Страница:
– О, Лиззи! Ну как прошел первый день? – воскликнула Дженни.
Дэйви и Тоби продолжали пить молоко через соломинки, а Сэм, увидев мать, изобразил, что его застрелили, и откинулся назад на своем стуле, закатив глаза и высунув наружу язык.
– Боюсь, это было совершенно ужасно. А где Роб?
– В офисе. Разбирается с образцами новых тканей. Лиззи присела. Сэм подался вперед, намереваясь упасть, подобно мертвому, на ее колени.
– Прекрати, Сэм, – устало сказала Лиззи. Он не обратил на ее слова никакого внимания. – Я не стану рассказывать Робу о том, как ужасно это было, потому что он, бедный, и тан переживает из-за меня.
– Я знаю. Может, потом все наладится?
– Это страшная смесь некомпетентности и мелкого тщеславия. Поднимайся, Сэм. Дженни, как сегодня дела в „Галерее"?
Дженни поморщила носик.
– Так, средне. Утром я чуть было уже не продала стеганое одеяло, но покупательница оказалась из разряда таких, кто говорит что-то типа „мне надо пойти и все обдумать", а потом больше не возвращается.
– Жалко. Магазин заполнен товаром.
– Лиззи… – обратилась к ней Дженни.
– Да, я слушаю тебя.
– Я действительно хочу помочь тебе, ты знаешь. Я не боюсь лишней работы и не жду, чтобы мне платили сверхурочные. Мне было бы приятно почувствовать, что ты полагаешься на меня в домашних делах и с детьми.
– Ты – добрая, ты – наше спасение, но мы не можем нагрузить тебя своими проблемами, – проговорила Лиззи.
Тоби набрал полную трубочку молока из своего стакана и выплюнул его лужицей на стол. Дэйви сделал то же самое. Сэм с завистью смотрел на них.
– Мальчики…
Дженни молча отобрала у Тоби стакан и соломинку. Дэйви посмотрел на Лиззи, ожидая, что она поступит так же, но она этого не сделала.
Дженни тихо сказала Тоби:
– Я больше не возьму тебя с собой, если ты будешь вести себя, как младенец.
Он покраснел и сделал вид, что собирается соскользнуть со стула.
– Сиди спокойно! – прикрикнула на него Дженни. Он тут же сел прямо.
– Как тебе это удается? – с восхищением спросила Лиззи.
– Только из-за того, что он у меня один. Он – это все, о чем я думаю. Вот почему я хочу, чтобы ты больше опиралась на меня. Это было бы жестом доброго отношения ко мне. Благодаря тому, что мне оставил Майн, у меня не так уж плохо с деньгами. Я работаю не ради денег, а ради самой себя.
Дэйви начал водить пальцем по своей молочной лужице, рисуя вокруг нее точки и линии. Не говоря ни слова, Дженни мягко отвела его руку, отставив от него стакан с соломинкой. Сэм воскрес и, глядя на Дженни, поднялся с колен Лиззи. Затем он вернулся на свой стул, пододвинул молоко и стал его аккуратно пить.
– Отлично, – похвалила Лиззи.
– Я не хотела бы вмешиваться, чем-то мешать…
– Ты никогда не помешаешь. Ты не знаешь, Роб занимался Алистером?
– Нет. Может, я…
– У Алистера за завтраком появилась боль в животе, и Роб сказал, что после школы отвезет его к врачу.
Дженни начала подниматься.
– Давай я проверю. Я принесу тебе чашку чая, а то ты выглядишь очень усталой.
– Я готова тебя просто расцеловать.
– Ух ты! – воскликнул Сэм.
– Я могу укусить себя за большой палец на ноге, – похвастался Тоби Дэйви. Тот не проявил никакого интереса.
– Вот и Роб, – сказала Дженни, выпрямляясь.
– Дорогая, – произнес Роберт, нагибаясь, чтобы поцеловать Лиззи, – ну как у тебя сегодня прошло?
– Нормально, – ответила она, – я просто немного устала, так как все для меня было в новинку.
Роберт поднял Дэйви и сел на его стул, посадив сына на колени.
– Я готов поспорить, что ничего нормального там не было. Спорим, что все было ужасно?
– Она говорила, что было ужасно, – вставил Сэм.
– О, Лиззи…
Она погладила его по руке.
– Нет, ничего ужасного, просто я немного поплакалась Дженни.
Роберт улыбнулся, глядя на нее.
– Жаль, я не знал, что ты уже вернулась, а то позвал бы тебя поговорить с Фрэнсис. Лиззи изумленно уставилась на него.
– С Фрэнсис?
– Да, она звонила десять минут назад, спрашивала тебя. Она не знала, что ты начала работать в Уэстондэйле.
– Что она сказала?
– Она спросила, могла бы она приехать в воскресенье на обед.
– Да, конечно…
Роберт пригнул голову и с отсутствующим видом поцеловал Дэйви в макушку.
– Она хочет привезти своего испанца. Познакомить его с нами. Я согласился, и, надеюсь, ты меня не осудишь.
ГЛАВА 12
Дэйви и Тоби продолжали пить молоко через соломинки, а Сэм, увидев мать, изобразил, что его застрелили, и откинулся назад на своем стуле, закатив глаза и высунув наружу язык.
– Боюсь, это было совершенно ужасно. А где Роб?
– В офисе. Разбирается с образцами новых тканей. Лиззи присела. Сэм подался вперед, намереваясь упасть, подобно мертвому, на ее колени.
– Прекрати, Сэм, – устало сказала Лиззи. Он не обратил на ее слова никакого внимания. – Я не стану рассказывать Робу о том, как ужасно это было, потому что он, бедный, и тан переживает из-за меня.
– Я знаю. Может, потом все наладится?
– Это страшная смесь некомпетентности и мелкого тщеславия. Поднимайся, Сэм. Дженни, как сегодня дела в „Галерее"?
Дженни поморщила носик.
– Так, средне. Утром я чуть было уже не продала стеганое одеяло, но покупательница оказалась из разряда таких, кто говорит что-то типа „мне надо пойти и все обдумать", а потом больше не возвращается.
– Жалко. Магазин заполнен товаром.
– Лиззи… – обратилась к ней Дженни.
– Да, я слушаю тебя.
– Я действительно хочу помочь тебе, ты знаешь. Я не боюсь лишней работы и не жду, чтобы мне платили сверхурочные. Мне было бы приятно почувствовать, что ты полагаешься на меня в домашних делах и с детьми.
– Ты – добрая, ты – наше спасение, но мы не можем нагрузить тебя своими проблемами, – проговорила Лиззи.
Тоби набрал полную трубочку молока из своего стакана и выплюнул его лужицей на стол. Дэйви сделал то же самое. Сэм с завистью смотрел на них.
