стихийно, чем по какому-то единому плану. Все здания нуждались в покраске. Родители неискренне говорили друг другу, что это была прекрасная школа. Сами девочки относились к ней, как к чему-то скучному, но неизбежному, что необходимо преодолеть, прежде чем рассчитываешь получить что-то более интересное.
   Лиззи была принята на должность помощника секретаря школьной канцелярии и начала работать под началом прежней секретарши, миссис Мэйсон, которой оставалось полгода до пенсии. Как она сказала, она увольнялась, чтобы всецело посвятить себя Гильдии городских женщин, где она стремилась стать председателем.
   – Или в наши дни лучше будет сказать – председательствующей!
   Лиззи молча кивнула. Ей показалось, что эти месяцы, проведенные рядом с миссис Мэйсон в ее пурпурном джемпере и блестящих очках, могут оказаться действительно очень долгими.
   – Как вы узнаете, – говорила миссис Мэйсон, проворно работая пухлыми ручками в ящиках с карточками учеников, – у меня есть своя маленькая система, мои собственные маленькие методы. Мой муж всегда говорит мне: „Твой ум, может, не работает так, как у других, но, по крайней мере, он работает".
   И она весело рассмеялась.
   – Да, – сказала Лиззи.
   Она оглядела канцелярию. Несмотря на ровные линии металлических шкафов и полок, в комнате в целом царила атмосфера благотворительного базара – она до отказа была забита безделушками и какими-то бесформенными вязаными вещами.
   – Я никогда ничего не выбрасываю, – заявила миссис Мэйсон, – как вы скоро сами в этом убедитесь. И я люблю придавать рабочему месту что-то личное. Мой внук сделал вот это, – она указала на кусок желто-красного папье-маше, который мог быть и драконом, и ананасом, и просто куском материала, – а малыши-первоклассники подарили мне вот тот календарь на Рождество. Талантливо, да?
   – Да, – выдавила из себя Лиззи.
   Она рассказала о миссис Мэйсон Роберту, надеясь рассмешить его, но он слишком сильно переживал, что ей пришлось взяться за подобную работу, чтобы почувствовать после такого рассказа что-либо, кроме беспокойства.
   – О, Лиззи! Ты сможешь переносить ее?
   – Конечно. Осталось всего несколько недель, а потом я могу сжечь ее горшки для цветов из папье-маше.
   Она говорила правду. Она беспокоилась не из-за миссис Мэйсон. Миссис Мэйсон была всего лишь временной шуткой, пусть даже и не очень удачной. Волновало Лиззи то, что деньги, которые она будет получать, они не смогут тратить на еду или одежду, а должны будут целиком использовать на выплату процентов по кредиту. Самое худшее было то, что этой суммы, видимо, не будет хватать и на выплату процентов. В глазах Лиззи это было похоже на то, как льют воду в песок, и она приходила в отчаяние, которым не могла поделиться с Робом, потому что он, по какой-то непонятной причине, считал, что именно его следует винить в их затруднительном положении, как будто он мог предвидеть, что время экономического подъема совершенно неожиданно закончится и все их надежды и планы повиснут в неизвестности. Лиззи продолжала настаивать:
   – Это наше дело и наш дом. Я участвовала в наших делах наравне с тобой, ни одно финансовое решение в нашей жизни не принималось односторонне. Если уж на то пошло, я больше тебя хотела иметь Грейндж.
   Легче было ее успокоить, чем ей успокоиться самой. Она не могла достичь спокойствия самостоятельно, но и попросить эмоциональной поддержки у Роба она тоже не могла – из-за этой его склонности винить во всем себя. Охватившие ее беспокойство и страх перед перспективой долгой борьбы, в которой что-то важное будет неизбежно потеряно, становилось все сильнее еще и потому, что впервые в своей жизни она не могла рассказать обо всем Фрэнсис.
   „Я, конечно, могу поговорить с ней, – сказала себе Лиззи, направляясь в свой первый день в Уэстондэйл на подержанной машине, которую они специально для этой цели купили за семьсот фунтов и в которой Лиззи не была уверена, – но смысла в этом не будет, потому что она все равно не услышит меня". Она не слышала ее вот уже четыре месяца, начиная со второй поездки в Испанию, из которой вернулась пылающей и озабоченной. Лиззи никогда прежде не видела ее такой, даже в период прежних увлечений. Лиззи была уверена, что этот, последний, эпизод был тоже всего лишь увлечением.
