Тропов Иван. Каратель

   А потом зазвенело где-то далеко справа.
   Я не сразу понял, что это за звук. Лишь когда лязгнул замок совсем близко, и ворота гаража слева тоже стали открываться, я понял.
   Кровь ударила мне в лицо, уши стали горячими.
   Трус! Чертов трус!!!
   Это просто приехали припозднившиеся соседи по гаражу. Так получилось, что сразу две машины. Слева – и где-то правее в противоположном ряду. А ты…
   Трус. Господи, какой же трус.
   Я стоял с горящими ушами, сжав зубы, стиснув кулаки так, что ногти вонзались в кожу, – отвратительный, маленький трус. Ненавижу. Господи, как же я ненавижу эту маленькую трусливую мразь!
   Я стоял так, пока в гаражах не отгремело. Сначала ворота открывали, потом машины заезжали внутрь, опять гремели ворота, удалялись шаги…
   Мне казалось, я не перенесу, если сейчас выйду к ним – трус. Они не могут не увидеть, какой же я трус. Даже сквозь стены гаража они чувствуют это, и неловко пожимают плечами и ухмыляются.
   Когда шаги затихли, я осторожно сложил записку, запихнул ее в карман рубахи, где дождь не мог достать ее. Подцепил с пола сумку и выбрался из гаража.
   Сумка тяжелила руку, но вешать на плечо я ее не стал. Мне сейчас это было нужно – увесистая тяжесть в руке, чтобы напряглись мышцы. Давая выход ярости и злости, что жарко наполняли мою кровь.
   Валять дурака с походкой я перестал, быстрым шагом добрался до машины за четверть часа. Залез на заднее сиденье и переоделся в привычную одежду. Записку переложил в правый внутренний карман плаща – там и молния есть, и почти не пользуюсь я им. Там не потеряется.
   Запихнул в пакет дурацкие джинсы, куртку и кроссовки, и не поленился вынести их из салона в багажник. Не хотелось мне даже глядеть на пакеты с этой одежкой. Словно пропитались она тем трусливым страхом в гараже.
   Ничего, ничего… Ничего!
   Пусть я один – но я еще жив. Они меня еще не поймали. А значит, что-то я еще могу сделать.
   Один много не смогу? Что ж… Сделаю, что смогу. Но сделаю!
   Я завел машину и стал выбираться на московскую трассу.
   Сделаю. Надо только сообразить, как выследить, откуда приезжают эти пурпурные… где их логово, где гнездо их хозяйки.

+++

   Fly with their wings,
   They make you feel so free,
   But you may fall…
   Чертова сука! Будь она проклята, эта тварь… Даже музыка меня не успокаивала!
   Из-за нее я даже не чувствовал музыки! Мой любимый Ферион – и все равно, это ничего не меняло. Солнечный и неспешный Ljusalfheim – я знал, что он солнечный, когда, закольцевав песню, кружишься вместе с ней по переплетению тем, – скользил мимо меня, серый и далекий. Я никак не мог погрузиться в музыку. Не плыл вместе с мелодией – а стоял один на холодном берегу…
   In the realm of Alfheim
   You never know
   What you have seen.
   A pale mirage?
   Я надеялся, что дорога, мягкий ход машины и однообразное мелькание фонарей успокоят меня, дадут проклюнуться из-под шелухи досады – какой-то стоящей мысли.
   Куда там! Совершенно непонятно, как ее достать. Как выследить ее пурпурных слуг.
   Любые мои предположения разбивались, как волны об утес, о две строчки. О бумажку, что лежала у меня на груди. Если уж Гош не смог… Сам Гош, да с Борисом на подхвате… Куда уж мне-то соваться?..
   Решимости хоть отбавляй – а толку-то? Черт бы все это побрал! Сжав кулаки, я врезал по рулю, ни в чем не виноватому.
   Решимости у меня сейчас, на дрожжах еще свежего стыда, под завязку, да. Но если перестать вилять перед самим собой, надо признать: мне их не отследить. И решимость довести дело до конца тут не поможет. Попасть как кур в ощип – большого ума не надо. Если я попытаюсь следить за ними, без всех тех навыков, что были у Гоша, то точно вляпаюсь.