– Мальчики…
Дженни молча отобрала у Тоби стакан и соломинку. Дэйви посмотрел на Лиззи, ожидая, что она поступит так же, но она этого не сделала.
Дженни тихо сказала Тоби:
– Я больше не возьму тебя с собой, если ты будешь вести себя, как младенец.
Он покраснел и сделал вид, что собирается соскользнуть со стула.
– Сиди спокойно! – прикрикнула на него Дженни. Он тут же сел прямо.
– Как тебе это удается? – с восхищением спросила Лиззи.
– Только из-за того, что он у меня один. Он – это все, о чем я думаю. Вот почему я хочу, чтобы ты больше опиралась на меня. Это было бы жестом доброго отношения ко мне. Благодаря тому, что мне оставил Майн, у меня не так уж плохо с деньгами. Я работаю не ради денег, а ради самой себя.
Дэйви начал водить пальцем по своей молочной лужице, рисуя вокруг нее точки и линии. Не говоря ни слова, Дженни мягко отвела его руку, отставив от него стакан с соломинкой. Сэм воскрес и, глядя на Дженни, поднялся с колен Лиззи. Затем он вернулся на свой стул, пододвинул молоко и стал его аккуратно пить.
– Отлично, – похвалила Лиззи.
– Я не хотела бы вмешиваться, чем-то мешать…
– Ты никогда не помешаешь. Ты не знаешь, Роб занимался Алистером?
– Нет. Может, я…
– У Алистера за завтраком появилась боль в животе, и Роб сказал, что после школы отвезет его к врачу.
Дженни начала подниматься.
– Давай я проверю. Я принесу тебе чашку чая, а то ты выглядишь очень усталой.
– Я готова тебя просто расцеловать.
– Ух ты! – воскликнул Сэм.
– Я могу укусить себя за большой палец на ноге, – похвастался Тоби Дэйви. Тот не проявил никакого интереса.
– Вот и Роб, – сказала Дженни, выпрямляясь.
– Дорогая, – произнес Роберт, нагибаясь, чтобы поцеловать Лиззи, – ну как у тебя сегодня прошло?
– Нормально, – ответила она, – я просто немного устала, так как все для меня было в новинку.
Роберт поднял Дэйви и сел на его стул, посадив сына на колени.
– Я готов поспорить, что ничего нормального там не было. Спорим, что все было ужасно?
– Она говорила, что было ужасно, – вставил Сэм.
– О, Лиззи…
Она погладила его по руке.
– Нет, ничего ужасного, просто я немного поплакалась Дженни.
Роберт улыбнулся, глядя на нее.
– Жаль, я не знал, что ты уже вернулась, а то позвал бы тебя поговорить с Фрэнсис. Лиззи изумленно уставилась на него.
– С Фрэнсис?
– Да, она звонила десять минут назад, спрашивала тебя. Она не знала, что ты начала работать в Уэстондэйле.
– Что она сказала?
– Она спросила, могла бы она приехать в воскресенье на обед.
– Да, конечно…
Роберт пригнул голову и с отсутствующим видом поцеловал Дэйви в макушку.
– Она хочет привезти своего испанца. Познакомить его с нами. Я согласился, и, надеюсь, ты меня не осудишь.
ГЛАВА 12
– Готова биться об заклад, что он будет невыносимым, – заявила Гарриет.
Алистер, читавший Дэйви книжку о сове, которая боялась темноты, спросил, не отрывая глаз от страницы:
– Почему?
– Ну, он же иностранец. Вспомни тех французских мальчиков, которых нам пришлось принимать в школе. Они были совершенно несносны.
Алистер начал закручивать пальцами прядь волос у себя на макушке.
– Но он же уже пожилой, как сказала мама.
– Несносность не зависит от возраста, – с презрением проговорила Гарриет. – Она просто есть и все тут. Это как все эти ужасные поэты, патетически бормочущие о первом дуновении весны. А сами все древние, как эти холмы, и все несносные.
Алистер бросил книжку на пол. Сову уговорили вылететь в ночь, и она увидела все лучше, чем днем, так что конец истории был и счастливым, и слабоватым.
– Да, но тетя Фрэнсис, похоже, сильно на него запала.
Гарриет покраснела. Упоминание о любви взволновало ее и создало в душе какой-то беспорядок.
– Это, наверно, будет так неприятно…
– Неприятно что?
– Смотреть на них.
– Ну, тогда не смотри.
Но в действительности Гарриет жаждала посмотреть. Было очевидно, что Фрэнсис занималась сексом с этим невыносимым испанцем, и, поскольку они не были женаты, а секс между супругами, по мнению Гарриет, слишком отталкивающая вещь, чтобы даже думать о нем, это обстоятельство и будоражило, и захватывало. Гарриет несколько раз видела Фрэнсис обнаженной, заходя в ее спальню. Тетка была очень похожа на мать (которую в настоящее время Гарриет ни за что не хотела бы увидеть обнаженной), только она была потоньше и ножа у нее была более гладкой. Гарриет считала, что зады у них были чересчур большими; с ногами все обстояло более-менее нормально; их т… ну, груди, были ужасны, действительно ужасны; ну а если говорить об их… Гарриет сглотнула слюну и развернулась на подоконнике, чтобы выглянуть на улицу. Если она позволит себе представить мужчину, касающегося нагой Фрэнсис, ей просто станет плохо.
– Бабушка говорит, что он, несомненно, богат, – сказал Алистер, пытаясь линейной пододвинуть к себе „Детскую энциклопедию динозавров", которая лежала от него чуть дальше, чем на вытянутую руку.
– Хотелось бы, чтобы и мы были богатыми, – мрачно заметила Гарриет.
Алистер раскрыл энциклопедию. На первой иллюстрации был изображен диплодокус, стоящий в озере. Сэм подрисовал ему красным фломастером очки и бантик на хвосте.
– Я думаю, что это все из-за спада деловой активности. Бизнес вроде нашего неизбежно должен пострадать в первую очередь.
– Почему ты так говоришь?
– Как тан говорю?
– Все эти научности.
Алистер ответил, вернувшись в прежнюю позу в кресле и собираясь читать о размерах мозга диплодокуса:
– Я просто стараюсь аккуратно и правильно использовать английский язык.
Гарриет слезла с подоконника. Она решила поменять свои черные колготки на другие того же цвета. Переступив через вытянутые ноги брата, она с расстановкой сказала:
– Даже если этот испанец и окажется несносным, до тебя ему в этом отношении все равно будет далеко.
Алистер вздохнул. Диплодокус был неразвитым травоядным и, похоже, вполне заслужил свое неизбежное вымирание. Гарриет пересекла детскую комнату, открыла дверь и вышла, громко хлопнув ею.
– Я жду этого с нетерпением, – сказал Луис.