   – Фрэнсис, ведь вы пробыли вместе всего неделю…
   – Я помню, что вы с Робертом…
   – Но мы были студентами, мы были молодыми, пылкими, безрассудными. Это было совершенно другое. Я так боюсь, что у тебя могут возникнуть неприятности.
   Тогда Фрэнсис перешла в наступление, но в наступление не со злобой, а с какой-то тихой силой.
   – С меня хватит, Лиззи. Хватит твоего мнения, что я в каком-то смысле несостоявшийся человек, что я не могу поддерживать с кем-нибудь серьезные отношения, что я просто стою на месте в ожидании других людей, в особенности тебя, чтобы они завели меня, как заводную игрушку, чтобы пустить ее бежать в выбранном ими направлении. Я влюбилась, Лиззи, действительно влюбилась, впервые в своей жизни, и никто не будет указывать мне, что я должна делать с этой любовью или какие ошибки я могу совершить. Я не просто нашла прекрасного компаньона, не просто нашла интерес и сочувствие к себе, я нашла возлюбленного.
   Лиззи была глубоко потрясена этим, в значительной мере из-за очевидности того, что Фрэнсис обрела бескомпромиссного любовника. Достаточно было одного взгляда на нее – ее кожу, глаза и волосы, не говоря уже о неопределимой, но безошибочно новой согласованности в ее одежде, чтобы понять, что у нее появился любовник. Даже если послушаешь ее с закрытыми глазами, сразу сможешь уловить искрящуюся в ее голосе уверенность, как еще одно доказательство этому.
   Лиззи, конечно, захотелось встретиться с ним, ей хотелось знать о нем все, но Фрэнсис не соглашалась.
   – Пока не надо. Да и времени у него мало. Мы стараемся сейчас видеться каждый уик-энд, но это непросто. Тебе придется подождать.
   – Я тебе тан и говорила, – кипятилась, обращаясь к Уильяму, Барбара. Была Национальная неделя черносливов, и она целиком себя ей посвятила: перед Уильямом стояла угрожающего вида огромная чаша с блестящими ягодами. – Разве я была не права? Ведь когда она уехала на Рождество, я сказала, что здесь замешан мужчина.
   Уильям взял одну черносливину и спрятал ее в карман жакета.
   – Тогда мужчины еще не было.
   – Испанец! Чушь какая-то! Зачем выбирать испанца?
   – Не мы выбираем любовь, она выбирает нас, – задумчиво проговорил Уильям. – Не всегда так, как нам хотелось бы, но в конце концов страсть ведь не предполагает еще и эмоциональные удобства.
   – Страсть! – фыркнула Барбара. Она посмотрела на его чашку с овсянкой. – А где твой чернослив?
   Никто из них не видел Фрэнсис с самого мая. Лиззи совершила один короткий визит в Лондон, но во время беседы Фрэнсис говорила с ней очень жестко и, сама ни разу с тех пор не побывав в Ленгуорте, звонила Лиззи лишь раз в неделю или даже в две, вместо того чтобы звонить каждый день, как она делала раньше.
   – Я думаю, она все время звонит в Испанию, – с раздражением заметила Лиззи.
   – Конечно, – согласился Роберт. – Чего же ты еще ждала? Почему ты не рада за нее?
   – Я рада.
   – Ты занимаешься только тем, что выискиваешь рытвины на их пути.
   – Роберт, их тан много. Он на десять лет старше, он женат, католик, иностранец. Впереди такие неприятности…
   – Может быть, она считает, что они стоят их сегодняшнего счастья? И вообще, почему ты думаешь, что она не способна справиться с этим сама? Разве монополия справляться с проблемами принадлежит тебе одной?
   – Да нет, просто у нас с Фрэнсис обычно одинаковые ощущения.
   – Лиззи! – закричал Роберт, перебивая ее. – Может, ты перестанешь распространяться о Фрэнсис и переключишься на нас? Мы для тебя самое важное, а не она. Помни, что я твой муж, твой компаньон и твой любовник – когда мы дьявольски не устаем, конечно.