   Но если я не могу их отследить – что толку от возни с Дианой?
   Да и Диана… С ней тоже ни черта не понятно. Что с ней было утром? Не бодрый паучок, а мокрая муха какая-то. Сонная. Но я же видел, что она спала.
   Прикидывалась? Может быть… Но зачем? Цепь я проверил. Да и услышал бы я, если бы она что-то с ней делала.
   Тогда – чем она могла заниматься?
   Если, конечно, это она чем-то занималась, а не мое разыгравшееся со страху воображение. Ч-черт! – с еще одним тычком в руль! И тут ничего не понятно!
   И все-таки что-то ведь ее вымотало… Не столько даже физически, сколько умственно… Но что?
   В довершение всего, вдруг закололо в руке. В правой ладони, там, где нижняя фаланга большого пальца – этакая пятка ладони. Не стоило так уж от души шлепать по рулю. Ни в чем не виноват, но отомстить может.
   Я снял с руля руку, покрутил кистью, посгибал пальцы, погонял их волной туда-сюда, потряс – но все без толку. Где-то внутри большого пальца кололо, маленькие злые иголочки прыгали под кожей, и затихать не собирались. Особенно между большим и указательным пальцем. Именно там, где…
   …ее рука, медленно падающая прямо на мою. И сразу отвести руку я не могу, мои пальцы сжимаю край спинки стула, пальцы надо разжать. Я успеваю, и все-таки на какой-то кратчайший миг ее пальцы, самыми кончиками – прохладно скользят вдоль моей руки…
   Я тряхнул головой, прогоняя воспоминание.
   Но я слишком хорошо помнил это. И утром…
   Но утром – прошло же! Все прошло!
   Или показалось, что прошло.
   У ближайшей придорожной забегаловки я свернул. Заглушил мотор и внимательно осмотрел руку. Покрутил большим пальцем. Верхняя жилка, идущая от него к запястью, послушно напрягалась и опадала. Работала так, как и должна. Но в подушечке большого пальца кололо все сильнее. Уже отдавало в запястье и дальше, к самому локтю.

+++

   Я заказал кофе и сразу прошел в туалет. Включил горячую воду и сунул под струю руку. Я сжимал и разжимал кулак, разминал подушечку большого пальца. И ждал.
   Прислушиваясь к тому, что происходит в руке. Уходит странный приступ? Утром это сработало…
   Утром.
   И сейчас. Не так, как утром, но почти в том же месте. Все вокруг одного пальца. Именно там, где эта чертова тварь…
   Я стиснул зубы и дернул головой. К черту! Не хочу об этом думать!
   Хотелось вообще вытрясти эту мысль из головы. Выкорчевать ее, чтобы следа не осталось!
   Потому что если не врать самому себе, кололо сильнее. И отдавало в руку все выше. И это может значить только то, что…
   Отгоняя от себя мысль, лишавшую смысла все, что я делал – и собирался успеть сделать! – я вернулся к столику и глотал горячий кофе, не чувствуя вкуса. Одну чашку, вторую. Стискивая левой рукой правую там, где пульсировала боль. Откуда расползались жалящие уколы – под подушечкой, в глубине ладони, где большой палец соединяется с остальными.
   И постепенно…
   Или кажется? Боясь, что это самовнушение, минуты две я не решался поверить своим чувствам, но иглы стали жалить легче. И реже.
   Минут через пять боль затихла. Ушла совсем.
   Я подвигал большим пальцем. Палец послушно ходил во все стороны, жилка напрягалась. И ни следа странного колючего приступа.
   Может быть, это было просто последствие того, что было утром? Если я в самом деле отлежал руку так, что какой-то нерв почти отмер, а потом, после утренней разминки, ожил вновь, когда кровь пошла по сосудам… Может быть, эта колющая боль – как раз признак того, что контакт между нейронами восстановился полностью? Не просто способны проводить импульс, а срослись еще крепче? Стали как прежде? До того, как отлежал?