– Тебе не кажется, что все получается как-то чересчур официально?
– Нет, – ответил он, – мне это кажется интересным. Ты же, в конце концов, знакома с моими сыном и сестрой.
Фрэнсис взглянула на Луиса. Он полулежал в кресле рядом с ней, очень спокойный, умиротворенно поглядывая на проносившиеся за окном машины, зеленые просторы Уилтшира и Эйвона. Перед выездом она предложила ему сесть за руль, но он пожал плечами и отказался, заявив, что на этот раз хочет побыть пассажиром.
– Я не думаю, что понравилась твоей сестре. Он сделал неопределенный жест рукой.
– Дай ей время. Она привыкла к моему холостяцкому образу жизни. Боюсь, в Испании найдется еще немало людей, полагающих, что свобода для мужчины и женщины – понятия совершенно разные. И вообще она ведь… – он на секунду замолчал. – По-моему, она была удивлена, что ты – англичанка, что мой выбор пал на иностранку.
– Мне кажется, она была недовольна твоим выбором, – заметила Фрэнсис, переключая скорость перед съездом с шоссе.
– Нет, – ответил Луис, – вовсе нет. Она современная женщина, врач. Ты сама ее видела. Просто она немного сдержанна в начале знакомства.
„Более чем сдержанна", – подумала Фрэнсис. Она вспомнила обед в их квартире в Севилье: темную мебель, накрытый со старомодной церемониальностью стол, саму Ану де Мена в ее смелой, тщательно подогнанной, типично испанской одежде; ее тихого мужа-профессора с длинным и мрачным лицом, как у великомученика. Луис сказал, что у них нет детей, так как Ана решила полностью посвятить себя работе. С их скудным английским и ее слабым испанским они еле-еле высидели тот вечер. Не было никаких шуток. На этот раз даже Луис не был склонен шутить. Но, когда, выйдя от супругов де Мена, они оказались на улице, он обнял ее и почти страстно поцеловал. И очень ее этим удивил, так как никогда раньше он не выказывал на людях своего к ней отношения.
– Она расскажет обо мне твоей матери и матери Хосе?
– Нет, – ответил Луис, – еще с детства мы с Аной привыкли не говорить матери того, о чем можно умолчать. Кроме того, Ана не любит мать Хосе.
У Фрэнсис немного отлегло от сердца.
– А почему не любит?
– Потому что та все время твердит про феминизм, но сама палец о палец не ударит, чтобы попробовать зарабатывать себе на жизнь.
– Ах вот что, – проговорила Фрэнсис, подумав о Барбаре. – А почему у твоей сестры нет детей?
– Ана отказалась от детей ради своего дела – медицины. Она считает, что в этом ее предназначение.
Фрэнсис хотела было спросить: „Ты считаешь, она права?", – но воздержалась. Какой смысл спрашивать, если она заранее знала, что он ответит: „Ана была воспитана нашей матерью. Она узнала об опасностях материнства из первых рук".
Когда Луис сказал это в первый раз, Фрэнсис была не на шутку разозлена, между ними даже возник их первый спор. Заявление Луиса всколыхнуло ее чувства.
– Ты просто не знаешь, о чем говоришь! Ты не можешь судить о всех матерях мира только по тому, что не любишь свою собственную мать и больше не любишь мать Хосе. Ты ничего об этом не знаешь!
– Знаю, и достаточно, – парировал он.
– Что ты имеешь в виду?
– Я имею в виду, – сказал он, схватив ее за запястье, – я имею в виду, что, становясь матерями, все женщины меняются. Они перестают быть самими собой, перестают мыслить свободно и независимо. Их волнует одна-единственная мысль – о детях. Они становятся одержимыми…
– Совершеннейшая чушь! Я никогда еще не слышала ничего подобного! Возьми Лиззи…
– Лиззи?
– Да, мою сестру, близняшку. У нее четверо детей, и они не извратили ее жизнь…
– Я не употреблял слово „извратить".
– Ты подразумевал это.
– Я хотел бы познакомиться с Лиззи. Мне хотелось бы узнать твою сестру.
„О, эта любовь, – подумала тогда Фрэнсис, – эта любовь, заставляющая обожать человека, с которым у тебя обнаруживаются такие различия, равно как и совпадения во взглядах. И с которым могут возникать такие моменты единения. Временами это убивает, но в большинстве своем волнует и возбуждает, дает тебе жизненную энергию. И ты чувствуешь себя, словно дом, некогда запертый и унылый, а ныне распахнувший все свои окна и двери навстречу солнцу".
– Ты сможешь познакомиться с ней, – медленно проговорила Фрэнсис. – Я познакомлю вас, но лишь при условии, что ты будешь помнить, как я люблю ее.
– Я никогда бы не забыл этого.
„Теперь это так легко – любить всех, – размышляла Фрэнсис, сжимая руль, – легко и просто". Она ощущала себя переполненной любовью, как будто вдруг натолкнулась на неограниченный источник ее запасов. Она купалась в любви, могла бросать ее полными пригоршнями, как конфетти на свадьбе, одаривая всех. Уже четыре месяца она с Луисом, и до сих пор ее охватывает ощущение немыслимого счастья. Хотя бы уже оттого, что сейчас он находится здесь, рядом, в машине, и только ради нее и для нее.
– Осталось всего три мили, – сказала она.
Луис повернулся и посмотрел на нее долгим, внимательным взглядом. Затем протянул руну и легко коснулся ее щеки.
– Моя Фрэнсис, – проговорил он.
Лиззи предполагала, что Луис будет смуглым и довольно плотным, не таким высоким и романтически выглядящим, как Роберт, и, конечно, весьма зрелого возраста. И все ее ожидания, как она отметила не без удовольствия, оправдались. Но чего она не могла предположить, так это того, что он окажется таким привлекательным мужчиной. Что касается Луиса, то он знал, что Лиззи будет очень похожей на Фрэнсис. Убедившись в этом, он в то же время с удивлением отметил, насколько невероятным было то, что при таком физическом сходстве в Лиззи, собственно, не было ничего от Фрэнсис. Улыбаясь Лиззи, он подумал, что ему едва ли пришла бы мысль лечь с такой женщиной в постель.
– Боюсь, – сказала Лиззи, – что нам следует стыдиться того любопытства, с каким мы ждали встречи с вами.
– То же самое должен чувствовать и я, – признался Луис. – Ведь раньше я никогда не был близко знаком с близняшками. А как зовут всех этих детей?
– Сэм говорит, что у вас часы „Ролекс", – крикнул Дэйви.
– Дэйви!
– Сэм прав, – улыбнулся Луис. – Это кто же из вас Сэм?
– Вот он, – сказал Дэйви, указывая на кучу подушек на диване, из которой торчали две ноги.