   „Проблема в том, – размышляла Лиззи, сжимая руль этой непривычной и тарахтящей машины, способной, казалось, в любой момент просто развалиться на множество гаек, винтиков, шкивов и колес, которые разъедутся в разные стороны, – проблема в том, что я ее ревную. Я должна признать, что ревновала Фрэнсис и раньше, ревновала к ее независимости, когда она казалась такой свободной, а я чувствовала себя такой связанной. Но сейчас моя ревность направлена не на нее. Я не могу собраться с силами даже на то, чтобы представить себе, что завожу роман. Объект моей ревности – он. Я злюсь на него за то, что он пользуется всем ее вниманием и доверием. Особенно сейчас. В конце концов, я почти не просила Фрэнсис о помощи раньше, мне она никогда не требовалась. В общем-то я не прошу о ней и сейчас, но теперь помощь сестры мне пригодилась бы. В этой ужасной ситуации, когда приходится опасаться, что мы можем потерять все, ради чего работали, мне действительно нужна ее поддержка. Я не так уж много и прошу, не тан ли? Всего лишь сочувствия со стороны родной сестры в трудный час. Разве это эгоизм? Разве не естественно инстинктивно тянуться к своей второй половине, к своему второму „я"? Конечно, я хочу, чтобы она была счастлива, я всегда этого хотела, но то, что она делает, слишком опасно. Слишком опасно для ее счастья".
   „Господи, – одернула себя Лиззи, резко повернув руль, чтобы не столкнуться с внезапно появившимся из-за поворота велосипедистом, – может быть, я просто свинья, может быть, я именно то, о чем говорит Роб, а Фрэнсис… о, черт, я сейчас, кажется, зареву, но я не могу плакать, не должна, если не хочу явиться в хозяйство Фриды Мэйсон в свой первый рабочий день с носом, похожим на красный воздушный шар".
   Когда Лиззи подъехала к школе, небольшая автостоянка для учителей была уже полна. Ей пришлось проехать на маленькую парковку, предназначенную для автомобилей родителей учеников младших классов, кстати, очень неудобную для выезда, и оставить машину там. Неожиданно из кустов появился садовник и заявил, что учителям не разрешается ставить здесь свои машины.
   – Я не учительница, – ответила Лиззи, закрывая дверцу, – я из администрации.
   – Миссис Дриздэйл это не понравится.
   Лиззи пропустила его слова мимо ушей. Миссис Дриздэйл, директриса, была крупной, привлекательной женщиной, которая одевалась в алый, бирюзовый и оранжевый цвета, как будто бы заявляя, что не стесняется демонстрировать свои прелести, включая и солидную грудь. Беседу с Лиззи она провела быстро, в покровительственной, все понимающей манере профессионала, сказав, что она целиком полагается на мнение миссис Мэйсон и что одобряет тот факт, что у Лиззи много детей. Почему бы миссис Мидлтон не отдать свою собственную дочь в Уэстондэйл? Лиззи ответила, что ее семья не может позволить себе таких расходов и что общеобразовательная школа Ленгуорта вполне приличная. После этого взгляд миссис Дриздэйл несколько потяжелел, и она проворно выпроводила Лиззи из своего кабинета, сопроводив это звоном браслетов и большим количеством фальшивых улыбок. У Лиззи не создалось впечатления, что миссис Дриздэйл относилась к такому типу директрис, кто станет волноваться из-за парковки автомашины. Ей, видимо, больше был свойствен широкий подход к вопросам.
   – Мне придется доложить о вас, – крикнул садовник.
   Лиззи поспешила прочь от него через полоску пожухлой поздней травы между стоянкой и входной дверью. Поднимаясь по ступеням, она изо всех сил старалась не вспоминать о том, что это ее первый день в качестве наемного работника. „Так надо, – твердо сказала она себе, – я выбрала это, я должна это сделать".
   Фрида Мэйсон организовала для нее неустойчивый столик в углу кабинета и несколько нарочито поставила на него приветственный букет георгинов. Лиззи не переносила георгины.
   – Как мило, – сказала она.
   – Гордость и радость моего мужа. Это его хобби, эти цветочки. Это – „Гордость Берлина", а сладкая маленькая оранжевая – это „Малышка". Лично вам!..
   Дверь кабинета открылась, и вошла девочка. У нее были темные кудрявые волосы и затравленное выражение лица.