   Я ждал, я боялся, что странная резь возобновится – но минута шла за минутой, а в руке было спокойно.
   Кофейник почти остыл, и я заказал свежий. Оказалось, кофе здесь неплохой.
   И вообще, мне жутко хочется есть! Странно, как раньше этого не чувствовал.
   Я заказал цыпленка табака и по тарелочке всех салатов, что у них были: и овощной, и острый корейский, и из кальмара с красной икрой.
   Я мог забыть, что толком не ел уже несколько дней, – но не мое тело. И сейчас желудок мигом мне это припомнил. Там нетерпеливо урчало, куски проваливались туда, как в бездонную бочку, я жевал, глотал, заглатывал кусок за куском – и никак не мог наесться.
   А затем словно перевернули пластинку: накатила сытость. Приятное отупение в голове, тяжесть в животе. Все-таки переел. Все-таки волк – мой тотем. Обжираюсь я тоже как собака – пока не съем все, до чего могу дотянуться. Хотя вот два пончика, из трех взятых на десерт, остались.
   Их я забрал с собой и, чувствуя себя обожравшимся косолапым мишкой, доплелся до машины и плюхнулся на мягкое сиденье. Отъехал – и тут же вспомнил о Диане. Ее ведь тоже кормить надо. Может быть, это она от неполноценного питания стала такой никакой?
   Но возвращаться… Вылезать из машины совершенно не хотелось. Здесь было тепло, и пахло кожей и хвоей, сладко мешаясь с ванильным ароматом пончиков. Нет, только не сейчас. Ни за что!
   Минут через сорок, когда сладкое отупение прошло, а шоссе рассекло очередной поселок, я нашел там магазинчик попристойнее и набрал разных нарезок.

+++

   Туман встретил меня в версте от шоссе. За воротами с обманным предупреждением он сгустился так, что даже фары не помогали.
   Очень медленно я вел «мерина» вперед – словно сам брел на ощупь. Вглядываться вперед было бесполезно. Только белесая муть, проткнутая лучами фар. Поворот ли впереди, подъем ли, спуск – совершенно не разглядеть. Разве что тени кустов по краям дороги, они угадывались шагов на пять впереди машины, здесь туман еще не успевал растворить их. Лови намечающийся изгиб, или спуск…
   Я полз как черепаха, впереди медленно струился туман в свете фар, и так же медленно текли мои мысли.
   Было, о чем подумать.
   То ли еда меня успокоила, то ли кофеин наконец-то подействовал, но раздраженная торопливость отступила, я мог мыслить логично. Правда, легче от этого не становилось.
   Чем больше я вспоминал Диану утром, тем яснее мне становилось, что чем-то она все-таки занималась.
   Чем? А что паучихи умеют делать лучше всего? Копаться в головах.
   Но кроме меня в доме никого нет. Нет никого на версты вокруг. Рядом с ней только я. Значит…
   Я поежился.
   Могла она копаться во мне, пока я спал? Но я же ничего не чувствую. Никаких изменений.
   Хотя… Что я знаю о том, как чувствуют себя те пурпурные? Может быть, им тоже кажется, что в их головах никто не копался. Даже наверняка. Уверены, что все, что они делают – делают по собственной воле. И к собственной пользе.
   Наконец-то слева остался большой поворот – последний перед домом, вроде бы. Да, так и есть. Вместо деревьев, наполовину растворенных в тумане – потянулась темная, словно провал в никуда, поверхность пруда.
   Я напрягся, пытаясь уловить холодный ветерок в висках. Быстрое настороженное касание, почти рефлекторное. Здесь уже совсем близко, здесь она должна почувствовать, что кто-то рядом.
   Но касания не было.
   Вытянув шею и приподнявшись на сиденье, чтобы заглядывать за переднее крыло вниз, на дорогу перед самыми фарами, где еще что-то различимо, хоть так угадать края дорожки, я обогнул дом и заехал в гараж.
   И все еще не чувствовал Диану. Ни единого касания, даже самого робкого. Странно… Не может же она спать? Все то время, пока меня не было, целый день…
   Или она настолько чем-то занята, что и моего приближения не заметила, и машины не услышала?