– Думаю, он просто не умеет себя вести, – заявил Алистер. – И, думаю, виноваты в этом мои родители.
– А кто ты?
– Алистер.
– А ты, значит, Гарриет? – сказал Луис, поворачиваясь к Гарриет, покрасневшей до корней волос.
– Как видите, Фрэнсис у нас – особенная тетя, – проговорила Лиззи.
– Я и сам прекрасно знаю, что она особенная, – улыбнулся Луис.
– У меня тоже должен был быть близнец, – вставил Алистер, – но он умер. А жаль, ведь если бы он остался жив, то мне не пришлось бы знаться с Сэмом. Я имею в виду, что Сэма просто не было бы на свете. Неплохая мысль, с любой точки зрения…
– Довольно, – оборвал его Роберт. Он старался не смотреть на Фрэнсис. На ней была красная блузка – красная! на Фрэнсис! – и черные брюки. Ее волосы стали длиннее и светлее, а ноги без чулок в красивых кожаных сандалетах – коричневыми от загара. В ушах у нее были большие золотые серьги, простые круглые цыганские серьги. Никогда раньше Роберт не видел на ней таких сережек. Прежде она, немного стесняясь, носила только маленькие жемчужные кнопочки, совсем крошечные. Он посмотрел на Лиззи. Та разглядывала Луиса с почти нескрываемым интересом, а Луис, немного выставив руку в сторону Дэйви, разглядывавшего его часы, не отрывал взгляда от Фрэнсис.
– И в этих часах можно нырять?
– Конечно, можно.
– А летать на космическом корабле?
– Нет проблем, – Луис протянул свободную руку по направлению к Фрэнсис. – Amor… [11]
Комната неожиданно будто наэлектризовалась. „Он назвал ее „amor", – подумала Лиззи. – Amor! Какое слово! Сколько в нем интимного, страстного!" Если бы ее кто-нибудь когда-нибудь назвал этим словом, она бы, наверное, упала в обморок. Рядом с Amor привычное ей „дорогая" было настолько же страстным, как коричневый бумажный пакет для продуктов.
Она бросила короткий испытующий взгляд на Фрэнсис. Та стояла, слегка наклонившись над Дэйви, и тихо говорила ему:
– На твоем месте я не стала бы так восхищаться этими часами. Мне они кажутся вульгарными.
Ее вид и голос были вполне обычными. Он что, говорит ей „Amor" все время? Если это так, то какова же атмосфера их повседневной жизни? Как можно заниматься такими обыденными вещами, как, скажем, чистить зубы или поджаривать тосты, когда рядом с тобой мужчина, который так(!) на тебя смотрит и называет „Amor"?
– Лиззи?
– Да, – вздрогнув, ответила она.
– Я говорю, я могу помочь тебе с ужином. Роб хочет показать Луису „Галерею".
– Да, – пробормотала Лиззи, – это хорошая идея. А ты?..
– Я останусь здесь, – сказала Фрэнсис. Она в упор посмотрела на Лиззи.
– Мне могла бы помочь Гарриет…
Гарриет, охваченная желанием во что бы то ни стало удалиться из комнаты и убежать от всего, что так электризовало саму атмосферу, промямлила что-то насчет задания по истории.
– Я хочу тебе помочь, – сказала Фрэнсис с ударением. – Ведь мы не виделись несколько месяцев.
– Это моя вина, – вставил Луис, хотя при этом он нисколько не выглядел виноватым. Он нагнулся, чтобы застегнуть защелку массивного золотого браслета часов на запястье у Дэйви. – Ну вот. Теперь ты выглядишь как заправский европейский бизнесмен.
Дэйви благоговейно поддерживал запястье другой рукой.
– Пообещайте, что потом не дадите надеть эти часы Сэму.
„Галерея" произвела на Луиса благоприятное впечатление. Он сказал Роберту, что подбор товаров отличается хорошим вкусом и знанием международного рынка. Таких салонов в испанской провинции не найти. Луису особенно понравился интерьер. По его словам, хороший дизайн интерьера очень ценится в Испании, особенно в Барселоне. Он поинтересовался, какое нужно получить специальное образование, для того чтобы открыть такой салон.
– Специальное образование? – переспросил Роб. – Никакого. Во всяком случае, для такого магазина. Знания приобретаются со временем, по мере погружения в дело.
Луис рассказал, что в Испании сложилась строгая система подготовки специалистов для любого вида бизнеса, которых обучают в многочисленных специальных учебных заведениях. Не имея соответствующего диплома, пробиться в каком-либо деле сложно. Затем он заговорил о проблеме трудовых ресурсов в Испании, о профсоюзах, и социалистических, и коммунистических, о минимальной зарплате, о консерватизме испанской провинции, о социалистическом правлении в ряде городов страны.
– Однако я утомил вас, – сказал Луис. Он стоял перед прилавком с привезенными с Филиппин высокими напольными подсвечниками. У них были острые наконечники, на которых крепились массивные восковые свечи.
– Наоборот. Ведь я ничего не знаю об Испании.
– Нет, – проговорил Луис. Он разглядывал свечи и улыбался. – Вы просто проявляете вежливость по отношению к гостю, а на самом деле вы сейчас думаете о Фрэнсис.
– Естественно…
Луис похлопал его по руке.
– Просто согласитесь, что думаете. Конечно, вы думаете о Фрэнсис.
– У нас дружная семья, – сказал Роберт. – Мы тесно связаны друг с другом. Лиззи и Фрэнсис очень близки, как и положено близнецам. И они сохраняют близкие отношения с родителями. Я, например, своих почти не вижу.
– Я тоже. Моя мать ударилась в религию, а отец, всю жизнь пробыв военным, придерживается крайне правых взглядов, слишком правых для современной Европы.
Роберт прошел к стене, на которой висели импрессионистские по стилю литографии одного местного художника. На них были изображены звери и птицы. Литографии нравились Роберту, но, к сожалению, расходились плохо. Лиззи считала, что они были слишком мрачными, изображали неприятные сцены. „Разумеется, люди прекрасно знают, что лисы охотятся и убивают фазанов, – говорила она. – Но они не хотят видеть это на картинах".
– Вам нравится? – спросил Роберт Луиса.
– Да, эти литографии хорошо продавались бы в Испании.
– Здесь они не идут. Лиззи говорит, что они слишком мрачные. – Он бросил взгляд на Луиса. – Понимаете, Лиззи волнует: что будет с вами и Фрэнсис дальше.
– Женщин это всегда беспокоит. Я не знаю, что с нами будет дальше, потому что не в состоянии предсказывать будущее.
– Но мы не хотим, чтобы Фрэнсис осталась без будущего.
Луис выпрямился. Он повернулся к Роберту и сказал, глядя ему прямо в глаза:
– Вам не следует недооценивать Фрэнсис. Она без будущего никогда не останется. Я еще не встречал такой сильной натуры.