   – Джорджина, ты же знаешь, что должна стучаться.
   – Я стучала, – ответила девочка, – я пришла спросить, могу ли позвонить маме, потому что забыла дома скрипку.
   Миссис Мэйсон покачала головой. Она посмотрела на Лиззи.
   – День, когда Джорджина ничего не забудет, будет, несомненно, особенным днем.
   Джорджина выглядела убитой. Она подошла к ближайшему телефону и устало набрала номер. „Она одного с Гарриет возраста, – решила Лиззи, – и, очевидно, судя по ее сутулой фигурке, ненавидит в себе все – от непослушных волос до похожих на жерди ног".
   Миссис Мэйсон шепнула Лиззи:
   – Мы добавляем эти звонки к счетам за учебу Фамилия Фэллоуз, адрес: площадь Сент-Джеймс. Тот шкаф, который побольше. Верхний ящик.
   Джорджина бросила трубку.
   – Никого нет.
   – Бедняжка, – сказала Лиззи, желая помочь девочке, – не могла бы я отвезти тебя домой за твоей скрипкой?
   Миссис Мэйсон выглядела ошарашенной.
   – Нет, – ответила Джорджина.
   – Джорджина!
   – Я хочу сказать, нет, спасибо. Я все равно не готова к уроку.
   – Тогда зачем же…
   – Я должна была попытаться. Мне нужно сказать мистеру Парсонсу, что я пыталась.
   Она поплелась обратно к двери и исчезла за ней. Зазвонил телефон. Миссис Мэйсон бросилась к нему.
   – Уэстондэйл! – Она замолчала, делая Лиззи знак рукой, чтобы та дала ей что-нибудь, чем можно писать. – Если это не чрезвычайная ситуация, миссис Дриздэйл принимает родителей только по вторникам и четвергам с трех до четырех часов. Я постараюсь сделать исключение, мистер Мюррей, но боюсь, что не могу ничего обещать. Могу я записать ваш номер?.. Родители… – сказала она, кладя трубку. – Вы поймете, что они – отрава вашей жизни. Этот папаша хотел видеть миссис Дриздэйл в девять утра, „если вы будете так добры".
   – Может быть, он работает. Может, ему надо отпрашиваться.
   – Если вы спрашиваете меня, то я скажу, что родители в наши дни просто не понимают, что главное – это дети. – Она взглянула на Лиззи. – Ну, а теперь, пока этому типу не взбрело в голову позвонить опять, мы начнем работу.
   Это было длинное и унылое утро. Даже Лиззи, посещавшая с Робертом вечерние курсы бухгалтерского учета, у которой с тех пор выработалась своя особая манера ведения дел, была поражена бездумным трудолюбием, с которым работала миссис Мэйсон. Вся информация в рукописном виде хранилась на гигантском количестве карточек, хотя в углу кабинета стоял маленький компьютер. Когда Лиззи спросила о нем, миссис Мэйсон ответила с каким-то оттенком недовольства, что это был подарок от Ассоциации родителей и что это было очень мило с их стороны, но абсолютно не нужно. Миссис Мэйсон получила подготовку в качестве библиотекаря, и не было ничего в области систематизации информации, что она не смогла бы сделать даже с закрытыми глазами. Лиззи слушала ее, отвечала по телефону на вопросы, на которые сама не знала ответов, непонимающе смотрела на все, что ей показывали, прихлебывая неприятный растворимый кофе, принесенный женщиной в зеленом халате, стараясь при этом не думать о „Галерее" или о протекающей трубе в ванной в Грейндже, насчет которой она забыла позвонить водопроводчику, или о боли, которую, как сказал Алистер, он внезапно почувствовал за завтраком.
   – Какая боль, где?
   – Здесь, – буркнул он, на секунду положив руку на нижнюю часть живота и не отрывая взгляда от комикса, пришедшего вместе с последней воскресной газетой.
   – Давно у тебя там болит?
   – Ну, недели…
   – Недели?!
   – Ну, одна неделя уж точно.
   Роберт тут же заявил, что, если боль сохранится и после школы, он отвезет Алистера к врачу.
   – Но я к тому времени уже вернусь, я сама могу отвезти его.
   – Ты будешь усталой, – сказал Роберт с какой-то решимостью.