   Тпру! Не надо накручивать себя. Цепь я проверил, а больше ей тут заниматься нечем. Нечем! И не надо себя накручивать.
   Ночью тоже было нечем… Но утром она была сонная и выжатая. Не так ли?
   Я выключил фары, вокруг машины сгустилась непроглядная чернота. Робкий свет из салона таял, едва оторвавшись от машины. Стен гаража не видно, будто и нет вовсе.
   Будто и самого гаража нет, и вообще ничего нет – кроме островка света в машине. А больше во всем мире ничего не осталось. Все растворилось, пропало куда-то…
   Из-за плотного тумана казалось, что вокруг не отсутствие света – а темнота, наползающая со всех сторон.
   Я положил руку на ключ зажигания, чтобы заглушить мотор, но не решался повернуть его.
   Нет ничего, кроме островка света. А выключишь мотор, пропадет и он. Пропадет машина, пропадет все – кроме темноты, которой пропадать некуда, которая вечна…
   Стыдясь на себя за этот детский страх, я сначала приоткрыл дверцу, чтобы сходить включить свет в гараже, а потом уж выключить свет в салоне машины.
   Туман заполз внутрь, холодно касаясь кожи, оседая крошечными капельками воды. Неся с собой запах сырости, прелых листьев… и чего-то еще.
   Я не выдержал и захлопнул дверцу. Посидел еще несколько секунд, вдыхая запах кожи и ваниль пончиков. За несколько часов езды эти запахи приелись, стали незаметны. Но после глотка влажного тумана, полного запахов разложения, – я снова почувствовал, насколько же сладко пахнет внутри.
   А когда распахнул дверцу, сырость тумана и запахи в нем стали еще противнее. Морщась, я пытался разобрать, чем пахнет. Неужели так может пахнуть одна лишь прелая листва? Трудно было в это поверить. Больше всего это напоминало…
   …обшарпанные темно-зеленые стены, скамейки под изодранным кожзамом, горбатый линолеум – и запах, тяжелый запах, пробивающий даже резь хлорки, запах, к которому совершенно невозможно притерпеться…
   Через открытую дверцу свет чуть раздвинул темноту. Но он слишком слаб, чтобы добраться до стен. Темная пелена скрывала все вокруг, даже въезд в гараж не различить.
   Я помнил, где выключатель. Но, боюсь, он мне мало поможет, если я собираюсь добраться до дома с его помощью. Даже мощные фары «мерина» протыкали этот туман на несколько шагов – а что сможет сделать свет, падающий из ворот гаража? До заднего входа в дом метров сорок. Сейчас это больше бесконечности.
   Уже поставив одну ногу на пол, я все сидел на краешке сиденья, взвешивая: стоит ли копаться в рюкзаке, отыскивая фонарь, или я готов пройтись сорок метров в полной темноте, окруженный туманом, съедающим даже звуки?
   Смешно. Глупо.
   Испугался темноты. Это даже не смешно – противно. Маленький жалкий трус.
   Но я ничего не мог с собой поделать. Освещенный салон казался единственным островком света, что остался в мире. И если пойти без фонаря… В темноте… Считая шаги – и ожидая, что вот-вот под ногами появятся ступени, или руки наткнутся на каменную стену… А стены не будет. И под ногами будет ровно. Все время, сколько ни иди. И вокруг – только темнота. Во все стороны. Навсегда.
   Сорок шагов. Всего сорок шагов. Пока ты будешь в темноте, с миром ничего не случится. Ничто никуда не денется.
   Только где-то в глубине, под ложечкой, я никак не мог поверить в это. Разумом – знал, а нутром – не чувствовал.
   Мне было стыдно, противно, но я ничего не мог с собой поделать. Может быть, из-за запаха. Я различал его все явственнее.
   Это всего лишь мышка. Маленькая дохлая полевка. Тот хозяйственный кавказец поставил пару капканов, чтобы мыши не сгрызли ничего в гараже, и какая-то мышь попалась. А теперь разлагается. Запах накопился здесь, но стоит выйти наружу, останется только запах прелых листьев. Листьев – и ничего больше.