– Фрэнсис?
– О да! Она прячет это, но это всегда при ней. Моя сестра Ана тоже сильная натура, но она выставляет это напоказ, как одежду, это всегда в ней заметно. С Фрэнсис – наоборот.
– Я знаю Фрэнсис с двадцати лет, всего на месяц-два меньше, чем Лиззи, и я никогда не видел ее настолько поглощенной отношениями с мужчиной.
– И вы, – сказал Луис, засовывая руки в карманы брюк, – хотите предупредить меня, чтобы я не сделал ей больно? Или вам поручила это жена?
– Пожалуйста, не обижайтесь…
– Я нисколько не обижаюсь, – с улыбкой произнес Луис. – Я просто стараюсь вас понять.
– Я не вмешиваюсь в ваши отношения, – искренне сказал Роберт. – Я просто стараюсь как-то защитить Фрэнсис.
– Да-да, я понимаю. Я, может быть, и жалкий иностранец, но я тоже человек.
– Дело в том, – начал Роб, неожиданно ощутив себя в идиотской роли некоего папаши-защитника, которая ему не нравилась и к которой он никогда не стремился, – дело в том, что чувства у северных и южных народов сильно разнятся. Разве не так? Может, поэтому между севером и югом с таким трудом устанавливается взаимопонимание. – Он замолчал. Посмотрел на Луиса. – Боже, простите меня. Я не имел в виду всего этого. Я даже не уверен, что сам верю в то, что говорю. Пожалуйста, забудьте последние минуты нашего разговора. Что я могу сказать? Только то, что никогда раньше не видел Фрэнсис такой счастливой.
Луис обменялся с Робертом взглядом. Что хотел сказать этот симпатичный свояк Фрэнсис? Может, он хотел пожелать им счастья? Намекая, в то же время, что сомневается в хэппи-энде? Значит, и он тоже – обладатель этой любопытной английской черты, сдержанности, которая присутствовала во Фрэнсис, когда они познакомились, и мешала ей открыто высказывать свои чувства? Это похоже на крайнюю степень вежливости, но настолько самоуничижительную, что в конце концов она приносит страдание и погребает под собой ее обладателя. И дело не в том, что испанцы превосходят англичан в умении выражать свои чувства, они просто не боятся самих чувств. Как заметила уже и Фрэнсис, они гордятся своими чувствами. „Это делает вас благородной нацией, – говорила она, – нацией возвышенных людей. У англичан достоинств не меньше, но теперь они боятся казаться возвышенными. В этом положении они ощущают себя глупыми и даже выглядящими „империалистично".
Роберт Мидлтон не казался Луису ни глупым, ни обладающим имперскими амбициями. Он казался просто несчастным, как человек, не имеющий выхода для своих чувств. Луис вынул руки из карманов, протянул их вперед и сжал плечи Роберта.
– Если она так выглядит, то я так себя и ощущаю.
– Да, я знаю.
– Иногда, – заметил Луис, – нам необходимо сделать как раз то, что нам не свойственно. Каждому из нас надо иногда уметь взглянуть на мир чужими глазами.
Неожиданно в голову Роберту пришла мысль об их с Лиззи затруднительном положении, о непростой ситуации с „Галереей", об этой мелкой, неинтересной и ужасной работе жены, о нависшем над ними банковском долге.
– Иногда посмотреть на мир другими глазами нас вынуждают обстоятельства, – задумчиво сказал он.
Луис опустил руки. В голове Роба тяжело проворачивались еще какие-то мысли, и, похоже, это не были мысли о Фрэнсис.
– Возможно, – вежливо сказал он.
Лиззи как раз вытапливала жир из уток, которые были куплены специально для Фрэнсис и Луиса (сейчас она втайне жалела об этом), и сказала, что это невозможно.
– Но почему?
Лиззи несколько раз проткнула уток специальной вилкой.
– Боюсь, нам это не по карману. Нам все теперь не по карману, Фрэнсис, – этот дом, эти машины, все! И, конечно, мы не можем позволить себе поездку в Испанию.
– Но это мог бы быть подарок от меня. Мне бы хотелось сделать его тебе. Я хочу этого. Представляешь, только ты и Роб.
Лиззи положила уток на противень и отправила их в духовку. Ей стало вдруг жалко себя.
– Лиззи?
– Я не могу принимать от тебя подарков. Я…
– Что?
– Ты добрая, очень добрая, – произнесла Лиззи почти с отчаянием, – но я не могу.
– Почему не можешь? Ведь это от меня.
– Именно потому и не могу.
– Знаешь, – сказала Фрэнсис, взрезая ножом ананас, который ей предстояло почистить и нарезать кусочками для салата, – я думаю, ты просто капризничаешь.
– Нет, поверь мне. Просто я чувствую, как теряю контроль над ситуацией.
– Послушай, зачем тогда эти утки и ананасы, если положение настолько тяжелое? Ты что, купила их специально для нас?
Алистер, читавший Дэйви книжку о сове, которая боялась темноты, спросил, не отрывая глаз от страницы:
– Почему?
– Ну, он же иностранец. Вспомни тех французских мальчиков, которых нам пришлось принимать в школе. Они были совершенно несносны.
Алистер начал закручивать пальцами прядь волос у себя на макушке.
– Но он же уже пожилой, как сказала мама.
– Несносность не зависит от возраста, – с презрением проговорила Гарриет. – Она просто есть и все тут. Это как все эти ужасные поэты, патетически бормочущие о первом дуновении весны. А сами все древние, как эти холмы, и все несносные.
Алистер бросил книжку на пол. Сову уговорили вылететь в ночь, и она увидела все лучше, чем днем, так что конец истории был и счастливым, и слабоватым.
– Да, но тетя Фрэнсис, похоже, сильно на него запала.
Гарриет покраснела. Упоминание о любви взволновало ее и создало в душе какой-то беспорядок.
– Это, наверно, будет так неприятно…
– Неприятно что?
– Смотреть на них.
– Ну, тогда не смотри.
Но в действительности Гарриет жаждала посмотреть. Было очевидно, что Фрэнсис занималась сексом с этим невыносимым испанцем, и, поскольку они не были женаты, а секс между супругами, по мнению Гарриет, слишком отталкивающая вещь, чтобы даже думать о нем, это обстоятельство и будоражило, и захватывало. Гарриет несколько раз видела Фрэнсис обнаженной, заходя в ее спальню. Тетка была очень похожа на мать (которую в настоящее время Гарриет ни за что не хотела бы увидеть обнаженной), только она была потоньше и ножа у нее была более гладкой. Гарриет считала, что зады у них были чересчур большими; с ногами все обстояло более-менее нормально; их т… ну, груди, были ужасны, действительно ужасны; ну а если говорить об их… Гарриет сглотнула слюну и развернулась на подоконнике, чтобы выглянуть на улицу. Если она позволит себе представить мужчину, касающегося нагой Фрэнсис, ей просто станет плохо.