   – И ты тоже.
   – Я знаю. Но наш уговор состоит в том, что я теперь больше занимаюсь с детьми. Я обещал, что буду это делать, когда ты начнешь работать.
   – Может, Дженни могла бы нам помочь? – предложила Лиззи.
   Они посмотрели друг на друга.
   – Нам не следует эксплуатировать ее.
   – Я знаю, но она сказала, что была бы рада помочь. Я думаю, ей одиноко.
   В этот момент миссис Мэйсон объявила:
   – Обед у нас будет в учительской.
   – Разве не в столовой, вместе с ученицами?
   – О нет!
   – Я бы хотела обедать вместе с девочками.
   – Как хотите. Тогда лучше было бы поговорить с миссис Дриздэйл.
   – Думаю, что нет нужды беспокоить миссис Дриздэйл из-за таких пустяков.
   Миссис Мэйсон выглядела глубоко обиженной.
   – Я бы не сказала, что создание подобного прецедента является таким уж пустяком.
   В конце концов Лиззи съела свой обед в учительской. Состоял он из пастушьего пирога, моркови, яблочного пудинга, яблоки в котором присутствовали чисто номинально, и сладкого крема из яиц и молока. Разговаривали о девочках, которых она не знала, и проблемах, о которых она не слышала прежде, о результатах последних экзаменов, которые ей были абсолютно неинтересны. Ей предложили воды в пластмассовом стаканчике, а в остальном совершенно не замечали. В какой-то момент мужчина лет сорока в коричневом вельветовом костюме, сидевший рядом с ней и сказавший, что преподает географию, прочитал ей небольшую лекцию о неверной направленности новой общенациональной учебной программы и о зле любой концепции образования, построенной на последовательной оценке знаний, но в остальном вел себя так, будто бы ее не существовало.
   После обеда она ускользнула от миссис Мэйсон, которая, похоже, была готова завести с ней еще один конфиденциальный разговор за еще одной чашкой растворимого кофе, и вышла на улицу. Повсюду кучками стояли девочки и болтали или же вызывающе лежали под полуденным солнцем в расстегнутых у воротничка школьных блузах. К тем, у кого загар был получше, явно относились, как к кинозвездам. Лиззи попыталась заговорить с несколькими из них, объяснив, кто она такая, но, хотя ей отвечали не грубо, все же дали понять, что во время перемен они не общаются с противником, то есть со взрослыми, а после длинных летних каникул у них накопилось много важной информации для передачи друг другу. Лишь одна девочка с умным лицом, читавшая в одиночку, была, казалось, рада поговорить с Лиззи. Она читала „Анну Каренину" и сказала, что книга ее абсолютно очаровала. После нескольких минут легкой болтовни Лиззи сочла правильным отойти и позволить ей вернуться к мукам бедной Анны.
   После полудня Лиззи боролась с зевотой. Ею овладела странная смесь скуки и отчаяния, вызванная не только необходимостью находиться с девяти утра до половины четвертого в маленькой комнатке вместе с миссис Мэйсон (а дважды в неделю даже до половины шестого), но и необходимостью постоянного контроля за собой. Лиззи ни на минуту не должна была забывать, зачем она здесь, и одновременно стараться не вспоминать, как мало ей за это платят. Все это оказалось более изнурительным, чем Лиззи могла предположить. Было очень нелегко оставаться на подхвате, подчиняться темпу и манере работы миссис Мэйсон. К половине четвертого, отягченная непривычно плотным обедом (а с каким желанием все остальные его поглощали!), Лиззи потащилась на выход, в светло-золотой полдень, и увидела заполненные ученицами площадки для игр, а также и безграмотно написанную записку на переднем стекле своей машины, гласившую, что эта стоянка была предназначена исключительно для родителей.
   В начале пятого она добралась до Ленгуорта и отправилась прямо в „Галерею". Там было пусто, лишь несколько покупателей бродили скорее с видом туристов, осматривающих достопримечательности, чем людей, склонных к покупкам. В кафе на верхнем этаже расположились несколько женщин, поглощавших овсяные оладьи, а за столиком в углу сидела Дженни Хардэйкр с Сэмом, Дэйви и своим сыном Тоби, которых, как и было условлено, она забрала из школы.