   Но кто-то в глубине души с этим не соглашался. Потому что темнота вокруг, съевшая весь мир, окружившая тебя навечно, – возможно, еще не самое плохое, что может быть. Потому что иногда в темноте может быть что-то, о чем ты не знаешь…
   Трус. Маленький жалкий трус!
   Да, это обо мне.
   Поэтому я вылез, пялясь в темноту. Так, не оборачиваясь, спиной прижимаясь к машине, чувствуя надежный корпус, светящийся изнутри, обошел ее. Открыл багажник – спасибо за еще один тусклый огонек, – расстегнул рюкзак и стал отыскивать фонарь.
   Спиной я чувствовал, что где-то позади, шагах в четырех за мной, ворота – открытые в темноту. Запах казался еще сильнее. А фонарь все никак не отыскивался. Я не выдержал, шагнул вбок. Чтобы стоять вполоборота к воротам. Я не видел их, даже сюда свет из салона едва доставал, а тусклой лампочки в багажнике хватало только на то, чтобы осветить рюкзак и запаску.
   Наконец-то я нащупал рифленый металл фонаря. Быстрее выдернул его и зажег, словно боялся опоздать. Боялся, что что-то опередит меня…
   Луч света чуть проткнул густую темноту. Где-то впереди стал различим провал ворот.
   Конечно же, никого там не было. Никто не крался из темноты мне за спину.
   Бояться таких вещей – просто смешно. Особенно – когда все вокруг хорошо освещено. А еще лучше днем, когда весь мир залит светом, теплым и надежным светом солнца.
   Но у меня в руке был только слабый фонарь.
   Вполоборота к воротам я пошел вдоль машины, вернулся в салон и выдернул ключ зажигания. Темнота скачком надвинулась. Теперь во всем мире остался только свет фонаря.
   Светя перед собой, протыкая темноту хотя бы на пару шагов, я дошел до ворот, переступил порог и остановился. Нащупал косяк, рукоятку. Вручную опустил ворота.
   Втянул полную грудь воздуха, чтобы избавиться от запаха падали…
   И скривился от отвращения, выдыхая обратно. Запах был и здесь. И куда сильнее, чем внутри.
   И это вовсе не мышка…
   Я светил фонарем вокруг себя, левой рукой вцепившись в косяк ворот. Туман съедал луч фонаря, я видел только белесую муть, и все. Луч истаивал в каких-то паре метров от меня. Ничего не рассмотреть. Если хочу что-то увидеть – надо двигаться.
   Стараясь не вдыхать глубоко, я повел носом. Откуда тянет мертвечиной?
   Кажется, слева. Не решаясь оторвать руку от стены конюшни, ведя по ней кончиками пальцев, я сделал пару шагов, снова принюхался. Да, тянуло с этой стороны.
   Ведя рукой по стене, я шел дальше, запах становился все сильнее. А потом стена ушла из-под пальцев.
   Я вздрогнул и шагнул обратно, жадно нащупывая стену.
   Вот она! Я боялся отпустить ее. Туман давил на меня, окутывал со всех сторон. Если я сделаю несколько шагов прочь, я уже не увижу стену, туман проглотит ее… и расступится ли вновь, вернет ли ее, когда попытаюсь вернуться? Или сколько ни иди, стены не будет… Останется только туман…
   Туман и темнота. А за ними есть еще что-то… кто-то…
   Не сходи с ума!
   Я хотел развернуться и броситься к дому – но я знал, что это будет за чувство, когда я зажгу свет. Запалю камин. Как смешны будут все страхи, что сейчас владеют мной – и как мерзок я буду самому себе. Трус. Маленький жалкий трус.
   Я направил фонарь вниз и поводил вокруг. Вот дорожка, идущая вокруг конюшни, вдоль самой стены. Загибается налево. Все так, как и должно быть.