– Бабушка говорит, что он, несомненно, богат, – сказал Алистер, пытаясь линейной пододвинуть к себе „Детскую энциклопедию динозавров", которая лежала от него чуть дальше, чем на вытянутую руку.
– Хотелось бы, чтобы и мы были богатыми, – мрачно заметила Гарриет.
Алистер раскрыл энциклопедию. На первой иллюстрации был изображен диплодокус, стоящий в озере. Сэм подрисовал ему красным фломастером очки и бантик на хвосте.
– Я думаю, что это все из-за спада деловой активности. Бизнес вроде нашего неизбежно должен пострадать в первую очередь.
– Почему ты так говоришь?
– Как тан говорю?
– Все эти научности.
Алистер ответил, вернувшись в прежнюю позу в кресле и собираясь читать о размерах мозга диплодокуса:
– Я просто стараюсь аккуратно и правильно использовать английский язык.
Гарриет слезла с подоконника. Она решила поменять свои черные колготки на другие того же цвета. Переступив через вытянутые ноги брата, она с расстановкой сказала:
– Даже если этот испанец и окажется несносным, до тебя ему в этом отношении все равно будет далеко.
Алистер вздохнул. Диплодокус был неразвитым травоядным и, похоже, вполне заслужил свое неизбежное вымирание. Гарриет пересекла детскую комнату, открыла дверь и вышла, громко хлопнув ею.
– Я жду этого с нетерпением, – сказал Луис.
– Тебе не кажется, что все получается как-то чересчур официально?
– Нет, – ответил он, – мне это кажется интересным. Ты же, в конце концов, знакома с моими сыном и сестрой.
Фрэнсис взглянула на Луиса. Он полулежал в кресле рядом с ней, очень спокойный, умиротворенно поглядывая на проносившиеся за окном машины, зеленые просторы Уилтшира и Эйвона. Перед выездом она предложила ему сесть за руль, но он пожал плечами и отказался, заявив, что на этот раз хочет побыть пассажиром.
– Я не думаю, что понравилась твоей сестре. Он сделал неопределенный жест рукой.
– Дай ей время. Она привыкла к моему холостяцкому образу жизни. Боюсь, в Испании найдется еще немало людей, полагающих, что свобода для мужчины и женщины – понятия совершенно разные. И вообще она ведь… – он на секунду замолчал. – По-моему, она была удивлена, что ты – англичанка, что мой выбор пал на иностранку.
– Мне кажется, она была недовольна твоим выбором, – заметила Фрэнсис, переключая скорость перед съездом с шоссе.
– Нет, – ответил Луис, – вовсе нет. Она современная женщина, врач. Ты сама ее видела. Просто она немного сдержанна в начале знакомства.
„Более чем сдержанна", – подумала Фрэнсис. Она вспомнила обед в их квартире в Севилье: темную мебель, накрытый со старомодной церемониальностью стол, саму Ану де Мена в ее смелой, тщательно подогнанной, типично испанской одежде; ее тихого мужа-профессора с длинным и мрачным лицом, как у великомученика. Луис сказал, что у них нет детей, так как Ана решила полностью посвятить себя работе. С их скудным английским и ее слабым испанским они еле-еле высидели тот вечер. Не было никаких шуток. На этот раз даже Луис не был склонен шутить. Но, когда, выйдя от супругов де Мена, они оказались на улице, он обнял ее и почти страстно поцеловал. И очень ее этим удивил, так как никогда раньше он не выказывал на людях своего к ней отношения.
– Она расскажет обо мне твоей матери и матери Хосе?
– Нет, – ответил Луис, – еще с детства мы с Аной привыкли не говорить матери того, о чем можно умолчать. Кроме того, Ана не любит мать Хосе.
У Фрэнсис немного отлегло от сердца.
– А почему не любит?
– Потому что та все время твердит про феминизм, но сама палец о палец не ударит, чтобы попробовать зарабатывать себе на жизнь.
– Ах вот что, – проговорила Фрэнсис, подумав о Барбаре. – А почему у твоей сестры нет детей?
– Ана отказалась от детей ради своего дела – медицины. Она считает, что в этом ее предназначение.
Фрэнсис хотела было спросить: „Ты считаешь, она права?", – но воздержалась. Какой смысл спрашивать, если она заранее знала, что он ответит: „Ана была воспитана нашей матерью. Она узнала об опасностях материнства из первых рук".
Когда Луис сказал это в первый раз, Фрэнсис была не на шутку разозлена, между ними даже возник их первый спор. Заявление Луиса всколыхнуло ее чувства.
– Ты просто не знаешь, о чем говоришь! Ты не можешь судить о всех матерях мира только по тому, что не любишь свою собственную мать и больше не любишь мать Хосе. Ты ничего об этом не знаешь!
– Знаю, и достаточно, – парировал он.
– Что ты имеешь в виду?
– Я имею в виду, – сказал он, схватив ее за запястье, – я имею в виду, что, становясь матерями, все женщины меняются. Они перестают быть самими собой, перестают мыслить свободно и независимо. Их волнует одна-единственная мысль – о детях. Они становятся одержимыми…
– Совершеннейшая чушь! Я никогда еще не слышала ничего подобного! Возьми Лиззи…
– Лиззи?
– Да, мою сестру, близняшку. У нее четверо детей, и они не извратили ее жизнь…
– Я не употреблял слово „извратить".
– Ты подразумевал это.
– Я хотел бы познакомиться с Лиззи. Мне хотелось бы узнать твою сестру.
„О, эта любовь, – подумала тогда Фрэнсис, – эта любовь, заставляющая обожать человека, с которым у тебя обнаруживаются такие различия, равно как и совпадения во взглядах. И с которым могут возникать такие моменты единения. Временами это убивает, но в большинстве своем волнует и возбуждает, дает тебе жизненную энергию. И ты чувствуешь себя, словно дом, некогда запертый и унылый, а ныне распахнувший все свои окна и двери навстречу солнцу".
– Ты сможешь познакомиться с ней, – медленно проговорила Фрэнсис. – Я познакомлю вас, но лишь при условии, что ты будешь помнить, как я люблю ее.
– Я никогда бы не забыл этого.
„Теперь это так легко – любить всех, – размышляла Фрэнсис, сжимая руль, – легко и просто". Она ощущала себя переполненной любовью, как будто вдруг натолкнулась на неограниченный источник ее запасов. Она купалась в любви, могла бросать ее полными пригоршнями, как конфетти на свадьбе, одаривая всех. Уже четыре месяца она с Луисом, и до сих пор ее охватывает ощущение немыслимого счастья. Хотя бы уже оттого, что сейчас он находится здесь, рядом, в машине, и только ради нее и для нее.
– Осталось всего три мили, – сказала она.
Луис повернулся и посмотрел на нее долгим, внимательным взглядом. Затем протянул руну и легко коснулся ее щеки.
– Моя Фрэнсис, – проговорил он.
Лиззи предполагала, что Луис будет смуглым и довольно плотным, не таким высоким и романтически выглядящим, как Роберт, и, конечно, весьма зрелого возраста. И все ее ожидания, как она отметила не без удовольствия, оправдались. Но чего она не могла предположить, так это того, что он окажется таким привлекательным мужчиной. Что касается Луиса, то он знал, что Лиззи будет очень похожей на Фрэнсис. Убедившись в этом, он в то же время с удивлением отметил, насколько невероятным было то, что при таком физическом сходстве в Лиззи, собственно, не было ничего от Фрэнсис. Улыбаясь Лиззи, он подумал, что ему едва ли пришла бы мысль лечь с такой женщиной в постель.
– Боюсь, – сказала Лиззи, – что нам следует стыдиться того любопытства, с каким мы ждали встречи с вами.
– То же самое должен чувствовать и я, – признался Луис. – Ведь раньше я никогда не был близко знаком с близняшками. А как зовут всех этих детей?
– Сэм говорит, что у вас часы „Ролекс", – крикнул Дэйви.
– Дэйви!
– Сэм прав, – улыбнулся Луис. – Это кто же из вас Сэм?
– Вот он, – сказал Дэйви, указывая на кучу подушек на диване, из которой торчали две ноги.
– Думаю, он просто не умеет себя вести, – заявил Алистер. – И, думаю, виноваты в этом мои родители.
– А кто ты?
– Алистер.
– А ты, значит, Гарриет? – сказал Луис, поворачиваясь к Гарриет, покрасневшей до корней волос.
– Как видите, Фрэнсис у нас – особенная тетя, – проговорила Лиззи.
– Я и сам прекрасно знаю, что она особенная, – улыбнулся Луис.
– У меня тоже должен был быть близнец, – вставил Алистер, – но он умер. А жаль, ведь если бы он остался жив, то мне не пришлось бы знаться с Сэмом. Я имею в виду, что Сэма просто не было бы на свете. Неплохая мысль, с любой точки зрения…
– Довольно, – оборвал его Роберт. Он старался не смотреть на Фрэнсис. На ней была красная блузка – красная! на Фрэнсис! – и черные брюки. Ее волосы стали длиннее и светлее, а ноги без чулок в красивых кожаных сандалетах – коричневыми от загара. В ушах у нее были большие золотые серьги, простые круглые цыганские серьги. Никогда раньше Роберт не видел на ней таких сережек. Прежде она, немного стесняясь, носила только маленькие жемчужные кнопочки, совсем крошечные. Он посмотрел на Лиззи. Та разглядывала Луиса с почти нескрываемым интересом, а Луис, немного выставив руку в сторону Дэйви, разглядывавшего его часы, не отрывал взгляда от Фрэнсис.
– И в этих часах можно нырять?
– Конечно, можно.
– А летать на космическом корабле?
– Нет проблем, – Луис протянул свободную руку по направлению к Фрэнсис. – Amor… [11]
Комната неожиданно будто наэлектризовалась. „Он назвал ее „amor", – подумала Лиззи. – Amor! Какое слово! Сколько в нем интимного, страстного!" Если бы ее кто-нибудь когда-нибудь назвал этим словом, она бы, наверное, упала в обморок. Рядом с Amor привычное ей „дорогая" было настолько же страстным, как коричневый бумажный пакет для продуктов.
Она бросила короткий испытующий взгляд на Фрэнсис. Та стояла, слегка наклонившись над Дэйви, и тихо говорила ему:
– На твоем месте я не стала бы так восхищаться этими часами. Мне они кажутся вульгарными.
Ее вид и голос были вполне обычными. Он что, говорит ей „Amor" все время? Если это так, то какова же атмосфера их повседневной жизни? Как можно заниматься такими обыденными вещами, как, скажем, чистить зубы или поджаривать тосты, когда рядом с тобой мужчина, который так(!) на тебя смотрит и называет „Amor"?
– Лиззи?
– Да, – вздрогнув, ответила она.
– Я говорю, я могу помочь тебе с ужином. Роб хочет показать Луису „Галерею".
– Да, – пробормотала Лиззи, – это хорошая идея. А ты?..
– Я останусь здесь, – сказала Фрэнсис. Она в упор посмотрела на Лиззи.
– Мне могла бы помочь Гарриет…
Гарриет, охваченная желанием во что бы то ни стало удалиться из комнаты и убежать от всего, что так электризовало саму атмосферу, промямлила что-то насчет задания по истории.
– Я хочу тебе помочь, – сказала Фрэнсис с ударением. – Ведь мы не виделись несколько месяцев.
– Это моя вина, – вставил Луис, хотя при этом он нисколько не выглядел виноватым. Он нагнулся, чтобы застегнуть защелку массивного золотого браслета часов на запястье у Дэйви. – Ну вот. Теперь ты выглядишь как заправский европейский бизнесмен.
Дэйви благоговейно поддерживал запястье другой рукой.
– Пообещайте, что потом не дадите надеть эти часы Сэму.
„Галерея" произвела на Луиса благоприятное впечатление. Он сказал Роберту, что подбор товаров отличается хорошим вкусом и знанием международного рынка. Таких салонов в испанской провинции не найти. Луису особенно понравился интерьер. По его словам, хороший дизайн интерьера очень ценится в Испании, особенно в Барселоне. Он поинтересовался, какое нужно получить специальное образование, для того чтобы открыть такой салон.
– Специальное образование? – переспросил Роб. – Никакого. Во всяком случае, для такого магазина. Знания приобретаются со временем, по мере погружения в дело.
Луис рассказал, что в Испании сложилась строгая система подготовки специалистов для любого вида бизнеса, которых обучают в многочисленных специальных учебных заведениях. Не имея соответствующего диплома, пробиться в каком-либо деле сложно. Затем он заговорил о проблеме трудовых ресурсов в Испании, о профсоюзах, и социалистических, и коммунистических, о минимальной зарплате, о консерватизме испанской провинции, о социалистическом правлении в ряде городов страны.
– Однако я утомил вас, – сказал Луис. Он стоял перед прилавком с привезенными с Филиппин высокими напольными подсвечниками. У них были острые наконечники, на которых крепились массивные восковые свечи.
– Наоборот. Ведь я ничего не знаю об Испании.
– Нет, – проговорил Луис. Он разглядывал свечи и улыбался. – Вы просто проявляете вежливость по отношению к гостю, а на самом деле вы сейчас думаете о Фрэнсис.