   Я шагнул дальше – и вздрогнул. Что-то мягкое было под ногой…
   Мгновенный ужас окатил меня – и пропал так же быстро. Это всего лишь комья прелых листьев. Сбились к коротким прутьям, торчащим из земли, да и застряли здесь. Лежат и гниют. Я всего лишь сошел с дорожки, она здесь очень узкая. А дальше – обрубки кустов. Кавказец подрубил их, чтобы не разрастались.
   Светя фонарем под ноги, я двинулся дальше.
   Трупный запах стал так силен, что меня затошнило. Что это может быть? Дохлая лесная зверюшка? Птица?
   Но здесь же их нет, Диана их всех вывела отсюда. И уж совсем невероятно, чтобы кто-то забрел-залетел сюда, в эту пустую глушь, только для того, чтобы умереть тут…
   Я вдруг понял, куда привел меня этот путь. За дальний угол конюшни, где с краю зарослей кустов – рукотворная прогалина, испещренная холмиками.
   А потом под ногами, в расплывчатом круге света, среди темной земли – появилось что-то светлое. Почти белесое. Даже на взгляд податливое, как размякшая от воды бумага, но это была не бумага, это была кожа, человеческая кожа, черт знает сколько времени пролежавшая в земле, землистая, синюшная…
   Я бы заорал, но воздух комком застрял в моем горле, а ноги сами рванули меня назад.
   Лишь когда спина уперлась в стену, я осознал, что именно видел в неверном свете фонаря. Нога. Человеческая нога. Лодыжка и ступня. Фонарь высветил только их, потому что я направлял его вниз. Но дальше, в темноте и тумане…
   Меня била дрожь. Все мышцы напряглись, и колючий жар разливался по ним – энергия, не находившая выхода. Тело стало будто чужое, а я – лишь гость в нем. Руки, ноги – я их чувствовал, но управлял ими кто-то другой, напуганный до смерти. Я лишь наблюдал за всем этим со стороны. Во сне. Это просто сон.
   Я светил фонарем перед собой.
   Тот… То, что было впереди – до него всего три-четыре шага.
   Я выдернул из кармана Курносого – с ужасом понимая, что это не поможет. Мальчишка был без крови, а тем двоим Гош прострелил головы. И если они могут двигаться… если они все еще могут двигаться… что им мои пули?
   И тут я понял. Озарение было ярким, как удар.
   Жаль, слишком поздно. Теперь это меня не спасет…
   Вот чем занималась Диана. Вот почему она была выжата так, будто жернова ворочала – одной силой мысли. В самом деле почти жернова, и почти одной силой мысли.
   Я обреченно ждал, направив фонарь и револьвер перед собой, – но ничего не происходило. Спереди никто не шел на меня.
   Сбоку. Сбоку, конечно же!
   Я махнул фонарем вправо. Из тумана выступила тень, и я потянул крючок – но не выстрелил. Всего лишь голый куст. Быстрее влево!
   Тоже ничего.
   Снова прямо перед собой. Но и тут ничего. Лишь клубящаяся темнота тумана.
   Значит, они делают что-то хитрее… Она заставляет их делать что-то хитрее…
   Сердце вырывалось из груди, пульс гудел в ушах, я махал фонарем из стороны в сторону, тыкая в темноту вокруг. Понимая, что это бесполезно. Вот и все…
   Вот и все…
   Я стискивал револьвер, сжимал фонарь. Только бы не погас, только бы не сейчас… Хотя и это уже ничего не изменит…
   Вот и все…
   Я потерял счет времени.
   Минута? Две? Полчаса? Не знаю, сколько я простоял так, дрожа и задыхаясь, от ужаса почти перестав замечать смрад разлагающихся тел.
   Время шло, а вокруг была лишь темнота. И тишина.
   Револьвер в руке стал скользким. От осевших капелек тумана, или от моего холодного пота? Рукоять выскальзывала из руки.
   Наконец я решился. Зажав ствол под мышкой, я быстро отер руку о рубашку под плащом, и снова стиснул рукоять.
   Но вокруг ни звука, ни движения. Луч фонаря вырывал из темноты только тень справа – обглоданный темнотой куст.
   Постепенно мысли перестали носиться обрывками в шквальном ветре. Стали связными. Я снова мог размышлять.
   Теперь я знаю, откуда запах. От чего он. Но…
   Как же она смогла? Я всегда думал – я всегда знал, потому что так мне объяснил Старик, – что паучихи могут только копаться в головах. А тела – жабья вотчина.
   Эти же… Черт с ним, что они были мертвы. Те, в морге – тоже были мертвы, и все-таки жизнь возвращалась в их тела после того, что те три жабы сделали с ними в пристройке. Но в тех телах жизнь, кажется, угасла. Ушла медленно, сама. Их тела были без повреждений, и, может быть, чтобы жизнь держалась в тех телах, не хватало самой малости – легкого касания силы, черного дара, которым владеют беловолосые чертовы суки.
   Но у этих троих… Их жизнь оборвалась, и оборвалась невозвратимо. У двоих прострелены головы. Нервным сигналам, приказывающим мышцам двигаться, было неоткуда выходить. Они просто не могли двигаться. Не могли! А мальчишка был обескровлен. А без крови… без циркуляции крови по всему телу… могла ожить печень, наверно. Но мышцы?.. Как клетки его мышц могли сокращаться – без притока кислорода и без притока того, что можно окислить?.. Может быть, каким-то чудом – черным чудом – у него и могли ожить клетки печени, но как он мог двигаться?
   И, дьявол побери, как это могла сделать Диана?! Она же паучиха, не жаба!
   Я поводил фонарем из стороны в сторону, прислушивался, но вокруг было тихо и пусто. И, главное, предчувствие – предчувствие, которому я привык доверять – молчало. Молчало, пока я сидел в машине, почуяв странный запах. Не проявляло себя никак, пока я шел сюда. Безмолвствовало сейчас.
   Во рту было сухо, губы пересохли. Я облизнулся, но язык был сухой и шершавый, как наждачная бумага.
   Все-таки я заставил себя сделать шаг вперед.
   Еще один. И еще, светя фонарем себе под ноги.
   Я почти уверил себя, что мне просто почудилось.
   Туман, напряжение последних дней, воспоминания… Вот и почудилось. Ничего удивительного.
   Запах? Запах есть. Но это всего лишь птица или зверь.
   Потому что есть вещи, которых не бывает. Которых просто не может быть…
   Сердце бухнулось в груди и затаилось, а фонарь чуть не вывалился из руки.
   Мне не показалось. Нога была здесь. Человеческая.
   Ступня. А чуть правее – еще одна ступня. Кто-то лежал на земле, ногами ко мне.
   Я повел фонарем дальше, вырывая из темноты колени, бедра, кисть. Уже понимая, кого я вижу. Слишком маленькие ступни, чтобы это был кто-то из ее слуг.
   Свет фонаря таял в тумане, мне пришлось шагнуть почти к самым ногам, чтобы увидеть грудь и голову.
   Мальчишка. Глаза закрыты, но это ничего не значит.
   Правая рука опять начала ныть. Там, где металл рукояти касался кожи, покалывали маленькие иголочки.
   Я пихнул ногу мальчишки носком ботинка. И сморщился. Это была не боль, но это была куда более мерзкое ощущение – плоть, прожимающаяся под носком ботинка, распухшая и мягкая, почти рвущаяся, впускающая ботинок в себя… Я отдернул ногу, но потом заставил себя еще раз пнуть его.
   Снова никакой реакции.
   Но я слишком хорошо помнил, что мы кидали его. Следом за двумя слугами. А потом еще и присыпали землей.
   Реакции нет, но как-то же он здесь очутился?
   Яма была где-то дальше. Шагах в трех, наверно. Туман съедал луч фонаря, я видел не дальше головы мальчишки.
   Или эти два-три шага от ямы – все, на что хватило его мышц без кислорода? Какой-то же кислород там оставался… В последних каплях крови, что остались в его сосудах и мышцах…
   Прислушиваясь так напряженно, что в ушах звенела тишина, я медленно водил фонарем по сторонам. Мальчишка не двигается, но их было трое. И из тех двоих кровь никто не выкачивал.