– Естественно…
Луис похлопал его по руке.
– Просто согласитесь, что думаете. Конечно, вы думаете о Фрэнсис.
– У нас дружная семья, – сказал Роберт. – Мы тесно связаны друг с другом. Лиззи и Фрэнсис очень близки, как и положено близнецам. И они сохраняют близкие отношения с родителями. Я, например, своих почти не вижу.
– Я тоже. Моя мать ударилась в религию, а отец, всю жизнь пробыв военным, придерживается крайне правых взглядов, слишком правых для современной Европы.
Роберт прошел к стене, на которой висели импрессионистские по стилю литографии одного местного художника. На них были изображены звери и птицы. Литографии нравились Роберту, но, к сожалению, расходились плохо. Лиззи считала, что они были слишком мрачными, изображали неприятные сцены. „Разумеется, люди прекрасно знают, что лисы охотятся и убивают фазанов, – говорила она. – Но они не хотят видеть это на картинах".
– Вам нравится? – спросил Роберт Луиса.
– Да, эти литографии хорошо продавались бы в Испании.
– Здесь они не идут. Лиззи говорит, что они слишком мрачные. – Он бросил взгляд на Луиса. – Понимаете, Лиззи волнует: что будет с вами и Фрэнсис дальше.
– Женщин это всегда беспокоит. Я не знаю, что с нами будет дальше, потому что не в состоянии предсказывать будущее.
– Но мы не хотим, чтобы Фрэнсис осталась без будущего.
Луис выпрямился. Он повернулся к Роберту и сказал, глядя ему прямо в глаза:
– Вам не следует недооценивать Фрэнсис. Она без будущего никогда не останется. Я еще не встречал такой сильной натуры.
– Фрэнсис?
– О да! Она прячет это, но это всегда при ней. Моя сестра Ана тоже сильная натура, но она выставляет это напоказ, как одежду, это всегда в ней заметно. С Фрэнсис – наоборот.
– Я знаю Фрэнсис с двадцати лет, всего на месяц-два меньше, чем Лиззи, и я никогда не видел ее настолько поглощенной отношениями с мужчиной.
– И вы, – сказал Луис, засовывая руки в карманы брюк, – хотите предупредить меня, чтобы я не сделал ей больно? Или вам поручила это жена?
– Пожалуйста, не обижайтесь…
– Я нисколько не обижаюсь, – с улыбкой произнес Луис. – Я просто стараюсь вас понять.
– Я не вмешиваюсь в ваши отношения, – искренне сказал Роберт. – Я просто стараюсь как-то защитить Фрэнсис.
– Да-да, я понимаю. Я, может быть, и жалкий иностранец, но я тоже человек.
– Дело в том, – начал Роб, неожиданно ощутив себя в идиотской роли некоего папаши-защитника, которая ему не нравилась и к которой он никогда не стремился, – дело в том, что чувства у северных и южных народов сильно разнятся. Разве не так? Может, поэтому между севером и югом с таким трудом устанавливается взаимопонимание. – Он замолчал. Посмотрел на Луиса. – Боже, простите меня. Я не имел в виду всего этого. Я даже не уверен, что сам верю в то, что говорю. Пожалуйста, забудьте последние минуты нашего разговора. Что я могу сказать? Только то, что никогда раньше не видел Фрэнсис такой счастливой.
Луис обменялся с Робертом взглядом. Что хотел сказать этот симпатичный свояк Фрэнсис? Может, он хотел пожелать им счастья? Намекая, в то же время, что сомневается в хэппи-энде? Значит, и он тоже – обладатель этой любопытной английской черты, сдержанности, которая присутствовала во Фрэнсис, когда они познакомились, и мешала ей открыто высказывать свои чувства? Это похоже на крайнюю степень вежливости, но настолько самоуничижительную, что в конце концов она приносит страдание и погребает под собой ее обладателя. И дело не в том, что испанцы превосходят англичан в умении выражать свои чувства, они просто не боятся самих чувств. Как заметила уже и Фрэнсис, они гордятся своими чувствами. „Это делает вас благородной нацией, – говорила она, – нацией возвышенных людей. У англичан достоинств не меньше, но теперь они боятся казаться возвышенными. В этом положении они ощущают себя глупыми и даже выглядящими „империалистично".
Роберт Мидлтон не казался Луису ни глупым, ни обладающим имперскими амбициями. Он казался просто несчастным, как человек, не имеющий выхода для своих чувств. Луис вынул руки из карманов, протянул их вперед и сжал плечи Роберта.
– Если она так выглядит, то я так себя и ощущаю.
– Да, я знаю.
– Иногда, – заметил Луис, – нам необходимо сделать как раз то, что нам не свойственно. Каждому из нас надо иногда уметь взглянуть на мир чужими глазами.
Неожиданно в голову Роберту пришла мысль об их с Лиззи затруднительном положении, о непростой ситуации с „Галереей", об этой мелкой, неинтересной и ужасной работе жены, о нависшем над ними банковском долге.
– Иногда посмотреть на мир другими глазами нас вынуждают обстоятельства, – задумчиво сказал он.
Луис опустил руки. В голове Роба тяжело проворачивались еще какие-то мысли, и, похоже, это не были мысли о Фрэнсис.
– Возможно, – вежливо сказал он.
* * *
– Разве я не могу заказать для вас поездку? Ты и Роберт в Мохасе! Ты даже не представляешь, как там красиво.Лиззи как раз вытапливала жир из уток, которые были куплены специально для Фрэнсис и Луиса (сейчас она втайне жалела об этом), и сказала, что это невозможно.
– Но почему?
Лиззи несколько раз проткнула уток специальной вилкой.
– Боюсь, нам это не по карману. Нам все теперь не по карману, Фрэнсис, – этот дом, эти машины, все! И, конечно, мы не можем позволить себе поездку в Испанию.
– Но это мог бы быть подарок от меня. Мне бы хотелось сделать его тебе. Я хочу этого. Представляешь, только ты и Роб.
Лиззи положила уток на противень и отправила их в духовку. Ей стало вдруг жалко себя.
– Лиззи?
– Я не могу принимать от тебя подарков. Я…
– Что?
– Ты добрая, очень добрая, – произнесла Лиззи почти с отчаянием, – но я не могу.
– Почему не можешь? Ведь это от меня.
– Именно потому и не могу.
– Знаешь, – сказала Фрэнсис, взрезая ножом ананас, который ей предстояло почистить и нарезать кусочками для салата, – я думаю, ты просто капризничаешь.
– Нет, поверь мне. Просто я чувствую, как теряю контроль над ситуацией.
– Послушай, зачем тогда эти утки и ананасы, если положение настолько тяжелое? Ты что, купила их специально для нас?